, чуждых мне не только по языку, но и по образу мышления иностранцев, несомненно, определялось тем, чтобы ни словом, ни жестом и никаким иным образом не унизить человеческое достоинство недотепы-таксиста. Двести с лишним человек воспользовались за эти дни моим чекером, но ни один из моих клиентов не высказал подозрения в том, что я специально катаю его по Центральному парку или вокруг здания "Пан-Ам" и все никак не могу попасть к гостинице "Коммадор" или "Билтмор". И ни один не потребовал, чтобы за свою ошибку я заплатил из собственного кармана. А можно ли не вспомнить здесь секретаршу, которой выпало именно в эти дни дважды очутиться в моем кэбе? Вот ведь какое подчас испытание посылает рок человеку! Оба раза секретарша эта должна была во время обеденного перерыва "подскочить" (куда-то поблизости) на интервью: на старом своем месте она дорабатывала последнюю неделю. Из-за меня пассажирка опоздала на интервью в первый раз; но когда три или четыре дня спустя злополучная эта девушка, едва открыв дверцу желтой машины, сразу же узнала доблестного кэбби и -- обомлела, ахнула, но не послала меня ко всем чертям, а заставила себя сесть в мой чекер (хотя я искренне советовал ей не делать этого), и, конечно же, мы опять -- опоздали... Как это случилось, что две недели подряд в мой кэб попадали исключительно терпеливые, доброжелательные и скромные люди? (Почему потом они переродились в грубиянов, сквалыг, скандалистов?..). И разве все мои "шалости" были столь уж невинны, вроде того, что я от случая к случаю забывал сделать вовремя поворот?.. Иной раз я забывал, например, посмотреть, сел ли в кэб второй пассажир, и трогал с места в тот момент, когда одна нога клиента еще оставалась на тротуаре. Сколько раз, начиная движение, слышал я истошный, от которого кровь стыла, крик? Но ни старик, уронивший из-за моей выходки очки, ни осанистая медсестра, ни мальчишка-саксофонист, которого я чуть-чуть не сделал калекой -- никто из них не изругал меня, не извел мою душу нотациями. И пусть за полтораста рабочих часов я полтораста раз облился холодным потом, а заработал едва ли по доллару в час, я все равно победил Пусть завтра ни свет ни заря мне снова нужно вставать и тащиться в метро через весь город, но зато -- не в искусственно созданный посреди Нью-Йорка русский мирок, на котором еще вчера для меня сходилась клином вся Америка... Две недели назад я чувствовал, что медленно умираю. Теперь, падая от усталости, я чувствовал, что живу! Глава третья. КАЛЕЙДОСКОП 1. Так началась моя двойная жизнь. Я вставал в четыре, в половине пятого садился в метро, проезд в котором стоил 35 центов; без четверти шесть выезжал из гаража и включался в утреннюю гонку. Моя смена кончалась в три пополудни, домой я возвращался к пяти, что-то ел, ложился на диван и слипающимися глазами просматривал советские газеты. Когда же глаза совершенно слипались, я садился к письменному столу. Потому что помнил: ровно в десять утра в ближайшую пятницу я опять должен войти в студию записи, закрыть за собой звуконепроницаемую дверь; высокий седой человек пустит звуковую заставку "ГОВОРИТ "РАДИО СВОБОДА", и я останусь один на один -- с микрофоном. Вот уже три года мое обозрение "Хлеб наш насущный" слушают там, в России, миллионы людей. Моя программа волнует и ранит там каждую душу: и русского, и еврея, и казаха, и латыша. Такая уж у меня тема. Я рассказываю о том, почему великая, высокоразвитая страна -- сверхдержава, которая сегодня засевает самое большое на Планете поле (вдвое больше американского), -- не в состоянии прокормить свой народ. И почему в этой стране, которая вышла на первое место в мире по производству минеральных удобрений, в стране, где сельскохозяйственным трудом занято всемеро больше рабочих рук, чем в Америке, -- люди не могут купить в магазине ни мяса, ни рыбы, ни курицы, ни молока, ни картошки... Но с каждым месяцем моя работа приносит все меньше удовлетворения. Все чаще возникает у меня гнетущее ощущение, что каким-то таинственным образом советские глушилки достают и сюда: в редакционные кабинеты, в студию записи. И ощущение это -- не результат психического расстройства; был детант12. "Избегайте -- оценок; ну, к чему эти ваши резкости?!" -- советует мне доброжелательный, чуть барственно звучащий баритон. Тот сценарист документального кино, который еще совсем недавно, находясь по ту сторону Стены, был только слушателем этой радиостанции, ни за что не поверил бы, если бы ему сказали заранее, что когда он окажется здесь, его новые начальники, как и прежние, станут увещевать его, а иной раз и одергивать, чтобы он не выплескивал в эфир всю ту правду о закрытом обществе, которую удавалось выискать и собрать по крупицам; что вполне достаточно сказать половину этой уродливой правды, а еще похвальней -- осьмушку... С не меньшим увлечением, чем я "играю" в шофера такси, мои начальники "играют" в детант; и бархатисто-барственный баритон подчас не упускает намекнуть, мол, не такая уж это редкость в свободном мире -- остаться без работы... Это было так привычно, так не ново, но в моем нынешнем, эмигрантском положении был новый нюанс: мои работодатели понимали, что моя еженедельная программа -- о русском хлебе -- единственный для меня способ заработать на жизнь; что здесь, в Америке, я больше ни на что не гожусь. 