- И потому вы решили его усыпить. Разве вы знали, что все это будет иметь такой конец. И вот Марьян сам купил у вашего холуя пачку отравленной "Шипки"... Вся беда была в том, что ваша правая рука не знала, что делает левая. Пахольчик подсовывал "Шипку" и усыпил через замочную скважину собак, рассчитывая похозяйничать в квартире во время отсутствия хозяина. А в это же самое время Марьян ехал на озеро. По записке на моей бумаге, добытой Зоей. Кто-то из вас подделал почерк. Скорее всего, это были вы. - Снова правда. Что еще? - Да ваша деятельность отравителя. - Ого-го. Да вы что, переквалифицировались? - Нет, - сказал я, - это мне подарок сделали. А вашим делом... - А делом их и вашим теперь займется не он, - сказал Щука. - И даже не я. К сожалению. А в то же время, когда подумаю, что вашу... гм... лицо... буду видеть реже, то нечего сожалеть. Говорите дальше, Космич. - Вам надо было выбить меня из седла, Ольшанский. Были у меня, на ваше несчастье, два разговора. Почти одновременно. Один с вами, когда вы, помните, живую изгородь сажали. Об отклонении в психике старого холостяка. И с Пахольчиком у киоска. Он чересчур внимательно наблюдал, как я вскрываю пачку. Оба вы тогда для себя заметили, что даже не всю пачку надо травить, как Марьяну, который курит редко. И приспособили вы тогда Пахольчика и на эту работу с "методичным старым холостяком". Две-три сигареты сбоку, где надрезаю пачку. И действовать будет не сразу... Ну вот. А теперь будете говорить и вы. Как? Каким средством? - Да, тут уж говорить мне. Я тогда не подумал, что мое воспоминание о северо-западной Индии может не отвести, а навести на определенные мысли. Что ж, долина Нарбады пролегает по плоскогорью. Небольшие суда ходят только по нижнему течению. Река очень порожистая. И долина ее - это не саванна, а почти тропический по дикости и густоте лес. Местами только скалы выходят к реке и обрываются в ее воды. И чаще всего там пчелиные мегалополисы на многие километры. Соты многометровой толщины и высоты, мед многих столетий, внизу совсем черный... Наконец, хорошо описано это в "Книге джунглей" Киплинга... Мне сейчас не до поэзии. Красное дерево, черное дерево, сандал, бог знает что еще. И все это перевито лианами, а на самых высоких камнях в порогах растут в водяной пыли орхидеи. Цветы величиной с человеческую голову. Иногда на тех камнях возникают запруды из деревьев и листьев и прочего, и тогда река разливается по низинам, если они есть, и образует болота цвета черного чая. Он закурил из своей пачки. - Мне пришлось бродить там долго. И с носильщиками, и самому, когда они бросили меня. Я все равно шел. Мне хорошо платили и в Ахмадабаде, и в Бомбее, и, еще лучше, в Джайпуре, и даже в Дели за растения: и лечебные, и ядовитые и... наркотические... Там, где-то между Бурханпуром и... А, да не все ли равно?! Я и прослышал про цветы растения ваИ и его зерна - наркотик редкостный и небывалый. Редкостный, потому что водится только там (может, когда-то ареал был шире, да там растение извели). А в мегалополисах, в этой недоступной пчелиной стране, ваИ сбереглось. Изредка ветер заносит его зерна, его слезы... к людям... Лицо его как бы отяжелело. - И зачем меня снова понесло обратно, в так называемое отечество?.. Устал в странствиях?.. Поманила тень богатства?.. Вот я теперь его имею... А там я мог быть монополистом, стать миллиардером... Только плевать мне на это... Просто нигде не был я таким счастливым, как там... Ну ладно, довольно об этом. Сел поудобнее, словно сел на любимого конька и собрался читать лекцию. Да так оно и было. - Вы, наверное, не задумывались, что человеку (я имею в виду человека утонченного, а не приземленную свинью) со временем все надоедает. Свинья так и будет до смерти лакать сивуху и радоваться этому. Утонченный - изобретает. Все острее, все с большей выдумкой, извращенностью, ненормальностью. - О себе? - спросил Щука. - Нет, - сказал Хилинский, - он не из тех. Его патология - наблюдать за отклонениями других. Он вроде писателя. Зачем ему хвататься за нож, выбиваться в Наполеоны? Без всякого риска можно делать, что хочешь, двигать армиями, владычествовать эпохами, помыкать чужой совестью и честью... Добрый ведет вымышленные легионы к доброте и добру. Злой... - Правильно, - согласился Ольшанский, - "писатель" разврата и зла. Черная