тебя, мой Далгетти, Султанова жена... Звонко простучала, отдавшись многократным эхом, пулеметная очередь. - Вон с того чердака-аа!.. Колонна стремглав рассыпалась, облавно охватывая трехэтажный дом: распираемые жадной энергией - теснясь шинель к шинели - рванули по лестнице вверх. Красный, открыв люк чердака, стрелял вниз из нагана. Хоронясь за краем темного зева, он ранил нескольких, пока, прошитый пулей трехлинейки, не грохнулся на лестничную площадку. Второго - еще чуть-чуть, и ушел бы! - сбили с крыши соседнего дома. Иосиф, Козлов, Пузищев, закинув винтовки на плечо, выходили из подъезда. Вдруг враз встали: - А где Истогин? Он лежал ничком на мостовой. Судя по попаданию, должен бы опрокинуться навзничь. Может, кто-то уже перевернул его... Пулеметная пуля ударила в грудь и вышла из спины, разворотив позвоночник. Димитрий не дышал. Лужа крови еще курилась. 11 В нежной сини неба пыхнуло желтоватое пламя - с далеко и ясно разнесшимся, со своим округлым охом лопнула шрапнель. Интернациональный большевицкий полк, сплошь несгибаемо-серьезные напористые мадьяры, стал покидывать снаряды в расположение белых. Одних лишь мадьяр не удалось бросить на лопатки. Они отошли, не теряя порядка, установили связь с частями красных в окрестностях города и теперь поперли в драку. Как раз в это время замитинговали две сотни казаков, что подошли из станицы Неженской. Их больно хлопнула нежданная весть: на станицу движется карательный отряд - надо мчаться спасать семьи. Лукин, со слезами, тщился задержать станичников. Они покинули город - в то время как отряд большевиков приближался не к Неженской. Он вливался в оренбургское предместье. Впереди тарахтел броневик, за ним, с ленцой двигая из стороны в сторону стволом пулемета "гочкис", катил окрашенный в серое бронеавтомобиль. Еще одна большевицкая часть подтягивалась вдоль железной дороги к вокзалу. Этот полк выезжал гасить в населении недовольство поборами. Казаки станицы Сакмарской должны были не дать ему вернуться, раскидав рельсы. Однако путь оказался в целости - красные прикатили в эшелонах, сопровождаемые бронепоездом, почти к самому городу и быстро выгрузили артиллерию. Над крышами домов, над площадью, над дворами чаще и чаще распускались пухлые бледные бутоны шрапнелей. В расположении белых там и сям вздыбились пожары. Иногда огонь выбрасывался ввысь витым столбом, от него отрывались жаркие хлопья и истомно потухали на излете. Треск винтовок стоял такой, будто немыслимое скопище народа оголтело крушило сухой хворост. Козлов, Иосиф и Пузищев крепенько засели в обезлюдевшем доме на углу Николаевской и Кладбищенской улиц. Аккуратно целясь, они выщипали рядок побежавших было в атаку красных - остаток отпрянул. Евстафий и Иосиф, присев у окна нижнего этажа, наполняли обоймы патронами. Пузищев у соседнего окна продолжал стрелять, целя куда-то вверх. - В кого ты? - спросил Козлов. - У меня, х-хе, поединок! Вон - угнездился... - показал на верхний этаж дома, что стоял слева, по другую сторону. Пуля звучно стукнула в толстый подоконник перед Пузищевым - он отшатнулся, жмурясь. - У-у, пылища! Ничего. Все-таки я тебя сниму... - тряхнув головой, стал тщательно прицеливаться. В этот миг вблизи жигануло воздух просторной слепящей росшивью - разорвался снаряд красных. "Та-та-та-а..." - заработал ручной пулемет белых. Козлов и Иосиф выстрелили по красногвардейцам, что мелькнули в конце улицы. Потом Евстафий повернул голову: - Миша! Пузищев лежал под окном на боку, спиной к товарищам. Лопатки двинулись под шинелью, точно меж ними чесалось. Козлов тронул - и, отвернувшись, закрыл руками лицо. - Что-о? - вырвалось у Иосифа. - Пуля - в глаз... 12 Прибыл полк красных из Соль-Илецка. Крупный отряд сосредоточился на окраине, именуемой Нахаловкой, и напал оттуда. Противник брал числом, напирал все упорнее. Белые партизаны, огрызаясь частым огнем навскидку, отошли на квартал. Группа молодежи приостановилась в узком дворе, стесненном высоким длинным домом и каменным сараем. Из смежного двора передали приказ Корчакова: - Приготовьсь к контратаке! Козлов увидел под навесом сарая воз с дровами. - Пойдем под его прикрытием... - Впятером выкатили воз за ворота. Мостовая в сторону противника забирала в