2. Вот почему в последние недели я почувствовал себя куда как лучше, и на душе у меня становится легче, когда на рассвете по мосту Квинсборо мой желтый кэб въезжает в центр Нью-Йорка, где меня неизменно встречает его живой символ -- всегда веселая, всегда пьяненькая "регулировщица". В одной руке у "регулировщицы" бумажный пакетик с бутылочкой, другой -- она четко распоряжается потоками машин. "Стоп!" -- показывает она, когда загорается красный свет, и энергично машет -- езжай! езжай! -- когда загорится зеленый. Весело же ей оттого, что машины ее "слушаются"... Как рано ни начал бы я работать, она уже на своем посту -- под эстакадой протянувшейся через Ист-ривер подвесной канатной дороги. Наверное, где-нибудь здесь, под мостом, бездомная эта пьянчуга и ночует. Но даже в дождь, промокшая, смахнет рукавом струйки воды с лица, приложится к горлышку и опять -- за "работу"! Колонна на мосту, стоп! Колонна на авеню, марш! Белокурая, молодая, она всегда улыбается, ей всегда хорошо! По-моему, эта бездомная да еще я -- самые счастливые люди во всем Нью-Йорке... 3. Выполняя главную заповедь мистера Формана -- нью-йоркский кэбби всегда в движении! -- я, съехав с моста, гоню, сколько есть духу, на север, в район семидесятых улиц, пока не выхватываю пассажира. Уже вполне овладев этим маневром, однажды, разнообразия ради, я повернул на юг, проехал с полмили сквозь тишину безлюдных пока улиц-ущелий и стал петлять, петлять, пока вдруг не наткнулся на длинную желтую змею, голова которой лежала у подъезда отеля "Мэдисон". Что делают здесь водители всех этих кэбов с выключенными моторами? Почему они не участвуют в утренней гонке?.. Я остановился, и в ту же минуту вращающаяся дверь вытолкнула наружу стандартного постояльца приличной гостиницы: светлый плащ с портфелем "атташе". Светлый плащ оглянулся по сторонам, вдохнул полной грудью пропитанный автомобильной гарью воздух Мэдисон-авеню и, взглянув на часы, направился к выстроившимся у подъезда такси. Водитель первой машины полулежал на капоте своего "форда", опираясь щекой о выгнутую лебедем кисть. Заметив приближающегося клиента, он драматическим жестом отгородился от каких бы то ни было просьб: -- Я никуда не еду. Я отдыхаю... -- Моя машина занята, -- сказал другой, смуглый кэбби, на голове у которого красовалась огромная кепка. Когда я подъехал поближе, светлый плащ упрашивал следующего таксиста: -- Пожалуйста, отвезите меня на автовокзал. Я так спешу, я был бы вам так признателен... -- Нет, мистер: мы обслуживаем только иностранных туристов. Отверженный уже тремя водилами, пассажир с нервическим смешком в голосе обратился ко мне: -- А ты, интересно, кого обслуживаешь? -- Всех, -- кротко сказал я. 4. На автовокзале пятеро черных подростков поджидали "большой кэб", чтобы ехать в отель "Мэдисон": из всех нью-йоркских такси только в чекере позволяется возить пятерых пассажиров. Сошедшие с ночного автобуса мальчишки и девчонки выглядели сонными, помятыми, но одна -- худющая, большеротая, казалось, только закончила собираться на бал. И блузка на ней -- ослепительная, и юбчонка -- невероятно пышная, и вся жизнь вокруг -- праздник! Хотя подружки на нее косились, к вещам, которые все укладывали в багажник, принцесса эта не притронулась, забралась на переднее сиденье и, даже сидя -- "танцует"! И плечи ее движутся, и руки движутся: "Ну-ка, где тут у тебя радио?". Чтобы не выглядеть круглым дураком (невозможно было ею не любоваться), напускаю на себя мрачность: -- Не бывает, -- говорю, -- в гаражных кэбах радио. -- Как же ты живешь без музыки? Девчонки на нее откровенно злятся, а парни -- не сводят глаз: -- А в какое ты ходишь "диско"? -- кокетничает она с таксистом. -- Кэбби не шастают по "диско", -- цежу я сквозь свои ненадежные, "временные" зубы: -- мы много работаем... Бесенята в глазах исчезли и, подавляя нарочитый зевок" она уже совершенно иным тоном, как бы засыпая от невыносимой скуки, которую я на нее навеял, переключается на ту единственную тему, которую зануда-таксист способен поддержать в разговоре: -- Ну, как поживает Люси? -- Что еще за "Люси"? -- Твоя жена! И будто я уже ответил про жену: -- Как детишки? -- Тихий ужас! -- говорю. -- Можешь себе представить: примерно такие, как ты. Рот до ушей, довольна! С трудом, по слогам читает по синей карточке: -- Vla-di-mir? Это имя или фамилия? -- Имя. -- Красивое... Терпеть не могу всех этих Томов, Клифов, Сэмов. Надоели! -- Зыркнула в зеркало заднего вида, проверяя реакцию мальчишек и опять ерзает: что бы еще придумать? -- Ты из России? -- Угу. -- Еврей? -- Угу. -- Слушай, а что там, в России, живут только одни евреи? Я подавился воздухом. -- Сэр! -- всполошились мальчишки. -- Она ничего такого не хотела сказать! -- В прошлый раз, сэр, когда мы были в Нью-Йорке, нас из аэропорта тоже вез еврей из России... Поняв, что надо мной не смеются, я отвечаю примирительным тоном. -- Не знаю: таксистов из России в Нью-Йорке я что-то пока не встречал... 