йской осанкой, в высокой каракулевой шапке? А этот пожилой милиционер, стоящий на углу Невского? Неужели пройдут годы и забудут подвиг этих людей, подвиг бегущего ему навстречу пацана в промасленном ватнике, заменившего у станка отца? И сам себе Данилов ответил, что не забудут. Всем воздадут по заслугам, каждому найдется место в многотомной истории подвига его соотечественников. В комендатуре Ленинградского уголовного розыска их документы проверили с особой тщательностью. Дежурный долго читал командировочные предписания, проверял удостоверения, сравнивая фотографии с оригиналами. Наконец Никитин не выдержал: -- Ну чего ты бумажки рассматриваешь? Позвони начальству, оно в курсе. Дежурный протянул им документы и сказал: -- Вы у нас первые гости из Москвы. Вроде как символ. При слове "символ" Никитин замолчал, видимо, это слово ассоциировалось у него с памятником. -- Так что, товарищи, -- продолжал комендант, -- милости просим. Степанов, проводи москвичей к начальнику. Их уже ждали. И Данилов понял маленькую хистрость коменданта. На столе дымились стаканы с чаем, лежали скромные бутерброды. Начальник Ленинградского уголовного розыска встретил их у дверей, крепко пожал руку. -- Знакомьтесь, товарищи, это наш начальник ОББ, -- он показал на невысокого подполковника. Никитин молча, не ожидая приказания, поставил на стол мешки. -- Это, значит, -- сказал он, -- товарищ подполковник, наши ребята из МУРа посылку вам прислали. Начальник сунул руку в мешок, достал пакет с сахаром. -- Спасибо. Мы эти продукты отправим в наш профилакторий, где лежат сотрудники Ленинградской милиции. Истощение у многих из них. Они пили чай, и Данилов рассказывал о Москве. Ленинградцев интересовало все: вернулись ли из эвакуации театры, начали ли работать институты, каковы продовольственные нормы, идет ли строительство метро? Данилов хотел услышать о Ленинграде, о днях блокады, но хозяев интересовала Москва. И Данилов понял их. Слишком долго эти люди были отрезаны от Большой земли. Теперь им хотелось знать все о ней. -- Мы вас неподалеку разместим, в нашем общежитии, -- сказал начальник ЛУРа. -- Может, вечерком заглянете на огонек? -- предложил Данилов. Начальник полистал отрывной календарь. -- Часиков в двадцать устроит? -- Конечно. -- Ну до вечера. Муравьев и Никитин пошли устраиваться, а Данилов с начальником ОББ Трефиловым сидели в его кабинете. -- Вот смотри, Иван Александрович. -- Трефилов положил на стол листы бумаги, на которых были наклеены красные, зеленые, желтые, синие квадратики. Данилов взял их. На квадратах четко было напечатано: хлеб, жиры, сахар, мясо, водка. -- Это отрывные талоны от карточек. Ими магазин отчитывается за количество проданных продуктов. Туфтовые талоны давали преступникам возможность создавать излишки продуктов в магазинах. Эти излишки и обменивались на ценности. Эксперты дали заключение. Вот, -- Трефилов ткнул пальцем в один из листов, -- это производство фирмы "Розанов и КА", -- а те -- подлинные. -- Установлены фигуранты? -- Да. Некто Суморов, директор продовольственного магазина. Продукты он свозит к себе на квартиру, улица Салтыкова-Щедрина, дом 8, квартира 3. Прячет их в сарае. По средам продукты забирают. -- Среда завтра. -- Вот и задержим их. В пять часов Никитин до изумительного блеска надраил сапоги и начал остервенело чистить шинель. Игорь, лежа на кровати, хитро поглядывал на него. -- Муравьев, -- сказал Данилов, -- накрывай на стол. -- Товарищ подполковник, -- вытянулся Никитин, -- разрешите удалиться на два часа. -- Куда это? -- По личным делам. -- Уже? -- Он такой у нас, -- засмеялся Муравьев. -- Ну иди, -- Данилов вынул из мешка плитку шоколада и протянул Никитину. -- Девушке подаришь вместо цветов. -- Спасибо. Данилов пошел умываться, а Никитин взял гитару, которую оставил здесь предыдущий жилец. Он пробежал пальцами по струнам и запел: Это было весною, Зеленеющим маем, Когда тундра оделась В свой зеленый наряд. Мы бежали с тобою, Ожидая погони, Ожидая тревоги, Громких криков "Назад!". По тундре, по железной дороге, Где мчит курьерский Воркута-Ленинград. Данилов вошел, послушал. -- Опять? -- Что "опять"? -- непонимающе переспросил Никитин. -- Блатнягу поешь. Что, других песен нет? -- Так я же, товарищ подполковник, в МУРе работаю, а не в филармонии. -- Оно и видно. Никитин, чувствуя изменение настроения, быстро натянул шинель и исчез. -- До чего же у него в башке мусора много, -- с недоумением сказал Данилов. -- Где он этого всего поднабрался? -- Он опер классный, -- примирительно сказал Муравьев. НИКИТИН Он везде ориентировался, как в своей родной Туле. Даже в лесу. И в Ленинграде путем опроса населения он быстро нашел дорогу к Измайловскому проспекту, сделав