- Тебе надо старшему оперативнику написать. -- Если не ошибаюсь, Слава, ты говорил, что порядочному арестанту западло х.. сосать, куму писать, на продоле убираться, в жопу е...... и голодным остаться? -- Именно голодным остаться. -- Слава, -- разделяя слова, задал вопрос Артем, -- ты хочешь сказать, что голодовка -- западло? -- Нет, не хочу, -- поняв, что выбрал зыбкую стезю, закончил разговор Славян. В первый день голодовки двое ушли из хаты, зашел один. Как у всякого душевнобольного, каковым я себя отчасти уже чувствовал, обострилось чувство справедливости, не стало сил скрывать своего отношения "к общественной лжи и фальши". В пухлом самоуверенном Вите с первого взгляда угадывался ломовой и стукач, мыслью о чем я и поделился с дорожником. -- Нельзя говорить бездоказательно, -- мягко возразил Леха. -- Артем, -- подступился я к семейнику, -- по ходу, к нам стукача закинули. -- Ты что! -- испугался Артем. -- Пока нет полной уверенности, о таком молчат. Никому больше не говори. Ошибешься -- греха не оберешься. Это -- тюрьма. -- Артем, не пройдет трех дней, как всем все будет ясно. Веришь? Артем глянул на меня, оценивая, в своем ли я уме: -- За три дня никогда ничего не бывает ясно. -- Увидишь. -- Хорошо, только больше об этом ни с кем не говори. Потянулись длинные минуты, из множества которых складывались сутки. Вода и сигареты. Сигареты и вода. -- Что ты так много куришь! -- восклицал Вова, иполучал ответ: -- Очень люблю курить. Вова возражал: -- Нам покойники в хате не нужны. Походило на игру в дразнилки: -- Тюрьма, Володя, -- не запретишь. Следак тоже интересовался, почему много курю, наверно в шнифты пасет. Вова качал головой и замолкал. А когда узнал, что я по-прежнему в двадцать одно со всей готовностью -- обрадовался, и жизнь опять потекла азартным образом. Через сутки в хату зашел крутой. Обвиняется в нескольких убийствах, бандитизме, рэкете (попрошайничестве, как он выразился). А в общем, дружелюбный парень, бывший спортсмен-боксер с высшим медицинским образованием, в глазах которого крупными буквами написано, что готов любыми средствами скостить себе срок. Пришел, говорит, с корпуса ФСБ, оттуда же, что и предыдущий новенький. Осведомился, кто на спецу смотрит за положением, где собирается общее. Обрадовался, что Вор на тюрьме -- якобы его знакомый, тут же отписал ему и сам отправил маляву по дороге вкупе с презентом -- блоком "Мальборо". Не знаю, кто ставил режиссуру комедии, неспешно протекавшей в нашей камере, но хата не скучала. От очередных денег Вова отказался, что означало одно: общак. Оставалось радоваться жизни, пока есть возможность. -- А это кто на верхней шконке?-- поинтересовался Валера. -- Новенький. Вчера зашел. Витя Мыртынянский. Мошенник. -- Витя Мартынянский? -- подпрыгнул Валера, -- мошенник? Да он, в натуре, серийный убийца. Наших завалил сколько. Его на общаке опустили. До воли не доживет. Валера подошел к Вите, который заблаговременноулегся на шконке лицом к стене. -- Витенька, -- ласково позвал Валера. -- Открой, красавица, личико, тебя с заду не узнать. Витя повернулся, изображая сонного. -- Здравствуй, Витя. Вот и свиделись нежданно, -- ворковал Валера. И вдруг заорал, раздирая на груди рубаху: -- Попишу гада!!! Если кто видел, как кошка играет с мышкой, прежде чем ее скушать, то сможет представить, что выглядело именно так. Мышка убегает, кошка ловко, одним коготком, возвращает ее на место. Мышка замирает в смертельном ужасе, кошка одним коготком придает ей ускорение. Так Валера невидимым коготком игрался с Витей, а когда показалось, что все, кончится сейчас весь Витя, вступил в роль Вова: -- Ясность полная. Валера, оставь его. Витя, вставай на лыжи. Через пять минут я ложусь спать и ничего не слышу. Время пошло. Витю как ветром сдуло к тормозам, обеими руками, и даже ногами, он заколошматил по двери и закричал: -- Старшой! Скорей сюда! -- Ты, сука, если пишешь, пиши, что слышишь, а не то, что думаешь. Твоя же писанина, падла ты сумеречная, мне в уголовное дело ложится! -- наставлял его Валера, пока скрипели замки открывающихся тормозов. На следующий день в прогулочном дворике, закуривая, тихо говорю Артему: -- По ходу, Валера -- тоже стукач. -- Ты уж пока не говори никому, -- улыбнувшись, ответил Артем. -- И Вова со Славой. -- Да, я понял. Только поздно. Вдруг Артем странно посмотрел на меня. -- Нет, Артем, я -- нет, ты же знаешь: я экстрасенс и ясновидящий, -- улыбнулся я. -- А откуда ты узнал про орехи? Только честно. -- Случайность, Артем. Как проявление и дополнение необходимости. -- Меня не сегодня-завтра повезут по сезону. Хочешь, спи на моей шконке. Артема в самом деле увезли "по сезону". Честь семьи в "двадцать одно" остался отстаивать я один, однако процесс был важнее результата, помогая, вкупе с водой и сигаретами, отвлечься от голода. Каждый второй