5. Очередь желтых машин у отеля "Мэдисон" за время моего отсутствия не двинулась с места. На капоте первого кэба в той же томной позе возлежал все тот же таксист. Двое других: муглый водитель в большой кепке и тщедушный, маленький, с остриженной ежиком седой головой курили, прислонившись к стене. Перед ними стояли две пожилые дамы и почтительно слушали: -- Все эти машины возле гостиницы вызваны по специальным заказам, -- растолковывал провинциалкам нью-йоркские порядки кэбби в кепке. -- Вон там, на углу, -- он указал пальцем, -- нужно ловить такси. Дамы поблагодарили доброхота за разъяснения и, понурясь, побрели на угол... -- Почему ты не хочешь отвезти их туда, куда им нужно? -- спросил я. -- Потому что я жду уже больше часу! -- с раздражением отвечал мне кэбби. -- Ждешь -- чего? Но на этот вопрос ответа не последовало... К подъезду отеля подкатил чекер, и рослый негр в красной рубашке, в небесно-голубых брюках (яркие цвета одежды выдавали в нем островитянина -- с Джамайки? Тринидада? Гаити?) принялся вместе со швейцаром разгружать чемоданы. Пассажир, сутулый хасид, расплатился и засеменил к входу. Проводив его взглядом, негр ссутулился, покрутил возле шоколадных своих щек указательными пальцами: будто наматывал на них локоны волос, и у него -- выросли невидимые пейсы!.. В руках у негра появилась зеленая бумажка, и он изобразил целую пантомиму: "Как жадный еврей расплачивается с таксистом". Единственная, сложенная пополам купюра, которую он все пересчитывал и пересчитывал без конца, превратилась в пухлую пачку; "еврей" пугался тянувшихся к нему чужих наглых рук, защищал от них свое богатство, -- прохожие останавливались и смеялись, так это было талантливо! А "еврей" между тем все скаредничал, торговался, страдал, так больно было ему расставаться с деньгами, и, наконец, оторвав их от себя, словно часть души, уплатил самому себе и снова стал самим собой -- завоевателем Нью-Йорка, черным эмигрантом-кэбби! Негр поднял над головой -- чтоб все видели! -- двадцатидолларовую ассигнацию, звонко чмокнул изображенного на ней президента Джексона и провозгласил перед всей Мэдисон-авеню, почему он покинул свой чудесный остров в Тихом океане и оказался здесь, в Америке: -- I LOVE MONEY!13 Насладившись эффектом, кэбби вскочил в свой чекер и, лихо отогнав его задним ходом в конец квартала, пристроился в хвосте очереди. То ли с грустью, то ли с завистью водитель в кепке подвел итог: -- "Кеннеди"!.. -- Чем вы все здесь, под гостиницей, занимайтесь? -- спросил я, обращаясь к Кепке и Ежику, но они промолчали. -- А вот это уже свинство! Что за манера: не отвечать, когда к вам обращаются! -- возмутился я и вздрогнул, услышав русскую речь: -- Если ты хател са мной пагаварит, зачем ты гавариш по-английский? -- укоризненно сказал таксист в кепке. -- Откуда же я мог знать, что ты русский? -- Я не русский... Теперь, по акценту его речи, я догадался, что он -- из Грузии и что на нем типичная грузинская кепка: -- Ты грузин? -- Я еврей. -- Он думает, что он очень похож на американца, -- иронически заметил в мой адрес развалившийся на капоте таксист, и по его акценту было ясно, что он одессит. -- Чего вы пристали к человеку? -- заступился за меня Ежик -- стопроцентный москвич. -- Поц! -- рявкнул кто-то у меня за спиной. Позади стоял негр в голубых брюках. Наверное, у меня был очень уж глупый вид, потому что все засмеялись. Негр хлопнул меня по плечу и, как бы представляя меня моим соотечественникам, перевел ругательство с идиш: -- Русски-уй! Его успех нарастал. -- Дитынах! -- закричал негр, а русские уже прямо-таки корчились тот хохота. Не успел стихнуть смех, как вспыхнула ссора: одессит и грузин не могли поделить славы; каждый с пеной у рта доказывал, что это именно он обучил негра с Гаити русским ругательствам. -- Ниумны чаловэк, -- доверительно пожаловался мне грузин. -- Когда я начал учить эту обезьяну, он еще сидел в своей Одессе. -- Ясное дело, -- сказал я, -- товарищ приехал на все готовенькое. Грузин степенно кивнул. Вращающаяся дверь вытолкнула наружу девушку с портпледом. Швейцар ловко отнял портплед, о чем-то спросил девушку и объявил: -- Первый кэб! Водитель поднялся с капота (он оказался высоченного роста), сделал "потягуссньки" и попытался сунуть швейцару доллар. Но швейцар -- отстранил руку дающего, и печать обиды проступила на его надменном лице. Однако долговязый кэбби не смутился, а наоборот, явно чему-то обрадовался и достал еще один доллар... Увозивший девушку с портпледом желтый "форд" исчез за углом; Ежик проводил его печальным взглядом: -- "Кеннеди"!.. -- Зачем он дал деньги швейцару? -- спросил я, но грузин в кепке ответил так, будто не расслышал вопроса: -- Теперь я первый. Поставь свою машину впереди моей... Пелена загадочности окутывала все происходившее перед входом в отель "Мэдисон". -- А разве ты не возьмешь следующую работу? -- не унимался я. -- Пасмотрим, -- многозначительно сказал грузин... 6. Мне было досадно, что мои земляки хитрят со мной, превращая какую-то ерунду в "профессиональную тайну". Но их поведение было, скорей, смешным, чем обидным. Ведь не собирался же я становиться одним из них: "жуком", "шефом", который каждого встречного обведет вокруг пальца. Мне и не нужно знать их "секретов"; пусть я заработаю меньше, помучаюсь со своими временными, то и дело срывающимися с опор "мостами" лишний месяц -- что за беда? Между тем, гаитянин ни секунды не стоял на месте. Сейчас он играл в баскетбол. Все прохожие были его противниками! Он вел невидимый мяч низко и стремительно по краю тротуара, обыграл полисмена, обошел двух обнимавшихся на ходу лесбиянок, резко сместился на край, обвел меня, чуть не наскочив на мамашу с детской коляской, и тройным прыжком вышел к щиту... -- Этот дурак цели день может так бэгат, -- сказал грузин и окликнул негра: -- Эй! Негр подошел. -- Павтари! -- грузин по слогам -- разжевал и в рот положил -- произнес еще не изученный перл. -- Боб! -- старательно выговаривал черный. -- Скажи хорошо! -- добивался грузин безупречности произношения. -- Боб-тую-мьят! Получалось, по-моему, совсем неплохо, но педагог был чересчур требователен и нетерпелив. "Ступид!"14 -- срамил он ученика. -- Что ты от него хочешь? -- сказал Ежик: -- Он же только вчера слез с дерева. Из дверей отеля выкатилась на тротуар тележка с чемоданами, и следом за нею показались пассажиры. -- Японцы! -- ахнул Ежик. -- Сколько их? -- Шестеро! -- заговорщицки, углом рта обронил швейцар. Грузин крякнул от удовольствия и открыл багажник. -- Как ты втиснешь в свой "пежо", -- зашептал Ежик, -- багаж и шесть человек? -- Хот дэсят! -- сказал грузин, и Ежик заметался, разрываясь между японцами, которым он улыбался, чемоданами, которым он не мог не улыбаться, и швейцаром, которого умолял- Две машины! Скажи им, что нужно две машины!.. Незаметно выруливший из глубины квартала чекер подлетел к подъезду, и в следующий миг между грузином и чемоданами выросла могучая фигура гаитянина; он что-то задумал и был полон решимости. -- Покажите деньги! -- приказал кэбби японцам, и один из них простодушно раскрыл бумажник. Черный "шеф" деликатно дотронулся до купюр и вытащил за уголок пятерку: -- Это чаевые, -- объяснил он пассажиру. -- Хорошие японцы платят швейцару чаевые, а хороший швейцар за это вызывает -- большой кэб! -- Сенька!15 -- кивнул японец, а негр, одарив чужими день­гами швейцара, приобрел в его лице -- союзника. -- Им нужен чекер, -- сказал таксистам швейцар. -- Что эти сволочи делают?! -- отчаянно завопил Ежик, пытаясь протиснуться в центр группы, но гаитянин лишь откинул свой атлетический корпус назад, и Ежик уже хрипел: каменная спина вдавила его в корпус машины. Японцы стояли испуганные, побледневшие, они наверняка сбежали бы, но подкупленный гаитянином швейцар уже во всю грузил чемоданы -- в его кэб!.. Грузин безнадежно махнул рукой и, чуть не плача от обиды и злости, сказал негру все русские слова, которым так старательно его обучал... Негр же освободил присмиревшего, изрядно помятого Ежика и вытащил из японского бумажника все остальные, сколько там было, доллары. Однако, завладев деньгами, он попытался придать видимость законности своим действиям и пересчитал купюры: емь десятидолларовых бумажек. -- Твел-Долла-Линч!16 -- непринужденно, как само собой разумеющееся, пояснил кэбби японцам. Пусть джентльмены ничего такого не думают, он лишнего с них не берет. С шестерых пассажиров таксисту полагается не семьдесят, а семьдесят два доллара; но эту мелочь он уступает потому, что японцы -- хорошие люди. Гаитянин спрятал конфискованные доллары и вернул владельцу бумажник. -- Многовато ты с них слупил, -- заметил таксисту швейцар. -- ТВЕЛ-ДОЛЛА-ЛИНЧ! -- зарычал гаитянин, и переговаривавшиеся на своем языке японцы умолкли, поняв, что у этого страшного черного человека есть свои, святые убеждения, за которые он готов -- на все! Но тут вперед выступил самый маленький и самый смелый лпонец. Он тоже боялся негра, но чувство логики было в нем сильнее, чем чувство страха: "Вай"?!17 -- пискнул потомок самураев, бесстрашно наступая на черного верзилу и, обличая его, даже вытянул вперед указательный пальчик: из "Кеннеди" в город -- двадцать долларов, из города в "Кеннеди" --семьдесят? "Вай?!" Он должен был знать -- почему? -- Потому, что мы поедем по Экспресс-шоссе! -- не моргнув глазом, отвечал кэбби. -- Сенькаберимяч!18 -- пропищал японец, вполне удовлетворенный таким объяснением, а пятеро его спутников дружно принялись кланяться: и швейцару в цилиндре, и большому кэбу, и всему гостеприимному отелю "Мэдисон". Упал невидимый занавес, картина кончилась, и на сцене появились новые чемоданы... 