по пути кучу добрых дел: разогнал дерущихся пацанов, помог женщине достать воды из канала, заволок на пятый этаж дрова старику. Чувствуя себя благородным и сильным, спешил Колька Никитин к собору на свидание с худой, большеглазой девушкой Олей. Понравилась она ему. Сразу понравилась. То ли глаза ее светлые в пол-лица, то ли еще что. Да разве можно сказать, за что тебе нравится человек? Наверное, нет. Никитин шел, насвистывая танго. Чувствуя силу и молодость. Даже мороз его не брал. Он всего лишь три раза обошел вокруг собора, и появилась Оля. -- Не замерзли? -- спросила она. -- Пока нет, -- Никитин полез в карман, -- бегал по вашему городу, цветы искал. Говорят, что зимой не растут. Так это вместо них. -- Что это? -- Шоколад. -- Коля, я его вечность не видела. -- Тем более берите. Оля взяла плитку, понюхала. -- Да вы ешьте, что его нюхать-то. -- Вы из Москвы, Коля? -- Да. -- И всю войну там были? -- Нет, я с первого дня по май сорок второго воевал. Ранили меня и списали по месту прошлой службы. -- В госпитале лежали? -- Все было, и резали и шили. А Вы, Оля, неужели всю войну здесь? -- Да. В комсомольской дружине. Пожары гасили, дрова заготовляли, немощным помогали, хоронили мертвых. Никитин молча слушал рассказ девушки. И все, что происходило с ним, начинало казаться ему пустым и легким в сравнении с тем, что пережила его спутница. До чего же многолика война! И какой стороной ни поверни -- везде одно сплошное горе. Перед ними в сумерках лежал широкий и прямой, как шпага, Измайловский проспект. Ветер носил по нему клочья снега, неприятно бьющие в лицо. Но они не чувствовали ни ветра, ни холода. Им было хорошо вдвоем в этом огромном городе, на этой громадной земле. ДАНИЛОВ Гости пришли ровно в двадцать. Сняли шинели и стали у стола, потирая руки. -- Ну и стол ты сочинил, Данилов, -- сказал Трефилов. -- Я давно такого изобилия не видел. На столе лежали две пачки печенья, крупно нарезанная копченая колбаса, банка американского шпига, сахар. -- Садитесь, -- пригласил Данилов и достал из мешка коньяк, разлил коричневую ароматную жидкость по стаканам. -- За победу, -- сказал начальник ЛУРа и выпил залпом. Потом выпили еще, закусили. Данилов и Муравьев старались есть меньше, подкладывая куски побольше и вкуснее гостям. За столом они говорили о работе. Потому что о чем ни начинали беседу, она опять переходила на нелегкую службу. Данилов и Муравьев услышали такое, что не узнаешь в сухих строчках оперативных материалов, не прочтешь в газетах. Голодные, чуть живые от истощения люди боролись с бандитами и спекулянтами, ракетчиками и агентами врага. И увидел Данилов комнату, полную продуктов, и человека увидел, сидящего углу, и Трефилова увидел, упавшего от голода в обморок. Данилов слушал их рассказ, смотрел на этих людей и думал о том, что пройдет время, люди расскажут о подвиге бойцов и офицеров на передовой, о доблестном труде рабочих у станков, а вспомнят ли о них? Ведь служба в милиции должна быть незаметной. Человек просто не должен ощущать, что его охраняют. Они говорили о своей службе, вспоминая трагические и смешные случаи. Говорили о будущем, которое казалось им прекрасным, тем более что фашистов гнали на всех фронтах. Вскоре пришел Никитин. Он был неожиданно тих и задумчив. Снял шинель, поздоровался, спросил разрешения сесть к столу. Это было настолько непохоже на него, что Данилов спросил даже: -- Ты, Коля, не заболел? -- Здоров, Иван Александрович. -- Ну-ну. -- Это у Николая нравственная перестройка началась, -- съязвил Игорь. Никитин глянул на него быстро, но опять промолчал, сел у зашторенного окна и закурил. -- Слушай, Коля, сыграй что-нибудь. Никитин встал, взял гитару, подумал немного, подбирая на струнах мелодию, и запел есенинские стихи о клене. До чего же хорошо пел Никитин. Грустная вязь прекрасных слов обволакивала слушателей, уносила их из этой комнаты и этого времени. Каждый, слушая, думал о чем-то потаенно своем, словно только сейчас встретился с первой любовью. Разошлись они поздно. Давно уже не выходили им такие вечера. -- Спасибо, братцы, -- сказал начальник ЛУРа, -- на целый год зарядились хорошим настроением. До завтра. ДАНИЛОВ (следующее утро) И наступило завтра. Среда наступила. Оперативники кольцом охватили дом восемь на Салтыкова-Щедрина. Трефилов был человеком серьезным, он учел все проходные дворы, сквозные подъезды, развалины. Запечатал он улицу. Накрепко. В своей работе подполковник не признавал формулировки "незапланированная случайность". -- Пошли, -- сказал он Данилову, -- навестим гражданина Суморова Андрея Климыча. Третья квартира была на первом этаже. По раннему времени светомаскировочные шторы еще не поднимали. Кроме штор в окошко были вделаны