день голодовки -- кризисный, особенно с учетом того, что продукты под рукой, и едят на твоих глазах, но все терпимо. Голодающему положена встреча с прокурором. У меня ее не было. Валера, Слава, Володя не спуская глаз следили за мной. Валера, бедняга, почти без сна. Стоит затеять негромкий разговор, он тут как тут, уши греет. Через пару дней вернулся Артем, возбужденный, радостный: -- На Петровку возили, на очную ставку. Меня пострадавший не узнал! Как пальцем показал на другого, так у меня и отлегло. А я думал... -- Артем! -- обрываю на полуслове. -- Дело есть. Присели в моем углу под решкой. -- Артем, ты понимаешь, что говоришь? -- Что? -- За пять минут, сам не замечая, ты такого наговорил, что, наверно, пару лет себе набросил. -- Да я сюда после Петров как домой приехал! По-моему, я ничего такого не сказал. -- Эх, Артем, помолчал бы лучше. Со стороны виднее. -- Пожалуй, ты прав. Переволновался я. -- Кулаки-то чего разбиты? -- Драться пришлось. -- С кем? С мусорами?? -- Нет. Посадили сначала с сумасшедшим, но, по-моему, он косит. Всю ночь по хате на мотоцикле ездил. С ним и повздорили. Потом к спортсмену перевели.Между прочим, он тебя знает, тебе от него привет. Артамонова из альплагеря "Эльбрус" помнишь? -- Конечно. -- Это он. Удивился, что ты в тюрьме. -- А он почему на Петровке? -- Тоже какие-то большие деньги, я особо не интересовался. Этапа на Украину ждет. -- Вот, Артем, и знакомые пошли. В общем, хорош делиться впечатлениями. А то ты как первый день заехал. Чифирнем и в бой? Без тебя азарта нет. -- Согласен. А ты что, чифиришь? -- Нет, я вприглядку. И полетели масти перелетными птицами. Всемогущее время лечит. Сидя за письменным столом перед широким окном с видом на самый красивый на земле город, держа в руке "Паркер" с золотым пером и описывая тюремные дела, ловлю себя на том, что шире и светлее представляются камеры, в которых сидел, настойчиво чудится в них дневной свет и солнце. А между тем, неправда это. Страшна и неприемлема человеку йотенгеймская тюрьма. Серьезная, господа, школа. Голодать оказалось не так трудно, как ожидал, соблазна съесть что-либо тайком не возникало. Один лишь раз не удержался и положил на язык одну крупинку соли. Увидев, как я зажмурился от удовольствия, Артем сокрушенно покачал головой и не сказал ничего. С удовольствием вдыхая запахи, помогал Артему резать колбасу, хлеб, чистить лук, что было вовсе не мучительно. Вова несколько дней что-то помечал в тетради, всякий раз глядя на часы. Наконец объявил мне: В среднем за сутки, с учетом времени сна, ты выкуриваешь одну сигарету за 12 минут. Это невозможно. Надо завязывать. -- Володя, -- отвечаю дружелюбно, -- кому надо? Ты забыл: страсть как люблю курить. Покурим? Вова только рукой махнул: -- Между прочим, на общаке с куревом вообще го-ляк. -- А я могу и не курить. -- Правда, что ли? -- Правда. Только не хочу. Обстановка не та. -- То есть? -- Воняет очень. -- Ты на что намекаешь? -- Володя, разве тебе так показалось? -- Ты сказал. -- Как есть, так и сказал. -- Не всегда нужно говорить как есть. -- Кто-то знает, когда? Такого рода разговоры -- пример тюремного скандала: основной смысл в подтексте, не за что ухватиться. А ошибешься -- беда. Но и в этом случае есть выход: демагогия и словоблудие. Недаром они выручают даже государственных руководителей. Если же не умеешь пользоваться такими инструментами -- не ошибайся. -- "Ты что, блядь, делаешь, собака!" -- орет один арестант на другого. Оскорбленный тут же возвышается в самоощущении и обращается к хате: -- Вы слышали? Он меня блядью обозвал. (А за это спрос.) Но обидчик невозмутимо говорит: -- За напраслину -- ответишь? (И за это тоже спрос.) -- Отвечу. Все до единого слышали, как ты меня обозвал. -- Я тебя не обзывал. -- А "блядь" говорил? -- Говорил. Для связки слов. А обзывать не обзывал. -- А за "собаку" ответишь? -- За то, что назвал тебя по имени доброго и умного животного? За это спроса нет. -- Таким тоном только оскорбляют! -- Тебе показалось, братан. "Павлов! На вызов!" Думал, к врачу. Пятый день го-лодовки, а на заявление никакой реакции. Оказалось, к врачу, но другому. Где-то на следственном корпусе оставили одного в пустой комнате с чистым деревянным крашеным полом. Сквозь решетку без ресничек льется свет спокойным солнечным потоком, и так хорошо в тишине, что вспоминается детство. Даже курить взялся как будто украдкой. И очень долго никуда не зовут. Наконец вызвали в соседнюю комнату на "пятиминутку" -- предварительную судебно-психиатрическую экспертизу. Среди вопросов, заданных мне психиатрами, особо рассматривались два: признаю ли себя виновным, и почему на тюремной карточке стоит не та статья, по которой мне предъявлено обвинение. На первый ответил отрицательно, на второй "не знаю". Косить не стал, хотя соблазн был. Видимо, и без того