гору: там ладно и густо стегали хлопки - вдоль улицы брызгало певучими снопами пуль. И, однако, горстка белых неотступно надвигалась на противника, налегая на тяжелогруженую телегу. От этого противостояния воздух на сжимающемся пространстве между ними и красными приобрел, казалось, какой-то тугой блеск. Пули сочно и хрустко впивались в поленья на возу, и те иной раз стреляли щепкой, будто колкой искрой; поддетые чурки слетали наземь. Красные пристрелялись и хлобыстнули залпом понизу - двое партизан подсеклись на перебитых ногах, третий, падая в сторону от воза, получил еще одну пулю в шею навылет. Козлов и Иосиф ослепленно пытались катить телегу вдвоем. Евстафий поскользнулся, упал - рука хряснулась об острый обод колеса. Оно с коварной осторожностью подалось назад... секунда - и мягко пересечет спину солдатика. Иосиф руками, головой уперся в задок телеги: от натужного напряжения голову разрывал внутренний неумолчно-стенящий крик. В истошном вопле усилия мозжили ноги: они видны красным от колен до подошв, красные целятся... Легчайшие сухие, металлически-секущие взвизги - на долю мига пули соприкасаются с булыжниками мостовой. Душу корежит неотвратимая ясность: вот, вот жгуче, дробяще клюнет в голень! Чир-р-рк, чи-и-р-р-рк, чи-и-ирр-р-рк!.. Евстафий вскочил, они с Иосифом бросились в зияющий справа подъезд. Красные показались на улице в рост, сделали перебежку, наступая... Козлов отстегнул от пояса гранату, вставив в отверстие запальную трубку, он боком скакнул из подъезда на панель и размахнулся - граната выпала из его руки под ноги. "Не-е-ет!!!" Инстинкт толкал Иосифа вглубь подъезда, но он почему-то нырком скользнул к гранате, хватанув, метнул в красных и дернул Козлова за ногу. Оба приникли к панели. Грохот вбил вату в ушные раковины. Скользящим ударом прибила тяжко фыркнувшая волна, мимолетно скрипнули в дюйме от виска осколки. Вернулись в подъезд ползком. У Иосифа язык, набрякнув, завяз во рту. Через силу выговорилось: - Р-ранен? Евстафий помотал головой. - Я об колесо руку повредил... хочу гранату кинуть, а руку свело... Теперь были б от меня куски... - и договорил быстро: - За эти минуты ты меня два раза спас! 13 Отступая, белые настырно закреплялись в каждом доме, откуда их приходилось выбивать артиллерией. Оттесненные в Форштадт, они заняли оборону и раз за разом отгоняли наседавшего неприятеля. Козлов, Иосиф и полтора десятка стрелков защищались в одноэтажном кирпичном здании пекарни. На перекрестке, куда только что с двух сторон высыпали красные, теперь были видны трупы. Со двора сквозь дверные и оконные проемы долетели крики упрямого торжества: оказалось, на соседней улице Лукин и Двойрин повели добровольцев в атаку - у красных отбит квартал. Не все еще потеряно! Евстафий тормошит Иосифа за плечи. А если придут казаки из станиц? Красных - вон из Оренбурга! Восстание - на весь край! Подлетал с басистым бульканием грузный снаряд из мортиры, на секунду родившийся визг обернулся страшно рявкнувшим громом. Грянула тьма. Пульсирующая боль вламывалась в затылок, в темя, точно упруго-цепкая рука сильно пожимала мозг. Иосиф сидел в мусоре, полузасыпанный им. Козлов, поднявшись на ноги, отряхнулся и стал вытаскивать товарища из завала известки. Разрывом смело с пекарни крышу, потолок рухнул, но, по редкому счастью, никого не пристукнуло доской. Лишь Иосифу на голову обвалился пласт штукатурки. - Жив? - кричал Козлов, стирая с его лица грязь. - Кости целы? Он приподнялся; рот был забит едучим крошевом, вяжущая нестерпимая сухость выжигала горло и все нутро. Мука смертельной жажды вырвалась надсадным сипением: - П-х-сс... п-хи-ить... Евстафий схватился за пояс - потерял фляжку в бою. Как и Иосиф. И у других ни у кого не нашлось воды - выпили. Козлов смотрел в проем выбитого, без рамы, окна. На той стороне улицы виднелась водопроводная колонка. Он взял у кого-то фляжку, выпрыгнул в окно и прямиком помчался к колонке. Иосиф притулился на куче обломков, чувствуя, до чего он сейчас бессильный, утлый жилец. Но при том у него не было ощущения брошенности - он видел того, кто торопился за живой водой. "Как он так бежит? Улица простреливается! Надо крикнуть ему..." - раздирающий кашель не давал вздохнуть. Евстафий налил фляжку, крутнул крышечку - и пустился бегом назад: вдруг подошвы одновременно оторвались от земли, словно он захотел кинуться боком наземь. Он извивался, бился на грязном льду улицы, потом агония стихла, слабо дрогнул носок большого стоптанного сапога. Внезапно лежащий дернулся раз-второй и катнулся - это пулеметчик не пожалел длинной очереди. 