енера Афанасия Лукьяновича прибавилось. Наконец-то его знаниям и умениям нашлось достойное применение.Как фигура, облеченная доступом к средствам гражданской обороны, он развил оживленную полезную деятельность. В техническом полуэтаже над экспериментальным цехом Афанасий Лукьянович основал "Пост по проверке на радиоактивное заражение". Стукнувшись головой о гулко зазвеневший в ответ воздухопровод, Митя зашел и двинул к столу, у которого уже толклись сотрудницы с авоськами. Афанасий Лукьянович восседал за столом, как многорукий будда, манипулируя двумя щупами одновременно. С двух сторон от него стояли большие армейские радиометры, сзади висел плакат "Конфигурация и топология радиоактивного следа", из кармана пиджака газырями торчала связка походных счетчиков Гейгера. По столу были аккуратно разложены аптечки с антидотом и два противогаза. Рядом, неустойчиво и косо, была прислонена к стене последняя, счастливо избегнувшая испытания боем, бронеплита. Когда подошла его очередь, Митя грохнул мешок с картошкой на стол. -- Ваше слово, товарищ госприемка! -- Аккуратнее, Митя, аккуратнее, говорю тебе, -- обеспокоился будда, засовывая оба щупа в мешок, -- ты мне антидот тут рассыплешь, да. -- А противогазы зачем? -- спросил Митя, -- против метану? -- Для боеготовности, говорю тебе, да, -- уныло ответил Афанасий Лукьянович. За все время его противорадиационной деятельности ничего существенного им пресечено не было. Радиометры показывали только слабоколеблющийся космический фон, гейгеры редко потрескивали на случайно пролетавшие альфачастицы. Еще раз для порядку поворошив облипшие жирным черноземом клубни, он выдернул щупы из мешка и откинулся на стуле. Стрелки обоих радиометров вдруг сдвинулись одновременно. Афанасий Лукьянович замер пораженно. Картина не связывалась. Рентгены подскочили в момент отвода щупов. Он сунул щупы обратно. Потом вынул, помахал ими в воздухе. Ничего не менялось, оба прибора согласно показывали ровный, чуть выше нормы, уровень радиации. "Это общий фон в помещении", - подумал он и вспотел. -- Кто сейчас только зашел, а? -- Я, -- раздался тихий голос завсектором токсикологии Петра Николаевича Малинина. Из мешка в его руках пожухло свисала головка редиски. -- Подойдите к столу, говорю вам. Петр Николаевич сделал несколько шагов. Стрелки лучемеров дрогнули и поползли вверх. Толпа раздалась по углам, Афанасий Лукьянович привстал и вжался в стену. -- Поставьте мешок на стол. Малинин поставил, неуютно озираясь. В наступившей мертвой тишине вдруг стало слышно как в кармане у Афанасия Лукьяновича оживленно застрекотали гейгеры. Как заклинатель, змей он медленно и с опаской сделал несколько пассов щупом над редиской. Стрелки не реагировали. "Это не здесь, это, наверное, он сам", - подумал Афанасий Лукьянович. -- Это что-то на вас самом, да, -- произнес он севшим голосом, и бросил Малинину похожий на авторучку счетчик Гейгера. -- поводите по одежде, говорю вам. Белый, как ватман, Петр Николаевич поводил... Когда он, согнувшись, приблизил прибор к красивым темнобордовым ботинкам на высоком каблуке, стрекотание слилось в громкий треск и индикатор на торце прибора затрепыхался оранжевым. Сотрудницы с воплями начали покидать помещение. Митя задержался в проходе и оглянулся. -- Откуда у вас обувь? -- спросил Афанасий Лукьянович и вдруг резким движеним, по военному, надел противогаз. -- Из Чернигова, -- почти теряя сознание, пробормотал Малинин, -- я там у тетки отдыхал. Но ведь это же далеко? Афанасий Лукьянович тихонько отполз за бронеплиту. -- Ой, голубчик, вы что, не знаете, как заражение атомного следа распространяется? -- услышал Митя голос, глухо пробивающийся сквозь противогаз. -- Избавьтесь от обуви незамедлительно, скажу я вам. 57. Тяжелая сумка с бутылью била по ноге, мешая идти. Палыч направлялся к дыре в стене, отделявшей Калининский рынок от территории научной части объединения. Встреча делегаций дружественных республик прошла успешно. -- Харош кынжал, -- сказал Ахмед, разглядывая Борькину продукцию. -- Горэц бэз кынжала кто? Вэртолот бэз пропэллера! Он помолчал, любуясь солнечными бликами на никелированном лезвии. -- Получай! -- он передал Палычу огромную, пятилитровую бутыль, в которой плескалось что-то мутное. -- Висшей пробы чача! Как слэза! На лице Вадима играла улыбка. Со стороны это особо заметно не было. Понурые пешеходы, норовящие попасться ему на пути с троллейбусной остановки, никогда бы этого не сказали, даже если бы им пришло в голову оторваться от песочно-солевой слякоти под ногами. Оторваться от тусклых мыслей и глянуть на невзрачного человечка в замызганных казенных портах с полоской недоотмытого автола поперек лысины. Вадим умел скрывать эмоции. Он уже видел, как войдет он в слесарку, как, не говоря никому ни слова, пройдет к рабочему