ких партий Европы и США. На мой вопрос, что делать с комплектами иностранных газет и журналов за 1923-1926 гг., Рафаил сказал, что эти комплекты можно предложить "в подарок" "отделу полиграфии" Публичной библиотеки. Библиотека с радостью ухватилась за подарок. Я добился, чтобы типография "Ленинградской правды" переплела комплекты иностранных газет и журналов за 1926 год, и в феврале или марте 1927 года я сдал эти комплекты под расписку в Публичную библиотеку. С 1927 года мое положение в редакции "Ленинградской правды" резко ухудшилось, прежде всего в финансовом отношении. Рафаил сократил зарплату сотрудникам иностранного отдела с 20 червонцев в месяц до 15 червонцев. Мои литературные заработки также резко уменьшились. Рафаил был против корреспонденции "собственного корреспондента" "Ленинградской правды" из разных стран мира, а прекращение выписки иностранных газет буквально подрубило меня "на корню". Мало того: так как почти все сотрудники иностранного отдела "Ленинградской правды" были беспартийными, редакция газеты сочла необходимым усилить "партийную прослойку" в составе сотрудников редакции вообще и сотрудников иностранного отдела в частности. Все это в совокупности составляло генеральную чистку сотрудников редакции, работавших при Зиновьеве и замену беспартийных партийцами Сталинского толка. Так, например, в иностранном отделе заведующему П.А. Лисовскому был дан заместитель - Наталья Борисовна Кружкол, с которой в состав сотрудников иностранного отдела вошел ее муж - Ефим Савельевич Берлович, позже преподаватель марксистской политической экономии. Вслед за ними в иностранном отделе появились другие новые сотрудники - Б.А. Орлов, член партии, "правщик ТАССа", который в 1927- 1929 гг. не сподобился написать ни одной статьи. Он занял должность Артура Гофмана, но не в состоянии был заменить его ни по чутью слова, ни по знанию иностранной жизни, ни по культурному уровню. Наконец, по правке бюллетеней РОСТА - ТАСС "По Советскому Союзу" появился новый работник Штейнгауэр. Его привел новый секретарь редакции Рабинович, рекомендовавший Штейнгауэра как "замечательного стилиста". Штейнгауэр не столько обрабатывал и правил "бюллетени РОСТА-ТАСС", сколько наблюдал за работой и прислушивался к разговорам сотрудников иностранного отдела. Я не помню ни одной статьи Штейнгауэра, опубликованной в "Ленинградской правде". Репортеры городской хроники Ленинграда вскоре сообщили мне, что Штейнгауэр посажен в иностранный отдел как "стукач", т.е. агент-информатор ГПУ. В 1927-1929 гг. я сомневался- в этом, но когда я узнал лет 20-25 спустя, что Штейнгауэр, человек невежественный и бесталанный, был "подсажен" как "утка-подманка" в Военно-морскую Академию Генерального штаба им. Ворошилова в качестве преподавателя экономической географии, хотя он высшего экономического образования не имел, то мои сомнения превратились в уверенность. Правда, в 50-60 гг. в Военно-морской Академии найти "вредителей" или "зловредных болтунов" было невозможно, но ГПУ просто вознаградило Штейнгауэра за его прежние "труды": 2-3 года службы в штате Военно-морской Академии позволяли Штейнгауэру получить военную пенсию, в несколько раз большую, чем пенсия скромного учителя средней школы. Положение сотрудников иностранного отдела еще больше ухудшилось. Мы все время чувствовали, что находимся под наблюдением, что каждое наше слово и каждое наше мнение докладывается новому секретарю редакции Рабиновичу. В 1928 г. А.Я. Гофман, опасаясь доносов и клеветы, перешел окончательно на преподавательскую работу. Я же перешел на работу репортера в области культуры и науки в Ленинграде. Мне было поручено собирать информацию в Академии Наук СССР, в университете, в технических вузах, в научных обществах и организациях. Конечно, я продолжал числиться сотрудником иностранного отдела, мне не запрещалось писать статьи и заметки по вопросам иностранной жизни, но я был уже достаточно опытным журналистом, чтобы не надеяться на заработок по этой линии. Точно так же очень скоро выяснилось, что информация о научной деятельности ленинградских научных учреждений и вузов не обеспечивает даже минимального прожиточного заработка. Печатали мои заметки в 1928-1930 гг. очень неохотно. Как беспартийный, я считался регвопа поп Їга1а в редакции "Ленинградской правды", "укрепленной" после XV съезда в 1927 году надежными сталинцами. Так, в 1928 г. мне стало ясно, что моя работа в "Ленинградской правде" приходит к концу и что мне надо подыскивать другую профессию. Приходилось "менять свою участь". Первой моей попыткой найти работу вне редакции "Ленинградской правды" было сотрудничество в "Советском энциклопедическом словаре" (СЭС), издаваемом Ленинградским государственным издательством (Огизом) в 4 томах. В состав редакции СЭС входили М.П. Вольфсои, Н.Я. Мещеряков, В.И. Невский, Л.М. Турок, А.М. Файнштейн, О.