направят на Серпы. В свое время успешно удалось откосить от Советской Армии. Правда, далось нелегко. Два раза статья "годен к нестроевой в военное время" была опротестована призывной комиссией, но из больницы имени Кащенко, куда направляли на экспертизу, я возвращался с победой. Школьное увлечение психологией и психиатрией дало некоторые знания и такой вот результат. Разумеется, справки для спортивных соревнований о том, что здоров, я брал в врачебно-физкультурном диспансере, где медкомиссия не связана ни с поликлиникой, ни с военкоматом. Дела давние, но тут, конечно, раскопали. Несмотря на то, что в психоневрологическом диспансере по месту жительства числюсь как выздоровевший (это в свое время настала пора получать водительские права), -- никто из врачей не рискнет утверждать на пятиминутке, что я здоров, тем более что редкого арестанта можно назвать психически здоровым, если он провел в Матросске или Бутырке больше одних суток. Лучше послать на стационарную экспертизу в институт им. Сербского, чем брать на себя ответственность. Получилось иначе. Пришли Ионычев с Косулей и ознакомили меня с постановлением о назначении экспертизы ("пятиминут-ки") (то, что она уже состоялась, не смутило обоих), а заодно ознакомили с постановлением этой экспертизы: "Установить вменяемость не представляется возможным. Направить на стационарную экспертизу в институт имени Алексеева" (переименованная больница Кащенко). Редчайший случай, когда больница берет ответственность на себя. Врача, председателя комиссии на пятиминутке, я помню. Хорошо помню. Когда решался вопрос, служить ли мне в Советской Армии, она спросила меня (сколько лет назад это было...), хочу ли я в армию. Тогда, почувствовав в ней нечто нормальное и разумное, я сказал: "Вы знаете, нет. Я хочу учиться". -- "А Вам не помешает статья?" -- "Нет". Далее, здесь же, при мне, под смущенные улыбки членов комиссии, она объявила, что данные, полученные в результате стационарного обследования, не позволяют мне служить в Советской Армии в мирное время; только в военное. И вот мы встретились вновь. Она меня, наверно, не помнит. Тогда она была моложе. Одним словом, я почувствовал, что мой вопрос решен. Чем гнить в тюрьме, лучше стать невменяемым. В этом случае уголовное преследование прекращается, назначается принудительное лечение (а это, в случае экспертизы в Кащенко, -- там же, т.е. почти что на вольной больнице), и через полгода я выйду на свободу под надзор врача по месту жительства. Методику психиатрического освидетельствования в Кащенко я знаю хорошо. Практически не напрягаясь и не строя из себя сумасшедшего, выдам все, что нужно для диагноза. Можно МДП, можно вялотекущую. Вторая проще и ближе мне по духу, если руководствоваться шкалой Кречмера. Выздороветь тоже не составит труда. "Все, идите, Павлов, -- закончила женщина наш разговор, -- нет, стойте. К прокурору обращались?" -- "Да". -- "И что?" -- "Ничего. Тишина". -- "Как долго будете голодать?" -- "Сколько смогу". -- "Хорошо, идите". -- "До свиданья". -- "До свиданья". "Я обязательно выйду отсюда" -- говорил я себе, куря сигареты и вспоминая столь необычную встречу. Видимо, есть люди, которым не нужны доказательства, потому что у них есть глаза. -- У врача был? -- поинтересовался Вова. -- Да. -- Что нового? -- Ничего. Все старое. -- Ты думаешь, тебе кто поверит, что ты умереть хочешь? Тебе не дадут умереть. Чего ты хочешь добиться голодовкой! Не надо пыль в глаза пускать. -- Володя, давай по порядку. Первое: умереть не есть моя цель. Моя цель жить. Второе: если мне не дадут умереть, это будет кстати. Третье: голодовкой я хочу добиться соблюдения закона. Четвертое: в отличие от некоторых арестантов, мои слова не расходятся с делом; если в хате найдется хоть один, кто считает иначе, -- пусть обоснует. Володя задумался. Наверно, нелегко ему согласиться, что правду можно говорить вслух. Неожиданно ушел на волю пожизненный арестант -- кот Вася. Сошел с ума. Стал гадить где попало, рычать по-собачьи и бросаться на людей. Как будто в него вселился бес. Зрелище, поначалу смешное, стало жутковатым. С Васи сняли ошейник, и за пачуху сигарет вертухай отнес Васю на улицу. Иной ценой Васе никогда не удалось бы освободиться. Шел седьмой день голодовки. Глубокой ночью, когда мы с Вовой и Артемом резались в карты, а Слава отключился, наглотавшись колес, Валера, замученный сторожевой бессонницей, воздел руки и в тоске воскликнул: "Ничего не понимаю! Голодает. На прогулку ходит. В карты играет. Смеется. Курит"... -- А он вечный, -- оторвавшись от игры, позлодействовал Артем. -- Ложись спать, Валера, не гони. Утром началась и долго продолжалась спокойная, полная намеков перебранка Вовы со Славой. -- "Шила вмешке не утаишь" -- говорил Вова. -- "Не надо думать, что ты самый умный" -- отвечал Слава. -- "С сегодняшнего