14 У Иосифа сотрясение мозга. Ночью его вывезли из города на перегруженной ранеными двуколке. Белые уходили не в ту стоорну, откуда появились накануне. Теперь им не попадалось ни одного деревца. Невысоко над землей фосфоресцировал мутный лунный круг, и безотрадно серой гляделась равнина под нестаявшим загрязненным снегом. Жгучая скорбь въелась в каждую жилку Иосифа. Дядя убит в рукопашном бою в Форштадте. Никого близкого нет рядом. Смерть по-прежнему вездесуща и молодо-ненасытна, тут и там трупы, трупы. Белые партизаны не признали проигрыша, и Лукин кочевал по станицам в неукротимом рвении поднять казачью массу. В Неженской его захватил карательный отряд. Кнутами посеченная вмызг спина войскового старшины скипелась кровью. Перебив ему предплечья, каратели бросили его на навоз и застрелили. Но маленькая дружина белых проскакивала от хутора к хутору, продолжая кусаться. Иосиф, как только отпустили тошнота, головокружение, встал в строй. Когда восстали чехословаки и сопротивление комиссарам, наконец-то, полыхнуло яро и широко, дружина влилась в часть, что схватилась с так называемой Уральской армией Блюхера. А Иосиф представлял себя на другом боевом участке - среди тех, кто должен взять Оренбург. ...Прилетела весть: Оренбург занят без боя. Зато армия Блюхера, на время очутившаяся в отрыве от сил Совдепии, пугливости не выказала. Кольца окружения нет, и Блюхер знает: дутовцев маловато, чтобы помешать его переходу на Средний Урал. Война в подернутой сизоватым дымком степи. Травы обильно и высоко разрослись и начали густо темнеть от корня. По всему обширному уходящему на отлогость полю яростно рдели пламенно-розовые гвоздики, неотразимо-свежо сияли желтые купавы. Где-то за холмистой далью еле слышно порокатывал добродушный гром, а вблизи раздольно и перекидисто грохали выстрелы винтовок. Иосифа, лежавшего в цепи, тяжело ранило в грудь. Его лечили в госпитале в Троицке, и смерть прилипчиво и долго терлась около. Пролетные ливни шумно сыпались на богатые хлеба и на теряющие зерно, скорбные выхолощенные, а то и вовсе вытоптанные, пожженные нивы. Дробь крупных сверкающих брызг пестрила дымящийся прах военных дорог. Листья тополей состарились и зарябили на ветру седовато-стальной изнанкой. Бледно зажелтело мелкокустье, и по низким, топким местам стали пунцово посвечивать заросли краснотала. Иосиф начинал подниматься; стал ходить. Для полного выздоровления комиссия списала его в полугодовой отпуск. Из Томска от отца пришли деньги. Надо ехать домой. В Томске - белая власть, дорога свободна. Но удалиться от Оренбурга невозможно... Поселился в гостинице и стал ходить на пустырь, где по влажно-хрупкой, скованной морозцем траве маршировали учебные команды: гимназисты и реалисты, пьяные от военных грез. Снежная искрящаяся накипь росла и росла на безмятежно зеленеющих хвойных лапах, сваленные во дворах обрубы лесин по ночам трескуче раскалывались от мороза. Смуглые январские облака затянули небо, метель щедро крыла пухлыми хлопьями застарело-сухой, окаменевший снег. Однажды, когда в запушенные изморозью окна гостиницы точился чуть розоватый сумеречный свет, стало известно: Оренбург снова захвачен красными. Белые готовили весеннее наступление. Иосифа забраковали: не мог осилить, с полной боевой выкладкой, и короткого перехода - задыхался, отставал; не отвязывалось кровохаркание. Тогда он пристроился в госпитале санитаром. Выстраданное тронуло его глаза умудренностью, в них проглядывала какая-то особая душевная глубина. Весну, лето он вымаливал у неба весть о взятии Оренбурга... Нет! Белые разбиты. В то пасмурное душное утро августа, идя в госпиталь на службу, он все еще надеялся... А перед полуднем в Троицк вступили красные. Мало кто помнил, что санитар Двойрин - из дутовских добровольцев. Те, кто помнил, не успели донести: он ушел из города. В Оренбург. 