решетки из толстого железа. Берег свою квартиру завмаг. -- Привыкает, -- Никитин бросил папиросу. -- Решетка-то прямо тюремная. Стучать им пришлось долго. Видно, крепко спали в этой квартире. -- Кто? -- наконец послышался за дверью женский голос. -- Из домоуправления, -- сказал приглашенный в качестве понятого дворник, -- Архипов. Дверь распахнулась. На пороге стояла миловидная блондинка в шелковом халате, по которому летали серебряные драконы. Она была хорошенькая, молоденькая, теплая со сна. -- Ой! -- вскрикнула она. -- К кому вы? К кому? -- К вам, -- сказал Трефилов, по-хозяйски входя в квартиру. -- Хозяин-то где? -- Нет его. Нет. На базу уехал. -- А врать старшим нехорошо. Трефилов и Данилов вошли в спальню. На широкой старинной работы кровати, отделанной бронзой, кто-то лежал, укрывшись с головой одеялом. Трефилов сдернул его, и Данилов увидел маленького лысого человека в яркой атласной пижаме. -- Что же это вы, Суморов, к вам гости пришли, а вы в пижаме? -- Я сейчас, я сейчас... Никитин пересек комнату, он привычно проверил под подушкой, потом взял висящую одежду, похлопал. -- У меня лично нет оружия, не имею. -- Береженого бог бережет, не береженого конвой стережет, -- мрачно сострил Никитин. -- У меня постановление прокурора на производство обыска в вашей квартире и во всех подсобных помещениях. Согласны ли вы выдать добровольно незаконно полученные продукты? Суморов уже переоделся в полувоенный костюм, первая растерянность прошла, и он оценивающе разглядывал офицеров милиции, мучительно высчитывая, что для него выгоднее. -- Запишите добровольную выдачу. -- Битый, видать, сидел, -- прокомментировал Никитин. -- Было, начальник, так как? -- Запишем, -- твердо сказал Трефилов. Никогда еще Данилов не видел в доме столько продуктов сразу. Десять ящиков шоколада, три -- водки и шесть -- портвейна, десять ящиков консервов, пять ящиков зеленого горошка, семьдесят буханок хлеба. Ванна была полна подсолнечным маслом, шкаф завален рафинадом. Понятые, сжав зубы, смотрели на немыслимое богатство. -- Этими харчами, -- сказал Трефилов, -- неделю детский сад кормить можно. Ленинградские оперативники старались не смотреть на продукты. И Данилов, вспоминая вчерашний разговор, думал о том, как тяжело было им, голодным, истощенным, изымать у этой сволочи продукты. Видеть, трогать и не взять ничего. В общем-то, какая разница -- бриллианты, золото, деньги, продукты, для них они теряли свою первоначальную ценность, превращаясь в безликие предметы изъятия. Один из оперативников побледнел. Под глазами резко обозначились синие круги, он, шатаясь, вышел в коридор. -- Ребята, -- спросил Трефилов, -- хлеб есть у кого-нибудь? -- Что такое? -- забеспокоился Данилов. -- Голодный обморок. Никитин выскочил в коридор, где на стуле, беспомощно опустив руки, сидел оперативник, вынул из кармана шинели сухарь и кусок сахара, сунул ему. -- Воды принесите. Он смотрел, как медленно, словно неохотно, ест этот немолодой, изможденный человек, и сердце Николая наливалось ненавистью. Никитин ногой распахнул дверь в комнату, рванул застежку кобуры. -- Гад! -- крикнул он. -- Я на фронт пойду, но не жить тебе! Он выдернул пистолет, услышал, как заверещал, закричал тонко толстенький человечек, прячась за шкаф. Данилов крепко схватил Николая за руку. -- Пусти, -- рванулся Никитин. Данилов словно железом продолжал давить руку. -- Лейтенант Никитин, спрячьте оружие и выйдите из комнаты, взыскание получите позже. Никитин словно во сне сунул пистолет обратно и, никого не видя, вышел в коридор. -- Товарищи, товарищи, -- застонал за шкафом Суморов, -- уберите этого психического... -- Мы вам не товарищи, гражданин Суморов. И обращайтесь к нам как положено. За действия своего сотрудника приношу извинения. Он будет наказан. Вошли оперативники, обыскивавшие сарай. -- Там целый магазин, товарищ подполковник. Бочка повидла, пять ящиков водки, три мешка гречки, мешок меланжа, мука. -- Ну, Суморов, -- Трефилов сел рядом с задержанным, -- когда купец приедет? -- А время сколько? -- Девять. -- В полдвенадцатого. А на стол продолжали выкладывать пачки денег, золото, камни. Лежали на полу штуки отрезов, дорогие шубы, блестящие кожаные пальто. МУРАВЬЕВ Он смотрел на продукты, вещи и никак не мог понять, для чего этот человек, лысенький, маленький, розовощекий, пошел на преступление. Суморов же жил в Ленинграде. Видел, как страдают люди, как гибнут от недоедания дети. Каким же надо быть негодяем, как надо любить эфемерные земные блага, чтобы пойти на самое страшное -- лишить умирающего от голода куска хлеба. "Купца" ждали в сарае. Сарай и квартира были приведены в порядок, и со стороны никто бы не увидел, что несколько часов назад здесь проходил