7. Грузин и Ежик так увлеченно обсуждали план мести грязному ниггеру, внаглую захватившему безответных японцев, что, как мне показалось, вообще не заметили эти, вновь возникшие перед входом в отель чемоданы, а швейцар распахнул дверцу моего чекера... Где-то глубоко-глубоко, в потемках сознания зашевелился незнакомый мне прежде азарт: а вдруг, под шумок, -- чем черт не шутит? -- и я получу "Кеннеди". Две старухи в голубых париках чинно уселись; Я ждал, затаив дыхание... -- Морской вокзал! Но ни разочарования, ни ощущения проигрыша нe было: чем поездка к морскому вокзалу хуже поездки в аэропорт? Мне все интересно. Может там, у причала, стоит сейчас знаменитая "Королева Елизавета"? Любопытство мое было вознаграждено с лихвой: мне впервые открылось мрачное чудо Нью-Йорка. Даже если бы прежде, до этой поездки я прошел бы пешком те же самые семь кварталов от Мэдисон-авеню до западного берега острова Манхеттен, впечатление не было бы до такой степени поразительным. Потому что прогулка занимает минут тридцать, а поездка -- пять... Бриллиантовый квартал Сорок седьмой улицы, оккупированный ювелирами, выставившими на витринах груды золота и самоцветов, сменили сверкающие на солнце небоскребы Рокфеллеровского центра, за ними последовали театры Бродвея; появились патрули проституток, киношки с крестами на вывесках19 и притоны, где за семь долларов, как обещали зазывалы, можно испытать "неземное блаженство", мы уже двигались среди домов с заколоченными фанерой окнами, кое-где виднелись руины, словно после бомбежки; исчезли белые лица... Но вот -- белая, эффектная девушка. Стоя посреди тротуара, она расстегивает блузку, обнажает грудь, затем поднимает нарядную юбку и, присев на корточки, справляет нужду. Вокруг нее суетятся двое: один -- с камерой, другой -- с отражателем. В неустанном творческом поиске рождается обложка или вкладка для иллюстрированного журнала... Исчезли притоны, впереди -- лишь разбитая эстакада шоссе и "Королева Елизавета", которую зовет поднявшаяся из моря рука с факелом... Не успел я рассмотреть морской вокзал, как в машину прыгнул негр в кожаной куртке, надетой на голое, разрисованное татуировками тело. Меня он называл "эй-мен", спросил разрешения закурить, и кэб наполнился чадом марихуаны. В этом чаду я увидел обратную панораму -- возрождения Нью-Йорка: из района трущоб мы возвращались к великолепию центра. Уже возле Таймс-сквер прямо перед капотом чекера из людского водоворота вынырнула стриженная под мальчишку девица: льняные волосы и потертые джинсы. Накурилась, наверно, до одури: машет мне, не видит, что в кэбе пассажир. А может, именно потому и лезет в чекер, что там -- клиент! Нахальная такая малолетка-проститутка. Я уже неплохо различаю. Hwo-йоркцев, поднаторел... Показываю, что, мол, занят, но "эй-мен" опустил стекло и зовет: -- Садись, садись! -- и она уже на заднем сидение. -- К сожалению, мисс, я не имею права брать второго пассажира, пока не отвезу первого. -- Но я опаздываю! -- Куда? -- в короткое это слово я уж постарался влить по меньшей мере галлон сарказма. История не нравится мне чрезвычайно. Не хочу я, чтоб они оставались вдвоем на заднем сиденье! За спиной гудят машины, я не трогаю с места: -- Выходите, мисс. -- Эй, кэбби, кончай комедию! -- негр выходит, громко хлопнув дверцей. -- А деньги?! -- выскакиваю я вслед за ним. Ну, что мне делать? Догонять этого хамлюгу, а машину -- бросить? Водители, чертыхаясь, объезжают мой чекер... -- Он оставил деньги! -- кричит через окно проститутка. Когда я возвращаюсь, она указывает пальцем на скомканные доллары в "кормушке" и, как ни в чем не бывало, спрашивает: -- К десяти часам в Вилледж, в Университет мы успеем? -- Сейчас уже пять минут одиннадцатого... Злюсь я еще и потому, что не знаю толком, где в Гринич-Вилледж находится университет. Опять придется кого-то спрашивать, переспрашивать... Но, оказывается, нам нужно сделать всего один поворот -- на Пятую авеню и доехать до самого ее конца, до Арки. -- От Арки я пройду пешком, это рядом, -- объясняет мне, таксисту, пассажирка, которая и сама-то в Нью-Йорке со вчерашнего