Ю. Шмидт (будущий руководитель Челюскинской экспедиции и начальник Главсевморпути). Л.И. Варшавский, сотрудник "Смены", назначенный редактором отдела "Новейшая история и современная международная политика", пригласил с согласия редакции СЭС к сотрудничеству и меня как специалиста по истории мировой войны 1914-1918 гг. и современной (послевоенной) международной политике. При этом мы разделились: на мою долю достались статьи о странах Европы, о Канаде и США, Л.И. Варшавский взял себе все колониальные и полуколониальные страны Азии, Африки, Океании, Центральной и Южной Америки. Статьи о международных договорах, конференциях, трестах, банках, газетах, биографии политических деятелей каждый из нас писал по своей специальности, причем иногда Л.И. Варшавский нарушал наш договор о разделе сфер писания в свою пользу. В 1 томе СЭС (буквы А-Ж) я написал ряд крупных статей - "Австралийская Федерация", "Австрия", "Бавария", "Бельгия", "Болгария", "Великобритания", "Венгрия", "Германия", "Греция", "Дания". В "Энциклопедическом словаре" я проработал 3 года (1928- 1930 гг.) на гонораре "по строчкам", но этот гонорар был существенным подспорьем. Первый том "Словаря", намеченный к выходу в свет на начало 1932 года, включал 639 страниц убористого текста. Были близки к завершению и работы над остальными тремя томами, каждый из которых выпускался тиражом в 100 000 экземпляров. На бумагу, набор, оплату сотрудников и типографских рабочих были истрачены сотни тысяч, если не миллионы рублей. Но весь напечатанный тираж 1 тома и набранные рукописи следующих были отправлены в перемолку на бумажную массу, набор был разобран, и только основные сотрудники "Словаря" получили по авторскому экземпляру "на память" о своей работе. Причиной "казни" "Словаря" было письмо Сталина в редакцию журнала "Пролетарская революция", опубликованное в октябре 1931 года. Редакция предвидела этот наскок, связанный с созданием в Москве специального издательства "Советская Энциклопедия", для которой ленинградский "Энциклопедический словарь" был конкурентом. В "Советской Энциклопедии" обрадовались возможности удушить конкурента. Но дело было гораздо серьезней. "Энциклопедический словарь" не отражал в своих статьях по истории России и истории ВКП(б) ведущей роли Сталина как вождя партии и советского государства. Редакция "Словаря" старалась предотвратить опасность, поместив в первом томе словаря "Предисловие" и вводную статью "От издательства", в которых пыталась найти извинения и объяснения этим недостаткам. "Как раз в последние годы, - говорилось в "Предисловии", - на теоретическом фронте широко развернулась борьба за ленинский этап в науке, за поднятие революционной теории на высшую ступень, за сочетание теории с практикой. Письмо т. Сталина в редакцию "Пролетарской революции" по поводу некоторых вопросов истории большевизма с особенной силой ставит вопрос о непримиримой борьбе с искажениями марксизма-ленинизма. К сожалению, редакция СЭС была лишена возможности произвести необходимую проверку материала словаря в должном объеме, так как ко времени опубликования письма т. Сталина почти все листы 1 тома СЭС были уже отпечатаны". Признавая, что ее работа "несмотря на многократную выверку и переработку всех статей словаря, все же не свободна от разнообразных ошибок", редакция СЭС оповещала будущих читателей, что "выпускает первый том "неполным тиражом" и обращается ко всем научным и общественным организациям с просьбой дать свои отзывы о недостатках и ошибках, которые будут замечены. Эти отзывы окажут существенную помощь редакции при составлении последующих томов и позволят внести нужные исправления при допечатках 1 тома". Я нарочно останавливаюсь так подробно на уничтожении СЭС, так как это событие было одним из первых "сожжений" трудов советских авторов, и оно давало принципиальную установку издательствам, редакциям и авторам на будущее. Чистка библиотек и уничтожение трудов советских авторов были продолжением этой принципиальной установки. Перечисляемые же ленинградским издательством ошибки и недостатки СЭС ярко иллюстрируют, под каким гнетом идеологии и цензуры, гораздо более суровым, чем гнет Победоносцевых и дурново, должны были работать и писать советские авторы и ученые, начиная с 1931 года. В заключении вводной статьи издательство писало: "Поэтому, хотя в этом томе и имеется ряд ошибок, пробелов, неудачных формулировок и т.