15 Поздняя осень девятнадцатого шла в зиму: недужно-мучительную и обвальную. В завшивленном здании оренбургского вокзала сидели на полу тифозные с набухшими дурной кровью потухающими глазами. На Конносенной площади, наклеенное на тумбу, чернело жирными буквами воззвание: "К трудовым народам всей земли". Под ним лепилось другое: "Водка - заклятый, злейший враг человечества!" В бывшем епархиальном училище председатель облисполкома произносил перед средним и младшим комсоставом: - Мечта сбылась! Пролетарии мира переходят в одну единую трудовую семью... По ухабистым загаженным улицам потекла, шипя, продиристо-колючая поземка. Лошади с шершавой, смерзшейся от пота шерстью тянули возы, нагруженные раздетыми донага одеревенелыми трупами. У казарм бывшего юнкерского училища, набитых красноармейцами со звездами на рукавах, нередко видели молодого еврея в истрепанно-ветхой долгополой бекеше. Отсюда Иосиф уходил на Воскресенскую улицу и шел по ней до места, где погиб Истогин. Потом направлялся к угловому дому, в котором был убит Пузищев. Затем одолевал путь до полуразрушенного здания: напротив него упал Козлов. А место в Форштадте, где погиб дядя Саул, он не знал... Он снимал комнатку, которую подыскал, познакомясь с местной еврейской общиной: благо, что-то осталось из присланных отцом денег. В общине внимательнее другихотносился к Иосифу скорняк Кац. У него дочь Мария на выданье. И нужен свой человек, кто взял бы на себя риск продавать на толкучке шапки: частная торговля тогда преследовалась. Двойрин стал торговцем шапками. Кстати, его фамилия изменилась. Малограмотные чиновники рабоче-крестьянской власти посчитали краткое "и" в середине слова неуместным и Иосифа сделали Двориным. Настал нэп с его благословенным обилием белых булок, колбасы, пива. Суетно вскипевшая пора вселяла манкие надежды в людей, что похлебывали в ресторанах водочку под икорку и поджаристые битки с луком. Украшением улиц стали клетчатые габардиновые пальто, фасонные ботики на высоком каблуке и муфты из чернобурки. Дворин уже не бегает по толкучкам. Стоит за прилавком в магазине Каца. Окреп, больше не кашляет кровью. Кац выдал за него дочь. И вдруг покладистый и, кажется, неглупый зять спятил. Ушел из магазина тестя - куда?! В краеведческом музее открыли отдел: "Гражданская война в крае". Он ушел туда смотрителем. Это чуть лучше уборщицы. Что-то вроде сторожа, только сторожишь под крышей и в тепле. Торгуя в магазине, он зимой каждый день имел к столу свежие румяные яблоки. Купи теперь яблоки зимой, музейная мышь! И это жизнь у Марии?! Того гляди, забудешь страх проклятий и проклянешь себя - что ты себе думал, когда отдавал дочь? Через недолгое время у Каца не стало причин проклинать себя: по крайней мере, относительно выбора зятя. Жизнь выкинула фортель: магазин отобрали. Позже Каца посадили в тюрьму, где он и умер. А Марию, жившую с Иосифом, не тронули. Они жили недалеко от музея, в полуподвале. 16 В зале музея, справа от входа, сидит на стуле у стены нестарый еврей в потертом пиджаке, под который надета видавшая виды вязаная кофта. У него задумчивые, печальные глаза, под ними отечные припухлости. Когда зал полон и с посетителями работает экскурсовод, этот человек незаметен. Вернее, его воспринимают как атрибут музея. Но когда в зале лишь один-два посетителя, человек присматривается. Неслышно подходит... Картина местного художника "Набег белых на Оренбург 4 апреля 1918 года". Изображен бой красных с казаками во дворе бывшего юнкерского училища. - Как прут... - тихо, проникновенно произносит подошедший. Посетитель бросает на него взгляд. - Ну, наши им показали! Смотритель кивает: - Еще бы... К ночи того же дня освободили здание. - Разве его сдавали? Еврей смотрит приветливыми, грустными глазами: - Я вам больше скажу... В силу своего безрассудства... ненависти... наглости они захватили и губисполком - знаете дом бывший Зарывнова? Захватили весь город и маршировали по нему с песней. Посетитель не знает, что и думать: - Но об этом здесь ничего нет. - Еще не собраны документы... - смотритель вздыхает. - Они так обогатили бы музей! Ведь мы еще не осознали совершенный подвиг, мало знаем наше героическое былое... С ним торопливо соглашаются. (Хотя о подвигах, о героях - в каждой газете, в