его империю могильщики культуры были правы: вернувшись в послесталинский тоталитарный режим, проза Ремарка стала одним из источников активного и пассивного диссидентского мышления. Каждая книга Ремарка направлена против нацизма вообще и немецкого нацизма в частности. В этом отношении он бескомпромиссен, и в его мире не было места для "симпатичных эсэсовцев", "думающих наци", "нацистских врагов, заслуживающих уважения", так любовно и "реалистично" воссозданных русскими "советскими писателями" и кинематографистами, внесшими своим "справедливым подходом к истории" весомый вклад в формирование нацизма в сегодняшней России. А немец Ремарк был абсолютно убежден, что эти монстры ничего общего с людьми не имеют, и сохранил эти убеждения до конца своих дней и во всех своих книгах. В этих же книгах и повестях действуют и живут представители всех наций - немцы, французы, евреи, русские, испанцы, португальцы, англоамериканцы и т. д., и т. п., и все эти разноязычные и разнохарактерные герои выписаны им с пониманием и доброжелательностью. Ремарк не работал со справочниками, документами и научными исследованиями. Он воссоздавал жизнь Вены, Парижа или Лиссабона такой, какой она запомнилась ему самому. Отсюда - те "неточности", которые так любят отмечать дотошные критики (вроде русской фамилии "Петровна" вместо "Петрова"). Возможно, какие-нибудь мелкие огрехи есть и в его описаниях нацистского концлагеря или Восточного фронта. Точность в деталях не имела для Ремарка никакого значения, потому что он как никто другой был точен в самом главном: - в своем гимне дружбе; - в своем понимании тончайших оттенков человеческой любви; - в восприятии смерти; - в бессмертии человеческой надежды. На этих четырех вечных камнях - на Дружбе, Любви, Смерти и Надежде - он воздвиг свою формулу нашего страшного века, принятую всем миром как "откровение Ремарка", и те почти тридцать лет, когда его уже нет среди живых, только подтверждают грустную непогрешимость этой формулы. Вероятно, именно поэтому его книги, издание за изданием, продолжают свой путь к сердцам людей и не покинут эти сердца, пока живо человечество. Ремарк не религиозен. Возможно, что он, как и Варлам Шаламов, считал, что после Освенцима уже нельзя всерьез говорить о христианских ценностях. Отчасти о таких его убеждениях свидетельствуют названия некоторых его книг. Так, например, повествование о жестоком преследовании евреев и "нежелательных элементов" нацистскими властями было издевательски названо им "Возлюби ближнего своего" - евангельской формулировкой одной из Моисеевых Заповедей. Роман же о неизбежности возмездия за нацистские преступления назван словами Екклесиаста "Время жить и время умирать"... Впрочем, Ремарк не всегда руководствовался словами Господа: "Мне возмездие, и Аз воздам". Его герои в "Трех товарищах", в "Триумфальной арке", в повести "Ночь в Лиссабоне" именем Бога сами выносят приговор и сами его осуществляют. Поэтому "советско-лубянская" критика, любившая упрекать Ремарка в "пессимизме и пассивности", была не вполне справедливой. Ремарк никогда не гонялся за славой, не участвовал в "литературном процессе", не стремился повлиять на политическую историю мира, не добывал наград. Он автономен и самодостаточен. Ему не были нужны ни поиски и достижения Пруста, Джойса, Кафки, Борхеса, ни щедро расхваленный латиноамериканский опыт сочинения быстро забываемых водянистых романов, пытающихся удержать внимание читателя сексуальными подробностями. Ему ничего не нужно было искать - у него было все свое от первой и до последней строки. Его бесценными наградами были сожжение его книг нацистами и ненависть гитлеровцев, вылившаяся на членов его семьи - с одной стороны, а с другой - переводы на 50 языков мира многих его произведений, многочисленные экранизации его романов и повестей. Одной из своих наград он, возможно, считал и слова Хемингуэя, который на пресс-конференции после получения Нобелевской премии на традиционный вопрос корреспондентов: "Какой ВАШ роман Вы считаете лучшим?", не задумываясь, ответил: "На Западном фронте без перемен", безоговорочно признав тем самым первенство не отмеченного этой премией Ремарка. Недостижимость тех высот, на которых пребывал и пребудет вечно Эрих Мария Ремарк, признавал и другой Нобелевский лауреат - Шолохов. Один из его гостей вспоминал, что советский первописатель при нем подошел к книжному шкафу, взял в руки "Трех товарищей", подержал и поставил на место, сказав со вздохом: - Написать бы такое и можно спокойно умереть... Не менее важной для себя наградой Ремарк, может быть, считал и ответ официанта в его любимом парижском ресторане на просьбу-приказание рейхсминистра Геринга, побывавшего там со своей компанией после падения Парижа: "Подайте нам любимое вино Ремарка!" Официант с глубоким поклоном произнес: "Простите, но это невозможно, потому что господин Ремарк, уезжая от нас, выпил все свое вино". Как уже говорилось, Ремарк, как и другой великий немец Герман Гессе, в Германию не вернулся. Он не мог себе представить, как он будет жить среди тех, кто убивал его друзей и близких, жег его книги. Послевоенные годы, после возвращения из США, он большей частью провел в Швейцарии, где и умер 25 сентября 1970 года. Не признает его "своим" и литературный мир послевоенной Германии. В некоторых позднейших литературных справочниках этой страны о нем или вовсе не вспоминают, или отделываются от него одной-двумя фразами. Может быть, это и правильно, так как Ремарк ни по духу, ни по стилю немецким писателем не является. Он лишь использовал немецкий язык, поскольку никаким другим в достаточной для литературного творчества степени не владел. А по глубинному смыслу того, что Ремарк поведал людям, он принадлежит вечности и всему человечеству в равной степени. Подражания ему бесполезны, ибо никому не дано воспроизвести магию его личности, стоящую за каждым его словом. По этой же причине "научиться" писать так, как писал Ремарк, нельзя ни в каких "литинститутах" и других такого рода заведениях оруэлловского типа. В литературоведческих толкованиях его романы и повести не нуждаются. Их нужно просто читать. В отличие от тех забытых и полузабытых имен, которыми "литературные работники" разных стран заполняют энциклопедии и биографические словари, имя "Эрих Мария Ремарк", помимо их злой или доброй воли, обречено на бессмертие. Покидая нас, господин Ремарк выпил все свое вино, не оставив ни глотка литературным стервятникам из близкого и далекого будущего. 1998 ИЛЬЯ ИЛЬИЧ МЕЧНИКОВ (К 150-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ) Сто пятьдесят лет назад в деревне Панасовка Купянского уезда Харьковской губернии родился первый среди уроженцев Украины лауреат Нобелевской премии великий ученый Илья Ильич Мечников. Если бы Илья Ильич был типичным политическим деятелем современной России, то он, вероятно, сообщил бы всему миру о том, что он - сын петербургской красавицы, танцевавшей на балу с А. Пушкиным, и офицера царской гвардии,- и это было бы истинной правдой. Но Мечников презирал политиков и политику и, как ученый, любил не только истину, но и точность: "Илья Мечников родился 16 мая 1845 года в России, в деревне Харьковской губернии. Его отец был офицером царской гвардии и помещиком в степных районах Украины. Его мать, урожденная Невахович, была еврейского происхождения. Мечников получил свое образование сначала в Харьковской гимназии, а затем на факультете естественных наук в университете этого города",- так написал он в своей нобелевской "Автобиографии", опубликованной в Стокгольме в 1908 году и впервые напечатанной в русском переводе в Москве в 1946-м. Первые сорок три года своей жизни Мечников прожил в Российской империи, лишь на непродолжительное время совершая научные поездки за рубеж. Вся эта часть жизни Мечникова, за исключением двух лет, проведенных на преподавательской работе в Петербургском университете (1868-1870 гг.), прошла в Украине - в Харькове, Одессе, Киеве, в имениях отца и тестя в Харьковской и Киевской губерниях. Наиболее интенсивная преподавательская и научная деятельность этого периода жизни Мечникова связана с Одессой и Одесским (Новороссийским) университетом, где он был доцентом, а затем ординарным профессором зоологии и сравнительной анатомии. Однако в 1882 году после студенческих волнений и в связи с неблаговидным поведением прикомандированной из России университетской администрации Мечников ушел из университета, прекратил преподавание и сосредоточился на научных исследованиях. Эти перемены в его жизни совпали с улучшением его материального положения. Дело в том, что по отцу Мечников происходил из обласканного Петром I молдавского рода (фамилия "Мечников" произведена от молдавского слова "спафарий" - "мечник" - означавшего должность и звание его предков), однако семья Мечниковых росла, имения дробились, состояния терялись и проигрывались в карты, и поколение Ильи Ильича и его братьев оказалось, практически, без средств к существованию, а сам Илья Ильич в период своих первых заграничных поездок нередко жил впроголодь. Некогда богатой семье польских евреев Неваховичей, крестившейся по лютеранскому обряду и получившей доступ к петербургской светской жизни, тоже не удалось сохранить свои капиталы, и Эмилия Львовна мало чем могла помочь своему любимому младшему сыну. И только женитьба Ильи Мечникова на Ольге Белокопытовой, дочери киевского помещика, принесла ему долгожданную экономическую независимость от превратностей казенной судьбы. Несколько лет Мечников работал по своим планам, находясь как бы в свободном творческом поиске. Постепенно у него сложилась частная лаборатория, но