сипа. Сомуститель. Злой дух Женевы... Так вот, вначале был мак, Морфей, бог сна с маковым цветком в руке, опиум, а в нем простые вещи, как морфин и морфий, папаверин, кодеин и всякое другое. И началось это в Греции, а не в Индии или Китае. Фаланги Македонского принесли это на восток. Так оно было. И... одурманенный край. Но опиум будто бы изжил себя, как истребитель и сокрушитель. И не законы остановили его. Просто приелся? Ну что? Что-то около трехсот тысяч с гаком курильщиков. В Гонконге - десятая часть миллиона. Прискучил, как и чистая жвачка из чистых листьев коки в Америке. И она надоела, как и индийская конопля, мексиканский мескалин - этот из кактусов, галлюциногенные грибы. Словом, беда. Человек упрямо идет в дурман, в гибель. Отнимут одну отраву или приестся она - появятся сотни новых. Марихуана, героин, хат... Появились, да и были всегда, и вообще страшные вещи. Человек приобретает на некоторое время дикую силу. Пройдет там, где и муравей не пройдет. Один расшвыряет толпу. И видения дивные вокруг. А потом головная боль, а то и паралич минимум на пару месяцев. Привыкания нет. Кто два раза подряд выпил - конченый. И все это доктора и ученые создавали помимо природы, позвав на помощь химию. И вот штамповали, взвешивали, дозировали. Все для того, чтобы пойти от Нестерпимого в мир Великой Иллюзии. В мир всеобъемлющего Наслаждения, при котором что тебе твое тело и тело женщины, твой мозг и мозги всех людей, дети свои и сам Род Человеческий? Наслаждение без боя овладения им. Блаженство внезапное, как торпеда в днище корабля. Только здесь корабль - мозг. Взрыв - его сладкая агония. Радостная смерть себя самого и вселенной от своей же руки. И... уничтожение врага, один он против тебя или в миллиарде лиц. - И в результате уничтожение себя? - спросил я. - Земной шар, населенный идиотами? Человечество, которое сидит и блаженствует, пуская слюни изо рта? - Нет. Не совсем так. Ученые ищут в этой компании друзей. И находят их. Редко. И только в умеренном употреблении. Хилинский вдруг сказал, и таким скорбным тоном, какого я ни разу еще от него не слыхал: - Люди, даже гениальные, не создали анальгезиков, которые не входят в состав обмена веществ организма и потому не дают привыкания к наркомании. - Я нашел, - просто сказал Ольшанский. - Я выделил такое вещество из моего ваИ. Я его синтезировал. - Это невозможно... Как вы это сделали? - Вы не узнаете этого. И, наверное, не узнаете никогда. Это вещество безвредно, почти безвредно. Дает человеку Иллюзию более реальную, чем сама Реальность. И вот я думаю, что это будет плохой подарок людям. Пусть исчезнет вместе со мной... Пахольчик с Высоцким выпросили у меня немножко экстракта. Первый, чтобы сбить с панталыку, лишить уверенности вас. Второй, чтобы усыпить Пташинского. И вот их пути столкнулись сразу и на нем, и на вас. Вы, Космич, не беспокойтесь, вы не успели привыкнуть к этому средству. Но могли. Я не сумел выделить абсолютно чистое вещество. Нужны были годы и лаборатории - не в пример моим. И средство все же действовало и отрицательно тоже. Не ощущали вы после этих ваших "видений" и краткосрочной депрессии - возбужденного вдохновения и повышенной работоспособности? Конечно, ненадолго. В конце концов, когда вы пришли ко мне с жалобами на свое состояние, я понял, куда употребил Пахольчик свою часть. И понял, что привыкание все же должно взять вас в свои лапы. А если ты в лапах у чего-то - это уже распад личности. Но на это нужны были годы. Ничего. Вы останетесь здоровы. - А друг мой умер. - И это вторая причина того, что секрет должен умереть. Почти безопасное средство, и вдруг вереница, лавина смертей. Получается, будто я выпустил их. - Получается так. Да еще и играли с огнем и Пахольчик и вы. Уговаривали бросить курить. Это удивило меня, скорее подсознательно, еще тогда. Такое совпадение. И советы одинаковые. И на то, как "БТ" распечатывал, смотрели одинаково. Одно хочу знать. Но почему не всегда действовало? - Средство вводилось шприцем, видимо, только в пару сигарет на пачку. И то не в каждую пачку. - Зачем вам это было нужно? - Вы шли по следам. Нужно было лишить вас уверенности. И потом, даже если бы напали на мой след, если бы поверили вашим предчувствиям - никто не поверил бы показаниям сумасшедшего. - А Марьяну зарядили целую пачку! И в то же время передали