дня, Слава, -- примирительно сказал Вова, -- я буду жить отдельно, и ты ко мне, пожалуйста, не обращайся. Забери свои продукты из моей коробки и -- расход". Слава молчал. Много прошло времени, прежде чем он спросил: "Вова, ты пошутил?" -- "Нет, Слава, я сказал". Прошло еще больше времени, и Слава снова подал голос, прозвучавший неожиданно жалко, напоминая тон Максима-петуха, когда тот плакал у тормозов и просил дать ему "покушать сала": -- Вова, и я больше не смогу пользоваться твоими продуктами?! Вова не ответил. Тягучий тюремный день прошел под знаком размолвки между ними. В хате установилось затишье, изредка прерываемое Володиными отповедями. -- "Я тебе разрешал брать пепельницу? -- грозно спрашивал Вова вжавшего голову в плечи Диму-убийцу. -- Три дня тебе сроку, чтоб вернул мне такую же. Где взять? Где хочешь. Пиши малявы, договаривайся с баландером. Три дня тебе, и ни минуты больше. Почти все в хату занес я. Ты что-нибудь сделал для хаты?" Дима-убийца испуганно хлопал глазами и даже не пытался подтянуть до отвращения низко сползшие штаны. Найти такую же стеклянную банку, как он разбил, ему не под силу. -- "А ты, сукотина, что здесь делаешь, твое место у дальняка" -- закипел Вова и, не удержавшись, ударил Максима локтем в грудь. Петух полетел в угол. -- "Кто тебя, гадина, таким именем наградил. Моего сына Максимом зовут. Ты имя человеческое опозорил!" Ближе к ночи у Славы начались неприятности. Отозвавшись резко на какое-то замечание Вовы, Слава неожиданно получил предъяву в вероломстве и стукачестве: -- Слава, подлость твоя неизмерима. Больше года мы жили с тобой бок о бок, а ты все это время мне га-дил. Если бы не ты, я бы уже осудился. Дело принимало серьезный оборот. -- Докажи, -- резонно ответил Слава. -- Нечего доказывать, Слава. Ясность -- полная. Мой адвокат, а ты знаешь его возможности, сказал конкретно: весь год показания на меня писал Крюков, т.е. ты. И с больницы меня вернули потому, что ты написал, что я на самом деле здоров. И Лехе не дал помочь. Это уже обо мне. Начиналась гроза, потому что Вова, глядя в пространство слепым ненавидящим взглядом, тихо и с неподдельным сожалением сказал: -- Если бы ты, Слава, знал, каких денег ты меня лишил. Каких денег... -- Это всего лишь слова, -- философски отозвался Славян. -- Твоего адвоката здесь нет, и кто знает, что ты говоришь правду? -- Леха, -- повернулся ко мне Вова, -- было такое, что твой адвокат что-нибудь говорил про кого-нибудь из камеры? -- Было. -- Можешь сказать, что? -- Могу. Адвокат сказал, что в хате есть Славян, который связан с кумом. Для Славы это оказалось ошеломляющей неожиданностью. Делавшие вид непричастных Артем, Дорожник и Валера сразу включились в действие. -- Слава, это правда? -- несколько удивленно (каждый в тюрьме артист) спросил Артем. Славян замялся: -- Отчасти.., -- и спохватился, -- только это неправда. -- Значит, я говорю неправду, и Леха говорит неправду? -- Володя рассчитал верно, что я в стороне не останусь. -- Отчасти... -- Слава, два раза отчасти это уже часть. Ты стучал на сокамерников и гадил не только мне. Только тебе Ар-тем говорил про эпизод, по которому его возили на Петры. -- Вова неплохо подготовился. -- Ты говорил с Артемом о его делюге? -- как о чем-то невозможном, спросил Славу Леха Террорист, после чего демонстративно дал всем на дороге расход и приглушил телевизор. -- Интересоваться делюгой, -- лицедейски промолвил Валера, -- это, Слава, ты знаешь, что такое. Придется отписать Вору. Слава достал горсть таблеток и закинул в рот. -- Нет, Слава, -- продолжил Валера, -- ты этого не делай, ты трезвым вышел на базар и за пьяного не проканаешь. Вова, не в силах сдержать наболевшее, разразился обличительной речью. -- Целый год, Слава, я тебя кормил. У тебя за душой ни гроша, ни нитки. Целый год я ломал с тобой хлеб, как с порядочным арестантом. Я тебя отмазал, когда ты десять штук баксов проиграл в карты. Ты понимаешь, что для тебя это значило? Моя жена собирает тебе посылки, беспокоится, пишет, что Славе нужна теплая одежда на этап, а ты поступаешь как неблагодарный негодяй. Нам дают под защиту людей, пусть падших, но слабых, а ты как стервятник. За что ты отпидарасил Данилку? Он же был как одуванчик беззащитный: дунь и облетит. А Максим? Никто в хате ни сном ни духом не помыслил, а ты взял и отхуесосил его. Какая низость, Слава! -- Надо было тебя тыкнуть, пока ты пьяный валялся, -- заявил Леха Дорожник, -- и к Максиму в угол, чтоб дальняк мыл и молчал как собака. Думаешь, я не знаю, что ты про меня написал? Я тебя, Слава, на воле найду. -- Все, что вы говорите, нужно еще доказать, -- твердо заявил Славян. Последнее средство защиты -- демагогия -- длилась несколько часов, уже показалось, что сейчас всем все надоест, и конфликт кончится ничем, как это часто бывает в тюрьме, но долго молчавший