экспериментальные исследования все более его увлекали, и со временем он стал ощущать недостаточность своей "экспериментальной базы", что и заставило его принять предложение одесских властей и общественности города возглавить Одесскую бактериологическую станцию - первую в Российской империи и вторую в мире. Итак - первая в Российской империи! Казалось бы все те, кто начинал это святое дело с Ильей Мечниковым, должны были быть известны не только специалистам, а их след в истории медицины должен быть ярким, как след кометы в ночи. Однако даже в "научных" биографиях Мечникова упорно просматриваются только две фамилии: Н. Гамалея и Я. Бардах, хотя, как говорится, и ежу понятно, что три человека не справились бы и с десятой частью работ, выполненных на этой станции. В чем же причина такой потери памяти? Причины эти становятся понятными, если учесть, что упомянутые научные биографии созданы между 50-м и 80-м годами нашего века, когда идеологическое Зло вполне серьезно поставило перед "советскими исследователями" задачу: насколько возможно "обезъевреить" отечественную, а по возможности и общечеловеческую историю культуры и науки. Кому-то, видно, показалось, что на первой российской бактериологической станции было слишком много евреев. Поэтому история "подправлялась" путем "исключения из памяти" всех остальных лиц, чья деятельность непосредственно была связана с основанием и первыми практическими шагами этой станции. Постараемся же восстановить эту память. Практической целью станции были предупредительные ("пастеровские") прививки людям и животным, но ее руководитель - И. И. Мечников - не был ни врачом, ни ветеринаром. Поэтому он организовал работу станции по двум направлениям - практическому, за которое отвечали уже упомянутые Гамалея и Бардах, и исследовательскому, которым руководил он сам. И именно к работе по своим исследованиям привлек двух одесских врачей, с которыми общался и работал еще до открытия бактериологической станции. Это были братья: Д. О. Кранцфельд, доктор медицины, впоследствии военный врач, майор русской армии в период Первой мировой войны и М. О. Кранцфельд, главный санитарный врач Одессы, впоследствии профессор Одесского университета и бессменный секретарь созданного им первого в России отделения Международной Ассоциации по борьбе с туберкулезом. У обоих этих врачей, как и у доктора Фишлеса, тоже помогавшего Мечникову в его исследованиях, был один общий недостаток: они были евреями, что не мешало им занимать высокое положение до революции и попасть в знаменитый венгеровский "Словарь русских писателей и ученых", но не давало права на добрую память при "победившем социализме". М.О. Кранцфельд по заданию Мечникова изучал причины возникновения эпидемий холеры и брюшного тифа на юге Украины, и ему удалось открыть очаги этих болезней и зараженные источники водоснабжения. Но особенный интерес Мечникова вызывали работы Д.О. Кранцфельда, готовившего в те годы свою докторскую диссертацию об острых нагноениях. Эта диссертация была им успешно защищена в 1886 году, в Военно-медицинcкой академии в Петербурге, а обширный материал по клиническим наблюдениям за течением острых воспалительных процессов, обобщенный Д.О. Кранцфельдом в диссертации, вышедшей в том же году отдельной книгой, лег в основу первых научных разработок Мечникова по теории иммунитета (знаменитой "фагоцитной теории"), принесшей ему мировую славу. Как известно, первое убедительное подтверждение своей теории иммунитета Мечников получил в 1886 году при изучении острых рожистых воспалений (Мечникова О. Н. Жизнь И. И. Мечникова. М.; Л., 1926. С. 104), и именно наблюдениям за этими воспалениями была в значительной мере посвящена книга Д. Кранцфельда, имя которого встречается в переписке Мечникова и в последующие годы. К сожалению, введенное И.И. Мечниковым на Одесской бактериологической станции "разделение труда" себя не оправдало. Молодые "практики" - Гамалея и Бардах не справились со своими задачами, и их действия вызвали падеж большой партии привитых животных. "Помощники" проявили малодушие и спрятались за спину Мечникова, который был вынужден подать в отставку. Разгорелась довольно неприличная "общественная" кампания с угрозами привлечения Мечникова к суду, но М.