месту. Как медленно, по одному, уложит друг к дружке девять текстолитовых кубов первого слоя, как установит точно посередке центральный узел, отфрезерованный из бронеплиты. Хотя, нет! Он досадливо поморщился. Вначале надо вывинтить болты. Вчера вечером, в нетерпении, он испробовал болты по месту. Насадил на них пружины с термодатчиков мандрела и завинтил все шесть болтов в центральный узел накрепко, нарезая резьбу в податливом композите. Да так и оставил. До утра. А утром не сразу пошел на работу. Какая-то неведомая сила потянула его кругами по пустырю, потом к пункту стеклотары, и только через два часа выпустила на троллейбусную остановку. ... Всего-то и было от улыбки - морщин несколько лишних да дрожание в углах рта легкое. Родная мама не сказала бы, что улыбается. А вахтерша Вероника приметила. -- С утра набрался поди, -- сказала она ласково, -- в цех идешь? Вадим будто очнулся на мгновение: -- Что ты, баба дурная, понимаешь! Сказал, а сам понял, настроения мне сегодня ничем не собьешь, день великий. Он провернул турникет и широко шагнул в в проем цеховой двери. ... Уже занеся одну ногу в дыру, Палыч оглянулся и вдруг застыл на месте. Невдалеке, рядом с оранжевой бочкой стояли явно импортные темнобордовые остроносые ботинки на высоких каблуках. Палыч опасливо поднял один ботинок. Ботинок был практически новый, на вывалившемся языке белела надпись: "Београд". 58. Палыч воодушевленно дернул за согнутый крюком болт, заменявший в слесарке дверную ручку. -- Мужуки, бля, живем! -- грохнул он дном бутыли о табурет, -- пять литров чачи, это вам не денатурат хлюпать! Никто не отозвался. Палыч огляделся. Борька деловито протирал ветошью станину. У стойки с фрезами с отчаянным лицом стоял Митяй, перебегая взглядом с Борьки на сидящего на полу Вадима. -- Вадим, -- начал Митя неуверенно, -- я же не знал, я просто попросил Бориса наладить мандрел. -- Ты еще на колени встань, да лбом побейся перед говнюком! -- сказал Борька зло, -- нехер собственность разбазаривать! Тут Палыч заметил на полу перед Вадимом раскуроченный вдупель центральный узел. Болты были погнуты, выдернуты с корнем, некоторые перекушены пополам. -- А то, млять, повадился разбазаривать, -- процедил Борька сквозь зубы -- науке надо аппарат налаживать, а он - пружины пиздить! -- Зачем ломать-то было, -- чуть не плача, пробормотал Вадим, -- где я теперь болтов найду... -- Ешшо я об этой тряхомудине думать буду, -- продолжал Борька сквозь зубы, -- Левша нашелся, умнее других, туда же, собственность разбазаривать! -- Так ты сам нержавейку берешь на ножи, и текстолит... -- опрометчиво начал было Вадим, но Борька оборвал его резко: -- Слыхали пидора, а? Я, что ли, аппарат разкурочил? Я!? Ножи, говоришь? А кто спирт жрал за ножи, а? С твоего кубона много тебе налили? Или нальют? -- Борь, ты того, не очень, -- миролюбиво протянул Палыч, -- гляди, я чачу принес, счас нальем, а Вадя, он того, он ничего, смирный, людей не трогает. Борька взорвался: -- Да пусть тронет, вот ужо порадуюсь, уебу макаку разводным! А то плохо ему с народом, в академики намылился, а сам добро разбазаривает. А ты, старый, не лезь, а то и тебе перепадет. Он вдруг замолк, оглядывая Палыча. -- Ты чего, старый, вырос что-ли? Приосанился, гляжу... Јд-бегемот, боты-то где такие спер? Тоже в цеху стыдно, как этому мозгатому, прикинуться решил, старый? -- А с рынка ботинки, с рынка, -- самодовольно начал Палыч, покачиваясь на семисантиметровых каблуках, -- старые, видать ктой-то выкинул. -- Ну ты, старый, сказанул, как в лужу пернул! Кто ж такие выкинет? Митя перевел взгляд с плачущего Вадима на нижние конечности Палыча. Из-под замызганых, неопределенного цвета рабочих штанов виднелись атласные носы дорогих югославских сапог. -- Палыч, -- сказал он, -- это же малининские ботинки, они радиоактивные, из Чернобыля, на них тройная доза! Борька отскочил, побледнев: -- Ты что, пижон старый, -- зашипел он, -- догробить меня хочешь? Ты что, забыл, я свое на Диксоне хватанул под завязку! А ну вали отседа! Шоб я тебя долго искал! Озверел совсем, мерин. И нехер их сымать, за воротами сымешь! Ты слыхал, что сказано? Изчезни, бля, навсегда! Он пихнул Палыча в сторону двери. Тот выбежал, спотыкаясь. Воцарилась тишина. -- Отчего ты, Боря, злой такой? -- тихо спросил Митя, -- нечеловечески. -- А я и не человек вовсе, -- ухмыльнувшись, ответил тот. -- А кто? -- Мутант радиоактивный. 