политических преступлений в стране нет. А с другой? С другой -- они успешно раскрываются, так что ли? -- Примерно так, -- для виду согласился Сироткин, оценив юмор. -- Но можно ведь и чуточку иначе подвести базу: преступления успешно раскрываются, благодаря чему их может не быть. -- Может не быть. Но -- есть. Василий Гордеевич был опытным службистом и промолчал, чтобы дать возможность руководству развить свои мысли. -- Конечно, с оперативной точки зрения, чем быстрее, тем меньше забот, -- Егор Андронович встал, снова пошел к цветам и еще раз поправил их. От хрустальной вазы блики побежали по потолку. Сироткин тоже встал и стоя поворачивался вслед за ходящим председателем. -- Да и дело небольшое, можно бы разрешить. Но перспективно -- мы должны демонстрировать единство партии и народа в преддверии столетней ленинской годовщины, и не диалектическое, а полное! Как ты считаешь, Василий Гордеич, не помешают эти ваши превентивные мероприятия директиве о полном единении? -- Мы расхлебываем Чехословакию, -- осторожно напомнил Сироткин. -- Это ведь тоже... Он замолчал, потому что почувствовал, что мыслит не в унисон с руководством. Доклада о выполненной работе не получается. Что-то изменилось, и предыдущее задание руководству уже неинтересно. В чем же дело? Какую сторону проделанного выпячивать, чтобы она была одобрена? -- Если я вас правильно понимаю, Егор Андроныч, открытые процессы сейчас не нужны? -- Открытые? Давай подумаем... Процессы делаете вы, а Запад обрушивается с нападками на Политбюро. Кого же тогда, спрашивается, и от кого мы охраняем? -- Но ведь была политическая целесообразность, и она давала свои результаты... -- Ты вот что, Василий Гордеич, -- мягко прервал Кегельбанов, -- в рамках профессиональных действуй, проявляй инициативу. Мы тебя за это ценим. Но в политику не лезь. Оставь ее нам, партийным работникам. Не возражаешь? -- Я человек военный: приказано -- выполняю. -- Вот и хорошо. Значит, ты понял, что ситуация изменилась. Хотя и не настолько, чтобы отдыхать. Воспитывать интеллигенцию необходимо, особенно связанную с идеологией. Но чем меньше вас видят, тем лучше. -- Можно попробовать новые методы? -- осторожно и как бы вскользь спросил Василий Гордеевич. -- Если врачи одобрили, я не могу запретить... Но не всех сразу. Попробуйте одного, не больше. Такого, кого в Европе не знают. -- Найдем! -- Найдете-то найдете... Но не надо, повторяю, политики. Разнообразьте методы! Почему я должен вас этому учить? А остальных спустите пока в Московское управление, пускай присмотрят, а там, после столетия, видно будет. -- Все понял, -- сказал Сироткин. -- Дело я захватил. Желаете взглянуть? Но Кегельбанов уже думал о других вещах, более государственных. -- Не будем топтаться на месте, -- поморщившись, сказал он. -- На днях будет обсуждаться вопрос о средствах, необходимых для расширения органов. Нужно заинтересовать значительными мероприятиями, оправдать внимание... У тебя есть предложения, товарищ Сироткин? -- Конкретно я не готов, а в общем, так сказать, виде нужны средства на экспериментальные исследования... -- Над людьми? Сироткин промолчал. Кегельбанов думал с полминуты. Дужки золотых очков искрились от солнца. -- Это интересно, но пока рановато. Подработайте сперва теорию. А еще что? В общем, потребности управления изложи письменно, мы подумаем. У тебя все? -- Один вопросик, -- Василий Гордеевич понял, что аудиенция закончена. -- Звонили из МВД: в Москве убийца ходит по квартирам с напильником. Убивает женщин, некоторых мертвыми насилует. Около сорока жертв. Сами найти не могут, просят помочь. -- Помочь? Они что там думают -- у нас много свободного времени? Или кадры лишние? Как сам-то считаешь? -- Я так и ответил, -- сказал Сироткин и еще раз наклонил голову. 59. ТАКОВА ПАРТИЙНАЯ ЖИЗНЬ Жизнеописание нижепоявляющегося героя тоже опускается. О нем написаны тома, имеется множество его биографий, но события в его прошлой жизни появляются и исчезают в зависимости от зигзагов внутреннего и международного положения, приурочиваясь к каждому историческому моменту. Сочиняется все, включая должности и звания, потому что так надо. Таким образом, об ошибках своей жизни, если таковые были, герой понятия не имеет, ибо сам он имеет к собственной биографии весьма косвенное отношение. Только после восьми вечера человек с густыми бровями закончил подписывать бумаги и отправил из кабинета троих своих помощников. Сразу стало тихо, до тяжести в ушах. Он не любил такую тишину, она угнетала. Он подошел к окну, занавешенному плотной белой портьерой, и глянул в щель. Там тоже была тишь. Брусчатая площадь со сквером перед окном до самой царь-пушки была пустынна. Население в Кремль уже не пускали. Только внизу, у подъезда, стояли два автомобиля. Его нового ЗИЛа не было, чтобы не смогли определить, где хозяин