п., но все эти ошибки и недостатки не таковы, чтобы из-за них нужно было бросить уже отпечатанный и в общем полезный справочник. Издательство выпускает его поэтому в свет, надеясь восполнить пробел и исправить ошибки в допечатках 1 тома и в последующих томах "Словаря". Это была мольба о пощаде. Но в Москве смотрели на ленинградский СЭС как на литературно-научное предприятие зиновьевцев и решили разделаться с этим изданием. Вскоре в "Правде" появилась разгромная статья о первом томе "Словаря" под нежно-лирическим заголовком "Осени поздней цветы запоздалые". А дальше последовали все кары и скорпионы, все "оргвыводы" по отношению к "Словарю", о которых я писал выше, - уничтожение напечатанных, набранных и написанных материалов, прекращение издания "Словаря" и репрессии против Невского, Мещерякова (старых членов партии) и научной молодежи, подозреваемой в "зиновьевстве". Летом 1929 г. я еще раз выступил в роли "собственного корреспондента" из всех стран Европы и США в иностранном отделе редакции "Красной звезды" (утренний выпуск). Иностранных газет не было никаких, но были телеграфные агентства Англии ("Рейтер"), Франции ("Гавас"), Германии (Телеграфное бюро Вольфа), США ("Ассошиэйтед пресс" , "ЮПИ"). В определенные часы и на определенной волне они передавали "последние известия" азбукой Морзе. Редакция "Красной газеты" достала в НКВД или ГПУ радиста-перехватчика. Как и с помощью каких аппаратов он перехватывал эти звуковые сигналы я, как человек мало что понимающий в телеграфной технике, не знаю. Иностранных языков радист, конечно, не знал, но буквы латинского алфавита и он знал. Ежедневно он приходил в 8 вечера и слушал до 12 час. ночи передачи различных телеграфных агентств, записывал буквы, а я по буквам читал слова и переводил их, составляя за вечер несколько телеграмм "собственного корреспондента" из Лондона, Парижа, Берлина, Рима и т.д. Иногда радист из-за помех в воздухе пропускал несколько букв, и я восстанавливал пропущенное по смыслу. Все эти перехваты радиотелеграмм телеграфных агентств происходили с полного ведома и согласия главного редактора "Красной газеты" Б.А. Чагина (друга Есенина и Кирова) и "органов". Знали об этом и в редакции "Ленинградской правды", но делали вид, что такие телеграммы "собкора" их мало интересуют. Во всяком случае, мы с радистом опережали иногда на один-два дня телеграммы ТАССа, который тоже перехватывал сообщения иностранных телеграфных агентств и выдавал их за радиограммы собственных корреспондентов. Дело было очень интересное, но и опасное. Цензуры фактически не было. Не запрашивать же Наркоминдел о каждой перехваченной радиограмме - разрешается ли публиковать ее или нет? Можно было опубликовать такую информацию, за которую грозила поездка "на молитву в Соловецкий монастырь". Но как это ни было интересно, такая работа не давала мне перспектив на будущее. Оставаться всю жизнь мелким журналистом мне не хотелось. Случайный и неожиданный разговор в редакции "Ленинградской правды" в 1928 году снова повернул мою жизнь "с тропы заблуждений и тревог", какой оказалась моя газетная работа, на мой старый путь - путь в науку. Но прежде, чем перейти к другому этапу своей жизни, мне хотелось бы рассказать о своих литературных знакомствах, во многом связанных с моей журналистской работой. Литературные круги Ленинграда В Ленинграде я познакомился со многими из советских писателей и поэтов, с новой порослью литературы, появившейся в годы революции и гражданской войны, чье творчество было отражением революционных событий 1917-1920 гг. и было порождено ими. Литературная жизнь в Ленинграде в 1922-25 гг. бурлила и кипела. Моим проводником по кругам литературного Ленинграда был мой брат Юрий, который был "своим" и в Союзе поэтов, и в Союзе писателей (критик-рецензент), и в "Русском современнике", и в вечерней "Красной газете". Он всюду представлял меня своим друзьям и знакомым из литературно-газетного мира. Литературный центр Ленинграда находился на углу Невского и Фонтанки. На набережной Фонтанки за дворцом Великого князя Сергея Александровича, где сейчас помещается областной комитет комсомола, находился старинный красный трехэтажный дом, где помещались три наиболее интересные организации ленинградской интеллигенции: "Вольная философская ассоциация" (или сокращенно "Вольфила"), "Всероссийский союз писателей" (Ленинградское отделение), "Всероссийский союз поэтов" (Ленинградское отделение) . Они не мешали друг другу: каждая из организаций имела собственные дни недели для заседаний. Вход был свободный. Здесь каждый мог высказывать свое мнение о прочтенных автором стихах или рассказах. "Вольфила" была учреждена в ноябре 1918 г., когда большевистская цензура уже наложила лапу на свободу мысли в стране. Ассоциация была основана для "исследования и разработки вопросов культурного творчества в духе философии и социализма". В числе учредителей ее были Андрей Белый, Александр Блок, В. Мейерхольд, К. Петров-Водкин, К. Эрберг, критики эсеровского толка Р. Иванов-Разумник, А. Штейнберг, С. Мстиславский. "Вольфила" объединяла философов, поэтов, критиков различных течений, но особенно много в ней было представителей мистико-мессианистских течений в поэзии и философии. Здесь собирались оставшиеся в Ленинграде философы-идеалисты и последователи Н.