Леха Террористближе к утру вдруг оборвал Славу: -- Если ты, сука, не заткнешь свою пасть, я тебя заткну сам. Слава поверил сразу: -- Что же мне делать? -- Вставай на лыжи, -- ответил Вова. -- Баул можешь не собирать, а то у кого-нибудь не хватит терпения. Твое барахло сдадим на проверке. Слава пошел к тормозам: "Старшой! Подойди к два два шесть!" Старшой подошел, но выпускать Славу не хотел, утверждая, что одного желания выйти недостаточно. -- "Что же мне делать?! -- воскликнул Слава. -- Брать мойку и вскрываться?" Такой аргумент на старшого подействовал, и тормоза заскрипели. Через час пришел какой-то начальник и, внимательно глядя всем в глаза, попытался выяснить, что произошло. -- "Ничего, -- спокойно ответил Вова. -- Человек захотел выйти. Почему? Не знаем". "Чувствуешь, как легко стало в хате?" -- сказал Леха Дорожник. В самом деле, будто зловонное облако рассеялось. -- "Легче, -- ответил я. -- Кстати, почему ты Дорожник -- понятно. А почему Террорист?" -- "Славе спасибо. Сижу за пистолет. А он написал, что я взрывал в Москве троллейбусы -- помнишь, перед чеченской войной было, все газеты писали. Так бы уже на зону ушел, а тут почти год с троллейбусами мурыжили. Троллейбусы отпали, погоняло осталось". Наутро полхаты заказали с вещами, осталось человек семь. Дима-убийца радовался как ребенок, что уходит на общак. Показалось, что наш гробик не меньше Дворца съездов. В ночь на десятые сутки моей голодовки играла музыка. Справляли день рождения Вовы. Все пригубили бражки, я поднял кружку с водой. Красочные рассказы именинника о свободе (как водил машину, как пил коньяк в Париже, как строил дачу) привели народ в лихорадочное возбуждение, требующее выхода. Но посколькунад тормозами красовалась надпись "нет выхода", развернулось театрализованное представление под названием "Развод лохов или курс молодого бойца". -- Денис, думаешь, на общаке не поймут, почему у тебя правое ухо разрезано? Надо второе порезать, чтоб не догадались, -- подначил парня Леха Террорист. Накануне Денис проявил отвагу, узнав, что проколотое под серьгу правое ухо говорит о принадлежности к геям, и располосовал ухо мойкой, да так, что еле остановили кровь. -- Ты думаешь? -- озадачился Денис. -- Конечно. Но и второе ухо тебя не спасет. Тебя спросят, какой ты масти, ты задумаешься, а тут врасплох про ухо, ты растеряешься, подумают, что ты за собой что-нибудь чувствуешь. Вот ты уже и растерялся. -- Да нет, не растерялся. -- В зеркало посмотрись. Растерялся. Значит, за собой что-то чувствуешь. -- Нет, не чувствую. -- Денис насторожился, видимо, вспомнив стремительное развитие истории со Славой, уже не понимая, шутят с ним или нет. -- А что расчувствовался? -- поддержал Леху Вова. -- Тебе тюрьмой интересоваться надо, а ты булки греешь. -- Алексей, я интересуюсь! -- Проверим. Решишь задачку? -- Не знаю. Попробую. -- Значит, согласен? -- Да. -- Ты убегаешь от медведя в лесу. Видишь две бочки. Одна с дерьмом, другая с медом. В какую прыгнешь? -- Не знаю, -- чувствуя подвох, сказал Денис. -- Задачку ты не решил. Тебе дачки заходят? -- Да. -- Следующую дачку отдашь мне. -- Почему? -- Сам сказал: решишь за дачку. Не решил. Дачкудолжен. -- Алексей, -- погрустнел Денис, -- научи отвечать. Что надо ответить, чтобы было правильно? -- "Дальше побегу". Вторую задачку решишь? -- Нет, не решу, Алексей. -- Ты не хочешь со мной говорить? Порядочному арестанту всегда есть что сказать. -- Хорошо, попробую. -- Почему на малолетке колбасу не едят? -- А разве не едят? -- Не едят. Почему? -- Потому что нет, наверно... Не знаю. -- Так. Вторую дачку ты мне тоже должен. Казалось, Леха давно не шутит, но Денис не пал духом: -- Алексей, как правильно отвечать? Научи, пожалуйста! -- Значит, так. Запомни принцип малолетки. Если мать пришла на свиданку в красном -- не ходить. Колбаса -- на хуй похожа. Сыр -- пиздятиной воняет. Рыбы -- в озере ебутся. Понял? -- Понял. Повтори. Громко. Три раза. С выражением. Стихи в школе читал наизусть? Давай. -- Колбаса на х.. похожа! -- заорал Денис, -- сыр п......... воняет! Рыбы в озере е.....! -- Чего орешь? -- Ты сам сказал. -- Порядочный арестант на поводу не пойдет! -- рассвирепел Леха Террорист. -- Что на это скажешь? -- Что же мне сказать? -- обратился вдруг ко мне Денис, -- Леша, помоги. Что сказать?! У меня самого закралось беспокойство. Дорожник -- классный парень, но, как говорит Вова, одни преступники собрались. Нарочито значительно и меланхолично я вышел на середину, повернулся лицом к решке, хмуро указал на Леху, Вову, Артема и Валеру: -- Им, что ли? Чего им говорить! -- предъяви им. Получилось в десятку. Леха Террорист переломился пополам от хохота. Смеялись все, долго и до слез. Дорожник, справившись с приступом смеха, с упоением повторил: "Предъяви..." -- и снова зашелся. Поставили кассету "Abba". Грянула музыка, лирическое облако окутало хату. Зажмурившись, явно представляя, что он в ночном клубе, в жизнеутверждающем ритме танцевал Вова. Мотая головой в нахлынувшем потоке фантазии, танцевал Леха Террорист. Танцевали Артем, Валера, Денис, кто-то еще, и даже Максим у тормозов отрывался, как на дискотеке, забыв, что он петух. Глава 19. ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ. ХАТА ОДИН ТРИ ПЯТЬ На одиннадцатый день голодовки запланировано принудительное кормление. Так сказал Вова и подтвердил Валера. Будут через металлическую кишку вводить в пищевод манную кашу. Процедура небезопасная и негигиеничная. Могут поцарапать пищевод. Поэтому на утренней проверке отдал пачку заявлений с прежними требованиями и одно с оповещением администрации о временном прекращении голодовки. Поставил в курс хату. Вова обрадовался. Валера, как врач, стал давать советы по правильному выходу из голодовки. Советы я выслушал, и с удовольствием нажрался колбасы и сала с хлебом. Опять же с крепким чаем, и без каких-либо проблем. Тут вызвали к врачу. -- Вы что, Павлов, голодаете? -- у нас тут Ваше заявление, -- корпусной врач держала в руках одно из моих заявлений. Чтобы не дать возможности администрации тюрьмы не зафиксировать голодовку, приходилось каждый день информировать о ней всех: следствие, про-курора, начальника тюрьмы, начальника спецчасти, врача, начальника ГУИН, комитет по правам человека при Президенте Борисе Ельцине, с указанием, когда голодовка начата, какой идет день, какие предъявляю требования, и какие приняты меры (т.е. никаких). Заявление в руках врача, адресованное начальнику спецчасти, менее других имеющего отношение к моим требованиям, было наиболее кратким. -- А остальные заявления? -- У нас одно. Вы писали еще? -- Да, минимум по семь заявлений ежедневно. -- Ну, и как Вы себя чувствуете? -- Сегодня голодовку закончил. Скажите, пожалуйста, на какой день начали бы кормить принудительно? -- Сегодня бы и начали. Я Вас спросила, как себя чувствуете. -- Как в тюрьме. -- Понятно. С такими ответами не удивительно, что стационар назначили. Ага, значит, скоро в Кащенко. Так это ж дом родной. Помню, на военной экспертизе, один псих в коридоре поймал двух других, возложил им руки на плечи и, сияя от счастья, заявил: "Все здесь такие родные! Кащенские!" Что ж, я не против. Вернулся в камеру. Опять на вызов. -- Ты шустрый, -- сказал Косуля. -- Кащенко не будет. Будут Серпы. -- С какой стати, Александр Яковлевич? Есть постановление комиссии и следствия. -- Не беда, я написал протест. -- И шепотом: "Я уже понял: можешь. Но надо наверняка. На Серпах у меня завязки хорошие. Вообще ничего не надо делать, поставят диагноз автоматически. Нужно только заплатить. Твоя жена уже передала деньги". Снится или кажется? Нет, вот сидит напротив за столом в безупречном костюме известный адвокат... Не удивительно, что газеты иногда сообщают: на улице из-бит адвокат такой-то. Этого бы не грех прямо здесь придушить. -- Какие, в баню, Серпы! Только в Кащенко! Отзывайте свой протест. -- Поздно, Алексей. Поздно. Но ты не беспокойся. Я обещаю. Вот и письмо принес, как обещал. Один человек, читая рукопись этой книги, спросил меня: "Неужели все было так плохо? Неужели не было светлых переживаний, какой-то внутренней жизни, чего-то такого, что отвлекало бы от обстановки?" Конечно, было. Письма. Они могли составить отдельную главу, но не сохранились. Восстановить их не представляется возможным. Неточности были бы кощунством. Насмешка судьбы в том, что письма приносил Косуля. Вернувшись в хату, я увидел Вову и Валеру. -- Куда все подевались? На прогулке? -- На прогулке... -- задумчиво повторил Вова. -- С вещами всех заказали. Тебя тоже. -- Шутишь? -- Нет. Удар ключа о тормоза: "Павлов -- с вещами. Готов?" -- "Погоди, старшой, он только с вызова. Через пять минут". -- Давай, Леха, прощаться. По воле свидимся. Адрес помнишь? С общака отпиши, как определишься. Если что не сложится, поддержим. Вот квитанция, мы тебе на счет тридцать рублей положили. Слава был против, но мы настояли. В коридоре перед сборкой висело горячее напряжение, возбужденные оперативники с дубинками и красными повязками на рукаве с надписью "резерв" еще не остыли от боя. Двое здоровенных молодцов враждебно двинулись мне навстречу. Их опередил другой, в котором я признал Руля, принимавшего меня на тюрьму. -- "Я тебя помню, Павлов, -- тихой скороговоркой сказал он. -- Молчи, ни слова, а то хуже будет". -- Ребята, не надо, этот от врача, пусть идет на сбор-ку, -- встав между мной и резервниками, сказал Руль и открыл дверь. Так называемая черная сборка. Сколько тысяч полотенец сожгли здесь арестанты, прежде чем когда-то белая штукатурка приобрела такой вид. Лавок нет. Посередине подле баулов стоят Артем и Леха Террорист. -- Давай сюда, становись к нам, ставь баул