каждой радиопередаче). Бывает, попадется посетитель, который и сам знает события того дня... Эти люди крайне редко заходят в музей. Они всегда двух категорий. Одни после первых же слов Дворина принимаются пылко живописать разгром "белобандитов". Немного послушав, вежливо улыбнувшись, смотритель возвращается на свой стул. Другие, не поддержав разговор, спешат уйти. 17 В 37-м был арестован как враг народа первый секретарь обкома Рывдин. Вскоре музей обогатился. Появились свидетельства о том, что Рывдин, возглавляя в восемнадцатом губчека, выполнил тайное указание Троцкого и предательски помог белым овладеть Оренбургом. В музее выставили фотографии очевидцев, вспоминавших, как Рывдин выходил вместе с дутовцами из захваченного ими дома Панкратова. После этого очутился на свободе - живой и невредимый. Проникшие в советские органы враги подавали это: какой-де сметливый Рывдин - провел белых. Но теперь он выведен на чистую воду. Собаке собачья смерть! Перед глазами Дворина: беззащитный, убито-улыбающийся мужчина с фуражкой в руке... культурный человек, отец четверых детей, вынужденный сотрудничать в большевицкой газете ради пайка... Позже узнал, сколько еще невинной крови пролил Рывдин после того, как его отпустили. Небо послало ему кару, и это не все. Рывдин пригодился для признания - город был взят! Теперь можно рассказывать об этом свободнее. ("Я вам больше скажу!") Дутовцев было в семь раз меньше, чем... наших. У них не было артиллерии. Три пушки они захватили у... наших... Только добавляй о предателе Рывдине. Если бы не его предательство, неужели такая горстка смогла б ворваться в славный красный Оренбург, забрать в плен тысячу доблестных красногвардейцев и маршировать с песней по городу? И ведь забрала!.. такая-сякая. Маршировала! Кому в те годы было так приятно ходить на работу, как Дворину? Пусть мала зарплата. Но он и тратит на себя мало. Не пьет вина, не курит. Питается лишь овощами и хлебом, часто обходится одной сухой картошкой. Изредка - яйцо всмятку; это предел! Больше ему ничего не надо. "Мясо, молоко, сметана... усложняют потребности... и человек не может пить из другого источника". Он пьет из другого... Жена преподает в школе домоводство, подрабатывает: шьет на людей; по большей части, перекраивает обноски. Растет дочка Ида. Они переселились в другой полуподвал, но теперь это отдельная двухкомнатная квартира. Водопровод и уборная, как водится, на дворе, но квартира не холодная, вопреки опасениям. Иногда он чувствует в себе вопрос: и это жизнь?.. Когда его списали после ранения, он мог - он должен был! - вернуться в Томск. Ради матери. Как ждали его! Но ему нужно было в Оренбург, он жаждал взятия Оренбурга и ничего не помнил, кроме этого. А что помнил дядя Саул, когда оставался в Форштадте до безнадежной рукопашной схватки, в которой и погиб? Почему нельзя было уйти из Оренбурга и продолжать борьбу?.. Дядю уже не ждала мать. Но она была жива, когда он вступил в боевую организацию эсеров. Он не знал, что будет с матерью, если его приговорят к повешению?.. Иосиф не воображает себя таким непреклонным, беззаветным борцом, как дядя Саул, нет. Какой он борец? Просто тогда, в девятнадцатом, он слишком надеялся, что Оренбург возьмут, надеялся чуть-чуть сверх меры и задержался в Троицке. Войди красные в Троицк не в тот день, в который они вошли, а на следующий - он успел бы уехать к родным. Еще летом семнадцатого отец почти весь капитал перевел в Китай, в отделения американских и шведского банков. Семья была готова уехать в Харбин. Впоследствии до Иосифа дошли слухи - она и уехала до прихода в Томск красных. Отец, помнит Иосиф, подумывал осесть на Аляске, чтобы снова, как в молодости, заняться торговлей пушниной. Скорее всего, он так и сделал. Он был еще нестар, энергичен. С родителями уехали дочери с мужьями, живут теперь на Аляске или где-нибудь в Сиэтле, в Сан-Франциско. И он бы там жил... Не задержись он в Троицке. Что есть, то есть, он живет в Оренбурге, и никто во всей стране не ходит на работу с таким чувством, как он. 18 На войну его не взяли из-за ранения. Нет, он не воевал, объяснил он в военкомате, ему было неполных шестнадцать, когда шел бой за Троицк: перебегал улицу, и - случайная пуля в