сейчас. Охрана выдумывала свои хитрости. Он устал. Глаза, переутомленные долгим напряжением, то и дело увлажнялись. Потягивало низ живота -- неприятное ощущение, от которого он никак не мог избавиться уже давно. Но он улыбался, с непотерянным от возраста любопытством оглядывая площадь, и настроение у него было приподнятое. День прошел хорошо, он много успел, а ценность уходящего времени он чувствовал теперь острее, хотя не терял иронии по отношению к себе самому. Это помогало сохранить заряд оптимизма и твердость духа, которых большинство его сподвижников лишились. Вот и теперь, вспомнив что-то, он хмыкнул, прошел к столу и, порывшись в нижнем ящике, вытащил небольшую цветную репродукцию с картины художника Налбандяна. Иосиф Виссарионович в военной форме стоял в этом самом кабинете. Мебель, правда, сменили. Края репродукции помялись, лежала она тут, конечно, давно. Осваиваясь в этих помещениях, он, новый хозяин, нашел ее в столе одного из референтов и принес к себе. Сталин чуть заметно улыбался. Человек с густыми бровями вынул из среднего ящика стола ножницы и аккуратно вырезал голову Генералиссимуса, стараясь не задеть воротничка и маршальской звезды. Голову эту он, взяв двумя пальцами, аккуратно опустил в мусорную корзину. Затем, порывшись, вынул из ящика свою фотографию подходящего размера и положил под репродукцию. Голова оказалась чуточку больше, и ему пришлось еще подрезать края отверстия. Он рассмотрел себя в форме Генералиссимуса и пришел к выводу, что форма эта ему идет. Если бы он получил эту власть, когда был моложе, он мог бы сделать гораздо больше, чем теперь. Он стал подсчитывать количество орденов и медалей у Сталина и у себя. Вычитал он столбиком, аккуратно ставя точки над уменьшаемым, если занимал десяток. Наград у Сталина оказалось больше на одиннадцать штук. Но ведь Сталин больше не получит орденов, а меня Родина может наградить еще, если я буду работать честно, с полной отдачей сил. Эта мысль развеселила его. Сталин никогда не относился к побрякушкам серьезно, но того уверяли, что это важно. Против некоторых традиций невозможно бороться. И чем больше у тебя власти, тем меньше ты можешь сделать. Хозяином самого себя он был в молодости, на маленьких должностях. А тут все налажено, крутится помимо воли. И любой подчиненный помыкает им, а все вместе они делают что хотят. Иногда он еще не успел сообразить, а дело уже сделано. Зазвонил телефон. Он снял трубку, кашлянул. -- Вам не нужен товарищ Сагайдак? Можно соединить?.. Соединяю. -- Здравия желаю, Сизиф Антоныч! -- приветствовал он. -- Как ты себя чувствуешь? -- А вы? -- спросил Сагайдак. -- Если память мне не изменяет, настало время увидеться. Когда вы сможете выкроить полчаса? -- Давай завтра... Хотя нет, завтра среда -- заседание Совета Министров... Тогда в четверг... В четверг у меня Политбюро. В пятницу тоже не получится: секретариат ЦК... -- Когда же? -- Знаешь что? Сейчас. -- Хм, -- произнес Сизиф Антонович. -- Я готов. -- Добро! Высылаю машину. Он сгреб со стола репродукцию художника Налбандяна с вырезанным на месте головы отверстием и, разрывая на мелкие кусочки, отправлял ее в корзину, когда зазвонил другой, прямой телефон. -- Кегельбанов беспокоит. Вы не смогли бы принять меня для короткого доклада? Товарищ с густыми бровями сопел в трубку, затрудняясь, что отвечать. Кегельбанова нельзя было не принять -- видимо, что-то важное, о чем он не хочет говорить по телефону. Но надо будет отвечать, принять решение, а он устал, надо передохнуть. -- Сделаем так, -- он нашелся. -- Как только освобожусь, я позвоню. Ты где будешь? На даче? Добро! Он глянул на электрические часы: минула половина девятого. Скоро должны привезти Сизифа Антоновича. Он прислушался к шагам за дверью. Возможно, это уже он. По коридору в сопровождении заместителя коменданта Кремля, одетого в темно-голубой костюм, действительно шагал степенной походкой здоровяк Сизиф Антонович в замшевом пиджаке цвета загорелой женской спины и хорошо отглаженных серых брюках, помахивая чемоданчиком "дипломат". Рядом с ним семенила сдержанной походкой миниатюрная Алла, время от времени касаясь плечом спутника. Сагайдак немало удивился, будучи приглашен не на дачу, а в Кремль. Он вошел в лоджию, где Алла принимала воздушную ванну. -- Собирайся, детка, да побыстрей! -- сказал Сизиф Антонович. -- Выезжаю на одно дельце, и ты понадобишься. Только вот что: оденься поскромнее и не забудь комсомольский значок. Теперь Алла шла по коридору в строгом костюме, чуть похожая на стюардессу международной линии Аэрофлота, в юбке всего на двадцать один сантиметр выше коленок. На одной из ее остреньких грудей красовался комсомольский значок, на другой -- знак "Отличник социалистического соревнования". Мягко-зеленый цвет стен, на которые ложились едва заметные тени от складок белых шелковых