дня... Из Мичигана. Собирается здесь учиться. На десять ей назначил декан. Но она не очень огорчена тем, что опаздывает. Она все равно опоздала -- на несколько месяцев. Заявление о стипендии нужно было подавать еще весной. Впрочем, и это не так уж важно. Главное, что в свои семнадцать лет она твердо знает, чего хочет -- стать актрисой. -- Послушай, будущая знаменитость, -- говорю я, слегка смущенный тем, что с первого взгляда пронзаю покамест не каждого пассажира. -- Ты хоть понимаешь, кто это был? -- А кто? -- Нехороший парень, опасный парень. И особенно -- для тебя. -- Вы говорите это только потому, что он черный! -- Неправда. Ты видела, как он одет... -- Он не сделал мне ничего плохого! -- А может, просто не успел? Он позвал тебя в машину, и ты -- села. Он только что курил, -- привираю я, -- гашиш... -- В самом деле? -- откликается она с неподдельным интересом. -- Если бы он пригласил тебя в бар... -- Не надо, пожалуйста, -- просит девчушка. Пересела на откидное сиденье, высунулась в кабину через окошко перегородки и показывает язык. Я, конечно, растаял. -- Ox, -- говорю, -- артистическая ты натура... Заметила синюю карточку, поинтересовалась, из России ли я. -- Почему вы оттуда уехали? Ведь это страна, где все принадлежит всем. -- А кто рассказал тебе о России? -- Преподаватель истории. Воображение, мое тотчас рисует: просветленное лицо, эрудит, марксист, кумир старшеклассников... -- А что ты будешь делать, если тебя не примут в университет? -- Не знаю. Поживу пока здесь, мне тут нравится... -- А где ты -- "поживешь"? -- У подруги. У нее студия на Саттон-плэйс20. -- И мама разрешит тебе остаться в Нью-Йорке? -- Маме теперь не до меня: она ждет ребенка, выходит замуж... Я заглянул в бездонную голубизну ее глаз, и мне стало не по себе. Если ее угостить выпивкой, она -- выпьет, если кокаином -- понюхает. Она пойдет с каждым, кто будет держаться с ней, как товарищ, на равных; и единственное, чего не позволяют ей сегодня ее убеждения -- это мучить животных. Сквозь какие испытания предстоит пройти этой нежной доверчивой девочке?.. Но работа в такси не способствует углубленным размышлениям, это -- калейдоскоп. Глянешь в него -- открывается яркая, ни на что не похожая картина. Миг спустя видишь уже другой волшебный орнамент, повертите эту игрушку в руках и скажите, какое изображение оставило след в вашей памяти? Никакое. Запомнилась только феерия... Вот так и в такси. Смена впечатлений происходит при каждом включении счетчика. Не прошло и получаса, как я уже успел подружиться с дюжим альбиносом. Сзади раздался какой-то звон, и новый пассажир, на которого я еще не успел взглянуть, вскрикнул: -- Сэр, у вас тут что-то забыли!.. Я просунул голову за перегородку и увидел промокший, расползающийся на глазах бумажный пакет, из которого сочилась -- кровь!.. Выскакивая из кэба, я стукнулся головой о раму, ойкнул и, придерживая ушибленное место, открыл заднюю дверцу: мой пассажир вытирал окровавленные руки краем оберточной бумаги. На полу лежали бутылка виски и бутылка вина. Из разодранного пакета вываливались ломти мяса... -- Пакет оставила парочка гомосексуалистов: молодой и моложавый. По дороге в Колумбийский университет они целовались, -- пожаловался я альбиносу. -- У нас в Оклахоме, -- сказал альбинос, -- они не посмели бы так себя вести! -- Придется возвращаться к университету, -- с досадой сказал я. -- И думать не смейте! -- прикрикнул на меня пассажир. -- У нас в Оклахоме этих паршивцев вытащили бы из кэба посреди улицы и такого духу им дали бы!.. -- С мясом-то что делать? Выбросить? -- Как можно?! Это же великолепные бифштексы. -- Все равно пропадут. Жарища. А мне еще долго работать. Если хотите -- забирайте. -- Погодите минутку! -- и мой пассажир скрылся за дверями продуктового магазина. Что взбрело ему в голову? Какого лешего я должен его ждать? Но альбинос быстро вернулся. Вид у него был озабоченный. Он принес пустые пакеты, прозрачный кулек с кубиками льда, споро все перепаковал и не без торжественности вручил мне аккуратный сверток: -- Теперь можете ездить по жаре хоть целый день! Нужно ли тратить слова и расписывать, какими задушевными друзьями прощались мы четверть часа спустя?.. Но едва альбинос растворился в толпе, как счетчик в моем кэбе снова щелкнул, картинка в калейдоскопе сменилась, и я опять -- подружился. С раввином из Тель-Авива. Он хохотал до слез, когда я рассказал, как джентльмен-южанин подбил меня присвоить бифштексы и выпивку, чтобы проучить гомосексуалистов. Отсмеявшись, ребе клацнул замочком старомодного саквояжика, извлек из него кипу21 протянул ее мне. В этом сумасшедшем городе, в этом Вавилоне, еврей, который забывает, что он еврей -- плохо кончит... Поняв, что угроза на меня не действует, раввин сделал жалостливое лицо и попросил: -- Ну что вам