59. Монтировка звизгнула краем о последний гвозь, крышка слетела в сторону. Под ней одна к другой плотно жались мороженные куриные части. -- Чего там, чего? -- забеспокоилась очередь, -- крылья советов? -- Неа, ножки Буша, -- весело отозвался Кожевников, -- продукт мериканский, ренгенов на ем нету. Крупными руками поднял он над головой сорокапятикилограммовый ледяной параллелепипед, и - поберегись дамы! - с резким хряком обрушил его на гривастую макушку подвернувшегося железобетонного льва. Короткой очередью стегнули по стене ляжки мичиганских бройлеров, поблескивая на солнце кристалликами льда. Саша поглядел с минуту на Кожевникова, ползающего под стеной в поисках империалистических ляжек, и пошел прочь. Денег не было. 60. -- Непральна гришь, ет те не исскусьво, живописать... Себя када в ем до хренишша, ет те не тово. Слисском списифисськи. Исскусьво ано тада исскусьво, када преть куда натура мамушка. Ет я, тыкскыть, на собссном опыте... -- Как же, как же, Андромедушка, -- возразил Феликс, улыбаясь в усы, -- если себя в картину не вкладывать, мертво будет. Замогильно. -- Шоловек есь стремленье направлення! -- запальчиво парировал Комарьев, -- Есь движенье к коннецу. Ентропея, брат, упадка не допущает! Усе вертается откеда выйшло, к покойсвию. Знайчить, обнижать надыть привнесеннаи, обвышать недвиженнось. -- Так чего ж ты, родной, себя в гипсе штампуешь? Добавляешь привнесенность? Андромед расстроился, -- Мальчушка мой, в путях я метался, тошно мне было, нерадосно. Не штампую ужо я более. -- Что так? Кризис жанра? -- Не, просветленние. -- Неужто нашел верное направление? Комарьев помедлил, потом ответил, томно потупившись, -- Ага. -- Ух, -- откинулся к стене Феликс, -- позволишь приобщиться до отбытия? Уж очень любопытственно. Обидно уехать непросветленным. -- От чего ж не просветлить, -- деловито забормотал Комарьев, роясь в холщевой суме, -- просветлить можно. Он неожиданно выпрямился, выпростав руку вперед. На широкой ладони, мерцая отражениями свечей, покоился большой полированый шар. -- Ну? -- вопросительно вскинул брови Феликс, -- не тяни. -- Все, внимай и созертсай, -- натужно ответил тот, с трудом удерживая тяжелый шар на вытянутой руке. -- пред вами высшшее исскусьво. Предел, типа. Феликс помолчал, подняв брови. Потом повернул голову, -- Что скажешь, непросвещенный зритель? -- А что? -- ответил Саша, -- судя по диаметру, это деталь большого опорного шарикоподшипника башенного подъемного крана. -- Сам ты башенный, -- обиделся Комарьев, -- раненько вам, видать, к подлиному-та касасьса. Он убрал деталь и отошел. -- Видал каков? -- Феликс сделал нарочито серьезное лицо, -- а мысль-то прямо твоя, не привноси. -- Классический софизм. Хотя товарищ явно обнаруживает знакомство с предметом. Закон неуменьшения энтропии упомянул. Забыл только, что применяется он к закрытым системам. А Вселенная - по определению открытая. -- А при чем тут шарикоподшипники? -- Думаю, дело в том, что сфера это фигура наименьшей поверхности. Эдакая потенциальная яма. Своего рода конечный результат любой активности. В космосе это вообще преобладающая форма. -- Значит, наука подтверждает? Прав Андромедушка? -- Не забывайте о сверхновых, Феликс! Да и вообще, кто сказал, что цель искусства - смерть? По моему, оно как раз должно взламывать поверхность, рождать вулканы -- ответил Саша, улыбаясь, -- но мне ли об искусстве говорить? Я по призванью не Пушкин, я по призванью Пржевальский. -- Ну, тогда пойдем выпьем, товарищ Пржевальский, -- Феликс подвел его к выдвинутой на середину тахте. -- Не каждый день на ПМЖ отбываю, чай. Верно, соратница? -- Верно, Ван Гог. Садись, -- она подвинулась. Мастерская Феликса осиротела. Теперь здесь поселилась пустота. Не было ни станков, ни занавесок. Остатки меблировки в лице заляпаных краской стульев и старой тахты были плотно заняты. Людей было много. Кто-то сидел или лежал на полу среди обломков рам и обрывков бумаги и холста. Плотный табачный дым висел под потолком подушкой и при каждом открытии двери вытекал в коридор сизыми струями. Лицо сидящего рядом с женою Феликса показалось знакомым. Саша пригляделся. Точно, он. -- Павел Григорьевич! Вы ли это? В логове отщепенцев? Референт министра заерзал. Он уже давно жалел, что приехал сюда, на отвальную младшей сестры. Пути их разошлись давно. С тех пор, как Инну выгнали из университета, они виделись только по крупным семейным торжествам. Но до сих пор он никак не мог избавиться от чувства вины, что упустил что-то, не смог донести какие-то простые истины до ее, тогда еще полудетского, сознания. Не смог объяснить, что "выжить" здесь означает "понять", что нет здесь прямых и честных дорог. А уж после его переезда в Москву, он и вовсе потерял ее след. Знал, что она связалась с богемой, вышла за художника... Он вздохнул и ответил, -- Здравствуй, Александр, как жизнь? -- Жизнь ирреальна, как обычно, а как там у вас, на Oлимпе? -- Я понимаю истоки твоей иронии. Конечно, административная карьера здесь не в почете. Так? А вам никогда не приходило в голову, что жизнь у человека одна и нельзя прожить ее вначале начерно, а уж после переписать набело? -- Конечно приходило, согласен с вами полностью. -- А это значит, нужно четко ставить цели и добиваться их достижения. Я в двадцать три был уже кандидатом, а в двадцать шесть доктором наук. Сейчас, между прочим, я занимаю должность, максимально доступную для таких, как мы с вами. -- А какие мы с вами такие? -- Ну, Александр, не валяй дурака. Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Надо четко осознавать объективные трудности и действовать в пределах возможностей с максимальной отдачей. Согласен? -- С вами трудно дискутировать, Павел Григорьевич. Вы прямо канонические истины изрекаете. -- Это его конек -- вмешалась Инна, -- априорные аксиомы. Брось ты Сашок, его слушать, лучше скажи, вызов тебе прислать? Павел Григорьевич обиделся, -- Напрасно, вы иронизируете. Думаете за бугром все иначе? Там это еще сильнее, чем здесь работает. Знаете, в чем разница между победителем и неудачником? Победитель действует, а неудачник философствует. Хотя бы с этим ты, Александр, согласен? -- Нет. Референт министра опешил, -- Как нет? А как же иначе? -- А иногда бездействие может вести к победе. Все зависит от того, что под победой понимать. -- Это в тебе просто отсутствие тщеславия говорит. Скажи мне честно, не было завидно, когда другие защищались? -- Не было. -- Позволь тебе не поверить. Не может человек спокойно сидеть, видя, как его обходят на повороте. -- Павел Григорьевич, как мне вам объяснить, что бывают другие поля сражений, и что защиты и продвижения не всегда являются вехами на аллее успеха? -- А что, что является? -- Павел Григорьевич начал раздражаться, он вскочил и сделал несколько шагов, обернулся -- и какие же это, позволь тебя спросить, небывалые поля битв? -- На тех полях драконы не срут. -- Не понял? -- Равно как и тигры. Из дневника Каменского Есть вещи, не перестающие поражать своей несуразностью. Несмотря на то, что сталкиваешься с ними каждый день, несмотря на их внешнюю логичность и последовательность. Не устаю удивляться тому, сколько рывков и телодвижений надо совершить просто для того, чтобы остаться на плаву. Не двинуться вперед, не достичь чего-то, достойного упоминания, а просто выплыть. Все силы уходят на обеспечение крова над головой, пищи, одежи, развлечений. Полжизни тратится на заработок, вторая половина - на то, чтобы его истратить. Пловцы, конечно, обладают разным запасом мощности. Одни еле держутся на поверхности из последних сил, другие гребут могучими рывками. И вот здесь-то нас и поджидает самое интересное: такое впечатление, что люди всеми силами стараются не уйти вперед, независимо от лошадиных сил. Остаться на уровне ноль. Заменить хибару на кооперативный дворец, уставить его красным деревом взамен дсп. Но продолжать грести. Перейти с куцей трансляции на видеомагнитофон. Но не дай бог не уплыть вперед. Сменить Большевичку и Скороход на Ливайс и Адидас. Но иметь возможность не прекращать движений баттерфляем. Пересесть из красного трамвайчика в автомобиль, отказаться от услуг столовки и гастронома в пользу ресторанов. Лишь бы только не оказаться в леденящем душу положении отсутствия необходимости бить ластами по воде. Бодро двигать в доктора и академики, или в майоры и генералы. Лишь бы не замечать ничего, кроме уровня ноль. Люди уровня ноль любят бег на месте. Люди уровня ноль обожают отяжеляться предметами. Чтобы не дай бог не покинуть родную пустыню, не поднять голову и не увидеть, холодея, другие измерения. Люди уровня ноль звереют при встрече с иными. Они не любят тех, кому нет дела до успехов уровня ноль. Само существование иных мешает им самозабвенно и плавно грести вникуда. 61. Часовой Конюхов проснулся как от толчка и сразу понял, непорядок. От шестого вагона шел дым. Матерясь и спотыкаясь, он выскочил из будки и побежал по узкому проходу между кривым забором и составом с бревнами, на ходу досылая патрон. Около шестого вагона на земле сидел босой человек. Седые редкие волосы его шевелило ветром, по седым усам сбегали слезинки и капали на уголья. На костре перед ним догорали остроносые ботинки. -- Ты это чего же это мне тут, -- начал Конюхов и закашлялся дымом. Седой не ответил. -- Ты это чего же это мне тут составы поджигаешь, -- продолжил Конюхов без уверенности, -- Я тебя сейчас застрелю. 