О. Кранцфельд, имевший определенное влияние на администрацию и городскую прессу, сумел организовать "защитные" публикации и действия, и "негодование общественности" выдохлось, а станция была сохранена. "Одесская история" послужила одним из толчков к переезду Мечникова за рубеж, и в 1886 году он уезжает во Францию в Пастеровский институт, где его ждала мировая слава и всеобщее признание. Сегодня мы отмечаем полуторавековый юбилей не только первого, рожденного на Слобожанщине лауреата Нобелевской премии, члена Парижской академии медицины, Лондонского и Шведского медицинских обществ, Академии наук США в Бостоне, Нью-Йорке, Филадельфии, Румынской, Ирландской, Итальянской академий, почетного члена Российской академии наук, лауреата премии имени К. Бэра и кавалера ордена Почетного легиона. Мы отдаем дань памяти великому сыну планеты Земля. И напрасно советские биографы провозглашали его "истинно русским человеком". Он не отказывался от своего происхождения, и в своей нобелевской "Автобиографии" на седьмом десятке лет назвал поименно свою малую Родину - Харьковщину и Харьков, свою Родину - Украину, и национальность своей матери, что в те годы, когда в Европе еще не утихли волны "дела Дрейфуса", когда из России, где готовилось "дело Бейлиса", почти ежемесячно приходили вести о еврейских погромах, организованных государственными спецслужбами, было своего рода демонстрацией. Илья Мечников был по своей натуре европейцем, думавшим и писавшим свои книги на французском и немецком языках. Он никогда не был "имперским русским". Крещеный по православному обряду, он своей последней волей разорвал и эти путы - в соответствии с его завещанием его тело поступило в распоряжение Науки, которой он служил всю жизнь, с последующей кремацией и сохранением его праха в стенах Пастеровского института, пока этот институт будет существовать. Его воля была исполнена неукоснительно. Так закончился его земной путь. Русский историк С. Соловьев писал: "Народы любят ставить памятники своим великим людям, но дела великого человека суть памятник, поставленный им своему народу". Илья Мечников не был обижен казенной памятью в российско-советской империи. Его именем были названы институты и улицы, полвека назад было издано академическое собрание сочинений, время от времени переиздавались его популярные этюды, выходили книги о его жизненном пути. Таким образом, первая часть приведенной ниже сентенции С. Соловьева выполнялась. Остается уточнить вторую часть - какой народ сам Мечников считал "своим" и кому он хотел поставить памятник своим творчеством. Ответ на этот вопрос не сложен: Мечников служил человечеству. 1995 ЗАМЕТКИ ЧИТАТЕЛЯ ПЕСНЯ НЕДОПЕТАЯ ПАМЯТИ АПОЛЛОНА ГРИГОРЬЕВА Удивительными бывают судьбы поэтов и их произведений. Удивительной была судьба поэта Аполлона Григорьева и его стихотворений. Он прожил недолгую жизнь и не успел собрать воедино все им написанное, оставив это потомкам. Родившийся 28 июля 1822 года Аполлон Александрович Григорьев, сын небогатого дворянина и крепостной крестьянки, с детства отличался редкой памятью и блестящими способностями и, несмотря на плохое начальное образование, поступил в Московский университет, когда ему не было еще семнадцати лет. В университете он скоро обратил на себя внимание профессоров, и вокруг него сгруппировался кружок мыслящих студентов (среди которых были А. А. Фет и С. М. Соловьев - будущий автор "Истории России с древнейших времен"). Григорьев отличался разносторонним развитием. Серьезно занимался языками, музыкой, поэзией, философией, театром. В 1846 году вышел единственный сборник его стихов, холодно встреченный критиками, в том числе Белинским. В дальнейшем он работал в основном как литературный и театральный критик, изредка помещая в различных журналах новые стихотворения. После его смерти известный публицист Н.Н. Страхов, глубоко чтивший оригинальное дарование Григорьева, издал его литературно-критические и философские статьи, а созданные им стихотворения еще долго оставались разбросанными по забытым журналам пятидесятых годов позапрошлого века. И лишь в 1916 году Александр Блок составил из них сборник, написав к нему большую статью "Судьба Аполлона Григорьева". До выхода этого сборника лирика Аполлона Григорьева была известна относительно узкому кругу почитателей российской словесности да любителям романсов, почти не интересовавшимся, чьи именно слова ласкают их слух. Может быть поэтому четырежды (в 1898, 1901, 1902 и 1904 годах) печатался очерк А. Ф. Кони о выдающемся русском актере, рассказчике и сочинителе веселых сцен и стилизаций Иване Федоровиче Горбунове, содержащий следующий рассказ: "В это же время он (И. Ф. Горбунов.- Л. Я.) стал "грешить" как сам выражался, стихами. Один его романс был положен на музыку известным А. И. Дюбюком. В письме к С. И. И. 18 февраля 1855 г. он приводит свои стихи для пения "Гитара", посвященные ей. Вот их начало: Говори хоть ты со мной, Душка семиструнная, Грудь моя полна тоской... Ночь такая лунная... Видишь - я в ночной тиши Плачу, мучусь, сетую! Ты допой же, доскажи Песню недопетую!" И только в последнем прижизненном издании этого очерка в 1907 г. кто-то поправил Анатолия Федоровича, и он после слов "...