стоит? Наденьте хоть на минутку, пока довезете меня до "Хилтона". Ну, доставьте мне такое удовольствие... Я надел кипу и запел субботний гимн: -- Элия, гуга неви!.. -- Элия, гуга тешби! -- подтягивал ребе. Мне опять было так хорошо! А раввин не мог мною налюбоваться: -- Если бы вы только знали, как вам к лицу эта кипочка, вы бы ее никогда не снимали! По дороге в "Хилтон" мы должны были заехать на Сорок седьмую улицу: "забрать кое-что" -- сказал раввин. Как только он ушел, возле моего чекера появился какой-то красавчик. Брюнетик, набриолиненный, все на меня посматривает. Я смутился и снял кипу. Но красавчик по-прежнему не сводит с меня глаз. Я тоже стал смотреть на него. Тогда, наконец, он сказал: -- Мой друг с тобой в "Хилтон" едет.. -- Ну и что? -- Ничего. Просто он попросил меня присмотреть за вещами... Обидчивый человек по натуре, я почему-то не почувствовал ни малейшей обиды. Может быть, потому, что уже успел отличиться: чужие бутылки так ласково позванивали у моих ног. Шутки шутками, а пакет тянул долларов на сорок... Что со мной происходит? Я утрачиваю чувство достоинства? Становлюсь таксистом? "Шефом"?.. -- Хи-хи! За спиной раздался' короткий смешок. И не просто себе смешок, а -- с переливами, с колокольчиками. Хихикала тетка лет пятидесяти: -- Хи-хи, я так спешу: сегодня день рождения моей собачки... Каким образом она оказалась в машине? Я не слышал, как открывалась дверца. -- Поедете в Вест-Вилледж. Я так замоталась, что и денег с собой не взяла, хи-хи, даже на метро нету... Я сразу отрезвел: -- Без денег я вас не повезу. -- Ах, какой вы, хи-хи, невозможный. Не волнуйтесь, вам заплатит швейцар. Только, пожалуйста, наконец, поезжайте, а то я явлюсь домой после гостей. Это будет конфуз, хи-хи, поверните налево... -- Вы слишком поздно сказали... -- Неважно. Поверните на следующем углу... Пьер так любит общество, друзей, но еще больше -- поверните направо -- он любит ходить в банк... Когда я спрашиваю: "Пьер, мы сегодня пойдем в банк?", он так радуется, а когда приходим, сразу бежит к менеджеру и царапает стол... -- Какой стол? -- В котором менеджер держит для Пьера печенье. А я говорю: "Пьеру сегодня мы возьмем твои деньги..." -- Хи-хи! -- это уже не у нее, а у меня вырвался смешок: -- Что-то, леди, не могу я понять, о ком, собственно, вы рассказываете? Пьер это ваш сын или муж у вас такой -- со странностями? -- Пьер -- это моя собака, -- строго проговорила леди. -- Вы хотите сказать, что ваша собака имеет свои сбережения? -- У Пьера -- текущий счет... -- И много на нем денег? -- Хи-хи, значительно больше, чем на моем, -- ответила пассажирка и в подтверждение своих слов протянула мне стандартное, выданное Сити-банком удостоверение личности вкладчика -- с фотографией белого пуделя... Весь чудной разговор наш, как понял я в следующую минуту, возник не сам по себе. Это была обкатанная, с отшлифованными репликами юмореска-реприза, специально рассчитанная на то, чтобы удивлять незнакомых собеседников хозяйки пуделя по кличке Пьер -- героя детской телевизионной серии. Пьер снимался в кино много и с неизменным успехом. Он участвовал в четырех художественных фильмах и в одиннадцати рекламных роликах... -- Как же ваш Пьер сделал такую карьеру? -- Его однажды увидел мой босс... -- А кто он такой -- ваш босс? -- Владелец телевизионного канала. -- Так вы работаете на телевидении? -- Нет, я убираю квартиру моего босса и ухаживаю за тремя его собаками. Отработанная реприза иссякла, и диалог заковылял по камушкам моих расспросов. До того как хозяйка Пьера получила свою нынешнюю должность, квартиру босса убирала другая женщина. -- Почему же она ушла? -- Так получилось... -- Проворовалась? -- О, нет! Зачем вы так?.. С предшественницей, ухаживавшей за собаками хозяина, приключилась история совсем иного рода: она влюбилась в обаятельного миллионера. В один прекрасный вечер, босс, ложась спать, обнаружил у себя под подушкой письмо; прочел, расстроился, и влюбленную служанку -- уволили... Пассажирка исчезает в подъезде и вскоре возвращается -- с деньгами и со старым, больным пуделем на руках. Больше Пьер в кино не снимается; сегодня ему исполнился шестнадцатый год. Обычно пудели не живут так долго. Если приравнять возраст Пьера к человеческому, ему уже более ста лет. Старческие глаза слезятся, изо рта свисает гипертрофированный, почерневший на конце язык... Был уже полдень, а выручка моя все еще не достигла и двадцати пяти долларов. Черт возьми, да я опять ничего не заработал! 