занавесей, всплошную закрывавших окна, создавал приятный полумрак. Чуть поблескивал под ногами светлый паркет идеальной чистоты. Мягкие дорожки глушили шаги. На каждом повороте стоял солдат в коричневой гимнастерке и коричневом берете, без оружия, глядя одновременно в обе стороны коридора. Заместитель коменданта остановился, попросил подождать. Прислонив "дипломат" к дивану, Сагайдак утонул в мягком кресле. Алла, сложив руки на стиснутых коленках, скромно села рядом. Однако долго не пришлось ждать. Едва майор успел распахнуть створки дверей, человек с густыми бровями вышел, поспешая навстречу, и развел руки, готовясь обнять поднявшегося Сагайдака. -- Здравствуй, родной! -- воскликнул он. -- Очень рад! Спасибо, что не забываешь меня. Гостю пришлось немного нагнуться, а хозяину -- встать на цыпочки, чтобы их роста совпали, и они обнялись. -- Мадам! -- повернувшись затем к Алле, молодцевато проговорил хозяин и поцеловал ее узкую, как дощечка, руку. Алла трогательно заморгала длинными ресницами. Стал красить брови, отметил Сизиф Антонович, продолжая улыбаться. -- Вы у меня здесь не бывали? -- спросил хозяин. -- Тогда пройдемте, покажу. Он открыл дверь и движением руки пригласил их, заботливо пропустив вперед. В длинном помещении со стенами, обитыми красным деревом, вокруг бесконечного стола, крытого зеленым сукном, были аккуратно расставлены стулья, обтянутые зеленой кожей. На столе возле каждого места лежали аккуратно заточенные четыре карандаша и чистый блокнот. -- Здесь заседает Политбюро, -- сказал хозяин. -- Как пишут газеты, ленинская традиция, так что мы ее не нарушаем. Сагайдак внимательно посмотрел на собеседника. В душе Сизифа Антоновича непонятным образом сочеталась заботливость с отвращением, человеческое неприятие отдельных людей с врачебным долгом лечить их. Как больной зуб сводит на нет пышное здоровье тела, это страдание было единственным изъяном в его счастливом, абсолютно циничном существовании. Разве этот твой больной виноват, который раз спрашивал он себя, что на свете Божьем для него не нашлось должностенки помельче? Разве он не хочет спрятаться в деревне, нянчить внуков? Разве он не в трагическом положении? -- Извините, дорогой! -- Сагайдак заставил себя отрешиться от этих неуместных раздумий, потому что хозяин что-то говорил ему. -- Я не расслышал... -- Я говорю, вон там, во главе стола, сидит товарищ с густыми бровями... -- он смеялся и приглашал смеяться над собой. -- Здесь он выступает с докладом. А вот здесь проверяет и подписывает важные документы в присутствии членов Политбюро. Тут выясняется, кто может и кто не может ничего сказать. -- Ясно! -- сочувственно улыбался Сизиф Антонович. Хозяин тоже засмеялся, глаза его заблестели. От смеха он наклонялся вправо и влево, бриллиантовая заколка на его красном галстуке засверкала. Алла вежливо присутствовала. Она все понимала по губам, но обладала способностью пропускать мимо то, что ей было неинтересно. -- А эта дверь куда? -- спросил Сагайдак. -- Это ореховая комната. Зайдите, не бойтесь. Тут сидят и обсуждают вопросы до заседания. Демократия!.. Ну, прошу в мой кабинет. -- Отсюда я руковожу, -- устало произнес он и обвел рукой круг. -- А мне можно попробовать? -- улыбнулся Сизиф Антонович и вежливо пробрался к креслу. Часть письменного стола занимало стеклянное полушарие с вдавленными в него золотыми монетами. Рядом лежали "Известия", "Правда" и "Трудовая правда", а за ними шариковые ручки немецкой фирмы "Вульф". -- Что это? -- Сагайдак ткнул в блок с телефонами на маленьком столе. -- Связь с любым пунктом страны. -- А кнопочки? Их тут штук пятьдесят... -- Верхние -- любой член Политбюро, ниже -- секретариат ЦК, остальные -- Совмин, Госплан, министры... -- Ясно! А вон тот красный аппаратик? -- Сизиф Антович повернулся во вращающемся кресле. -- Красный телефон -- прямая связь с руководителями стран Варшавского договора. -- А это? Под стеклом лежали две трубки -- серая и красная. А ниже -- раз, два, три... пятнадцать кнопочек. Хозяин замялся. -- У-у! -- не обиделся Сагайдак. -- Да вы, я вижу, имеете связь с самим Господом и его апостолами... -- Вот именно! -- Ну а я? Гожусь на это место? -- Сидеть в кресле -- годишься, Сизиф Антоныч, -- охотно согласился хозяин. -- А дальше что? Как управлять? Что конкретно делать? Дома в кресле легко анекдоты про вождей рассказывать. А вот как крутить руль? Чуть что -- сам знаешь... Пойдем-ка лучше выпьем по чашечке кофе, дорогой мой доктор! Он раздвинул гардины и открыл потайную дверь, похожую на книжный шкаф. В соседней комнате по-домашнему стояли кровать, лакированные кресла, зеркало. Диван был застелен цветастым ковром. На коричневой тумбочке возле телевизора лежали зажигалка и сигареты. Алла взяла со стола цветную фотографию. На ней был изображен человек с густыми бровями в очках за