записку. Так что уснул он не в квартире. Он уехал, очистив вам поле действия. И вы могли, усыпив собак, искать сколько вам хотелось. А он начал грезить и видеть разные явления и впал в дрему, стоя в лодке. И никто уже не узнает, о чем последнем он мечтал. Вновь возникли на краю поляны мелкие, беззвучные всплески, изредка лизавшие песок, и вновь я понял, что это не поляна, а озеро, окутанное густою мглой. А на дне этого последнего озера мой любимый (а больше нет и не будет) друг. Убитый не по каким-то там соображениям, а просто из-за глупого совпадения, того, что "так получилось". А эти живут, и нет в их сердцах моего тогдашнего предчувствия какой-то великой беды. Ничего, я все же не поверил в инфаркт, я заставил не поверить и других. Сердца вот этих тоже захлебнутся в последней тоске, и это один из немногих моих поступков, за которые я попрошу у тебя награды, господи. - И квартира покойного вам не давала покоя, - сказал я. - Один раз вы пытались залезть, но помешала вахтерша. Во второй раз залезли, но ничего не нашли. И тогда решили не спускать глаз с меня, чтобы я привел вас к цели. Не знали вы только о завещании, которое бросило тень на меня. Плохо знали историю с картинами, но не постеснялись поставить под удар антиквара и Гутника. Пешки! И тут я начал расшифровку. И первые же шаги заставили меня подумать: что, может, тут не просто спекуляция, что в книге есть инициалы Петра Давыдовича да Витовта Федоровича Ольшанских. А значит, это фамильная ценность, и, значит, должен какой-то родич или наследник все же остаться. - Ну, про секрет расшифровки никто из нас тогда не знал, хотя я и слышал что-то от отца (он сам твердо не знал) о какой-то бумажной ленте, а также, что какую-то роль играл пестик и, почему-то, вишневый клей и ступка. Да что нам было в этом? Неизвестно, что с ними делать и как ими распорядиться. Начался спор. Одни говорили, что нужно вас и далее держать в сомнении насчет собственного мозга. А я считал, что это дело с галлюцинациями следует кончать. - Точнее, приостановить на время. И вы приостановили. - Да. Надо было дать возможность расшифровать вам, если уж у нас своих мозгов и знаний не хватало. А тогда использовать плоды ваших усилий. - С Марьяном не приостановили, - жестко сказал я. - Поздно узнал, - сказал он. - Говорю не для оправдания. А когда узнал - было поздно что-нибудь сделать. Надо было уже убрать Пахольчика. Свидетеля. А потом снова вас пугать. А может, вы, даже уже напав на след, испугаетесь и оставите это занятие. - А я не испугался. И потому ваши бандиты решили напугать меня... до смерти. - Единственное, чего мы недооценили - вашу волю. И еще то, что ведомство пана Щуки заинтересовалось этим, хотя что ему было в документах трехсотлетней давности. - Мы и не интересовались, - проворчал Щука. - Слишком долго, преступно долго, не побоюсь сказать, не интересовались. Это и привело к таким событиям. - А это не входило в вашу компетенцию. Разве ваша задача помогать историкам и литературоведам? Помогать пану К. в поисках автора "Энеиды"? Или пани С. в поисках старых Ольшан? - О ней не смейте говорить, - сказал я. - А-а... ну, дай бог. Но помогать им всем - не слишком ли жирно будет? - Напрасно не помогали, - сказал Щука. - Взаимный опыт мог бы пригодиться. Казалось, что перед нами сидел не человек, ожидающий ареста, и не те, которые приперли его к стенке, а просто шла милая беседа на интересную для всех тему. - Кстати, не выпить ли нам коньяка? - поднялся Ольшанский. Мы переглянулись. Это было уж слишком. Но с другой стороны... - В качестве награды за то, что я проиграл и, как видите, мужественно проиграл. Не ломаюсь. Словоохотливый. Он принес из серванта неначатую бутылку "Двина". - А что? - вдруг уступил своей злобе я. - Можно. Надеюсь, он не держит в буфете десять неначатых бутылок с отравой. - Можно, - сказал и Хилинский. - Я не отравляю вино. - А сигареты? - спросил я. - Припомните, что я советовал вам пить понемногу и обязательно бросить курить. - Было, - сознался я. - Я не хотел бы отравить вас и не хочу травиться сам. А вам, Хилинский, спасибо за ваше "можно". - И поднял рюмку. - Ну, чокаться не будем, это уж слишком. Закинул львиную седую гриву. Потом сказал: - Вполне возможно, что это последняя бутылка коньяка, которую я начал. Или, может, в качестве последнего желания еще