8. Выбраться из лабиринта, именуемого Вест-Вилледж, легко только тому, кто знает этот район. Сворачивая из переулка в переулок, я блуждал в поисках знакомой магистрали и никак не мог отыскать ни Шестой, ни Седьмой авеню, проходивших где-то совсем рядом, как вдруг увидел -- чемоданы!.. Два черных и два коричневых... Еще совсем недавно я, как и вы, не обратил бы никакого внимания на эти, вполне заурядные чемоданы, стоявшие у обочины тротуара. Но сейчас сердце мое дрогнуло и заныло: с ручек чемоданов свисали бирки с яркими буквами JFK22... Неужели и мой час пробил?.. Хозяин чемоданов, пригнувшись, спросил через окно: -- Поедете в "Кеннеди"? Открывая багажник, я заметил еще двух пассажирок. Принаряженные тихие девочки стояли чуть в стороне, обнимая своих кукол. Отец девочек подавал мне чемодан за чемоданом, а я осторожненько, деланно-равнодушным тоном, чтобы не спугнуть клиента, спросил: -- Подскажете мне дорогу? Он внимательно посмотрел на меня: -- Я живу в Лос-Анджелесе. А вы разве не знаете, где находится аэропорт? -- Приблизительно, -- промямлил я. Между тем багажник с тремя чемоданами, которые из-за квадратной их формы мы еле втиснули, был уже захлопнут; девочки уже уселись, и призадумавшийся было пассажир -- а не поехать ли ему в аэропорт в каком-нибудь другом кэбе? -- все же не отнял у таксиста выгодный рейс, а великодушно предоставил мне возможность решать самому: -- У нас есть полтора часа -- успеете? Кто не рискует, тот не пьет шампанского! -- Успеем! -- сказал я. -- Найдем! Кровь стучала в висках. Я услышал, как хлопнула дверца и рванул к перекрестку... О, как проклинал я теперь свое легкомыслие! Ведь сегодня у отеля "Мэдисон" можно было подробно расспросить водителей, как проехать из центра в "Кеннеди". Но почему именно в "Кеннеди", а не, скажем, на стадион "Янки"?.. Да и пассажиры успели меня избаловать: до сих пор почти каждый из них знал свой маршрут. Каким-то чудом уже через полминуты мой чекер оказался на Шестой авеню, и, как только красный свет преградил мне дорогу, я выскочил из машины и метнулся к остановившемуся рядом такси. -- Как попасть в "Кеннеди"? И шофер, и пассажиры рассмеялись -- вот так кэбби!.. Ждать, пока они кончат смеяться, времени не было, и я хотел было кинуться к другой желтой машине, но таксист уже совладал с собой и сказал: -- Не нервничай, это очень просто. Езжай до Сорок шестой улицы, поверни направо, доедешь до шоссе и -- прямо, через мост Трайборо. Следи за указателями, и приедешь в "Кеннеди". Ты не можешь туда не попасть! Вспыхнул зеленый свет, сзади надрывались гудки, но таксист схватил меня за руку: -- Повтори! "До Сорок шестой и направо, до Сорок шестой и направо!" -- я гнал машину, слышал за спиной детские голоса, но не оглядывался. Было стыдно встретиться глазами с человеком, который доверился мне и теперь наблюдал, как я суматошусь... Голоса девочек звучали тихо-тихо, однако, я уловил, что они повторяют одно и то же: "Папынетупапынету..." Я прислушался: -- Нашего папы нету... Я оглянулся, и -- голова пошла кругом! На заднем сиденье прижались друг к дружке две перепуганные малышки. На полу болтался четвертый чемодан; "папы" в машине не было... Увидев этот проклятый чемодан, я мгновенно понял, что произошло. Отец девочек поставил его в кэб и захлопнул дверцу с тем, чтобы обойти чекер сзади и сесть с другой стороны, а я в это время нажал на газ... Но как только эта картина прояснилась, другая леденящая мысль залила мозг: ГДЕ?.. На какой улице все это случилось?.. Где я его оставил? Ведь я ничего не помню!.. Девочки были очень напуганы, но, все же они не растерялись до такой степени, как я. -- Папа остался у бабушкиного дома, -- сказала младшая. У меня, однако, уже не было сил, чтобы попытаться разыскать "бабушкин дом". Я был счастлив, что эти козявки хоть не ревут. -- Дети, -- сказал я добрым, как у Волка из "Красной шапочки", голосом: -- Сейчас мы поедем в полицию, и нам скажут, где находится бабушкин дом. -- Мистер водитель! -- сказала старшая, ей было от силы лет пять: -- Нам нужно ехать прямо до "Королевской котлеты" и свернуть налево. Бабушкин дом -- там. Я доехал до "Королевской котлеты", повернул, и мы увидели папу. -- Папа! Папа! -- запищали девчушки... Что пережил этот человек, когда какой-то подозрительный тип, выдававший себя за таксиста и не знавший дороги в аэропорт, говоривший к тому же на ломаном языке, угнал машину с его крошечными детьми? Как он воспитывал своих малявок? Кто и как воспитывал его самого, если, увидев меня, он не выругался и опять-таки не отнял у меня работу... По-видимому, он все же не ведал, какие еще страсти ему предстоит принять за свою доброту -- на пути из Гринич-Вилледж к вокзалу авиалинии "TWA". 9. Аэропорт "Кеннеди"! -- половина души, половина жизни нью-йоркского кэбби, неисчерпаемый колодец фартовых таксистских долларов! Недаром любит матерый "водила" прихвастнуть доскональнейшим знанием "Кеннеди": мол, с завязанными глазами проедет он хоть к багажному, хоть к таможенному отделению любой из авиакомпаний, вспомогательные службы которых разбросаны на огромной территории; мол, назубок знает он по