Бердяева, С. Франка, Л. Шестова, М. Гершензона. Заседания "Вольфилы" были глубокими и содержательными. Я был на двух заседаниях в 1923 г. О политике открыто не говорилось, но она невидимо присутствовала "в подтексте" выступлений. Хотя политические воззрения членов "Вольфилы" были достаточно пестрыми и различными, их объединяли общие для всех черты: глубокое уважение к свободе мысли ( о свободе слова говорить уже не приходилось) и достоинству человека, религиозность, вера в добро, мессианизм, сознание жертвенности и обреченности своего поколения. "Вольфила" доживала последние месяцы своего существования: в мае 1924 г. она была запрещена (распущена) "за реакционный идеализм и мистицизм". Часть членов "Вольфилы" погибла в 30-е годы в концлагерях. Шумными и привлекательными были собрания Всероссийского Союза писателей. Здесь можно было встретить и видных представителей современной литературы и начинающую литературную молодежь. Тон задавали "Серапионовы братья" - К.А.Федин, Н.С.Тихонов, М.М.Зощенко, М.Л.Слонимский, Н.Н.Никитин, В.А.Каверин. Изредка бывала и Елизавета Полонская, единственная "сестра" "Серапионовых братьев". Здесь можно было встретить и А.Н.Тихонова (Сереброва) - редактора "Русского современника". Бывали здесь Б.Лавренев и О.Форш, Ю.Тынянов и др. и совсем молодые и начинающие Н.Чуковский, Л.Раковский.Ф.Берзин. Собрания были шумными и многолюдными, на них присутствовали не только члены Союза писателей, но и любящая литературу публика, так называемые "окололитературные люди", к которым причисляю себя и я. "Официальная" часть собраний состояла обычно из чтения автором рассказа или отрывка из романа, повести и т.д. и его обсуждения. Слово для критики и оценки мог взять каждый. Но критические оценки и споры ограничивались только литературно-художественными достоинствами и недостатками того или иного произведения. О политике "текущего дня" не говорил никто, даже в кулуарах. Это считалось бестактным или, еще хуже, желанием вызвать собеседника или кого-либо из гостей на провокационный разговор. Наиболее интересными были встречи и. разговоры в кулуарах. Здесь можно было узнать самые последние новости о творчестве писателей и услышать оценки еще не опубликованных литературных произведений, очень искренние и откровенные. Братья-писатели и поэты знали многое, о чем ни слова не появлялось в газетах. Самыми шумными и буйными были собрания Союза поэтов. Поэтическая молодежь приходила прочесть свои новые стихи (в отличие от прозы, они были короткими...) и обменяться мнениями о них. Здесь особой любовью и вниманием молодежи пользовался поэт Всеволод Рождественский. Девицы, любившие стихи, млели и смотрели на него умиленными глазами. Выступало и много молодых, из которых помню Надежду Рославлеву, сестер Наппельбаум. Из этих трех основных литературных организаций тянулись прочные нити в Пушкинский дом, в издательство "Всемирная литература" Горького, "Прибой", в редакции журналов "Русский современник", "Современный Запад", в редакции ленинградских газет. Всероссийский союз драматических писателей и композиторов был "на отшибе". Его собрания происходили в Артистическом Клубе. Я стал его членом в 1924 г., когда занялся переводами пьес для московских и ленинградских театров. Был еще один литературный центр: Тургеневский кружок при библиотеке имени И.С.Тургенева. Он находился в конце Садовой улицы на площади Тургенева (бывшая Покровская площадь у церкви Покрова). Это был район старинной Коломны, воспетой Пушкиным и Гоголем. В Тургеневском кружке выступала начинающая поэтическая молодежь. Наиболее талантливые поэты поднимались выше - до Союза поэтов и Союза писателей. Юрий и я регулярно бегали в Тургеневский кружок и в Союз поэтов. Дополнительным магнитом для меня здесь были встречи с Шурой, которая в 1926 г. стала моей женой. Веселой шумливой гурьбой, вместе с Шурой и ее подругой, очень тонким критиком А.Р., тогда еще студенткой проф. А.Горнфельда в университете, мы шли из Тургеневского кружка в Союз поэтов. И встречные "фармацевты" (так назывались в литературных кругах люди, не интересовавшиеся литературой) сперва пугливо шарахались в сторону, слыша издали шум и гам надвигавшейся толпы, но услышав поближе "мерный звук поэтической речи", с облегчением шли дальше. Кто не сходил с ума в годы своей молодости! Это было очень чистое и возвышающее душу сумасшествие! Даже милиционеры на Садовой улице и на Фонтанке, подозрительно настораживавшиеся, заслышав наш шум и гам, при приближении "поэтической оравы" улыбались. В этой шумливой и веселой семье молодых писателей и поэтов были люди, связанные так или иначе с Пушкинским домом Академии Наук СССР, где "пушкинскую фамилию" и моих предков Петра Ивановича и Александра Михайловича Полетика хорошо знали, родилась озорная идея сногсшибательного розыгрыша, а именно: организовать "пушкинский брак", иначе говоря, женить меня или моего брата Юрия, на отпрыске семьи, связанной 100 лет тому назад дружбой с А.