дадут? Принято это у нас или нет? - Кто вам сказал, что вам придется высказывать последнее желание? - спросил Щука. - Ведь вы о многом не знали. Конечно, если вы тут говорили правду. - Я говорил правду... Но даже если бы пришлось - не высказывал бы желаний и не роптал... Да, о многом не знал... Однако есть в подсолнечном мире иной суд. Более непримиримый, более жестокий. И, кажется, последний из Ольшанских как раз и подлежит этому суду. - Что, бог? - спросил Хилинский. - Это вы поговорите с Леонардом Жиховичем, - сказал хозяин. - Девушку которого в числе других выдал немцам Высоцкий. - Спелись, - иронично передразнил нас Ольшанский, - убийца и потомок убийцы. - Попуститель убийств, - сказал я. - Смерть Зои, - полувопросительно сказал он. - Да. Потому что хотя она и сама отравилась, а в конце концов отравили ее вы. - Почему? - Не вынесла. Совесть не перенесла измены. Посчитала, что один у нее настоящий и был, а она его отдала с головой врагам... Знаете, как это больно. - Я тогда еще не знал этого. - "Тогда" - это когда убедились, что книги в квартире Марьяна нет и попытались взломать мою дверь. Вот тут вам молодой человек с мусором и понадобился. Кто-то открывает... - Высоцкий. - А второй стоит на страже. И когда я вспугнул Высоцкого, он успел в подвал под паутиной на дверях проползти, а потом, пока я бегал во двор, выскочить на улицу. А молодой человек, "пьяный, как куча", шмыгнул к девушкам и прикинулся, будто спьяну с ним завалился. - Что ж, и им займемся, - сказал Щука. - Тем более что, думается мне, за ним ползут и еще какие-то грешки. - А что нам остается, - сказал Щука. - Делами архива и айнзацштаба с Адельбертом фон Вартенбургом да Францем Керном займутся другие. - А прислужников их я тогда впервые во дворе замка заметил. Вы думаете, они испугались, что я фотографирую разрушенную стену? Черта с два! Своих фото они испугались. Я это довольно скоро начал понимать. - И молчал, - сказал Щука. - Все молчали. И вы были не лучше... Но хорошо, что я там приобрел не только врагов, но и друзей. - А у меня вот друзей не было, - сказал Ольшанский. - Приспешники. Поплечники. - Да и разве поплечники? Поплечники - это плечо к плечу. Поплеч - рядом. А если люди с... друг к другу сидят то как это назвать? - По... - засмеялся Щука. - Вот именно так. И не поплечники, а по... - Да, выскользнул он тогда, - сказал Ольшанский. - Везение удивительное. Видимо, удалось на последнем пути туда нырнуть незаметно в кусты. Стража не досчиталась одного. - Теперь мы уже не узнаем... - начал было я. - Почему не узнаем? - сказал Щука. - Чудесно узнаем. Свидетель, у которого начала восстанавливаться память. Стоило спастись тогда от расстрела, жить столько лет несчастным, чтобы по пути к восстановлению сознания встретить смерть. Вот вам и бегство от действительности. - И тоже не без вашей вины, - сжав зубы, сказал я, - когда речь зашла о вашей шкуре и шкуре обездоленного такими вот, как... Вы выбрали свою шкуру, а не шкуру несчастного человека. Что он перед высшими соображениями. Абстрактный гуманизм... А как насчет конкретного человеконенавистничества? - Не надо чересчур злить меня, - сказал Ольшанский. - А скольких вы с вашим равнодушием смертно обидели? - Не надо его перевоспитывать. - сказал Хилинский. - Пустое дело. - Пустое, - сказал врач. - Я Ольшанский. А вы что думали? Последний. Других нет. Вывелись. Неперевоспитанные. - А жили. К сожалению. Не так, как те, отравленные войной, которые умирали. Убийцы и жертвы. - Убийцы, к сожалению, имели силу и хитрость. Подлую. Как тот Гончаренок-Бовбель ловко свой "побег от себя самого" устроил! Убежал, посидел в болоте, а всем раструбил, что накануне разгрома из-под бандитского расстрела сбежал. Еще и в героях ходил... А за пестик свой как держался! За деньги и за жизнь. Деньги предательства, деньги крови - они для вас кончились! Конец! Теперь действительно конец! - Конец, - сказал Ольшанский. - Только у меня не такой, как вы, может, предполагаете. Я последний, и я уйду, как сам захочу, и той дорогой, какой захочу. - И только не сумеете сделать так, чтобы быть высокого мнения о своих поступках, о своей жизни. Наоборот, самооценка в последние минуты будет самая подлая. Ад неверующих. Хуже всяких там котлов преисподней. - В моей власти - прервать воспоминания. Даже если бы вы меня не разоблачили, я