рабочим столом. Он что-то писал. -- На фотографиях они меня омолаживают, -- сказал хозяин. -- Но ведь это неправда! -- Бывает! -- неопределенно протянул Сагайдак. -- Бывает? Но кто их заставляет писать чепуху? Мы требуем, прорабатываем, а толку чуть! Ведь иной раз в газете и почитать нечего. Осторожно постучав в дверь, вошел официант и стал быстро сервировать стол. -- Коньячок ставить? -- Ни в коем случае! Можешь быть свободен... Хозяин проводил его глазами, приложил палец к губам и только тогда подошел к дверце сейфа, скрытой в стене. -- Пить не будем, -- строго сказал он. -- Но по глоточку, по случаю встречи... Ведь еще недавно много пил, много ел и был здоров, как бык. А ты смотришь на меня с укором: толстеть нельзя, сидеть целый день нельзя! А как же руководить страной? Сизиф Антонович в тон собеседнику предложил: -- Может, руководить стоя? Генсек усмехнулся и погладил ногу, в которой у него сидела пуля. Сагайдак знал о ее происхождении. На героической Малой Земле полковника, у которого тогда еще не было таких величественных бровей, другой офицер застукал на диване со своей женой. Полковник хотел выпрыгнуть в окно, но пуля его догнала. -- Болит? -- заботливо спросил Сизиф Антонович. -- Поднывает... -- Тогда перейдем от международных дел к внутренним. -- Сагайдак поднялся, открыл "дипломат" и вынул оттуда мятый белый халат. -- Где тут у вас раковина? Помочитесь! Я проверю напор струи. -- Разве это важно? -- с опаской спросил хозяин, покосившись на Аллу. -- Очень! Она отвернется. Так... Напор пока ничего, неплохой... -- Ну вот! Я говорю, я еще кое-что могу! Послушай, Сизиф Антоныч, скажи мне как другу: а какой напор у... ну, ты знаешь, того, который всегда в тенечке? -- Так ведь... -- начал было Сагайдак. -- Знаю, знаю! Медицинская этика... Но мне-то, по дружбе, можешь сказать? Хуже или лучше? Я ведь никому! -- Что поделаешь? Конечно... -- стал выкручиваться доктор. И наконец нашелся. -- Должен прямо сказать: у вас у обоих с этим делом хорошо. Оба вы готовы хоть сейчас на субботник... Впрочем, посмотрим... Снимайте штаны -- и на четвереньки, как всегда в позу лошадки. Алла, девочка, мне перчатку и вазелин. Покорно спустив брюки, больной взобрался на диван. Верхняя его часть в рубашке и галстуке все еще оставалась Генеральным секретарем, а нижняя, покрытая бледной кожей, оказалась обыкновенной частью рядового члена партии. Сизиф Антонович опытными движениями натянул на правую руку резиновую перчатку. Алла открыла баночку. Зачерпнув указательным пальцем порцию вазелина и пошлепав другой рукой больного, доктор заставил его подвинуться и присел на край дивана. Пальцем он провел по телу, разделяя его вдоль на две половины, будто намечая место для резекции, затем нащупал нужную точку и резким движением ввел палец. -- Ого! -- Тяжело в леченье -- легко в гробу, -- пошутил Сизиф Антонович. -- Ну-с, поглядим, как там дела... Знаете анекдот? Уролог говорит больному: "Прошу вас наклониться". А тот ему: "Слушай, дорогой! В такую интимную минуту говори мне "ты"!" Больно? -- Не очень... -- А так? -- Ox! Больно! -- Кстати, у меня к вам небольшая просьба. Есть такой Макарцев, редактор "Трудовой правды". -- Знаю, как же! Врач ласково водил пальцем поперек предстательной железы. -- Так вот, его сын в милиции. -- У Щелокова? -- Ну, может быть, не лично у него... Нельзя ли дело закрыть и мальчика выпустить? Сизиф Антонович нажал посильнее. -- Ой-ой! Больно же! Доктор краем глаза глянул на телефон, соединяющий со странами Варшавского договора. Хорошо, что до него сейчас не дотянуться, а то еще неизвестно, чем бы этот массаж кончился! -- Понимаю, что больно, -- вдруг жестоко сказал он. -- Но массаж необходим, дорогой! Будет лучше работоспособность и общий тонус. Так как насчет мальчика Макарцева? И нажал еще сильнее. -- Постараюсь... -- Вот и хорошо, -- палец Сагайдака обмяк и ласково заходил поперек. -- Ну, на сегодня хватит... Девочка моя, сделай укольчик новокаина. Алла быстро извлекла шприц, отбила головку у ампулы. Потерев кожу чуть пониже спины ваткой, смоченной в спирте, она ловко сделала укол и поцеловала потертое место. -- Можете одеваться, -- сорвал резиновые перчатки Сагайдак. -- Я доволен. -- Спасибо, Сизиф Антоныч, министерский ты ум. Послушай, раз речь пошла о Макарцеве. Ведь это он поднял идею, и сейчас все ведомства хотят получить деньги от субботника. А ты бы куда их использовал? -- Если не шутите, давайте на импотентологию, а? Ведь будущее человечества от этого зависит! -- Знаю, знаю, от чего зависит будущее человечества! -- хозяин похлопал доктора по плечу. -- Это по-твоему -- от женилки. А вот министр обороны считает -- от ракет. Кому мне верить? Ox, Сизиф Антоныч, если бы я мог сам решать! Все приходится пробивать, протаскивать, согласовывать. Иногда руки опускаются! Власть нынче у всех. Каждая