рядом, -- забеспокоился Артем. -- Ты в порядке? -- Я в порядке, а вы? Что случилось? -- Через дубинал прогнали. Дениса унесли. Сказали, сейчас еще придут: мы на общак отказались. Что же тебе делать. Тебя нельзя бить. -- Я тебя бить не дам, -- спокойно сказал Леха Террорист. -- Я тоже, -- отозвался Артем. -- Скажу: меня бейте, а его не трогайте. (Честно говоря, трогательно до слез.) -- Нет, вы, давайте, за себя. Я пойду на общак. А то останусь на спецу, да навсегда. -- Павлов, пошли, -- позвал в открывшуюся дверь Руль. С Лехой и Артемом обнялись по-братски. Расстались молча. Что скажешь?.. Мимо агрессивных резервников Руль провел меня до конца коридора, сдал на лестнице вертухаю, и тот повел дальше. До последней секунды я наивно надеялся, что путь мой теперь только на больницу, Кащенко ли, здешнюю или какую еще, но не на общак. Перед металлической дверью No 135, почему-то покрытой каплями воды, вертухай, заглянув в карточку, весело сообщил: "Первоходы-тяжелостатейники. Заходи". И раскоцал тормоза. "Тормоза!" -- послышался крик за тяжко открывающейся дверью, а на продол, где весьма прохладно, повалил пар, как из бани. Шаг в хату был каким-то обморочным. Сравнение с баней неверно: она и есть. Примерно 40 градусов воздух, 100 % влажность. В желтом горячем мареве стеной стоят в однихтрусах и тапочках потные люди, покрытые сыпью и язвами, смотрят враждебно и чешутся. Наверно, так себя почувствовал бы человек, которому пришлось шагнуть... куда? -- право, затруднительно сказать. Грохнули за спиной тормоза. Рубаха немедленно стала мокрой от пота. Сердце застучало в голове. Одним словом, шок. До какой степени государство должно презирать человека, если помещает подследственных, вина которых не доказана, в такие условия. Такое государство не имеет право на существование. Но существует. Этот факт нельзя не принять во внимание, когда стоишь у тормозов с баулом и тщетно стараешься задержать дыхание, чтобы не чувствовать горячего запаха общественного туалета, приводит это лишь к тому, что вдыхать приходится с большей силой. Перед тобой два ряда шконок в два этажа, в общем количестве 30, уходящих к неясному горизонту и теряющихся в тумане; нижние ряды завешены простынями. По левую руку за грязной занавеской смердящий дальняк, по правую умывальник. Узкий проход между шконками упирается в дубок, где-то высоко маячат два окна с решетками. От решки орет на полную громкость телевизор. Плюс неописуемый гул голосов (70 человек) и вентиляторов, совершенно не справляющихся с работой. Арестанты трутся друг о друга, пробираясь кто куда. -- "Осторожно -- кипяток!" -- кричит один, неся от умывальника кружку, и все дают ему пройти. -- "Дальний! Свободно?" -- кричит другой, пробираясь к дальняку. -- "Хата! Шнифты забейте!" -- кричат с дороги. -- "С веником!" -- зовут с пятака (место между дубком и решкой), и парень с вокзала пробирается к решке (это его работа, за уборку он получает сигареты). Все преимущественно желто-коричневого цвета. Голые тела в грязных трусах пугают язвами, воспаленными татуировками и единообразием лиц (мечта правителей Йотенгейма), выражающих ожесточение, страдание и терпение. Как говорится, мест нет. Везде люди. Кишат как черви. В глазах мелькает от движу-щихся коричневых точек. Не сразу доходит, что это тараканы. Их полчища. Происходит странная вещь: звуки отстраняются, я вижу: кто-то обращается ко мне с какими-то вопросами, но я их не понимаю. Я не понимаю ничего. Пробираясь к лампам дневного света на потолке, тараканы не удерживаются и, как парашютисты, дождем летят вниз, на головы арестантов, которые на ползающих по их телам тараканов почти не обращают внимания. Никакие рассказы не могут дать об этом представления. Разве это возможно? Стоп. Все возможно. Прежде всего, упереться рогом. Кушкая -- это классика. Уважаемый читатель, гражданин России, ты обязательно бывал в Крыму. Ты знаешь Ялту и Алупку, Симеиз и Севастополь, ты знаешь благотворную атмосферу прибрежных санаториев, и что такое отдых, ты знаешь лучше всех. Но что делают эти молодые люди под названием "скалолазы", тебе понять трудно. Проезжая на автобусе по верхней, под самыми скалами, дороге ЮБК, ты видел прилепленные к отвесным стенам цветные фигурки, от которых тянутся паутинки веревок, и спешил отвести взгляд: вдруг упадут прямо сейчас. Нам же все, кроме санаториев, было понятно изначально. В краю, где природа дышит покоем и морем, есть скалы невероятной трудности и красоты, а значит есть возможность в течение одного дня испытать страх смерти, радость удачи и утопить их в Черном море, лазурном и соленом, или в золотом и крепком прибрежном вине. Кто был скалолазом в Крыму, тот помнит. Золотое время. Сравнимое с мечтаниями детства. Не понимая в жизни ничего, без мировоззрения и почти без денег (спасибо моей маме, дай ей Бог