обыск. Никитин, скрипя сапогами, мерил сарай по диагонали, насвистывая какой-то тягучий мотив. -- Коль, не мечись, как маятник, в глазах мелькает, -- попросил Игорь. -- А ты глаза закрой, -- мрачно посоветовал Никитин, но все же сел. -- Я бы, Игорь, того Суморова без суда к стенке. -- Я бы тоже, Коля, но закон. -- Закон, закон. Объявить бы таких, как он, вне закона. Когда "купцы" придут? -- Через полчаса. И потянулись долгие полчаса в холодном сарае, набитом продуктами. Ленинградские коллеги молчали, Никитин рассматривал головки сапог, а Игорь вспоминал, кто же написал стихи: А над Невой посольства полумира, Адмиралтейство, Мойка, тишина. Он совсем перестал читать, и это угнетало его. Приедет Инна, вокруг нее будут крутиться начитанные, остроумные ребята, а он -- пень пнем. Последнюю книгу, без начала и конца, читал в засаде в Марьиной роще. Пытался хотя бы приблизительно определить автора и не смог. До чего же медленно ползет стрелка по циферблату. Может, у них в Ленинграде особое, замороженное время? Должны приехать в одиннадцать тридцать. А вдруг опоздают? Сиди в этом леднике, как скоропортящийся продукт. Полуторка въехала ровно в одиннадцать тридцать. В кузове сидели два мрачных грузчика в ватниках. Из кабины вылез человек, совершенно не вяжущийся обликом с блокадным городом. Был он высок, в круглой бобровой шапке, в тяжелом пальто, с таким же шалевым воротником, в руке тяжелая трость с серебряным набалдашником. -- Вот это да, -- удивленно сказал Никитин, -- смотри, Игорь, прямо артист. Человек вышел, огляделся, постучал тростью в окно. За стеклом появилось кивающее лицо Суморова. Человек махнул тростью, и полуторка подъехала к сараю. -- Ну, -- свистящим шепотом произнес Никитин, -- держитесь, гады! Барского обличия мужчина подошел к сараю, достал ключ, открыл замок. -- Давай, -- скомандовал он грузчикам. Никитин заранее выбрал себе покрепче, мордастого, краснорожего. Грузчики вступили в полумрак сарая. -- Руки, -- тихо, не повышая голоса, сказал Муравьев, -- быстренько. Он повел стволом пистолета. Один из грузчиков послушно поднял руки, мордастый напрягся для прыжка и выдернул из-за голенища финку. Всю ненависть к этому откормленному ворью, жиреющему на чужом горе, вложил Никитин в удар. Мордастый сделал горлом икающий звук и покатился по полу, выплевывая зубы и кровь, финка воткнулась в доски и задрожала, как камертон. Оперативники навалились на него, щелкнули наручники. Человек в бобрах, услышав шум в сарае, побежал к машине, тяжело, по-стариковски выбрасывая ноги в лакированных ботинках с гетрами. У кабины его ждали Трефилов и Данилов. -- Нехорошо, Шаримевский, -- Трефилов поднял пистолет, -- вы же мошенник, а связались с бандитами. -- Ах, гражданин начальник, -- Шаримевский никак не мог отдышаться, -- какие бандиты? Бог с вами. Торгую продуктами. -- Мы к вас сейчас в гости на Лиговку поедем, правда, незванный гость... -- Вы всегда приятный гость, гражданин начальник. -- Ну, коли так, поехали. ДАНИЛОВ Две комнаты в квартире Шаримевского были заставлены картинами, дорогими вазами, даже две одинаковые фигуры Вольтера словно стражники стояли по обеим сторонам дверей. -- Вы, Михаил Михайлович, -- устало спросил Трефилов, -- деньги, оружие и ценности сами сдадите? -- Зачтется? -- Как всегда. -- Оружия не держу, а деньги и камушки в печке-голландке. Вы это в протоколе отметьте. -- Обязательно. Мы пока протокол обыска писать будем, а вы с товарищем из Москвы побеседуйте. Специально из столицы ехал на вас посмотреть. -- Гражданин начальник, я даю чистосердечное признание под протокол. Получаю свою 107-ю и еду в края далекие. -- Пойдемте, -- сказал Данилов. Они вышли на кухню, единственное место в квартире, не заставленное краденым. К столу сел Муравьев с бланком протокола, Шаримевский устроился на стуле, Данилов прислонился к подоконнику. Он посмотрел в окно и увидел ребятишек, бегающих на коньках по льду обводного канала. Нет, война не может остановить течения жизни. Осложнить может, а остановить -- никогда. -- Михаил Михайлович, -- начал Данилов, -- я начальник ОББ МУРа. -- Ого, -- Шаримевский с уважением посмотрел на Данилова. -- Это ваше письмо? -- Данилов вынул из планшета письмо, найденное на даче Розанова. -- Отказываться нет смысла, вы же все равно проведете экспертизу? -- Конечно. Наши графологи умеют работать. Шаримевский достал массивный золотой портсигар с алмазной монограммой, вынул папиросу, закурил. -- Я буду лапидарен. Кратким буду. Пишите. Он затянулся глубоко и начал: -- Ничего общего с бандой не имею. Розанова знаю. Он был подпольным адвокатом. Защищал уголовников, брал и давал кое-кому взятки. В Ленинград он наведывался часто. Особенно в скаковые дни. Любил