62. Каменский миновал храпящую Веронику, даже во сне не убиравшую руку с оранжевого рычага управления турникетом, и вышел в темень двора. Во дворе, среди обрывков упаковочного материала и кучи досок, еще сохраняющих местами форму контейнера, ржавел остов какого-то большого агрегата. Жестяная воронка с надписью "Dupont" валялась невдалеке. Каменский свернул налево и скользнул в цех. Между потрескивающих остывающим металлом, засыпающих экструдеров, которые, казалось, вздыхали, как отходящее ко сну стадо трицератопсов, у окна он увидел одинокую фигуру, тоскливо глядящую наружу, во тьму. -- Я вас раньше здесь не встречал, -- начал Каменский... -- Меня зовут Иван Петров. -- Зачем вы здесь? -- Ты понимаешь, здесь ведь нет перекрестка, смотри, просто проспект изламывается слегка, и кажется, все видно, -- Петров разгорячился, -- но за углом ворота, и нет никакого знака, а шел я под девяносто, когда этот Камаз выехал поперек... -- Да, да, я знаю, они говорили об установке светофора много раз, еще до Демьянова, начиная с шестьдесят девятого, да все руки не доходили. А уж у нынешнего и вовсе лишней минуты нет. -- У этого мудака минуты нет чтобы прогноз погоды послушать. -- раздался хорошо поставленный командирский голос из тени. На свет шагнула статная, широкоплечая фигура в мундире. В руках Лосось держал донку, леска от которой тянулась к засевшей в околотке фуражки блесне. Большое, тускломедное грузило при каждом слове звякало о звезду на правом погоне. На втором крючке висела рыбина, периодически дергающаяся и шлепающая его по щеке. -- Вы, товарищ майор, я вижу, свое от жизни взяли, -- начал Петров, -- а я только женился, вот-вот квартиру должны были полу... -- Во-первых, не майор, а генерал-майор. А во-вторых, что же я по твоему, всех баб уже перещупал!? -- Да я только хотел... -- А нехер хотеть! -- Да я... Каменский незаметно поднялся вверх, миновал пустой низкий полуэтаж над цехом. Здесь не было ничего, кроме кабелей и воздуховодов, из людей сюда заходили только электрики да вентиляторщики иногда. Второй этаж был пуст. На третьем он увидел полоску света, пробивающуюся сквозь драное асбестовое уплотнение под дверью патентного отдела. Каменский улыбнулся. Он всегда питал теплые чувства к Ганичеву, брошенному волей судеб в горнила патентного права и стенной печати. Юрий Сергеевич вычитывал третью стенгазету, глаза слипались, газета, склеенная из трех листов двадцать четвертого формата, постоянно норовила скрутиться в первоначальное состояние, как египетский папирус. Юрий Сергеевич, подобно змеелову, двумя метровыми линейками прижимал ее к столу, перемещая постепенно из правого свитка в левый. Он уже почти закончил, когда на лице его появилось жалобное выражение, он сел и сжал виски средними пальцами. Каменский заглянул через плечо: Ода - было написано крупной славянописью с завитушками. Пониже, помельче: Трехсотлетию снятия татаро-монгольского ига и дню космонавтики посвящается: Народный доход возрастает, Все больше и больше ахча*. И вот уже кверху взлетает Жугдердемеддийн Гуррагча** -- -- -- -- -- -- - *ахча - /татарск./ богатство, состояние, welth **Жугдердемеддийн Гуррагча - первый монгольский космонавт -- Все шутят, -- произнес незаметно приблизившийся, невысокого роста, хорошо сложенный человек с простым, открытым лицом, -- Их бы туда... На поводке он держал двух некрупных, изможденных собак. -- Я вас раньше здесь не встречал, -- начал Каменский. -- Меня зовут Юрий Алексеевич Гагарин. 63. Гардероб в ОВИРе был роскошный. Да и вообще все здание поддерживалось в прекрасном состоянии. Высокие расписные потолки, подпертые колоннами с витыми капителями, многостворчатые резные дубовые двери наводили на мысль о том, что раньше здесь был богатый особняк. -- В выезде на постоянное место жительства в государство Израиль вам отказано, -- лаконично завершила беседу интересная дама, сидящая за столом с табличкой "старший инспектор Андронова Е.И." -- Товарищ Андронова, -- спросил Саша, -- могу я узнать ваше имя-отчество? -- Екатерина Ильинична, но к делу это отношения не имеет. -- Екатерина Ильинична, -- спросил Саша, -- могу я узнать причины отказа? -- Государственная безопасность. -- Вы имеете в виду возможность утечки информации? -- Да. -- Но вы ведь знаете, у меня никогда не было секретности. Как же я мог иметь доступ к тайнам? -- Это не имеет значения. У нас есть процедура. Мы запрашиваем первый отдел по месту работы и базируем решение на их мнении. Освободите стул... Гардеробщик услужливо распахнул перед ним куртку. Саша дал ему рубль. Гардеробщик бодро взял под козырек со словами: -- Счастливого пути. -- Спасибо, родной, -- ответил свежеиспеченный отказник, открыл дверь и шагнул на широкое мраморное крыльцо. В ту же секунду на правый рукав ему с крыши нагадил голубь. 