стихи для пения "Гитара", посвященные ей..." дописал "но кажется, составляющие перифраз стихов Аполлона Григорьева на ту же тему". И до сих пор никто не уточнил - действительно ли это перифраз и вообще, кто же автор "Гитары" - Горбунов или Григорьев? Здесь следует сказать несколько слов о личности Ивана Федоровича Горбунова. Он принадлежал к числу замечательных русских самородков, которыми был так богат XIX век. Родился он в 1831 году в семье служащего из крепостных. Гимназию оставил после шестого класса по материальным соображениям. В дальнейшем учился самостоятельно, занимаясь преимущественно историей и литературой. К моменту знакомства с А. Н. Островским и Григорьевым жил случайными заработками - уроками и перепиской. Именно с выступления перед Островским и Григорьевым (в доме великого русского драматурга) началась его карьера актера - рассказчика и сочинителя веселых сцен. Позднее, утвердившись в жизни, Горбунов много трудится над историей театра и комментирует серьезные литературно-исторические памятники для "Русской старины". Если формально ориентироваться на известные документы и даты, то скорее получится, что григорьевская "Гитара" является перифразом "Гитары" Горбунова, так как его письмо С.И. Ишутиной с текстом стихотворения датировано 18 февраля 1855 г., а цикл Григорьева "Борьба" появился в "Сыне Отечества" только в 1857 г. Правда, чистовая рукопись цикла попала в редакцию в 1856 году. Но известно и другое: цикл "Борьба" создавался Аполлоном Григорьевым в период его страстного увлечения Леонидой Визард в 1852-1856 годах. (В 1855 или 1856 году Л. Визард вышла замуж за актера Малого театра и драматурга М.Н. Владыкина - с этим событием связано последнее, восемнадцатое стихотворение цикла.) Некоторые свои произведения Григорьев, по воспоминаниям его друзей, мастерски исполнял, аккомпанируя себе на гитаре, как романсы. В конце 1853 года в доме А.Н. Островского двадцатидвухлетний Иван Федорович Горбунов познакомился с Аполлоном Григорьевым. Молодой актер очень понравился поэту. "Вы наш!" - воскликнул Григорьев, прослушав несколько сцен в его исполнении, и с тех пор, как писал сам Горбунов, "гостеприимные двери Аполлона Александровича Григорьева радушно отворялись для него каждое воскресенье". Горбунов был принят на равных в так называемую "молодую" редакцию журнала "Москвитянин", в круг людей, на чьих глазах разыгрывалась личная драма поэта и кому он в своих песнях изливал тоску и безнадежность своей любви. Именно тогда, по-видимому, и услышал Горбунов в исполнении Аполлона Григорьева один из начальных вариантов песни о подруге-гитаре, записал слова по памяти или она запомнилась ему и, не думая, что Григорьев ее когда-нибудь опубликует, в письме к Ишутиной (по молодости лет) выдал ее за свое собственное сочинение. В этом же письме Горбунов писал, что он стал "грешить" стихами и что на его слова известный пианист и композитор Александр Иванович Дюбюк даже написал романс. В действительности, поэтические опыты Горбунова неизвестны, а среди произведений А. И. Дюбюка нет никакого романса на его слова. Сравним же полные тексты стихотворений И. Ф. Горбунова и А. А. Григорьева: Гитара Говори хоть ты со мной, Душка семиструнная! Грудь моя полна тоской... Ночь такая лунная. Видишь, и в ночной тиши Плачу, мучусь, сетую! Ты допой же, доскажи Песню недопетую. Доскажи мне, что другой Было недосказано, И о чем лихой судьбой Поминать заказано. В голове моей больной Все мечты мятежные, Сердце дразнят мне порой Полувзгляды нежные. Что играть ей было мной! Знает без того она, Что какой-то властью злой К ней душа прикована. Так давай же, доскажи Песню недопетую, Видишь, я в ночной тиши Плачу, мучусь, сетую. Цикл "Борьба" Стихотворение No 13 О, говори, хоть ты со мной, Подруга семиструнная! Душа полна такой тоской, А ночь такая лунная! Вон там звезда одна горит, Так ярко и мучительно, Лучами сердце шевелит, Дразня его язвительно. Чего от сердца нужно ей? Ведь знает без того она, Что к ней тоскою долгих дней Вся жизнь моя прикована... И сердце ведает мое, Отравою облитое, Что впивал в себя ее Дыханье ядовитое... Я от зари и до зари Плачу, мучусь, сетую... Допой же мне - договори Ту песню недопетую. Договори сестры твоей Все недомолвки странные. Смотри: звезда горит ярчей... О, пой, моя желанная! И до зари готов с тобой Вести беседу эту я... Договори лишь мне, допой Ты песню недопетую! Аполлон Григорьев много работал над текстом стихотворения No 13. Даже когда рукопись его уже была в редакции, он заменил вторую строку (в рукописи осталось "Певунья семиструнная") и исключил располагавшееся между шестой и седьмой строками печатного варианта целое четверостишье: Певучим звуком доскажи, Что речью недосказано, И с чем вся жизнь моей души Воспоминаньем связана. Поэт оставил в стихотворении семь строф - по числу струн в гитаре. Нетрудно убедиться, что эта исключенная Григорьевым строфа очень близка третьей строфе "горбуновского" варианта. Впрочем, если бы и не было всех