рискнуть. Его клиенты, бежавшие из лагеря, находили у него приют и материальную поддержку. Он им помогал, они ему награбленное сбрасывали. Из коллегии его поперли. Но он дела крутить продолжал. До войны у него Лапшин прятался. -- Из банды Пирогова, -- перебил Данилов, -- левша? -- Да. Он его со своей племянницей свел, Кирой. Девкой распутной и алчной. Это она придумала фокус с санитарной машиной. -- Кто она по профессии? -- Врач-гинеколог. Была осуждена за незаконное производство абортов. -- Кто такой Брат? -- Климов Валерий Павлович, бывший муж Киры. -- Как он попадал в Ленинград? -- По-всякому. Его на фронт не взяли из-за близорукости. Он в сорок первом пристроился в организацию, снабжавшую блокадный Ленинград промышленными деталями. Летал на самолетах, сопровождал грузы, ну и, конечно, продукты привозил мне. Я их менял на ценности. -- Он же жизнью рисковал. -- Так без риска копейки не наживешь. Потом Дорогу жизни пустили, он и по ней ездил. А потом перешел в Москонцерт администратором, стал артистов из Москвы возить. Реквизита тонны, кто заметит лишние ящики? Но все же дело опасное. Тогда я в типографии достал бумагу для отрывных талонов, ну и начали печатать. -- Почему у Розанова оказались Слон, Валет и Матрос? -- Он боялся Лапшина, особенно после того, как они квартиру Минина взяли. Я прислал ему людей для охраны. -- Когда вы видели Климова в последний раз? -- В январе. -- У него твердая связь с бандой? -- Он наводит. -- Адрес? -- Московский. Остоженка, б, квартира 25. Дача у него в Кратове, на Лучевой, дом 11. Телефон на даче И-1-17-21. Домашний Г-1-31-19. Все, -- сказал Шаримевский, -- все, мне больше добавить нечего. -- Сколько человек в банде? -- Этого не знаю. -- Место дислокации? -- Тоже не знаю. -- Откуда они взяли фургон и форму? -- Климов говорил, что остановили на дороге машину, а нужную форму снимали с убитых. -- Кем убитых? -- Ими, конечно. Он произнес это настолько спокойно и устало, словно говорил о разбитой чашке или сломанном стуле. -- Вам нечего добавить? -- Нет. -- У тебя готово, Игорь? -- Да. -- Подпишите. Шаримевский достал черепаховый футляр с бриллиантами на крышке, вынул очки в золотой оправе. Читал долго и внимательно. Потом взял карандаш и подписал. -- Все верно? -- Да. -- Пойдемте. В комнатах сотрудники милиции упаковывали вещи. -- Не жалко добра, папаша? -- весело спросил Никитин. -- Наживал, копил, и все прахом. -- Вещи -- тлен, -- назидательно ответил Шаримевский, -- главное -- душа, она вечна. -- Вот ты, папаша, о ней и подумай, у тебя время будет. -- Прекратить, Никитин, -- оборвал лейтенанта Данилов. Вечером он стоял у Невы. Глядел на темное полотно льда, на морды сфинксов, истертые веками, на гранит набережной и думал о высоте человеческого мужества. Он мало пробыл в Ленинграде, совсем мало, но того, что увидел он, вполне могло хватить на целую жизнь. -- Разрешите прикурить, товарищ подполковник, -- рядом с ним стоял молодой морячок в бескозырке, винтовка за плечами, пулеметные ленты крест-накрест через грудь. И у Данилова защемило сердце. Из далекого восемнадцатого пришел к нему этот парнишка со светлой челкой. Значит, продолжается подвиг, а следовательно, продолжается жизнь. МУРАВЬЕВ Они уезжали с Даниловым поездом. Никитин повез Шаримевского в Москву на самолете. Начальник Ленинградской милиции договорился с военными, и они взяли арестованного с конвоиром на проходящий борт. Сквозь разбитый вокзальный купол просвечивали звезды, особенно яркие в полной темноте. Муравьеву казалось, что они медленно опускаются на город, как ракеты на парашютах, и что это не вокзальный купол, а залатанное небо над его головой. Он мысленно представил себе обратную дорогу, Волховстрой, потом Ярославль, потом Москва, и позавидовал Никитину, который завтра уже будет дома. Они попрощались с Трефиловым, сели в душно натопленный вагон, и поезд тронулся. Игорь отодвинул маскировочную штору. За окном лежала темная земля, только звезд на небе стало больше, и они постепенно отдалялись от него. Протяжно и грустно прокричал паровоз. Он увозил их в темноту ночи, в неизвестность. Новый день, к которому они так спешили, мог стать последним в его жизни и в жизни Данилова. БЕЛОВ Он отрабатывал связи Минина. Пять страниц машинописного текста с фамилиями и адресами. Целый день Сергей сидел в десятом отделении, куда вызывал для беседы людей, так или иначе связанных с певцом. Аккомпаниатор Мондрус Виктор Исаакович был на концерте в госпитале. Домработница Глебова Вера Ивановна была с женою Минина в Сандуновских банях. Полковник Калашников -- в комендатуре. Концертмейстер Альберт Францевич Цоо -- в Москонцерте. Поэт-песенник Лебедев лежал больной. Композитор Строков -- в поездке