кухарка власть имеет. Не захочет -- не накормит, и ничего ей не сделаешь. У всех власть, потому что демократия. Один я без власти. От всех завишу. Вот я тебе пообещал насчет макарцевского сынка. Макарцев -- наш человек. А как это сделать, и не знаю еще. Крутишься, как белка в колесе... В воротах Спасской башни загодя засветились зеленые светофоры, и часовые напрягли спины. Машина промчалась через Красную площадь мимо Лобного места и памятника Минину и Пожарскому к улице Куйбышева. Сизиф Антонович молча глядел на дорогу. Чем больше пользовал он человека с густыми бровями, тем большей симпатией к нему проникался. Конечно, ко мне он относится лучше, чем к другим. Все Четвертое Главное управление Минздрава дежурит возле него днем и ночью. А лечу его я, им он не доверяет! И что мне за дело до других? Он веселится, шутит, но не от радости. Это пляски на похоронах. Все несчастны в стране, а он даже более несчастлив, чем остальные. Ему в жизни не повезло. Все люди, а он вождь. Я по сравнению с ним -- свободен! Он по сравнению со мной -- раб. Тот, который в тени, стоит за спиной и дергает этого, но и тот не главней. Боже, какая страшная власть! Все скованы цепями и постоянно тянут друг друга, не зная куда идти. Рап прав: эта клетка постороена для всех. Не так ли, девочка моя? В знак согласия Алла опустила ресницы. Она всегда читала его мысли и чаще всего принимала их без возражений. 60. "777" Усевшись за стол, товарищ с густыми бровями пошевелил кожей на переносице и помассировал пальцами брови, что помогало бороться с перхотью. Он выдвинул средний ящик, вынул из него пачку сигарет. Он сражался с собой, оберегая голосовые связки, которые теперь пребывали в состоянии хронического воспаления. Ему велели ограничить себя одной сигаретой в час и привезли импортный автоматический портсигар, часовой механизм которого открывал крышку раз в час. Но уже через двадцать минут он не мог дождаться, когда она откроется снова. Пришлось пойти на хитрость. В другом кармане пиджака и в столе он стал держать резервную пачку сигарет и в промежутках курил их. А врачам говорил, что благодаря автоматическому портсигару курит меньше. От сигареты его отвлек телефонный звонок. Услышав голос, он обрадовался, глаза засветились. -- Папа, когда домой собираешься? -- Здравствуй, дочка. У меня очень много работы... Только сейчас заканчиваю... Он был рад, что она позвонила. Домой не хотелось. Такие минуты полного покоя удавались редко. -- Приезжай скорей! Братец прилетел. И я тебя не дождусь. -- Дождешься! Раз вся семья в сборе, скажи матери, сейчас буду... Жена дремала, сидя на кухне, но не ложилась. Она услышала, как хлопнула дверь лифта, и открыла сама, не дожидаясь звонка. Две собаки -- дог и сибирская лайка -- бросились с визгом в прихожую, обгоняя хозяйку. Обе подпрыгивали, норовя лизнуть хозяина в лицо. Он успокаивал их, ласково гладил, трепал за уши. -- Прошу тебя, не сердись на дочь, -- быстро заговорила жена, опережая возможную реакцию. -- Просит денег три с половиной тыщи -- в долг. Надо дать... -- Знаю я ее "в долг"! -- засмеялся он. Жена повесила его плащ на тонкой меховой подкладке. -- Ты плохо выглядишь. Опять курил? Ужинать будешь? -- Некогда. Я привез документы, придется поработать... Он смотрел на ее доброе, круглое лицо с некрасиво торчащими в разные стороны зубами. -- Дай ей денег. Конечно, дай. Что с ней делать, раз у нее бес в одном месте! -- Уже дала. Он переживал, что дочь относилась к нему потребительски и доставляла немалые огорчения. Родила девочку, оставила у нас и вовсе по рукам пошла. Скандалит, куролесит, пьет. Хорошо хоть за границу ездит инкогнито. Теперь доложили, что познакомилась и встречается с подполковником МВД. Нужно, чтобы он на ней женился, хватит меня позорить. Ведь сама-то не девочка -- сорок! Поцеловав дочь, разговаривать с ней он не стал, а направился в свою комнату, где у него стоял стол и диван, намереваясь лежа прочитать несколько бумаг. На диване лежал, подняв ноги в ботинках на спинку, сын. Возле дивана на полу стояли бутылка и рюмка. Coбаки приплелись следом, улеглись на ковре, постукивая хвостами об пол. -- Пьешь, значит, по-прежнему, сынок? -- А, батя, здоров! Совсем ты загулял. -- Дай-ка я прилягу на диван, а ты посиди -- отец нагнулся и поцеловал его, а нагнувшись, увидел, что бутылка на полу -- минеральная вода. -- Надолго в Москву? -- Дня на два, если не поможешь остаться подольше... -- Надоела Швеция? А чего бы ты хотел? Почему дети не спросят у меня, как мое самочувствие, как дела? Почему вспоминают про отца, только когда нужна помощь? Это моя вина. Какими бы они ни были -- моя. Я в его годы грудью пробивался, а он на всем готовеньком. Но, в сущности, он добрый. -- Как там мои внуки? -- Отлично. Тебя велели целовать. Летом привезу сюда на дачу. -- И какой же помощи ты