отказался бы от продолжения этой комедии. - Почему? - Мне надоело жить. Жить опротивело. Среди этой вакханалии убийств из-за этих бандитов. И Лопотуха. Боялись, что выдаст, - долой его. И Зоя, когда поняла, что человек погиб из-за нее, - не выдержала. Одно дело лгать, и совсем иное - смерть, в которой ты повинен. - Страх. И меня пытались встретить с ножами, а когда не удалось - замуровать в подземелье. Предок ваш был большой мастак - ну и вы недалеко от него ушли. Хотя и чужими руками. Сидели молча, угнетенные. Не могу поручиться за других, но я себя чувствовал так. Горели за окном многочисленные городские огни, разноцветные, от слащаво-оранжевых до безжизненно-зеленоватых. Гасли одни, загорались другие, словно кто-то медленно играл кнопками на пульте неизвестной исполинской машины. И только синие "дневные" огни уличных фонарей да красные, тревожные огни телевышки вдали были неизменны. А мне было гадко, как всегда, когда на моей дороге встречался человек, который бесповоротно и не так распорядился собой. Ольшанский смотрел на них словно в последний раз, да так оно, наверное, и казалось. И ему, и мне. - Жить Шаблыкой? - спросил он. - Жить собой? Жиховичем? - Космичем, - подсказал Хилинский. Не был бы он собой, если бы не попытался проверить, а что оно получится и из такого противопоставления. - ...Космичем еще куда ни шло. По крайней мере, знает цель, умеет идти и идет. Через опасность, подозрения, сплетни. Видите, какие я комплименты вам говорю, Космич? Закиньте там за меня словцо вашему богу гуманности. Может, года на два раньше выпустит из котла... Или как там ваш писатель, историк этот, писал... Ну, там еще дьявол писал диссертацию: "Величина абсолютного оптимального давления в котлоагрегате для пропаривания грешников..." Так вот. Хилинским, Космичем, другими такими быть не могу, иными - не хочу. Я - Ольшанский. И умру как Ольшанский. Достаточно, что всю жизнь прожил инкогнито. - Ну, хорошо, - сказал я. - Пахольчика вы убрали потому, что он был основным свидетелем вашей деятельности, что много знал, что втравил вас в убийство, что дисциплину нарушил, превысил "полномочия". Несмотря на ваш запрет, все же распоряжался остатками наркотика. А Кухарчика? А дворника зачем? Безвредный, с вопросами лезет всюду, где не надо. И только. - Вот за это "только". Но я Пахольчика пальцем не тронул. - И то, - сказал я. - Зачем вам это было? Вы проинформировали Высоцкого, а тот, поскольку не оставлял тогда Ольшанку, распорядился жизнью продавца... ну, скорее всего с помощью того молодого человека с мусором. Да? А Кухарчик, видимо, имел несчастье быть свидетелем, влезть на свою голову в дело как раз тогда, когда тот, с мусором, выполнял приказание Высоцкого. - Да. - Тот был и без того замаран. "Третий" и "четвертый" во время первого нападения на меня и были они, Пахольчик и будущий его убийца. С мусором. Больше от него ничего и не останется. - Разберемся, кто, где, когда и что, - сказал Щука. - Тут уже на высоком уровне пойдет дело. - Пахольчика мне было жаль, - сказал Ольшанский. - Не говоря про богу душой виноватого дворника... Тогда я и решил, что, если нить доведет и до меня, я не буду стараться отвести от себя удар. Я словно камень в горах стронул. И пошла лавина убийств. Жаль, что я замарался с этой сволочью. - И очень серьезно, так что невозможно было не поверить, сказал: - Я дал только след. И этот след привел к гибели многих. А избежать хотя бы вот этой встречи с вами мне было очень легко. Только я не имел права исчезать, не высказав вам всего. - Каким образом исчезнуть? - спросил Щука. - А вы вон в том ящике письменного стола возьмите пистолет. Мне он не понадобился и не понадобится. Щука поднялся, выдвинул ящик и достал оттуда "вальтер". - Нет, я не шпик, - объяснял дальше врач. - И не бандит. Это тем по плечу. Мне по плечу было большее, и я им неважно распорядился. Мне и денег оттуда не нужно было. Реликвии некоторые. - Для самоуважения? - Мало стоящего сделал я в жизни, так вот... - Да зачем это? - Рассуждайте, как прежде - будете академиком. Раскапывайте и все такое - быть вам известным. Это предвидение человека, которому немного осталось жить... Жить? А кто сказал, что мой род заслуживает права на жизнь? То-то же... Но так же верно, как то, что не заслуживает, и так же верно то, что это мой род, что я - капля его и что иным быть не могу, и что дороги мне от него нет. Значит, один выход. Махнул рукой, словно отбрасывая что-то: - Я давно подготовился и к вершинам и к смерти. Только долго не знал, что победит. Готов был еще в сороковом, в Варшаве. С отцом я тогда был на ножах. Возможно, на самых острых ножах за всю жизнь. Потому что только теперь я стою ближе к милостивой Избавительнице и всепрощающей Спасительнице, чем стоял тогда. Потому что в то время мне не нравилось, что он крутит роман в господином Розенбергом. Он говорил, а мне было плохо. Могучее сложение красивого тела, совершенный в своем величии облик, львиная грива седых волос. Удивительно маленькие и аккуратные кисти рук и ступни ног. Боже, какой законченный, безукоризненный образец человеческой породы! В кино таких снимать, иметь лучшими друзьями, защищать любой ценой! А вместо этого за совершенной, божественной оболочкой разъеденная насквозь ржавчиной, облепленная кровью и грязью суть. Проказа совести, мозговой сифилис. Судьба, бог или кто там еще, как же вы непоправимо, смрадно шутите временами с людьми! Это он истекает ядовитым гноем, это его деятельность привела ко всему. А я не могу осудить его, ибо обижен за всех людей. Потому что это я оскорблен, обесславлен, изруган. - При чем здесь смерть? - с этим новым и мучительным ощущением своей человеческой общности все же спросил я. - А кто мне может запретить ну хотя бы котелок разбить о стену, отказаться принимать пищу? Хорошо, - найдется метод, чтобы я не делал этого. А кто запретит мне не хотеть жить? Выключу себя - и все. Поверьте. Со знанием восточного пути к великому покою, величайшему освобождению от всяческой печали - ничего трудного в этом нет. Остановить сердце на час или навсегда - какая разница? Он посмотрел на Щуку и улыбнулся. - Ну, как говорят литовцы, dar po viena, - еще по одной. Нет, я не сейчас. Зачем же я стану подводить вас и ваших коллег, Щука? К тому же мне еще необходимо дать официальные показания. Потому что эта наша беседа не может идти в зачет. Вначале я все расскажу официально где надо. Это оправдает меня в одном: что я чуть не свел с ума Антона. Этого я тоже делать не хотел... Так снова без звона чарок. Ольшанский медленно выпил коньяк. - Ну вот, это, пожалуй, все. Вон там мой кабинет, а в нем телефон. Сходите, Щука, и позвоните туда, где теперь будут должны заняться мной... До той степени, до которой я сочту это целесообразным. И закройте за собой дверь, я не хочу знать, какими словами это говорится. Не имел такого опыта и не желаю его приобретать. Щука пошел в кабинет. Мы втроем сидели молча, уставясь в окно на живые городские огни. - Я знаю, что меня ждет, - сказал врач. - Возможно, и самое худшее (с чьей-то точки зрения). Как это там называют: "вышка", "дырка". - И так говорят, и этак, - неожиданно для себя самого сказал я. - Быстро шагаете. Очевидное движение вперед. Может, вам пойти служить к Щуке? - Поздно, - впервые за весь вечер я впал в бешенство. - Но я куда хотите пошел бы, лишь бы вот таких, постыдно безразличных к людям во имя высокой лжи... На площадях бы за ноги вешал... Своими силами, без всякой милиции карал бы. Мы слышали неразборчивый разговор Щуки за дверью. Затем он положил трубку, появился снова в комнате и занял свое место. - Позвонил. И тут Ольшанский вдруг засмеялся: - На миг мне стало жаль. Он показал белые ровные зубы: - Небольшой рецидив сожаления. А здорово это, Космич. Сила, могучие руки за спиной. Род исполинов-людей на исполинах-конях. И стяги над головой. И слава на весь мир. Хлопцы бьют в топоры, Синие, словно небо, Воины в рыжее пламя щитов своих ударяют, Пику вонзив в зенит и дрожа от гнева, В тучах черного дыма стяг огромный витает. Здорово! Земля трясется под копытами коней. Лица и руки из бронзы. Ничего мне там не было нужно, кроме того, чтобы возвеличить великую хоругвь. Последний Ольшанский должен был и умереть с честью. А умрет... И наконец: почему, думаете, я так легко согласился со всем? Потому что пропало все, что утверждало мое достоинство. Вот умру Лыгановским. - И было бы лучше, - сказал я. - Исследователь, путешественник, лекарь. Честное, незапятнанное имя. Не имя из рода негодяев. - ...