здоровья, терпеливо пережившей мое легкомысленное увлечение и обеспечившей мне необходимое) -- приехал я в Крым. Куда влекло меня в золотистом сиянии непрожитых лет? Ввысь. Вот высь. Над уровнем моря немного, метров 300 - 400, но скалы трудные и красивые. Все, что нужно для жиз-ни, есть, это -- крючья, закладки, обвязка, веревка (богатство!), карабины, скальный молоток, совдеповские калоши с острым носом (их носят чеченские женщины во дворе своего хозяйства, а мы, скалолазы и альпинисты, приделав к ним завязки, используем уникальную обувь для лазанья по скалам -- западных скальных туфель мы еще и не видели). В этот раз я не знал, куда зовет меня мой друг, и хорошо, иначе бы страху было больше, чем нужно. Скалы стали круче, закончился кустарник, упорно взбирающийся на стену (наверно, тоже хочет ввысь), перед лицом возникла вертикаль. Отсюда начинается "корыто" -- маршрут высшей категории трудности. Эти несколько сотен метров свободным лазаньем без искусственных точек опоры до сих пор прошли только два выдающихся скалолаза -- Витя Артамонов и киевлянин Фантик -- фанат, прославившийся одиночными восхождениями по труднейшим маршрутам. Используя шлямбурные крючья и лесенки, пройти можно легко, но это индустрия, не лазанье, ценности не имеет. -- Давай, вперед, -- предложил Толик мне почетную возможность. Он в курсе моих амбиций на экстремальные восхождения, о которых не раз говорилось на кухне в Москве. Наглядный урок. Шершавая, как старый асфальт, стена, может быть, идется свободным лазаньем, но зацепки такие маленькие, что с трудом верится, что на них можно удержаться. -- Нет, Толя, я не готов, иди ты. Толя, злобно сплюнув, распаляя себя, как боксер перед боем, выдал экспрессивную тираду и полез, чуть тяжело, в альпинистской силовой манере (в спор-тивном скалолазании все изящнее -- там страховка верхняя, срыв не страшен), но -- надежно и на удивление быстро, и лишь метров через сорок забил крюк, завис: -- Давай сюда! По скале будет долго, лезь прямо по веревке! Дело нехитрое. Метров пять-десять на руках по ве-ревке, потом, зацепившись за скалу, дать возможность Толику выбрать провисшую веревку, и опять вверх. Был бы жюмар -- вообще не вопрос, но у нас девиз -- меньше индустрии. Через несколько веревок смотреть вниз стало неприятно. В больших горах ощущение глубины скрадывается ледниками и снегом внизу, в Крыму пара сотен метров пугает больше, чем километр на Памире, посмотришь вниз, и голова кружится. На соседнем маршруте методично царапается вверх группа альпинистов МВТУ, все время слышен звон забиваемых крючьев. -- "Вася Елагин с вами?" -- кричит Толик. -- "Нет, он завтра приедет, -- отвечают ему. -- А вы откуда?" -- "Мы снизу!" -- отвечает Толик, чем подразумевается, что еще посмотрим, какое спортобщество выдвинет нам достойное предложение. -- "Понятно. Красиво смотритесь".-- "Стараемся". На середине стены подбираюсь к Толику. -- "Ну, вот, Леха, корыто мы прошли. Классический путь -- правее вверх". С удовольствием отмечаю, что путь не выше пятой категории. -- "Но мы, -- продолжает Толик, -- попробуем вариант "через пятно" -- это левее". Јлки-палки, какой левее, там же карниз, да такой, что только больной на голову полезет, там же не только крючья бить некуда, но и взглядом не зацепишься. Но... -- назвался груздем -- полезай в кузов. Пока добирались до карниза, появилось состояние отрешенности. Непонятно, за что цепляется Толик. Прошибает страх при виде закладки, которую он пристраивает в ненадежных неровностях скалы, и не только доверяет ей вес своего тела, но и вытягивает через плечо веревку, помогая мне сократить лазанье по ней, потому что круто и ноги не всегда достают до скалы. Чем-то недобрым веет от этого карниза. Свободным лазаньем он непроходим, даже если бы была верхняя страховка, я в этом уверен и жду, когда это признает Толик. Однако лишь я заикнулся, что, мол... как Толик обложил меня многоэтажным матом и приказал быть внимательным на страховке. Внимательным можно быть до синевы, но падать ему несколько десятков метров, и единственная закладка, на которой я вишу, она же и единственная точка страховки, рывка не выдержит, без вариантов. Чудеса бывают. Общение Толика с карнизом выглядело драматично. Казалось, он гладит руками карниз, в то время как кто-то невидимый подпирает ноги Толика, лишь острыми носками калош касающиеся стены, а карниз, выпуклый, непомерно большой, гладкий и мрачный, лениво отталкивает назойливого гостя. И ни сантиметра вверх. По гладкой отрицательной поверхности могут лазать только ящерицы, но здесь, мне кажется, ящерица не пролезла бы. Сколько длилось это безумие, не знаю, но так долго, что появилось убеждение в том, что жить все-таки было бы лучше, но, видимо, уже не придется. Поглядев вниз, отчетливо представил на нижних пологих скалах два красных пятна. Жевательная