С.Пушкиным. В невесты мне или брату (мы были так схожи, что было трудно отличить нас друг от друга) была избрана девушка - правнучка А.П.Керн, которой Пушкин посвятил незабываемые строки: "Я помню чудное мгновенье: Передо мной явилась ты, Как мимолетное виденье, Как гений чистой красоты". Правнучка А.П.Керн оказалась молодой, умной и интересной девушкой около двадцати лет из интеллигентско-барской петербургской семьи. Она была хорошо воспитана. Она всегда ласково и лукаво улыбалась нам. Повидимому, она была посвящена в розыгрыш, задуманный молодыми озорниками из Пушкинского дома и Тургеневского кружка. Думаю, что она могла дать счастье своему избраннику. Очарование привлекательности, ума, интеллигентности и доброты исходило от нее. Следуя своей роли, она старалась увлечь меня или Юрия. Но увы! Мое сердце было пленено в первый день приезда в Ленинград Шурой, и я остался верен этой любви с первого взгляда. Вскоре после моего приезда в Ленинград мой брат повел меня в редакцию журнала "Русский современник", которым руководили писатели А.Н.Тихонов (Серебров), Евгений Замятин и критик Корней Чуковский. Конечно, "Русский современник" был советским журналом. И все же несмотря (а может быть, благодаря именно этому) на присутствие в составе редакции старого "революционного" члена партии большевиков А.Н.Тихонова (Сереброва), редакция "Русского современника" была на подозрении у властей. "Русский современник" формально был беспартийным, а внутренне оппозиционным журналом. Он печатал прозу и стихи, которые говорили правду, не подкрашивая ее в тона "социалистического реализма", построенного на принципе "что могло бы быть, если бы было". Поэтому печататься в "Русском современнике" было рискованно, и он вообще не дожил до 1926 года. Юрий в редакции "Русского современника" был своим человеком. В последнем номере журнала около 40% рецензий, то есть критики современности, поскольку она отражалась в современных литературных произведениях (в прозе и поэзии), принадлежало его перу. Эти рецензии печатались либо под его именем - когда такая критика современности на основе разбора литературных произведений не грозила рецензенту непосредственными репрессиями, - либо под псевдонимом. Редакция "Русского современника" не могла, конечно, признаться в том, что почти половина рецензий в номере журнала принадлежат перу одного и того же автора. Но таковой была старинная практика. Она применялась в "Современнике" 1830-50 гг., в "Отечественных записках" 1860-70 гг. и связана с именами самого Пушкина, а затем Белинского, Добролюбова, Чернышевского. Юрий представил меня всем трем редакторам "Русского современника" и как своего брата, и как сотрудника иностранного отдела "Ленинградской правды". Из них с Тихоновым и Чуковским я в дальнейшем не познакомился близко. А.Н.Тихонова (Сереброва) мне довелось лучше узнать лишь из его воспоминаний "Время и люди", которые показали мне, насколько был интеллигентен, интересен и своеобразен этот еще "довоенный" член большевистской партии по сравнению с "ленинским призывом" и членами сталинской партии 30-40 годов. Корней Иванович Чуковский стал для меня более реальной и живой фигурой. Но до близкого знакомства с ним у меня тоже дело не дошло. Он был знаменитостью и держался вдали от молодежи, которую подавлял и пугал своим авторитетом. Он был также слишком капризен и своенравен в отношениях с другими, и литературной молодежью в особенности. Прекрасный литератор, стилист, тонкий критик, знаток литературы второй половины XIX века (его текстологические исследования произведений Н.А.Некрасова принесли ему степень доктора литературы Оксфордского Университета) , он считался самым серьезным критиком в Советской России 20-30 гг. "Братья-писатели" уважали и боялись его, но считали, что он слишком держит "нос по ветру". Одна эпиграмма - не знаю, попала она или нет в "Чуккокалу", была ли она где-нибудь напечатана или нет, - прочитанная мне в Союзе поэтов, намекала на это: "Красавец Корней Чуковский, Но портит вид наружный, Его нос чертовский, Такой длинный и такой ненужный". Его уважали, еще больше боялись, но вряд ли любили. Знаю это от его сына, писателя Николая Чуковского, который в своей первой детской повести, написанной под влиянием стивенсоновского "Острова сокровищ," отразил эту робость перед отцом, сильным человеком, подавлявшим не только знакомых, но и своих детей. В последний раз я видел К.И.Чуковского на его докладе (отрывки из воспоминаний), кажется, в Московском доме писателей в шестидесятых годах. Он очень постарел, поседел, но держался бодро и даже облобызался с Д.О.