на фронт. Администратор Москонцерта Климов возил группу в воинскую часть. Врач Либерзон -- в больнице. Почти у всех людей, перечисленных в списке, было алиби. Но Белов продолжал проверять каждого и уцепился за то, что Климов часто ездил в Ленинград. Это была хоть и слабая, но зацепка. Сергей начал отрабатывать связи Климова и из документов выяснил, что он был женат на Кире Розановой. Это уже было кое-что. Но мало ли кто на ком был женат? Брак Климова и Киры Розановой еще ничего не доказывал. Пожили, пожили да и разошлись. По документам все выглядело именно так. Сергей позвонил Минину. Телефон долго не отвечал, длинные басовитые гудки бились в эбонитовой трубке. Но Белов не разъединялся, ожидал ответа. Наконец женский голос ответил: -- Да. -- Можно Александра Петровича? -- Это из филармонии? -- Нет, из милиции. Женщина на том конце трубки помолчала некоторое время, потом сказала: -- Минутку. Белов уже знал, что Минин недавно вышел из больницы, что состояние его удовлетворительное и дело явно идет на поправку. -- Слушаю, -- подошел к телефону Минин. -- Александр Петрович, старший лейтенант Белов из МУРа беспокоит. Вы бы не смогли уделить мне полчасика? -- Когда? -- Да прямо сейчас. -- Приезжайте. Дверь Сергею открыла высокая красивая женщина. -- Что же вы не спрашиваете, кто там? -- поинтересовался Сергей. Женщина улыбнулась: -- А нам, товарищ старший лейтенант, уже некого бояться. Взяли все, что могли. Вы проходите, Александр Петрович ждет. Минин сидел в кресле. Одет он был в темную байковую пижаму. -- Вы уж извините меня, -- сказал он, -- пока еще в себя прийти не могу. Певец был желтовато-бледным, сложное переплетение бинтов окутывало голову. -- Вы садитесь, -- пригласил он Белова. Сергей сел. -- Слушаю вас. -- Минин потянулся за папиросой. -- Александр Петрович, вы знаете Климова? -- Конечно. Очень милый человек, наш администратор. -- Вспомните, перед вашим... -- Сергей сбился, не зная, как сказать. -- Вы имеете в виду перед ограблением? -- усмехнулся Минин. -- Да, Климов заходил. Говорил о каком-то концерте в госпитале. -- А вы не заметили ничего необычного? -- Пожалуй, нет. Только я дал согласие Климову, а утром позвонил в филармонию уточнить. А мне сказали, что ничего об этом концерте не знают. Правда, у нас такое бывает. -- Долго пробыл у вас Климов? -- Минут сорок. От Минина Сергей позвонил в филармонию и точно узнал, что никакого концерта в госпитале не намечалось. Значит, Климов приходил за другим. Квартиру он проверял, а потом наводил. Он приехал в МУР и встретил в коридоре Никитина. Тот шел, поскрипывая сапогами, насвистывая бесконечное "Утомленное солнце". -- Приехали? -- обрадовался Сергей. -- Только я. Самолетом прилетел. Данилов и Муравьев на перекладных трясутся. -- Вышли? -- спросил Белов. -- А то. В кабинете Никитин развернул протокол допроса Шаримевского. Белов читал долго, потом засмеялся и положил перед Никитиным свои документы. Тот проглядел их, одобрительно хмыкнул: -- А ты молодец, Сережа. Вышел все-таки. -- Да разве это вышел, здесь работы еще на месяц. -- Пошли к Серебровскому, -- Никитин подтолкнул его к дверям. ДАНИЛОВ И СЕРЕБРОВСКИЙ -- Ну, с приездом, Ваня. Знаю, все знаю о твоих успехах. Какие мысли? -- Как ведет себя Климов? -- Обычно. Работа, дача, на городской квартире не бывает. -- За ним хорошо смотрят? -- Дай бог. Что думаешь предпринять. -- Брать его будем, Сережа, не думая. Что о нем известно? -- Тут, понимаешь, история романтическая. Климов человек слабый, ну, конечно, любил пожить хорошо. Женился на Кире Розановой, бабе шалавой, для которой, кроме ресторанов и Южного берега Крыма, никаких других развлечений не существовало. Климов зарабатывал немного. А ей жить хотелось. Вот и открыла она подпольный абортарий. Села. Он ее ждал. Она пришла в сороковом и еще пуще во все тяжкие пустилась. -- Красивая дама? -- Говорят, весьма ничего. Врачебную практику забросила, устроил ее дядюшка в меховой магазин. И подумай, в какой? -- Я тебе гадалка, что ли? -- Да в тот, который банда Пирогова колупнула. -- Так, -- Данилов зашагал по комнате, -- так. Видишь, откуда нитка-то идет? -- Твой Шаримевский показывает, что ушел один Лапшин, это он у Киры отсиделся. Роман у них. Знойная любовь. -- А при чем здесь Климов? -- Он любит ее, понимаешь, любит. Готов для нее на все. Ну и наводит, конечно. Деньги и ценности копит, думает вернуть свою красавицу. -- Откуда столь интимные сведения? -- Ты будешь смеяться, но от бывшей домработницы Климова. -- Сколько ей лет? -- Говорит, семьдесят пять, но я думаю, кокетничает. -- У тебя, Сережа, дар "колоть" женщин всех возрастов. -- Свойство характера. Иди пиши план опермероприятий. ДАНИЛОВ В гостях хорошо, а дома лучше. Только