64. Больше всего на свете Гагарин любил быструю езду. Eще мальчишкой он частенько забирался на холм за деревней, волоча за собой старенький трофейный велосипед. С холма была видна даль. Тому, кто не знает, что это, объяснять бесполезно. Пыльная грунтовка начиналась полого. Он не крутил педали. Велосипед медленно разгонялся, ритмично поскрипывая, как колодезный ворот. У горбатого холма был свой собственный горизонт, изламывающий грунтовку надвое. Сразу за изломом, как с орлиного полета, открывалась даль. Становилось видно подножие холма, где от колодца начиналось парящее жнивье с мириадами вьющихся мошек. За жнивьем, сквозь редкие сосенки разделительной полосы проблескивала на солнце река, извиваясь уползавшая в лес, уже полурастворенный в полуденном мареве. Дальше виднелись голубовато-изумрудные призрачные стога, за которыми уже ничего нельзя было рассмотреть. Там был просто простор, бескрайняя, безудержная ширь, от которой невозможно было оторвать глаз, которая манила, дурманила и тянула к себе неудержимо. Велосипед резко прибавлял скорость, шины шипели, как змеи, по мелкому гравию, скрип ржавых подшипников сливался в ровное, предстартовое жужжание, сердце бешенно колотилось в груди, в ушах свистело, ветер шевелил короткую прядку у виска. И вот тогда он выпрямлялся, раскинув руки, разжимал запекшиеся от пыли губы, и на простор вырывалась дикая песня, без слов и мелодии, первозданная, как расстилающаяся впереди даль. 65. Из бесед -- Митька, как ты думаешь, бывают дежавю о дежавю? -- Все бывает, Саша. Они сидели в кафе, доканчивая кофе по турецки. Одиноко и загадочно мигала на той стороне проспекта неоновая надпись "астроном". -- А с опережением? Когда ты уже понял, что это дежавю, и вспомнил, что дальше, и оно и происходит? Мимо запотевшего от кофеварочного комбайна окна плыла толпа. Окруженные переливающимися на просвет голубовато-фиолетовыми ореолами, силуэты людей теряли различия, становились просто тенями, одинаковыми темно-серыми призраками у лодки Харона. -- Скажи лучше, как дела? Что поделываешь? -- Строю оборотня-звезду. Задача, похоже, перманентная. Не дается в руки, как синяя птица. Таинственная надпись напротив мигнула в очередной раз и явила миру заглавную букву "Г", будто занявшуюся мертвенным фиолетовым пламенем от остальных букв, мгновенно разрушив магию звездного неба. -- А как выживается на воле? -- Очень буднично и тяжко. Продолжаю неравную борьбу с необходимостью борьбы за существование. -- Ну и как, успешно? -- Пока не очень. На стороне врага большой перевес в живой и неживой силе, а также в технике. Кроме того, веду иллюзорную жизнь подпольщика. Хожу на какие-то явочные квартиры, встречаюсь с какими-то людьми, подписываю какие-то письма. -- Это, должно быть, очень интересно? -- В общем да, забавно. Но ты знаешь, у меня не иcчезает ощущение, что это все то же самое. Другие лидеры, другие цели. Похоже, что и плохие и хорошие люди действуют по одним и тем же законам. И не по пути мне ни с кем. Постоянно чувствую, что все уже было. Как во сне. Как будто я в петлях времени проезжаю сто раз по тому же самому месту. -- Не очень внятно. -- Ты понимаешь, такое чувство, что что бы ни происходило, какое бы дело ни начиналось, всегда раскручивается один и тот же сценарий. Появляются лидеры, которые "организуют и возглавляют". Мы сотни раз видели, как это происходит в науке. Как прорастают деятели. Как все решают связи. Так вот,похоже, это универсально. Видны всегда функционеры. Как тебе нравится такое определение: "Видные представители организации отказников города Ленинграда"? -- Да, очень похоже на "Передовых доярок совхоза Красная Оглобля". А ты думаешь, в Америке иначе? -- Знаешь, нет. Просто интересно посмотреть, как это все работает при демократии, каким образом дикие структурируются в условиях цивилизованного окружения. С работой Кирибеевичей мы знакомы очень хорошо. Хочется глянуть на реализацию принципов Калашникова. Купца, конечно, не автоматчика. Экономика, по крайней мере, у них работает исправно. -- Что-ли, ты все еще веришь в царство справедливости? -- Пока еще да, хотя уже совсем чуть-чуть. Похоже, что любая социальная структура создается дикими. Настоящим приходится занимать в ней место. А царство справедливости это не там, где все равны или всем равно, а там, -- он помолчал, как будто пробуя мысль на вкус, -- где настоящим есть место... Ну да ладно. Расскажи лучше, как дела на переднем крае отечественной науки. -- А, лучше не спрашивай. Взбрело им поднять тему вращения. Вдруг, ни с того ни с сего, нужда в упрочненных пакетах. -- Ага, значит пошел полиэтилен на броню. -- Тебе легко говорить, а мне установку налаживать. Ты же знаешь, она не работала никогда, и не заработает. Если, конечно, Ложакин не стоит у аппарата лично. Знаешь, к нам даже сам министр приезжал. Так вот, Ложакин продержал пузырь двадцать шесть минут, пока министр не удалился. Тот его даже спросил, чего он к аппарату прилип. А Ложакин говорит: "Холодно, руки грею". Понравилось товарищам, посмеялись. Как вышли, пузырь тут же лопнул. -- Митька, так ты эту волну используй. Какого черта! Накропай данных, начните промобразец, а пока суть да дело, защитишься! Мало, что ли, таких диссертаций написано? -- Ладно, расскажи лучше, как оно на вольных хлебах? Саша надавил ложкой на толстый слой похожей на плодородный чернозем кофейной гущи на донышке чашки. -- На вольных хлебах