грудь. Так и шло время. Появился зять - плечистый, видный: можно сказать, красавец. Толя Вывалов. На пару лет моложе Иды. Толя превосходно танцевал фокстрот, буги, любил ходить в кино, любил почитать. Русак, он обожал еврейскую кухню (не имел бы ничего и против французской). Был не дурак выпить. О работе же думал с зубовным скрежетом. В конце концов закрепился в клубе нефтяников в качестве электрика. К зарплате "добирал" браконьерством: с дружками глушил рыбу; при случае, заваливали лося. Толя с Идой и родившаяся у них дочка жили в квартире Дворина. Пятидесятые годы перевалили за переломную середку. Дозволительно поругивать кое-что в не столь давнем прошлом. Все более в ходу скепсис относительно героики труда. "Старикашечка-Абг'ашечка", - называл Толя тестя за глаза. Вот с кого делать жизнь! Такое времечко просидел в тепле и уюте. Беломор-канал, лесоповал и прочее - а он с молодости сидел в музее на стуле, ни хрена не делая. Война - а у него, видите ли, давнее тяжелое ранение. В детстве наткнулся грудью на сук, вот вам и ранение. Чтобы еврей не сумел это использовать? Старикашечка-Абг'ашечка - профессор в своем роде. Профессор безделья. Бездельник-профессионал! Еврей - что вы хотите? Лучше евреев никто не умеет беречь себя. Зря, что ли, Толя женился на еврейке? Он - папа еврейской девочки, он в семье, которая умеет беречь себя, то-то. Толины дружки, и отнюдь не только они, завидев на улице Дворина, выражали одну и ту же мысль: "Вот ловкий жид! Сорок лет пердит в музее, ни х...я не делает и каждый день жрет куг'очку! И, конечно, косит под русского, нормальное дело. Рабинович - а заделался Двориным!" 19 Меж тем разоблачение культа личности шло в рост. Рывдина посмертно реабилитировали. Из музея были убраны упоминания о его предательстве. Областная газета рассказала о "выдающейся деятельности товарища Рывдина в период гражданской войны". Например, 4 апреля 1918 товарищ Рывдин и другие руководители организовали отпор белым бандам и их разгром. Оказывается, белые были остановлены у дома Зарывнова (губисполкома), не смогли взять дом Панкратова (ревком) и уже к полудню были выброшены из города. Дворин не вышел на работу. В зной и безветрие у него вдруг начался жар. Воспаление легких мучило полмесяца. Он как-то обломно состарился. Густые волосы почти сплошь поседели, мешки под глазами отвисли, иссеченные мелкими морщинками. Появившись в музее, он сидит на своем стуле у стены изнемогший, немо-безучастный. В пустой зал вошел юноша интеллигентного вида. Приблизился к картине "Набег белых..." Старик на стуле неуловимо изменился. Какой зоркий, впивающийся взгляд. Юноша и не заметил, что кто-то встал рядом. - Как прут... - А? - посетитель повернулся к старику-еврею. Посетитель слышит: были взяты губисполком, ревком, взят весь город, белые маршировали по нему с песней... - Это выдумали в период культа личности! - юноша возмущен. Старик смеется мелким, квохтающим, недобрым смехом. - Марш с песней не выдумали в период культа личности! Я вам больше скажу... День-другой - он подходит еще к одному... Еще... "Ну, наши им задали!" - "Конечно... К ночи того же дня освободили эти здания". Тихое, настойчивое: "Было в семь раз меньше...", "Не имели артиллерии..." Вот как упорен старик. Настоящий осколок культа... И вдруг людей осенило: он был провокатором! Вспомнилось, как он заговаривал с людьми в музее "в то время...", "в самое-самое... когда по ночам черный ворон..." Провоцировал, вкрадчивый еврей, гадина: "Я вам больше скажу..." - а потом человека ночью... Вот что он делал все те годы, Иуда! Питался человеческой кровью! Два пенсионера (тот и другой побывали директорами музея в те времена) проговорились: до них доходило, какие двусмысленные разговоры ведет Дворин. И сомнений не возникло, что он работает на НКВД. Конечно, не подали вида - поостереглись. А вы бы не поостереглись? В ту пору один из директоров опасливо поделился с завотделом культуры. В облисполкоме подумали - и выделили Дворину отдельную двухкомнатную квартиру. Отдельную двухкомнатную - низовому служащему музея!.. Директор жил в коммуналке! 