умрет Лыгановским. Великой хоругви не будет. - Да. Последний Сапега похоронен в подземельях Вавеля*. Но вас не похоронят ни в Ольшанском костеле, ни даже возле него. Потому что те - это был род воителей. А вы - род негодяев и прохвостов. И вы еще из них лучший, хотя и связались с бандитами. Что же вы наделали, Ольшанский? Какой великий материал человеческий погубили в себе, похоронили, камнем прижали! ______________ * Краковский замок-кремль. По стеклам пробежали отблески сильных фар машины, которая заворачивала во двор. Пробежали, поплясали по стеклам, метнулись по лицу Лыгановского, а потом исчезли, потому что машина была уже под самым домом и свет, наверное, падал на дверь подъезда. - Это за мной, - привстал Ольшанский. - А ну, "стшеменнэго", как говорят поляки. - И слова своего не нашел. - До встречи, Хилинский. Рад был со всеми вами познакомиться. Если вам будет приятно признание врага - я вам скажу его... Думается, во многих своих суждениях, взглядах, надеждах я ошибался. Прощайте, Космич. Вы-то уж навсегда. Сделал шаг к двери, в которой уже стояли две фигуры. - Смотрите за мной, хлопцы, в четыре глаза. Слышите? Еще шаг: - Ну вот, последний... сам разбивает родовой щит на своем надгробном камне. "И герб родовой разбивают на камени том..." И исчез. Ушел. Туда, откуда только мелькнул луч света и пробежал по его лицу. ЭПИЛОГ Конец "подъезда кавалеров" Несколько лет назад и приблизительно через месяц после событий, на которых я закончил свой рассказ, мы с Хилинским сидели в его квартире за шахматной партией. И партия та была не партия, а сплошная нескладуха, и настроение у нас было не лучше. А за окном стоял мягкий и добрый июльский вечер. И было ясно, что не за дурацкими шахматами нужно было сидеть, а где-то в лесу у костра. Над рекой. Чистить рыбу на весле, чистить лук, картошку. Словом, все, что хотите, только не это. - Ну что, немножко коньяку? - предложил Хилинский, вдруг смешав фигуры. - Один из польских, кажется, детективов так и начинался: "Капитан пил все, кроме какао". - Плохое начало, - сказал Хилинский. - У нас бы его редактор непременно зарезал. - Выпьем за редакторов, которые понимают юмор. Выпили. И снова была тишина, как будто над нами пролетел тихий ангел, а говоря проще, будто где-то родился вор. - Ты почему не спрашиваешь, чем вся эта история закончилась? - вдруг спросил Адам. - Меня она перестала интересовать. Знаю, закончится она так, как нужно. И каждый получит, что заслужил. Я сделал, что мог. Просто в память о всех этих людях, которые ушли преждевременно. Теперь это уже дело других. И я среди них не имею чести быть. - Ольшанский отравился в камере, - глухо сказал Хилинский. - Неделю назад. Мне Щука говорил. И последние слова в показаниях были такими: "Больше сказать нечего. Прожил большую часть сознательной жизни и прожил ее напрасно, не сделав, кроме начала дороги, почти ничего стоящего. Возможно, более сурово, чем вы меня, я сужу себя. И осуждаю. На смерть". - Ну что же... А откуда взял отраву? Не обыскивали? - Обыскивали. Этот человек говорил правду о возможности уйти из жизни, когда только пожелает. Под коронками верхних клыков хирургическим методом была вшита маленькая капсула с ядом. Давно. Может, еще при немцах. Мало ли чего он мог от них ждать. И вот пригодился. Ложкой, как рычагом, нажал и раздавил. Видимо, сильно пришлось жать - сломал два резца. - Кто ему тогда вшил яд? - А кто теперь может узнать?.. Значит, ожидал, знал, что у всякой веревки бывает конец. И знаешь, почему-то даже жаль... Вот этот был из достойных врагов. Не какой-то слизняк. С такими трудно и опасно, но и приятно иметь дело. Хилинский сидел, выпрямившись в кресле. Даже в низком кресле - высокий, седой. И сейчас не Мистер Смит и не славянская рожа, а просто пожилой, усталый человек. Среди этих полок с книгами, многие из которых он, наверное, не успеет перечитать. Сухое лицо с обвисшими веками. В красивой мужской руке початый бокал. - Еще и шутил в последний час. Как бы намекая: "Это называется: наконец, после чрезмерной заинтересованности историей перешел к тесному контакту с современностью". - Перестаньте, Адам. Он молча согласился со мной. За окном сквозь кроны лип светили ночные огни, которых последний Ольшанский уже не мог видеть. И невольно думалось, что когда-то их не увидим и мы. Каким абсурдом перед этим были все усилия, привилегии, сокровища, власть над душами и телами?! Какая это была трижды проклятая глупость! - Я должен был