ждешь от меня, сынок? Тем временем отец растянулся на диване, а сын примостился в кресле. -- Да ничего особенного... Я думаю, это и тебе выгодно... -- Что именно? -- Проведи меня на пост председателя КГБ, батя. -- Тебя? -- А что?.. Не глупей же я Кегельбанова. Он тебя при первой заварушке продаст. А тут тебе же спокойнее... -- Ну, что ж... Неплохая мысль, сынок. А справишься? Тогда давай попробуем. С понедельника, чтобы не откладывать, прямо и выходи работать на Лубянку. -- Серьезно или шутишь? -- Шучу?.. А что, очень утомляют люди Кегельбанова, которые тебя охраняют и не дают тебе попасть в лапы буржуазной прессы? А здесь прячут твоих баб от жены, платят за тебя, возят, берегут... -- Как не пожить, пока есть возможность? Ты ведь тоже время зря не терял. И не меня они берегут, а тебя, па! -- Пусть меня. А кто бы ты был, если б не я? И не кричи тут. Наверху все слышно. -- Кегельбановы на даче, отец, я заходил. Тебе бы давно надо переехать в особняк. Пятикомнатная квартира на пятом этаже... Да в Швеции работяги лучше живут! Рассказать на Западе стыдно... -- А я, сынок, не для Запада живу. Я русский, служу народу. Кегельбанов слушается каждого слова, а сделай я тебя председателем КГБ, ты же отца родного посадишь! Шучу, конечно. Но не будет тебе этого поста! -- Брось, батя, я пошутил... Не надо мне этой должности. Сам буду расти. Давай за это выпьем. -- За это -- давай... Из серванта была принесена бутылка коньяку и рюмки налиты до краев. Они чокнулись. -- Домой поедешь или у нас переночуешь? -- Домой поеду, батя. Высплюсь, а с утра начну расти. -- Тогда езжай, и мне дай отдохнуть. Дело к часу ночи... Отец глянул в щель между портьерами в окно. Он подождал, пока сын сел в машину, отъехал. За ним вырулила вторая черная "Волга" и скрылась под аркой. Междоу прочим, дальнейший рост сына происходил так. Он подговорил своих друзей гебешников, и в поезде Москва -- Хельсинки они напоили его начальника -- управляющего объединением "Промсырьеимпорт" Министерства внешней торговли Седого, направлявшегося в Финляндию. Пьяного Седого спровоцировали на высказывания, затем на драку, а потом высадили из поезда. После этого министр Патоличев упросил Генерального секретаря разрешить перевести на эту должность торгпреда в Швеции сына Генсека. В западных газетах стали писать: "Сын помогает в гешефте отцу". К семидесятилетию человека с густыми бровями его сын был назначен заместителем министра внешней торговли. Отец прилег на диван, притянув к себе японский транзистор. Вялой рукой он покрутил ролик, наткнулся на музыку, потом услышал, как помянули его по-русски: "Кремлевский владыка трезво рассуждает, что..." В это время раздалось непрерывное завывание глушилки, и он так и не узнал, о чем рассуждает трезво. Он попытался задремать, но почувствовал легкую боль в паху. Поноет и само пройдет. Тут вспомнилась просьба Сагайдака. Завтра закрутят, затянут дела -- будет не до нее. Как бы это сделать получше, на принципиальной основе? Он тихо встал с дивана, и обе собаки мгновенно поднялись и прошастали к двери, следуя за хозяином. -- Тс-с-с! -- он погрозил им пальцем. В квартире все спали. Дочь не уехала, осталась ночевать, на вешалке висел ее плащ. "Решила поспать одна", -- ворчливо подумал отец, взял пальто, не надевая его, отодвинул тяжелый засов и отжал два замка. -- Ты чево надумал? -- услышал он позади себя ворчливый шепот. -- Те чаво поднялась, мать? Не лезь не в свое дело! Мать в свои восемьдесят два была крепкой, никаких болезней не знала и сына держала в строгости, считая, что дети -- всегда дети и дай им одну поблажку, а уж бегут за другой. -- Это в какое ж не в свое? -- прошептала она. -- Как с твоими собаками в дождь таскаться -- это мое, а тут не лезь? А ну, вертайся! Куды это собрался на ночь-то глядя! Он стоял и смеялся. Ему было приятно, что мать на него кричала, как на маленького. От этого он чувствовал себя моложе, энергичнее. Он обнял ее за плечи, поцеловал в белые волосы. -- Ложись, маманя, спать, не волнуйся. У меня государственные дела... Она отстранилась и продолжала строго: -- Это ж какие государственные -- ночью? Знаю! Вертайся, говорю! Собаки зарычали, чувствуя, что назревает конфликт, но не могли своим простым умом решить, серьезен ли он, чью сторону принять, и потому рычали неопределенно. Хозяин между тем уже отворил дверь; псы, всегда готовые гулять, выскользнули на площадку и таким образом приняли его сторону, рыча теперь на мать. Дверь он притворил за собой поспешно, чтобы мать не выходила на площадку. -- Ну, погоди, ты у меня добалуешьси! -- слышалось из-за двери. -- Штаны спушшу, да отстегаю твоим же ремнем, не посмотрю, шо тебе людей стыдно! Будешь тогда ишшо гулять! Он с собаками уже ехал в лифте. Из парадного за ним выскочили двое поджарых молодцов в синих японских куртках, протирая глаза и