этих веских соображений, в самом тексте стихотворения "Гитара", взятом из сочинений Горбунова, так много истинно григорьевского уменья воздействовать на одному ему известные струны человеческой души, что его авторство в данном случае не вызывает сомнений. Таким образом, можно сделать вывод, что "шутка" Горбунова, во-первых, сохранила нам раннюю, ритмически более динамичную редакцию знаменитого стихотворения Григорьева, и во-вторых, уточнила даты работы поэта над циклом "Борьба". Конечно, появление "Гитары" за подписью Горбунова вызвано усердием его друзей, старавшихся собрать по крохам все, что разбросал за свою долгую жизнь этот щедрый талант. Сам Иван Федорович, если бы ему пришлось готовить к изданию свои сочинения, вряд ли пропустил бы туда этот "грешок" своей молодости. Такова история стихотворения о гитаре. Вообще стихотворение No 13 как и следующая за ним "Цыганская венгерка" ("Две гитары, зазвенев, / Жалобно заныли...") - самые знаменитые, благодаря многочисленным музыкальным интерпретациям, и всемирно известные по переводам на английский, французский, немецкий и другие языки, но, на наш взгляд, не самые лучшие стихотворения цикла "Борьба". Этот цикл Григорьев начинает блестящим вольным переводом стихотворения "NiepewnosЂcЂ" Мицкевича, а заканчивает такими шедеврами, как "В час томительного бденья..." (No 16) и "О, если правда то, что помыслов заветных..." (No 18), представляющими собой вершины русской и мировой лирики и подтверждающими слова Белинского о поэте: "Он глубоко чувствует и многое глубоко понимает". Кроме того, Аполлон Григорьев является создателем одного из первых в русской поэзии цикла стихотворений, объединенного сюжетом, адресатом лирики и личностью ее героя. В дальнейшем эту традицию развил и широко использовал Александр Блок. 1982 СТОЛКНОВЕНИЕ (ПЕТРОГРАДСКИЙ ЭТЮД) В сороковых годах прошлого века в России возникло уникальное культурное явление - русская интеллигенция. Ее основанием стала профессорская культура - пропитанная индивидуализмом, но имеющая ряд общих историко-культурных и морально-этических систем взглядов, объединявших невидимыми связями совершенно разные группы и индивидуумы из числа профессоров и преподавателей Московского, Петербургского, а несколько позже - Казанского, Харьковского, Юрьевского и других университетов, ведущие свои родословия от М. П. Погодина, Т. Н. Грановского и иных тогдашних деятелей русского просвещения, связанных дружескими узами с выдающимися писателями своего времени - А. С. Пушкиным, В. Г. Белинским, А. И. Герценом, Ф. М. Достоевским и многими другими представителями русской литературы и искусства, которыми был так богат русский XIX век. Одной из главных черт, отличающих представителя русской профессорской культуры от большинства своих зарубежных собратьев, была широта взглядов, интересов и творчества, сближающие их с учеными античного мира и мира Возрождения, в то время, как в зарубежной науке издавна царил и все более совершенствовался культ узкой специализации. В связи с этим достаточно указать на тот удивительный факт, что весьма значительную часть личных архивов выдающихся русских ученых прошлого составляют художественная проза, поэзия, зарисовки, путевые очерки, эссе, отличающиеся высокими литературными качествами; многие из этих произведений все еще ожидают встречи с читателем. С развитием профессорской культуры ее либерализм стал приобретать самые разнообразные оттенки, вызывавшие справедливую и несправедливую критику слева и справа и даже, например, убийственные и очень пристрастные оценки Ф. М. Достоевского в его "Дневнике писателя". Но профессорская среда в России, даже испытывая определенное тяготение к кастовости, никогда на превращалась в застывшую консервативную общественно инертную массу каких-нибудь геттингенцев или гейдельбержцев, точно не знающих, какая власть на улице. В этом "спокойном" профессорском мире ботаников и историков, математиков и филологов, химиков и медиков кипели страсти, и нередко подрастающая молодежь - профессорские дети и внуки - смело отвергала традиционные вкусы отцов и дедов и шла в литературе и искусстве совсем иными путями, создавая нечто новое, увы, не всегда выдерживающее испытание временем. Тем не менее, именно русская профессорская среда, так блестяще воссозданная в чеховской "Скучной истории", дала в конце XIX - начале XX века таких людей, как созвездие Соловьевых, Андрея Белого, Александра Блока, Марину Цветаеву, Ларису Рейснер и др. По-разному относились они к моральным ценностям вскормившего их профессорского мира, но огромное стремление раскрыть его, поделиться его духовным богатством со всяким взыскующим града было им присуще, и иногда это стремление становилось в критические моменты причиной столкновений в их собственной среде, одному из которых посвящен этот этюд. * * * Работа в Чрезвычайной следственной комиссии, созданной Временным правительством для расследования деятельности царских министров и сановников, так захватила Александра Блока, попавшего в ее состав в качестве одного из редакторов в марте семнадцатого, что стала на несколько петроградских месяцев весны и лета этого года главным содержанием его жизни. Иначе и быть не могло, т.