Заславским, пришедшим на его доклад. Читал он хорошо, но как-то без уверенности в себе. Мое знакомство с третьим из редакторов "Русского современника", с Евгением Ивановичем Замятиным, оказалось интересным, длительным и постепенно превратилось в дружественные отношения, продолжавшиеся до выезда его из России в 1928 г. Обычно раз в неделю или две я бывал на его квартире на Моховой. В том же доме помещалась и редакция "Русского современника". Здесь с глазу на глаз в кабинете хозяина мы очень откровенно обменивались мнениями не столько о литературе и литературных произведениях и их авторах, сколько по вопросам внутренней и международной политики Советского Союза. Сама личность Замятина притягивала к себе: строго выдержанный и вместе с тем не отталкивающий сухостью и высокомерием тона, какой часто встречается у "знаменитостей", он очень рад был поделиться своими мнениями с интересным для него и надежным человевеком.^1огу сказать, что разговоры наедине имели чисто политический характер, беседуя же со мной в присутствии посетителей, часто очень известных писателей, имена которых и до сих пор сияют на коммунистическом небосводе СССР, он был очень сдержанным. Говоря мягко, он предвидел эволюцию многих писателей в сторону апологии коммунизма и высоких постов в литературе. Исходной точкой наших отношений был интерес Евгения Ивановича к событиям за границей. Что происходат в Европе? Каково отношение капиталистического мира к Советскому Союзу? Он знал, что я читаю много иностранных газет и журналов. Он был в 1916 году в Англии, и наедине мы часто говорили по-английски. У него было отличительное свойство большого писателя - ощущение правды, скрытой за ширмой партийной пропаганды, настоящий, подлинный, а не "социалистический" реализм. Он гораздо лучше понимал советскую действительность, чем понимал ее я в 1923-1928 гг., несмотря на мою закваску историка. Предметом наших споров и дискуссий стал роман Евгения Ивановича Замятина "Мы". Я слышал об этом романе от моего брата Юрия. А когда Евгений Иванович привык ко мне и убедился, что я не являюсь агентом ГПУ, хотя работаю в иностранном отделе "Ленинградской правды", он по моей просьбе дал мне прочесть рукопись своего романа "Мы". В 1924 году он дал мне английский перевод романа, изданный в США. Должен сказать, что русский вариант романа "Мы" был гораздо острее, чем американский. Это понятно: Евгений Иванович жил в Советской России и должен был печататься за границей так, чтобы не попасть на Соловки (о Колыме в те годы еще не было речи). Роман "Мы" стал постоянной темой наших дискуссий и споров в 1923-25 годах. Замятин, давая мне русский текст своей рукописи, предупредил, что роман написан им в 1920 году, и объяснил, что "Великий благодетель человечества" - это Ленин, а не Сталин и не какой -либо фантастический персонаж. Мои споры и дискуссии с Е.И.Замятиным сводились в конце концов к одному основному положению: может ли создание коммунистического общества в СССР вылиться в такую жизнь, какая описана в романе "Мы"? Автор романа утверждал, что может. Я не верил и оспаривал это. Наши беседы в кабинете Замятина происходили в те времена, когда шла первая "оттепель" в виде НЭПа; и многие идеалистические советские "кролики", в том числе и я, верили в возможность либерализации советского строя. Что коммунистическое общество может превратиться в военно-рабочую казарму, где люди будут жить так, как описано в романе "Мы", я не мог поверить. Евгений Иванович утверждал, что процесс оглупления обывателя агитационными лозунгами и формулами зашел так далеко, что обыватель уже перестал мыслить самостоятельно, а пользуется готовыми штампами, преподанными свыше. Евгений Иванович показал мне рассказ одного начинающего писателя, опубликованный в "Русском современнике": герой рассказа, интеллигент в провинции, уже не имеет своих фраз для выражения собственных мыслей. Он видит детей на улице, в его уме мгновенно возникает штамп: "Дети - цветы жизни". Видит старика рабочего - другой штамп: "Слава труду". Видит попа - третий штамп: "Религия - опиум для народа" и т.д., и т.п. Насколько Замятин видел далеко вперед показывают "письма в редакцию" советских газет пятидесятых годов: авторы писем жаловались на писателей, обрисовавгих в неприглядном виде какого-нибудь милиционера или железнодорожника: "Разве в нашей честной семье милиции могут быть такие люди?" - возмущенно спрашивали они. Но кроме дискуссий "теоретического" характера о том, во что выльется строительство коммунизма в СССР, у нас с Евгением Ивановичем нашлись и другие темы для разговоров, например, о международном положении, о советской экспансии в Китае, о причинах непризнания Советского Союза США, о русской литературе заграницей. Евгений Иванович по образованию и по профессии был инженером-кораблестроителем, построившим первые ледоколы в России (1917г.).Ив этой сфере у нас нашлись общие темы. Меня очень интересовал вопрос, почему германские дредноуты в Ютландском бою 1916 года оказались более жизнеспособными, чем английские. Ведь Англия в течение двух столетий была ведущей страной в кораблестроении. Е.