предвидеть, - сказал Хилинский. - Учитывая его профессиональный опыт, не забывая о знании Востока... И еще. Меня однажды поразила мысль: кто мог после Нюрнбергского приговора передать Герингу ампулу с цианистым калием? - Говорят, жена во время прощального поцелуя. - Нет. Психика не та. И я подумал, что там могло быть, вот как... с этим. Не знаю, был ли я прав. Ведь потом, наверное, осматривали? Но могло быть: давно ждал конца, потому что животно боялся смерти, а когда узнал, что пощады не будет, что спасения ждать неоткуда, что виселица, - тогда покончил. Все же хотя и гнусная, паскудная, гнилая дрянь, развращенная этим сифилисом неограниченной власти и роскоши, но все же в прошлом военный человек. - Бросьте, Хилинский. Вы и сами видели военных, которые клали в портки хуже иного штатского. Да у врача и не было страха. Просто не хотел жить. Я начал как бы догадываться и становиться зрячим: - Я, кажется, понимаю ход ваших мыслей. Скажите, и была бы ему... - Не знаю. О смерти Марьяна он не знал, о "подвигах" тех мерзавцев - тоже. Может, и не была бы. - Ясно, - сказал я. - И он, однако, заслужил забвение. Потому что... зачем ему уже было жить? Да еще за решеткой... Много... Он заслужил. Хилинский молча протянул мне сигареты. - Свои, - сказал я. Достал новую пачку, разорвал ее зубами. Хилинский наблюдал за мной. - Что, крушение привычек старого кавалера? - Да. Если уж крушение всего "подъезда кавалеров", то чем я лучше? Ростик женился. - Да и еще кое-кто, - улыбнулся он. - Квартира Лыгановского пустует. Со временем кто-то вселится. Ведь наверняка тоже женатый. Будет и у нас на лестнице поначалу визг, а потом и заревут, как сирены. - Ах, черт, - Хилинский вдруг стукнул кулаком по столешнице. - Подлец, осел несчастный. Ты был прав: какой материал пропал... Умный, образованный, бывалый, остроумный, талантливый, как черт. Знаешь, какой врач? Коллеги говорили - царь и бог. Одним знанием психики человечьей делал больше, чем другие разными там резерпинами и серпазилами. И так не смочь, так паршиво распорядиться собственной жизнью? Нужны ему были эти истлевшие реликвии, давно уничтоженная слава рода. Такой врач, такой человековед! Мало ему было этого для самоуважения. С отребьем связался, с отбросами, с подонками. И сам стал подонком. У-у, осел! Выпили еще по капле. И я с удивлением увидел, что мой "несокрушимый" сосед немного захмелел. Он смотрел на портрет в овальной раме. Никогда я не видел такого значительного лица. И такого прекрасного одновременно. И у Адама вдруг так изменилось лицо, так задрожали губы, что я не удивился бы, если бы он впервые на моих глазах заплакал. - Возмездие все же есть, - глухо сказал он. - Есть. За каждую каплю крови, за каждую слезу. Не теперь, так завтра. Не самому, так потомкам. Их суд или суд совести - возмездие есть. Оно не спит. И записывает в книгу судеб, и обрушивается на голову преступников или их детей опустошением, бедой, войной. И никому не убежать. И я уверен, и это дает мне силу жить - отрыгнется оно и тем, кто ее убил. Страшно отрыгнется. И только это дает мне силу жить: мысль, что я, насколько сил моих слабых хватит, помогу предотвратить это в будущем. И только это... силу жить. Нервно затянулся. - Ты не спеши, если задумаешь рассказать обо всем этом. Ты немного подожди. - Я подожду. Может, и несколько лет. Раздался стук в стенку. Из соседней квартиры. Моей. Жена звала нас пить чай. - Ну, а ты что надумал? - спросил, закрыв глаза, Хилинский. - Какие выводы на жизнь сделал? Все же, что ни говори, события с тобой произошли не на каждый день. - Не знаю, - сказал я. - Знаю только одно. Постараюсь прожить жизнь, остаток ее, сполна. Как в эти дни. Отдать себя полностью братьям. И тогда я пойду на встречу с богом, если он у меня есть, своими ногами и не сворачивая. Не ползая. Не склоняя головы. Не сгибая даже колен. И не буду молить у него, как не молил никого при жизни. И я скажу открыто: "Я отработал сполна и по своей охоте свою каторгу на земле. Я сделал даже больше того, что мог. И не ради себя, а ради них, ради этого океана, народа моего. И теперь я пришел к тебе не просить награды. Дай то, что мне принадлежит по труду моему, если ты есть. А если нет - я не буду искать воздаяния за дела свои. Нигде". - Аминь, - сказал Адам. Мигали за открытым окном бесконечные огни. О жизнь!