к. происходившее в Зимнем дворце и в Петропавловской крепости, допросы и беседы с теми, кто еще недавно сосредоточивал в своих руках всю полноту власти в истекающей кровью стране, позволили ему заглянуть в бездну, всей душой ощутить леденящий ужас смертельной опасности, нависшей над священной для него Россией. Чтобы почувствовать этот ужас, нужно было, вероятно, быть не только гражданином, но и великим поэтом России,- этим можно объяснить относительно спокойное восприятие происходящего иными членами комиссии и ее сотрудниками - Н. К. Муравьевым, С. В. Ивановым, Н. Д. Соколовым, С. Ф. Ольденбургом, П. Е. Щеголевым, Л. Я. Гуревич, А .С. и П. С. Тагерами и др., среди которых было немало честных и серьезно относящихся к своему гражданскому долгу людей, стоящих на умеренно либеральных позициях. Уже через два месяца после прихода в комиссию Блок стал, несмотря на свою незначительную должность, признанным лидером, по крайней мере, в подкомиссии, ответственной за составление отчета, в первом протоколе которой имеется следующая запись о программе итогового документа: "Это должна быть не историческая работа, но доклад, распадающийся на две части: 1) материалы по докладу и 2) доклад в тесном смысле этого слова". Этот план отчета комиссии был предложен Блоком. В июле 1917 года непременный секретарь Российской Академии наук С. Ф. Ольденбург, возглавлявший редакторские работы, искренне любивший Блока, был назначен министром просвещения, и в комиссию был введен профессор всеобщей истории Петроградского и Юрьевского университетов, широко известный в предреволюционные годы историк и публицист Евгений Тарле. Блок и Тарле были безусловно самыми яркими личностями в составе Чрезвычайной комиссии, но, кроме того, они были еще и очень разными людьми, и поэтому их столкновение было неизбежным. Появление Тарле в комиссии Блок отметил в своем дневнике 24 июля: "Дворец. Уход Ольденбурга (министр народного просвещения). Разговор с Тарле". В тот же день вечером в письме к матери он делится впечатлениями от этого разговора: "Появился Тарле, хотя и не заместителем Ольденбурга, но в качестве редактора; я с ним говорил утром, убедился, что он (для меня.- Вставка М. А. Бекетовой) труднее Ольденбурга и забил тревогу, т. е. убедил председателя вновь пересмотреть план (меня поддерживал Неведомский), что мы и будем делать завтра". Неизбежность столкновения с Тарле, которую интуитивно почувствовал Блок в их первую встречу, имеет свои причины. Эти же причины, по-видимому, заставляли их избегать друг друга в тесном петербургском мире первых десятилетий XX века. Они не просто жили в одном городе, который оба безумно любили, ходили по одним улицам, но и входили в одни и те же дома, имея общих знакомых (П. Е. Щеголев, С. А. Венгеров, Ф. Сологуб и А. Н. Чеботаревская, Ф. Д. Батюшков, П. С. Коган и Н. А. Нолле-Коган, К. И. Чуковский, С. Ф. Ольденбург, Л. Я. Гуревич, А. Л. Волынский, С. Ф. Платонов, Ф. Ф. Зелинский и др.), печатались в одних и тех же журналах ("Русская мысль", "Образование", "Северные записки", "Новое слово", "Жизнь" и др.). Иногда восхищались одними и теми же людьми (например, Л. Н. Толстым, В. Г. Короленко) и недолюбливали одних и тех же, например, В. В. Розанова (правда, Блок - как нововременца, но не как человека и писателя, а Тарле - и как человека, и как писателя) и даже, хотя и в разное время, увлеклись одной и той же женщиной (В. А. Щеголевой). Они были хорошо известны друг другу. Во всяком случае, Блок ни в дневниках, ни в письмах не считал нужным объяснять кто же такой этот Тарле, обеспокоивший его своим появлением в комиссии. Очевидно, имя Тарле говорило само за себя. Что же, кроме взглядов на искусство, литературу и историю могло разделять их, при том, что один из них был сыном еврея-выкреста, а другой сам был выкрестом? Прежде всего, пожалуй, различия личных целей, различия жизненного пути, неравноценность личного опыта. На достижение своей цели - занять достойное место в русской университетской науке, войти в профессорский круг - Тарле потратил почти сорок лет жизни, Блок же принадлежал к этому кругу по происхождению и, наверное, поэтому не очень дорожил своими привилегиями. Тарле был предан интересам профессорской касты, Блок с юных лет тяготился ее замкнутостью, старался раскрыть этот мир: Входите все. Во внутренних покоях Завета нет, хоть тайна здесь лежит. Старинных книг на древних аналоях Смущает вас оцепеневший вид. Здесь в них жива святая тайна Бога, И этим древностям истленья нет. Вы, гордые, что создали так много, Внушитель ваш и зодчий - здешний свет. 1901 Впрочем, когда наступало время решать, Блок не оставлял себе выбора, с кем быть: "Ведь я, Василий Васильевич, с молоком матери впитал в себя дух русского "гуманизма". Дед мой - А. Н. Бекетов, ректор СПб. университета, и я по происхождению и по крови "гуманист", т.