20 Погубить сотни людей, чтобы получить квартиру! чтобы, когда все сидят на пайке, каждый день "кушать куг'очку"! (В НКВД ему платили подушно!) Жидюга... Ирод... Искариот... Нет проклятия, какое не пало бы на Дворина. На улице на него показывали детям: "Этот старик посадил твоего дедушку!" Он посадил пол-Оренбурга, жидовская тварь. Он-он-он!.. Если бы не побаивались Толю Вывалова, Двориным выбили бы окна. Однажды, когда Дворин шел вечером домой, у его ног разбилась брошенная сверху бутылка. В другой раз из подъезда навстречу выскочил мужчина в темных очках, ударил в лицо кулаком и убежал. Оставался год до пенсии, но ему предложили уйти "по собственному" во избежание осложнений... Показали жалобы посетителей, к которым он пристает с "измышлениями". Кем ему теперь работать? Искал место билетера в кино, вахтера в общежитии - не брали... Наконец устроился гардеробщиком в столовую. И тут же стали говорить: ага, не те времена, никого не посадишь, и еврей нашел другое теплое местечко. Таскает домой краденое мясо! Хотя знали: мясо - гардеробщик? А поглядите, кто завстоловой? Еврей. То-то и пригрел! Ну, не совсем еврей: жена - еврейка. Какая разница? Одна кодла. Вообще-то, и она не то чтобы еврейка - ее сестра замужем за евреем... Все евреи - не евреи, ха-ха-ха! Обычные жидовские штучки. Надо смотреть, кому идут кости и жилы, а кому мясо - и все станет ясно! Пристроили свою сволочь: три раза в день - бесплатное горячее, и домой носит полные сумки... 21 Толя Вывалов знает, что тесть не носит домой полных сумок. Вывалов разочарован в еврее, если не сказать больше. То, что он стучал, - это само собой, и оно неглупо. А что - тупо ждать, когда тебя укатают на Колыму или сведут вниз по лестнице? Стучали все! Но не все умели, и не всем везло. Тесть умел, и ему везло. Но, оказывается, и еврейская голова не застрахована от маразма. Видать, не зря толкуют про эту гадость - склероз. Тяжелый случай! Поют новые песни, а он все на той же ноте: "Я вам больше скажу..." На х...я?! Умственная инвалидность. А Толя страдай. Идка по ночам плачет, спать не дает. Теща вкусно готовить перестала. Сляжет - и придется помогать Идке полы мыть, стирать. Разве жизнь и так недостаточно однообразна? Хорошо еще, что природа пока не вовсе похерена и иногда утешает. .. Южноуральское резкое лето! Оно исходило терпко забродившими сочными силами. Поутру вдоль проселков дымились в росе, дозревая, ячмень и озимая рожь. В перелесках, там, где расступались клены и тополя, вымахали из жирной почвы наливные тучные травы. В их ровной зелени влекуще-улыбчиво синели колокольчики, цвели золотистые скабиозы, к ночи душистый табак распускал свои бархатисто-бордовые звезды. Поспела благодатно уродившаяся черника. Огороды изобиловали редиской и зеленым луком, картофельная ботва разрослась ввышину, обещая россыпи полновесных клубней. Виктория укрупнилась и, ярко-красная, насыщенная сладостью, так и просилась в рот. В то воскресенье теща и Ида, взяв дочку, уехали на дачу к родне. Старик сказал - ему нездоровится. Дело известное: он терпеть не может поездки в гости, компании, праздники. Толя встал в половине двенадцатого. Накануне браконьерничал с дружками, подфартило наваристо: убили косулю. В каком наплыве вожделения он тащил домой свою долю!.. Засыпал в мыслях о залитых острым соусом, сдобренных чесноком зразах. Теща умотала - придется поработать на себя самому. Любишь кататься -хм... Толя не признает мясорубку - теряются соки. У него особое деревянное корытце и тяпка - массивная полукруглая острая лопатка, насаженная на крепкий черенок. Он сидит на кухне и измельчает куски мяса в корытце. Окно обращено во двор, он не асфальтирован, и возле замыкающих его стен укоренились крапива и мясистые лопухи, их оплела сорочья пряжа, вскинул свои верхушки подорожник. Из полуподвала видны побеленные основания тополей, цветущая лебеда. В открытую фортку доносятся запах дворовой мусорной прели и невнятный аромат зелени. Вошел Дворин в застегнутой до горла теплой кофте, снял с плиты закипевший чайник, заваривает себе грудной чай. Покашливает, руки дрожат. Морщинистое лицо изжелта-бледно, в пятнах старческой пигментации, мешки под глазами свисают складками. До шестидесяти не дотянул, а дашь хорошо за семьдесят. Толя чувствует что-то вроде жалости. - Эх, Наумыч, - в глаза обычно называет тестя по отчеству, - не могу