вольно, да голодно. Раскидываю синуусики. Параллельно продолжаю пытаться втюхать кое-какие идеи кооператорам. -- Получается? -- Не очень, не нада ето народу. За три года было две поклевки. Один начал даже что-то делать, да только убили его. -- На самом деле? -- Какие-то внутримафиозные трения. Я точно не знаю. То ли он кому-то недодал, то ли перешел дорожку. В общем, сожгли в машине. -- А другая поклевка? -- О, этот был крепкий парень. Даже аванс выдал шестьсот рублей. Больше я от него не слыхал ни звука. Мне кажется, я их распугиваю. Само мое существование колеблет их систему ценностей и они начинают терять ориентиры. Люди уровня ноль не любят измерение зет. -- Что за люди уровня ноль? -- Это определение Каменского. Люди уровня ноль живут, не поднимая глаз. Или вовсе не раскрывая. 66. Леха просто чуял верный путь. Не по запаху, нос мог подвести так же, как уши или правый глаз. Левый давно уже не видел, со времени разборки на моторно-тракторной станции. После удара полуосью, глаз, чуть не вылетев из орбиты, перестал общаться с нервной системой и смотрел теперь неизменно влево и вниз. Да и нюх его практически был нейтрализован табаком и спиртовыми парами. Зато чутье не подводило. Это оно дернуло его в сторону тогда, у лесопильни, когда у стоявшего невдалеке состава лопнули хомуты и метровой толщины бревна покатились под откос, давя и круша все на своем пути. Оно когда-то заставило его выпасть из идущего дикими зигзагами козла за метр до края обрыва. Откатившись в сторону по пологому скату, он молча смотрел, как козел, крутя колесами, описал в воздухе дугу и, хороня под собой участкового, грохнул брезентом о бревна, плотно забившие затон под берегом. И выжить на сплаве помогло опять же оно, чутье. Сколько народу нашло конец под сомкнувшимися над головой скользкими и верткими стволами! Как легко, казалось со стороны, прыгали сплавщики с бревна на бревно... Но только со стороны. Оказавшемуся на несвязанных бревнах в речной теснине обычно не до смеха. Одно неверное движение, и нога соскальзывает в воду, а следом летишь и сам, без серьезных шансов взобраться обратно, бревна крутятся, не позволяя уцепиться. Найти провалившего под сплавом шансов нет, если даже кому-то и придет в голову искать. Леха продержался девять сезонов, пока чутье не увело его на берег, в село Мочилицы. Леха не знал, сколько ему лет. Понятие времени в его мире носило черты относительности. Время измерялось рассветами и закатами, холодами и дождями, или просто сосущей пустотой в желудке. Иногда в работу вступал тестостерон, тогда Леху тянуло к коровникам, где между блоками пахнущего дурманом прессованого сена, если повезет, удавалось завалить доярку. Если не везло, приходилось довольствоваться коровой. Тестостерон, однако, не был главным катализатором физико-химической механики лехиного организма. Главным был спирт. Снижение концентрации спирта в крови отзывалось болью в глазах и конечностях. Начинали подрагивать вечно полусогнутые, покрытые наждачной кожей, пальцы, глаза слезились, и - главное - начинало подводить чутье. То самое чутье, которое неизменно проводило его между зыбями федькиной топи на беспредельные клюквенные мшаники, покрытые, словно кровью, крупной, звенящей ягодой. Мало кто добирался сюда сквозь трясину, похоронившую не одного только Федьку, имя которого укоренилось за ней по необьяснимому капризу природы. Не меньше двух мешков клюквы выносил отсюда Леха, и не то что бы он не смог больше снести, больше нельзя было, трясина тонко чуяла вес и нещадно карала за жадность. Клюква, в сезон, была в округе всеобщим эквивалентом. Пришлые меняли ее на спирт. Чистый технический спирт Леха любил больше всего. С ним не могла сравниться ни разбавленная гнилью сивуха из лабаза, ни вонючий ром "Havana Club", бутылки которого, занесенные в здешние леса внешнеполитическим курсом Фиделя, в лабазе не принимали, засеивая ими окрестные канавы и овраги. Сегодня Лехе не повезло. Абстиненция давала знать о себе все сильнее с каждым часом. Сто раз проходил он здесь, между полусгнившей березой ивывернутым, развесившим похожие на медвежьи когти корни, стволом северной сосны, неудержавшейся на краю болота. В этот раз, может от слишком высоко поднятого над головой мешка, а может, просто от рези в глазу, он сделал лишний шаг, прежде чем повернуть направо, к сухому пригорку, до которого уже можно было дотянуться шестом. Трясина не допускает репетиций. Каждый выход на нее - премьера без права повторить дубль. Нога ушла вниз, в аморфную жижу, мешок, который он нес над головой, упал в воду, второй мешок, привязаный вожжой к спине, притормозил погружение. Леха застыл на мгновение, спокойно глядя на расплывающиеся в стороны полы пиджака. Чутье сработало одновременно с инстинктом самосохранения. Одним движением он подмял