е., как говорят теперь - "интеллигент". Это значит, что я могу сколько угодно мучиться одинокими сомнениями как отдельная личность, но как часть целого я принадлежу к известной группе, которая ни на какой компромисс с враждебной ей группой не пойдет",- писал он в феврале 1909 года нововременцу В. В. Розанову. В самом же профессорском круге были люди из "старых" - к ним относилось домашнее окружение Блока, и "новых", одним из самых ярких представителей которых был Тарле. "Новых" в мир Бекетовых допускали не сразу. К ним долго приглядывались со стороны, особенно к еврейским выходцам. Отметим, что так много значивший для Блока дед - А. Н. Бекетов - после трагического разрыва дочери с мужем-выкрестом одним из первых в России заговорил о том, что в человеке важна не религиозная принадлежность, а этническая сущность, и что он в любом выкресте разглядит "жида". Этим, наверное, отчасти и объясняется тот удивительный факт, что Блок учился в Петербургском университете с 1898-го по 1906 год, а Тарле в качестве приват-доцента появился в нем в 1903 году и не просто появился, а сразу же стал одним из самых любимых лекторов, о чем сохранились свидетельства даже представителей "враждебной группы" (говоря словами Блока). Так, например, жена ктитора Исаакиевского собора генерала Богдановича писала в 1904 году в своем дневнике: "В университете по понедельникам Тарле читает лекции о французской революции, после которых молодежь так возмущена, что каждый понедельник можно ждать беспорядка". Ей вторит и представитель еще более ненавидимого Блоком сословия - протоиерией, профессор богословия Т. И. Буткевич, писавший в 1907 году, что Тарле "в прошлом году ... сумел завлечь в свою аудиторию в С.-Петербургском университете чрезвычайное множество слушателей. Целые толпы молодых людей... теснились по всем университетским коридорам в часы его лекций. Стены аудитории чуть не трещали". Был ли Блок среди этой молодежи? Скорее всего, был, но никаких записей он не оставил, а это значит, что Тарле его на убедил. Лишь через несколько лет, в 1911 году, Блок начинает настойчиво искать ответы на мучившие его вопросы, в том числе в опыте французской революции, история которой, написанная кумиром молодого Тарле - Т. Карлейлем, становится настольной книгой Блока. ("Я читаю гениальную "Историю французской революции" Карлейля", пишет Блок 10 июня 1911 г.) К этой же книге Блок обращается и в 1917 году, работая в Чрезвычайной следственной комиссии. Следует отметить, что Тарле преодолел свое увлечение Карлейлем еще в 1901-м , но он ушел от Карлейля как историк, а Блок открыл его для себя как поэт. В стихотворении Блока "Митинг" ("Он говорил умно и резко...") есть такие слова об ораторе: И в звоны стекол перебитых Ворвался стон глухой, И человек упал на плиты С разбитой головой. Сюжет этого стихотворения очень напоминает эпизод из жизни Тарле - ранение в голову во время выступления у Технологического института в Петербурге на многотысячном митинге протеста по случаю "дарованных манифестом свобод". Лишь расхождение дат: стихотворение Блока было написано 10 октября, а Тарле был ранен 18 октября 1905 года,- говорит о том, что здесь имеет место простое совпадение. Впрочем, не исключено, что Блок ошибочно поставил эту дату позднее, "по памяти", так как, во-первых, основные митинги начались 17 октября, а во-вторых, после ранения Тарле сразу же была выпущена рисованная открытка, на которой он был представлен лежащим на мостовой с окровавленной головой. И еще одно интересное совпадение: в 1907 году в Петербурге под редакцией одного из "стариков из "Русского богатства", "очаровательно" относившихся к Блоку - Н. Ф. Анненского вышла книга "Галерея шлиссельбургских узников" - (I часть), в которую вошла статья Тарле "М. А. Бакунин", и в этом же 1907 году (июль) Блок в Шахматово тоже пишет статью "М.А. Бакунин". И несмотря на все то, что было общим в их жизни до весны семнадцатого года, к своей встрече в Чрезвычайной следственной комиссии они пришли с очень несхожими взглядами и с бескомпромиссными настроениями. И грянул бой, который, судя по цитировавшемуся выше письму к матери, начал Блок. На следующий день после этого письма 25 июля 1917 года Блок снова доложил свою программу отчета - основного документа Чрезвычайной следственной комиссии, которая, как уже говорилось, была им подробно изложена еще 1 июня 1917 года. Тогда им была пода