И., знавший, что я изучаю вопрос о подготовке мировой войны 1914-1918 годов, ответил мне не как писатель, а как инженер-кораблестроитель. Он объяснил, что большая жизнеспособность германских дредноутов по сравнению с английскими основана на том, что германские инженеры-кораблестроители, строя дредноуты, использовали теорию остойчивости и непотопляемости корабля, разработанную знаменитым русским теоретиком и практиком кораблестроения академиком А.Н.Крыловым. Евгений Иванович привлек меня к сотрудничеству в журнале "Современный Запад", который он редактировал также вместе с А.Н.Тихоновым (Серебровым) и К.И.Чуковским. Журнал издавался Государственным издательством "Всемирная литература" (Моховая, 36) и был основан по инициативе А.М.Горького, Александра Блока и других представителей старой интеллигенции. Я давал Е.И.Замятину для "Современного Запада" мелкие заметки о новостях литературы и театра за границей, материалы для которых черпал из иностранных газет и журналов. Работа была интересная, и я увлекался ею, хотя заработки были невелики. XIV съезд партии в декабре 1925 года покончил с "вольностями" литературного творчества. И "Современный Запад", и, тем более, "Русский современник" были осуждены как органы интеллигентского "инакомыслия" и прихлопнуты. Е.И.Замятин оказался "запрещенным", его не печатали, пролетарские критики обливали его руганью в советских газетах и журналах. Он понял, что ему нечего делать в Советской России и что в конце концов он станет жертвой репрессий. Он написал свое известное письмо Сталину и просил разрешения уехать за границу. Письмо было передано Сталину через А.М.Горького и - о чудо! - Сталин разрешил. Е.И. уехал в 1928 году и обосновался в Париже. В Ленинград доходили слухи, что он нуждался и бедствовал. Он умер в марте 1934 г., оставив по себе память не только знатока русской жизни и русского духа, но и великого провидца будущего коммунистического общества. В 1926-28 годах произошла окончательная дифференциация ведущей группировки молодых советских писателей - "Серапионовых братьев". Одни из них сохранили свои позиции интеллигентской критики советского быта с его произволом над личностью человека. К их числу принадлежали В-А.Каверин, М.М.Зощенко, М.Л.Слонимский. Они внимательно изучали советский быт и анализировали его провалы и уродства. Зощенко и Слонимский быстро, уже в 30 годах, оказались в числе жертв пролетарской критики, вдохновляемой указаниями Кремля. В.А.Каверина постигла та же судьба несколько позже, в 1950-60 годах. А писатель К.А.Федин, поэт Н.С.Тихонов и менее известный прозаик Н.Н.Никитин пошли навстречу "требованиям времени". Н.С.Тихонов, а позже К.А.Федин возглавляли Союз писателей. Я был знаком со всеми "Серапионами", - с одними больше и лучше, с другими - меньше и хуже, но многое слышал о них и в Союзе писателей, и в Союзе поэтов в 20-е годы, и от моего брата, и от М.Л.Слонимского, редактора журнала "Ленинград", издаваемого "Ленинградской правдой". С М.Л.Слонимским я работал в течение двух-трех лет. Вспоминая сейчас свои знакомства и встречи с писателями и поэтами, главным образом в период 1923- 1928 гг., я хочу предупредить читателей, что не собираюсь выступать здесь в качестве литературного критика их произведений. Я могу лишь говорить о том впечатлении, которое произвели на меня их наиболее выдающиеся произведения той поры, когда писателю и поэту еще можно было сказать хоть часть правды. Многие литературные сочинения периода 1930-60 гг. я не читал, отлично понимая, что под давящим прессом сталинской цензуры они повторяют лишь мысли и переживания, разрешенные и даже предписанные "генеральной линией партии". Поэтому здесь я пишу лишь о писателях двадцатых годов. Каждый из этих людей открылся мне какой-то гранью своей личности, своего характера, своей мысли и своего творчества. Первым из "Серапионовых братьев", с кем я познакомился, был К.А.Федин. В 1923-34 гг. он работал секретарем редакции "Звезды", там и началось наше знакомство, длившееся несколько лет, до конца двадцатых годов. В 1924 году по предложению И.М.Майского я написал к 10-летию Первой мировой войны свою статью "Как началась война" ("Звезда", 1924 г., Й 7). К.А.Федин пришел в мою комнатенку в редакции "Ленинградской правды", уставленную комплектами иностранных газет на полках. Он принес мне свой первый, только что вышедший большой роман "Города и годы" с любезной дарственной надписью и попросил меня как специалиста по мировой войне написать рецензию для "Звезды" о его романе, который дает картину жизни Германии во время войны. Я прочел "Города и годы" с искренним удовольствием. Не говоря ничего о просьбе Федина, я обратился к Майскому с предложением написать для "Звезды" рецензию о романе "Города и годы". Но Майский, повидимому, недолюбливавший Федина, заявил, что рецензия о романе уже заказана. Когда я сообщил это Федину, он с горечью воскликнул: "Значит, рецензия будет не очень-то хорошей!" Предвидения К.