под себя упавший тюк, встал на него правой ногой и вытянул левую из хлюпнувшей вязи. Мешок за спиной продолжал держать, позволяя, откинувшись на него спиной, вывернуться на тропу, прежде чем затопленый тюк ушел навсегда из-под ноги в бездонную глубь. Леха выполз на косогор и оглянулся. Поверх пузырящейся ряски, как будто уже зная о своей участи, косо плавала кепка. Только сейчас отдельные участки коры головного мозга, еще не затронутые никотинно-алкогольной дегенерацией, начали включаться. Леха зарычал и издал несколько нечленораздельных звуков, среди которых можно было бы разобрать матюки, если бы у него неожиданно оказались слушатели. Там, в глубине, лежало то, что к вечеру могло оборотиться литром чистейшего девяностодевятипртоцентного спирта. С час просидел он тихо, давая обсохнуть штанам, потом тронулся в путь. Проходя мимо осинника, Леха почуял движение, потом услыхал треск сучьев и затаился, ожидая медведя. Летом медведей можно было не опасаться, они были сыты кореньями и ягодой, но даже и сытому медведю могло придти в голову проверить встречного на стойкость, поронув спину острыми, как акульи клыки, когтями. Это был не медведь. Из лесу, гулко громыхая толстостенными и негнучими, как железобетон, сапогами, вышли двое. Они прошли совсем рядом с его кустом, громко разговаривая и смеясь. Пришлые... Леха никогда не мог разобрать их чудного говора. Слова были вроде понятные, и матюки попадались часто, но смысл неизменно ускользал, как в новостях, передаваемых по местному радио. Собственно, сейчас он и не пытался понять суть разговора. Леха не мог отвести глаза от висящих у тех за спинами брезентовых рюкзаков, туго набитых ягодой, проступающей мелкими волдырями сквозь брезент. Очень простая мысль, "тут поболе будет, чем утопло, самих в трясину", заставила его опустить руку к сапогу и медленно вытянуть нож из-за голенища. Убивать Лехе приходилось. И на лесосплаве, и до того, в армии, а после - в зоне. -- Тихо! -- вдруг сказал старший, тот что покрепче, и обернулся. -- Чего там? -- спросил второй, молодой. Леха застыл, слившись с кустарником, не шевеля ни единым мускулом. -- Может, медведь. -- сказал тот, глядя, казалось бы, прямо Лехе в глаз. -- Да ну, Геннадий Алексеевич, какие тут медведи! -- Какие, какие, медведеобразные... Нет, почудилось. Они скрылись за изгибом тропы. Леха не пошел следом. Он узнал молодого, это ему он сам нес сейчас клюкву для обмена. Из дневника Каменского Самое лучшее место - лес. Здесь никого нет. Здесь ты один на один с собой и с мирозданием. Чем так манит лесная дорога? Наверное тем, что последний ее изгиб перед исчезновением в чаще, воспринимается как граница. До нее - наш мир, за ней - все что угодно, чудеса, лешие и русалки. Сколько я ни взрослел, так и не смог отделаться от ощущения бесконечности леса, ощущения нелогичного но неистребимого. А где бесконечность, там может быть самое невероятное. В последний день нас на автобусе забросили в бор. Я сразу удрал ото всех. Лес не терпит групп, он закрыт, глух и темен. Только одному можно увидеть просвет. Пошел страшный ливень, но мне повезло - нашел старый дощатый навес. Дождь встал стеной, тропа по которой я бежал от него, спряталась в его теле обоими концами и слилась с беспредельностью. Я просидел там два часа. Мокрые, плохо обструганные доски и бревна навеса, огромная лужа, слепая от пузырей, несколько кустов, деревьев, мох - все это замкнулось внутрь, захватив на этот раз меня - случайного свидетеля. Граница - огромные, расплывчатые силуэты сосен, за ней - вечность и сны. Там, где дорога утыкалась в скорлупу дождя и изчезала, пелена была светлее и манила. Я пошел на этот свет с полным ощущением чуда, с верой во взаимопроникновение миров. Пробуждение - гудок. Автобус стоял на опушке, не просто закрыв - вырезав кусок поля и неба, заняв их место во вселенной. Внутри был город - пыль и бензин, ржавое железо под облупившейся краской - тоже капсула, замкнутый мирок. 67. -- Что вы, что вы, -- закричал Мойше громким шепотом, -- заберите скорее! Саша схватил папку, которую он только что положил на книги, -- А что такое? Квартира была наводнена книгами. Книги были везде, на полу и на холодильнике, в шкафах и на шкафах. Единственный столик в прихожей был покрыт толстым слоем книг с названиями на разных языках. -- Вы же положили папку на Тору! -- Простите пожалуйста, -- прошептал Саша в ответ, -- Я не знал. Из гостинной доносились голоса, иногда слышна была английская речь. -- Проходите сюда, пожалуйста. Саша прошел. В гостинной было тесно. Люди стояли и сидели вокруг стола, на котором лежал ворох импортной одежды. В углу стояли транспаранты с надписями "Решения Венской встречи - в жизнь!" и "Отпустите нас на Родину!". -- We are all going to be there to support you and to take pictures, -- ск