потягиваясь. -- Т-с-с! Оставайтесь на местах, ребята, я сам. Он поспешил к "Мерседесу", который ему подарили недавно, и сел за руль. Охрана побежала к "Волгам". -- Эй! -- крикнул он им, погрозив пальцем. -- Я сказал, оставайтесь! Собаки на заднем сиденье "Мерседеса" недовольно зарычали. -- Нельзя. Без охраны не положено! Нам ведь неприятности... -- Да я скоро вернусь, ребятки... Не сообщайте, и не узнают. Ступайте спать! Они сделали вид, что подчинились, и повернули назад к подъезду. Он завел мотор и, не разогревая его, тронулся с места. Охрана переждала немного и потихоньку поплюхалась в машины, чтобы отставать, но не потерять его из виду. На мокром после полива Кутузовском проспекте он глянул в будку: автоинспектора не было. Он повернул вправо к арке и Бородинской панораме, потом подумал и, сняв телефонную трубку, набрал номер. -- Кегельбанов? -- Так точно. Здравия желаю! -- ответил немного спустя сонный голос. -- Что-нибудь случилось? -- Ты что делаешь? Спишь? -- Нет... -- замялся тот. -- Ты мне нужен... Егору Андроновичу уже об этом сообщили, и он был готов к ответу, хотя пожурил службу: члены Политбюро давно договорились не подслушивать друг друга. -- Через двадцать минут приеду, -- отрапортовал он. От такой исполнительности у собеседника потеплело на душе, но он сказал: -- Вот что: я сам к тебе еду. Только это... шума не поднимай. Часы на руке показывали без двадцати два. Ночь была прозрачная, тихая, небо в звездах. "Мерседес" свернул с Минского шоссе на Рублевское, с Рублевского на Успенское и помчался посреди пустой дороги, по белой осевой линии, с визгом тормозя на поворотах. Человек с густыми бровями любил быструю езду. Охрана дачи Кегельбанова, уже предупрежденная, узнав гостя, приветствовала его. Навстречу ему по освещенной фонарями дневного света асфальтовой дороге спешил Егор Андронович, одетый в темный костюм, белоснежную рубашку и галстук, накинув на плечи пальто. Не успел он только побриться. В "Мерседесе" распахнулась дверца, водитель сидел и ждал, пока Кегельбанов подойдет поближе. Собаки, не дожидаясь приказа, перемахнули через переднее сиденье и с лаем вырвались наружу. Егор Андронович приветственно поднял руку и улыбнулся, хотя и смутился, увидев собак. -- Прошу в дом, -- Кегельбанов протянул руку и помог гостю выйти из машины. -- Хорошая дача, -- мечтательно проговорил гость, оглядывая постройку, увитую прутьями дикого винограда. -- Я помню всех, кто в ней жил... В дом не пойдем. Здесь поговорим. Поеживаясь от ночной сырости, Кегельбанов стоял перед ним, кутаясь в пальто. Небо на востоке начинало чуть заметно светлеть. -- Егор Андроныч, куда, по-твоему, пустить деньги от субботника? Кегельбанов ждал другой просьбы, о которой ему сообщили, и к такому ответу не был готов. -- Ну, если дадут на укрепление органов, мы не откажемся... -- Вот именно, на укрепление органов, -- гость засмеялся. -- Есть мнение, что нужно развивать урологию. -- Урологию? Это что же? Которая... -- Вот именно! В ней мы значительно отстаем от Запада. Надо думать о будущих поколениях, а они зависят, в первую очередь, от урологии. Не веришь? Давай с министром здравоохранения посоветуемся. Гость вернулся в машину, закурил, снял трубку, набрал номер. -- Петровский? Жена? А сам спит? Разбудите, я подожду... Слушай, товарищ Петровский. Я тут провожу небольшое совещание. Скажи, урология -- имеет значение? Имеет? Большое? Так я и думал. А вот Кегельбанов сомневается... Есть мнение, средства от всесоюзного субботника направить на развитие урологии. Что? И онкологии, да... Министерство здравоохранения не будет возражать? Тогда спокойной ночи. Гость положил трубку, подошел к кустам роз, уже открытым после зимы, потрогал шипы на ветках. -- Между прочим, идею субботника предложил редактор "Трудовой правды" Макарцев, наш человек... -- Знаю, -- подтвердил Егор Андронович, довольный тем, что его службы не ошиблись и разговор входит в нужное русло. -- С мальчиком у него неприятность?.. Он сказал это полувопросительно, чтобы окончательно убедиться в том, что другая неприятность, ожидающая редактора Макарцева, собеседнику еще неизвестна. Сам Макарцев не интересовал Кегельбанова, но он знал, что тот выполняет функции при худощавом товарище, предпочитающем оставаться в тени. Худощавый товарищ недавно сказал Кегельбанову: пусть некоторые думают, что это они управляют государством. Намек понимается однозначно. Но может иметь и обратный ход. Так что тот козырь никогда не помешает. Надо его держать в руках, а когда и как использовать, время покажет. Сынок же -- мелкий вопрос. Гость немножко походил по дорожке, потом повернулся и спросил: -- Может, не надо Макарцеву этой неприятности, хватит с него инфаркта? -- Понял вас, -- кивнул Кегельбанов. -- Утром приеду в Комитет, и с МВД мы этот вопрос положительно решим... Какие