А.Федина оправдались: рецензия была очень сдержанной и критической. В Союзе писателей говорили, что Федин слишком идеализировал себя в образе главного героя романа Андрея Старцева. Я и до сих пор считаю "Города и годы" лучшим романом Федина, в нем было много свежести, искренности чувств и незаурядного литературного дарования. Последующие романы Федина - "Братья", "Похищение Европы" и трилогия ("Первые радости", "Необыкновенное лето" и "Костер"), были гораздо надуманней и скучней. Свежесть и искренность романа "Города и годы" в них исчезли, и лишь отдельные страницы этих романов напоминали о ней и своим языком, и описаниями природы, близкими к тургеневским. Последняя встреча с К.А.Фединым произошла, кажется, в 1927 или 1928 г., когда он пришел к нам, в нашу с Юрием квартиру слушать чтение повести писателя Василия Андреева "Серый пиджак". На чтении были, насколько помню, М.Л.Слонимский, критик А.Р. и писатель Л.Раковский. Повесть выслушали и обсудили, и Федин ушел, отказавшись от чая, который приготовила Шура. Вскоре он переехал в Москву и потерял связь с Ленинградом. А когда он стал председателем Союза советских писателей, наше знакомство оборвалось. Приезжая в Москву по своим литературно-издательским делам, я избегал встреч с ним, не желая навязывать свое знакомство высокопоставленному сановнику от литературы. Коротким и случайным было мое знакомство с М.М.Зощенко. Среди "Серапионовых братьев" Зощенко был самой загадочной и таинственной фигурой. Меня познакомил с ним в 1925 или 1926 году М.Л.Слонимский. Он заранее предупредил: "Не вздумайте только назвать Михаила Михайловича писателем-юмористом". Хотя в широких кругах читательской публики Зощенко числился "веселым писателем", автором юмористических рассказов, но такую оценку он воспринимал как оскорбление. "Читательский смех его глубоко огорчает, - говорил мне Слонимский, - он всегда угрюм и мрачен, так как изображает в своих рассказах трагическую сущность нашей советской действительности, самые печальные стороны советской жизни, вызывающие слезы, ужас и отвращение, но прикрытые маской словесного юмора, языковыми и интонационными искажениями". М.М.Зощенко оказался смуглым брюнетом, хорошо и даже элегантно одетым, чисто выбритым и подтянутым. Он походил не столько на писателя, сколько на актера, - такими чаще всего бывают артисты оперы. Он, как обычно, был угрюм и мрачен. К Слонимскому он питал большое доверие, и рекомендация Михаила Леонидовича развязала Зощенко язык в разговоре со мной. (Времена хоть и были "историческими", что ежедневно твердилось в советских газетах, но при знакомствах меньше всего говорили на политические темы). Я спросил М.М., откуда он берет темы и сюжеты для своих рассказов. Он охотно ответил, что в его рассказах нет ни капли выдумки. Он берет темы и сюжеты из советских будней - из писем рабочих корреспондентов (рабкоров), из газетных заметок, из донесений мелких служащих "по начальству". "Все это - голая правда нашей, то есть советской действительности. Философия моих рассказов наивна, но она понятна моим читателям. К тому же, я пишу очень йжато. Фраза у меня короткая, доступная. И если я иногда искажаю язык, то только для того, чтобы показать те существующие сейчас типы, которых не было раньше в русской литературе и которые говорят именно таким языком". Последняя фраза М.М.Зощенко заставила меня залуматься. Кого же он изображает и пародирует, кто его герои, для кого он пишет? И я понял: герои его рассказов, их речь, их манеры, их действия, ситуации, в которые они попадают, - ведь это те малограмотные и малокультурные "внезапные" партийцы и комсомольцы, с уровнем и горизонтом "сельского писаря", которые стали правящей прослойкой советского государства после октябрьской революции, а затем, благодаря "ленинскому призыву", стали властью в стране. Популярность Зощенко заставила пролеткультовских критиков "присмотреться" к его творчеству. В тридцатых годах, после того как Сталин утвердился у власти, Зощенко стали преследовать. Многие его рассказы были задержаны цензурой. Для него настали тяжелые времена. Позже литературная деятельность Зощенко была обрублена Постановлением ЦК КПСС от 14 августа 1946 года. Рассказ Зощенко "Приключения обезьяны", напечатанный в журнале "Звезда", был объявлен клеветой на советскую действительность: обезьяна, бежавшая из зоопарка на улицу, спешит вернуться в свою клетку, так как в зоопарке жить легче, чем на воле, а в клетке легче дышится, чем среди советских граждан. Зощенко исключили из Союза писателей и запретили печатать. Он умер в 1958 году, оставшись в глазах молодого поколения пятидесятых - шестидесятых годов писателем-юмористом. Совсем иное впечатление произвел на меня Н.С.Тихонов. Он мало походил на поэ