работы дома больше. Иван Александрович чувствовал, что дело "докторов" входит в последнюю, заключительную фазу. Теперь ошибиться он не мог никак. Целый день он провел на Остоженке, осматривал подходы к квартире Климова. Два проходных двора, черный ход из квартиры, сквозной подъезд, узкий проезд между домами, куда незаметно может въехать санитарный фургон. Все это было аккуратно нанесено на схему. И сразу же ожила схема. Плотно перекрыли работники милиции Остоженку. Теперь дача. Стояла она среди недостроенных домов, рядом с дорогой, за которой начинался лес. Не то чтобы очень густой, обычная дачная роща, но все же лес. Перед дачей огромная поляна, метрах в двухстах одноэтажный бревенчатый домик поста ВНОС*. В нем девять бойцов и лейтенант. _______________ * Пост воздушного наблюдения, оповещания, связи. Данилов связался с их командованием и приехал на пост вместе с щеголеватым майором из штаба ПВО. Свободные от дежурства люди собрались в ленинской комнате. -- Товарищи бойцы и сержанты, -- начал майор, -- к вам приехал подполковник милиции Данилов. У наших органов есть к вам просьба и важное поручение. Данилова слушали внимательно. Он сразу понял, что за народ служит на посту. Понял по наградам на гимнастерках, по нашивкам за ранения. Списали этих ребят по здоровью в тыл. Поэтому Данилов рассказал о потерях, рассказал о тех, кого убила банда. И о Ленинграде рассказал. О людях, умирающих от истощения, и продуктах, найденных на обыске. Его слушали внимательно. Разглядывали его ордена боевого Красного Знамени, Красной Звезды, медали. Эти молодые ребята, прошедшие фронт, понимали, что просто так эти награды не дают. -- Вы должны нам помочь, товарищи, -- закончил свое выступление Данилов. Встал лейтенант, начальник поста. -- Мы все поняли, товарищ подполковник, поможем, если надо, людьми и огневыми средствами. Мы считаем, что бандиты те же фашисты. И долг наш -- уничтожить их. Только одно, мы люди военные и, более того, технические, в деле вашем разбираемся слабо. Вы уж пришлите нам специалистов. Так на посту появились еще десять бойцов и техник по телефонной связи. Наблюдение за Климовым пока ничего не давало. Вел он себя как обычно. Ездил в Москонцерт, потом с бригадами артистов по госпиталям, заходил в магазин, отоваривал карточки и ехал в Кунцево. Правда, однажды поехал на Перовский рынок, купил шоколада, десять пачек папирос "Казбек" и вина. Для скромного администратора это были расходы непосильные. Купив все это, Климов вернулся на дачу. Шло время. Февраль уходил, а банда Лапшина не проявлялась. От телефонных звонков с разных уровней у Данилова начал портиться характер. Он и домой перестал ездить, боясь выплеснуть на Наташу все накопившееся за эти месяцы раздражение. Сотрудники отдела старались не встречаться с ним в коридоре. Только один Серебровский был безмятежен и весел. -- Никуда они не денутся. Без Климова им крышка, он их разведка. Двадцатого февраля наружное наблюдение сообщило, что Климов посетил три квартиры: народной артистки СССР Беловой, эстрадного куплетиста Набатского и руководителя популярного джаза Скалова. Во всех трех квартирах он договаривался о концертах в подмосковных госпиталях. У Беловой был необыкновенный набор бриллиантовых украшений. Набатский собирал старинное серебро, а у Скалова имелось все. Человек он был легкомысленный и добрый, поэтому всегда держал дома большие суммы денег. Все. Климов начал действовать. Ночью Данилова разбудил Никитин и положил на стол запись телефонного разговора: М у ж ч и н а: Алло. Ж е н щ и н а: Это я, Климов. М у ж ч и н а: Кира! Кира, где ты? Ж е н щ и н а: Где надо. М у ж ч и н а: Кира, милая, я не могу без тебя. Ж е н щ и н а: Хватит об этом, Климов, хватит. М у ж ч и н а: Сколько ты будешь мучить меня? Ж е н щ и н а: Награду надо заработать. М у ж ч и н а: Я нашел. Ж е н щ и н а: Сколько? М у ж ч и н а: Три точки. Все в одном районе. Ж е н щ и н а: Жди моего звонка вечером. М у ж ч и н а: После этого ты останешься со мной? Ж е н щ и н а: Да. Данилов прочитал, усмехнулся и подумал, что любовь тоже принимает формы сумасшествия. Он встал и скомандовал Никитину: -- Едем. В машине он спросил у Быкова: -- Ты жену любишь? -- Чего? -- удивился шофер. -- Жену любишь? -- Уважаю, конечно, она у меня готовит хорошо. А что, товарищ начальник? -- Да так, просто для информации. Быков покосился на Данилова и подумал, что начальник от недосыпа совсем ослабел на голову. Данилов ехал и думал о странных особенностях любви. Чувства совершенно неуправляемого, прекрасного и жестокого. Вот Климов, чтобы переспать ночь со своей Кирой, готов подставить под бандитский нож трех самых популярных в стране артистов. Он видел фотографию