будут еще указания? Кегельбанов тут же перевел разговор на другую тему, и гостю это понравилось. Сталин был хорошим организатором, подумал он, но боялся своих соратников и избавлялся от них. Я же доверяю своим товарищам, и все они верны мне. Сейчас аппарат работает хорошо, надежен именно потому, что все знают друг друга много лет, вместе росли, выдвигались. -- Поужинаем? -- Да уж какой ужин? Завтракать пора! Они засмеялись и пожали руки. Гость свистнул собакам, впустил их и, резко развернувшись, по дорожке между деревьями покатилобратно. Внутренняя охрана дачи заперла ворота. Небо еще больше посветлело перед утром. Возле домика охраны он с любопытством остановился и вылез. Под стоком крыши стояла старая белая ванна, в которую собирали дождевую воду. Воды в ванне не было, зато в ней шло какое-то шевеление. Жирные пауки ползали по скату крыши, висели на паутинках над ванной, спускались вниз и снова поднимались. Он провел рукой в воздухе, и несколько пауков сорвалось вниз, в ванну. Выбраться по гладким эмалированным стенкам пауки не могли. Некоторые, загрызенные своими собратьями, лежали не шевелясь, лапками вверх, другие еще боролись, стремясь вернуться на крышу. Но там, в сплетенных ими паутинах, уже хозяйничали, поджидая добычу, другие пауки, и вряд ли те захотели бы делить добычу со старыми хозяевами. Пауки в ванне копошились, судорожно перебирая лапами, ползали по телам своих соплеменников и с шорохом сваливались по скользким стенкам назад. Он поднял палочку, выследил паука, который забрался по стенке выше других, и сбросил его вниз. Там на него яростно набросились собратья. Поглядев еще немного на паучью возню, он швырнул палочку в кусты и позвал охрану. Выехав за ворота, он зевнул и, прибавив газу, погнал в город. Усталость брала свое, он поморгал глазами, чтобы не слипались, и тут в зеркале увидел: у него на хвосте идут две черных "Волги" с красными огоньками на крышах. Все-таки не отпускают, работают, не зря им деньги платят. Он сбавил скорость и махнул им рукой. Они в ответ его приветствовали. Но тут же он снова нажал на акселератор и стал резко набирать скорость. -- Врете! Не догоните! Они опять отстали. У него был "Мерседес", а у них "Волги", которые пока еще не достигли уровня мировых стандартов. На Кутузовском проспекте стрелка спидометра коснулась ста шестидесяти. Он летел посередине между двумя сплошными белыми полосами, съехав в сторону только возле Триумфальной арки. У дома 24, его собственного, стояли еще две "Волги", полные молодцов. Видно, они все не на шутку встревожились. Он проскочил и их, взлетел на мост возле гостиницы "Украина" и тут в последний момент успел увидеть, что еще две черные "Волги" перегородили поперек середину моста, а мальчики машут ему, просят остановиться. Он затормозил резко, и на недавно политом асфальте зад "Мерседеса" немного занесло. Правым боком он шлепнул "Волгу", смяв ей крыло и дверцу, и замер. Крышка багажника от удара открылась. Скоро их окружили еще машины, наконец-то его догнавшие. Ребята в черных костюмах, при галстуках, переговариваясь, повысыпали из дверок, бросились помочь вылезти ему. -- Ну что, догнали? -- спросил он, вылезая из машины. -- Старая гвардия не сдается! У кого найдется закурить? Собаки вылезли за ним и стояли рядом, виляя хвостами. Он смеялся. И они все засмеялись, довольные, что задание выполнено, что нагоняя им не будет и что все кончилось благополучно. Он отшвырнул окурок. -- Вот что, ребята: есть мнение! Он пошел к багажнику, по дороге глянув на помятое крыло, и вытянул из холодильника бутылку. Охрана заулыбалась, загудела, все стали потирать руки. -- А ну, выбивайте пробку! Марочный портвейн "Три семерки". По маленькой. -- А пить из чего? -- Ишь ты, аристократия! Из горлГЁ. Ребята принесли штопор -- "спутник агитатора" в партийном обиходе. Взяв из рук старшего бутылку, он запрокинул голову, и тонкая красная струйка потекла ему в рот. Он пил спокойно, маленькими глотками, потом оторвал бутылку, глянул, сколько отпил. -- Ну, вот! Давайте, допивайте... Бутылка пошла по рукам, все пригубливали, всем было хорошо, когда в машине зазвонил телефон. -- Жена, ребята! -- сказал он. -- Хорошо, что по телефону запаха не слышно, да? Ему подали трубку. -- Ну я. Сейчас еду. Все! -- Отдыхать вам пора, -- заботливо сказал один из телохранителей. -- Устали, небось... -- Я крепкий конь! Меня ничто не берет... Ему вдруг нестерпимо захотелось сделать то, чего он давно не делал, и он оглянулся в поисках места. На ходу расстегивая пуговицы, пошел к перилам моста, сопровождаемый эскортом из двух собак. Телохранители за ними. -- А ну, прикройте меня! Они окружили его плотной стенкой, оставив лицом к перилам моста. Внизу, за черными чугунными решетками из скрещенных серпов и молотов, тихо плыли льдины в бурой воде Москвы-реки. Оттуда несло хол