я глядеть, как ты сам себя наказал... Тот, по обыкновению, молчит. Зять ему не то чтобы противен, он не худший из тех, что были возможны. Дворин относится к нему как к нормально-неизбежному обстоятельству. - Я... - Вывалов стоит у стола, рубит тяпкой мясо в корытце, здоровяк в свежеглаженой белой майке, - я тебя не сужу... ну, ты понимаешь... Правильно делал. Весь мир - бардак, все люди - бляди! Но потом надо же было сообразить. Слышит он, нет? Вот маразматик! Присел к столу с краю, чай будет пить. - Может, тебя это не волнует, - наставительно говорит Толя, - а семью волнует! Мне влияет на нервы. Дворин отхлебнул чаю. Он столько лет пьет из источника. Пить все тяжелее. Но, кажется, уже недалеко до конца. Он будет пить до конца, как пил. - Ты был умный человек, Наумыч. Ты был хитрый человек! Неужели не соображаешь, как ты свихнулся? Ну, скажи мне, объясни, зачем ты талдычишь: город взяли, город взяли? Отмолчится... нет, смотри-ка - поднял взгляд, произносит с апломбом: - Потому что взяли! И прошли по нему... - Да хоть бы и так, тебе это надо?! - Мне это надо! - Ну-ну... вот он и есть... склероз. - Толя хотел сказать: "Маразм". Он переключил мысли на зразы. Эх, и обжираловка будет сегодня! У него припрятана и бутылка перцовки. "Зубровка" или старка были бы предпочтительнее (сорок градусов, а перцовка - только тридцать), но их редко найдешь в магазинах, и дороговаты. Ладно перцовка есть. Стал насвистывать. Перекладывает фарш в миску, тяпка на столе. Давеча дружки пели это... Толя напевает: "Моряк поехал в Ашхабад, а водки нет в песках... устал искать, устал искать..." Старик встал, шибнув стол: стакан с чаем - на пол. Хвать тяпку - острие уперлось Толе под подбородок. Рука не дрожит. А глазищи! - Батя... - Толя шепотом. Легонечко назад от острия... сунет тяпкой - перережет горло. - Украли!.. Испохабили... - яростный хрип; лицо исказилось. - Изгадили... Швырнул тяпку на стол. Как голову держит! Толя переложил инструмент подальше, на подоконник. Встряхнуть старикашку за шкирку? - Что такое? - Вывалов хочет рассвирепеть. Что-то ему мешает. Вид старика. Тот никогда не стоял таким... таким, хм... героем. - Что, ну?.. - повторил Толя грубее, и тут показалось более интересным поиздеваться: - Взяли город, а? Взяли? Город взяли! - Взяли. - Ха-ха-ха! - Вывалов в восторге бьет себя ладонями по груди. - И, это самое, с песней... - Да. Прошли по нему с песней. И как прошли! - Ги-ги-ги-и! - Толя пару раз подпрыгнул на месте, шлепая себя по коленкам. - И ты сам видел? Ты там был? - Я - шел! - сказал Дворин с горькой гордостью. - С песней, которую потом украли и изгадили. Толя хохотнул еще раз-другой. Замолчал. Вглядывается в стоящего перед ним тестя... осанка... выражение... Обалдеть! Шестеренки искрометно завращались в голове Толи. Он отнюдь не дурак, Толя Вывалов. Мысль пошла... Вот почему... "Я вам больше скажу..." - вот оно что-оо! Он не из этих, а... Он?! - Батя... - рот не закрылся, - ты... - Толя вытер слюну с угла рта, - брал город? Я никому ни-ни! - он перекрестился, - чтоб я сдох! А эти козлы, хо-хо- хо! ой, козлы-ыыы... Они все козлы против тебя, батя. - Уважаю! - вскричал Толя, чувствуя, что, может, и не врет. - На колени встану - спой ту песню!.. - встал на колени. - Брось клоунаду, - в сердитой рассеянности сказал Дворин. - Я ниц распр-р-ростр-рюсь! - Толя, повалившись на пол, исподлобья глядел на тестя, протягивал руки к его ногам. - Встань! - сухо сказал Дворин. - А? - Не лежать же на полу. - Ага, - Толя сел на табуретку, насвистывая. Мама родная - старик поет! Шотландский парень Далгетти Поехал в Эр-Рияд... Куплет следовал за куплетом, и, когда припев повторился, Толя ухватил его, и пошел дуэт: Устал идти, устал идти! Где взять глоток вина? А ждет тебя, мой Далгетти... ..................................................... "А ждет тебя, мой Далгетти" "А ждет тебя, мой Далгетти" "А ждет тебя, мой Далгетти..." # *Правильно суфражистки - участницы женского движения (2-я пол. 19 в., Англия, США, Германия), выступавшего за предоставление женщинам избирательных прав (Прим. автора). Повесть идет четвертой, после повести "Комбинации против Хода Истории", в сборнике под общим названием "Комбинации против Хода Истории".