Климова. Большие очки, высокий лоб, волосы расчесаны на косой пробор, мягкие, бесформенные губы, безвольный подбородок. Лицо приятное, интересное даже, но совсем не мужское. На нем не было ни одного отпечатка воли и мужества. КЛИМОВ Дачу эту он купил перед войной. Деньгами помог Кирин дядя. Электричества в ней не было, зато телефон проведен. Дом был недостроенным. Комната на втором этаже большая, метров тридцать, столовая на первом. Кире особенно нравилась столовая, в ней она могла собрать много гостей. Климов налил портвейна в стакан, закурил папиросу и заметался по комнате. -- Позвони, -- просил он вслух, -- ну позвони, пожалуйста. Ну что тебе стоит. Позвони. Он ходил по комнате, повторял как заклинание слово "позвони". Он любил Киру. Сильно, безумно. Чувство это атрофировало в нем все остальное: разум, нравственность, гордость. Они познакомились в тридцать восьмом в курзале в Пятигорске. Роман их был стремительным в искрометным. Там же, в Пятигорске, они пошли в загс. Потом для Климова началась страшная жизнь. Кабаки, компании молодых мужчин, Кирины исчезновения на неделю, а то и больше. Другой бы на его месте набил ей морду, развелся и жил себе в свое удовольствие. Но он не мог. Каждая близость с ней была для него прекрасна, мучительна и терпка. У него до нее были женщины, но ни с одной он не чувствовал себя так полно и самозабвенно. Кира жила в нем как болезнь. Нужны были деньги, много денег. Тряпки, "Метрополь" и "Савой" сжирали его зарплату в первую неделю. Он начал заниматься сомнительными делами. А Кира на даче принимала женщин. В те годы аборты были запрещены. Ее осудили. Климов ездил к ней в лагерь. Плакал на свиданиях, возил дорогие передачи. Из лагеря она вернулась циничной и грубой. И у нее сразу же начался роман с этим бандюгой Лапшиным. Он красив был, Борис Лапшин. Высокий, с военной выправкой, со светлыми всегда прищуренными глазами, холодными и страшными. Розанов говорил, что Борис служил в офицерском Дроздовском полку у Деникина, потом у Врангеля в Крыму. Не успел на пароход и остался в России, переходя из банды в банду. Когда Климов глядел на этого человека, ему казалось, что в его глазах он видит далекое зарево пожаров и степь под Чонгаром. Иногда, выпив, Борис брал гитару и пел всего лишь одну песню: Нас уже не хватает в шеренгах по восемь, И без мертвых в атаку идет эскадрон, И крестом вышивает последняя осень По истертому золоту наших погон... И тогда Климову становилось страшно. Лицо Лапшина твердело, он незряче глядел в окно, словно видел что-то такое, ведомое только ему одному. Они с Кирой спали в верхней комнате, и однажды, когда ревность мучительно и яростно захлестнула его, Климов взял топор и пошел наверх. Он не успел открыть двери. Сильная рука вырвала топор и толкнула его вниз. Он полетел по ступенькам, больно ударяясь об их острые бока. Лапшин бросил топор, спустился и сказал насмешливо: -- Послушайте, юнкер, ревность -- чувство дикое. Оно позорит мужчину. Опомнитесь. Иначе я вас шлепну и закопаю в саду. -- Лапшин повернулся и пошел наверх, насвистывая свою мрачную песенку. Как он жил потом? То ли во сне, то ли в бреду. Зимой в Ленинград ездил на машинах по Ладоге. Его бомбили и обстреливали. И Климов хотел, чтобы все это увидела Кира. Увидела и поняла, что он стал мужчиной. Он выпил портвейн, закурил новую папироску и сел, глядя на безмолвный, как языческий божок, телефонный аппарат. Пусть она позвонит и скажет: "Я еду к тебе". И больше ему ничего не надо. Он ходил по комнате, повторяя всего лишь одну фразу: "Ну позвони, позвони, чего тебе стоит". В дверь постучали. Звук гулко разнесся по даче. "Кира", -- подумал Климов и сбежал вниз. -- Кто? -- срывающимся голосом спросил он. -- Соседи с поста ВНОСа, у нас дизель сломался, электричества нет. Пару свечей не одолжите? -- Сейчас, сейчас, -- засуетился Климов, открывая замки. Он раскрыл дверь, и из темноты шагнуло несколько человек. -- Кто?.. Зачем?.. -- Уголовный розыск, Климов, вы арестованы. ДАНИЛОВ -- Мы все знаем, Климов, и о ваших вояжах в Ленинград, и о Шаримевском, о Кире, о Лапшине. Мы знаем, что вы связник и наводчик банды. Климов молчал, протирая платком стекла очков. -- Мы знаем, что сегодня вам позвонит Кира и вы наведете ее на квартиру. -- Может быть, лучше, что вы все знаете, -- сказал спокойно Климов. Данилов смотрел на него, понимая, что чувство страха умерло в этом человеке. И он стоит на самом краю, когда безразлична жизнь, не страшна смерть. Сейчас в нем живет только тоска-усталость. -- Где краденые вещи, Климов? -- На чердаке. -- Вас проводят туда. Климов встал, надел очки и равнодушно, как автомат, пошел за оперативниками. А Данилов никак не мог отделаться от мысли, что где-то уже сл