димое наказание божее! Была бы туча, буря, гром, дождь, молния и прочее - оно бы ничего; а то дует, бог знает откуда и зачем?.. Видимое наказание! - Не придумаю, чем прогневили бога, - отвечал кошевой, - в церковь мы ходили, посты держим, возвращаемся с лыцарского подвига: много истребили бусурманских голов, чтоб христианам было жить на свете шире. Крым долго нас не забудет! - Так; а зачем же он дует так страшно, и чего ему хочется? - Я знаю, чего ему хочется, - перебил кормчий, - ему хочется грешной головы; пока не кинем в море эту голову, ветер не утихнет. Помню, давно, еще при Степане Батории, было на нас такое попущение; кинули в воду грешника - как сто баб прошептало: разом утихло! - Что ж! Одному не штука умереть для славы и добра всему товариству, - закричали казаки, падая на колени, - слушай, кошевой батьку, нашу исповедь; чьи грехи больше, того и кидай в море. - Погодите, - сказал войсковой писарь Алексей-попович, - завяжите мне, братцы, глаза черною китайкою, привесьте к шее камень и бросайте в море. Я грешник: пусть я один погибну за все славное казацкое воинство. - Как? - заговорили кошевой и казаки. - Ты святое письмо читаешь, народ научаешь на добро; неужели ты грешнее нас? - Я лучше себя знаю, братцы-товарищи; тяжки мои грехи: я ушел из дому, как вор, не простился с отцовскою могилою, бросил беспомощную старуху матушку... Слышите? Это не ветер воет: это она плачет о недостойном сыне!.. Не море клокочет - гремят ее проклятия на мою грешную голову. Не буря подымает тяжелые волны - это вздохи матери колеблют море!.. И мало ли еще грехов на мне! Берите, братцы, камень и бросайте меня с ним. Алексей-попович надел белую рубаху, стал на колени и, раскрыв церковную книгу, начал молиться. А между тем ветер стал утихать. Казаки переглянулись и закричали: "Читай Алексей! Читай! Твои молитвы спасают нас". Скоро ветер совершенно стих; заходящее солнце светло и радостно глянуло па море; волны улеглись; чайки, как птицы, слетелись со всех сторон по сигналу к лодке кошевого и на ночь пристали отдохнуть к небольшому островку недалеко от лимана. Сосчитали лодки, людей - и, к изумлению всех, не было никакой потери. Тогда с криками радости подняли казаки на руках Алексея, называя его спасителем, а после ужина, за чаркою водки, тут же сложили про пего песню, которая и до сих пор живет в устах украинских кобзарей и бандуристов: На Чорному морi, на бiлому камнi, Ясненький сокiл жалiбно квилить, проквиляК, и проч. Эта дума даже напечатана между украинскими народными песнями, изданными в 1834 году Михаилом Максимовичем. Я вам переведу ее, если хотите. "На Черном море, на белом камне, ясный сокол жалобно стонет. Смутен сокол пристально смотрит на Черное море. Не добро починается на море. На небе звезды потускнели, полмесяца затянуло тучами, а низовый ветер бурно шумит; а на море поднимаются супротивные волны, разбивают суда казачьи на три части. Одну часть понесли волны в Агарскую землю, другую пожрало дунайское устье. А третья где? - тонет в Черном море. При третьей части был и Грицко Зборовский, атаман запорожский, он по судну ходит и говорит: "Кто-то меж нами, паны, великий грешник; недаром злая погода так нас гонит, налегает на нас. Исповедуйтесь, паны, милосердному богу. Черному морю да мне, вашему кошевому, и бросайтесь в море, не губите казацкого войска". Казаки это слышали, но все молчали; никто за собою не знал греха. Тогда отозвался войсковой писарь, реестровый казак Алексей-попович пирятинский. "Хорошо вы, братцы, сделаете, когда возьмете меня, завяжете глаза, прицепите к шее камень и бросите в море; пусть я один погибну, а казацкого войска не допущу до беды". Услыша это, казаки сказали Алексею: "Ты святое письмо в руки берешь, читаешь, нас на добрые дела наставляешь; как же ты имеешь более грехов?" "Хоть я и читаю святое писание, и вас наставляю, а сам нехорошо делаю. Когда я из Пирятина выезжал, не прощался с отцом и матерью, гневался на старшего брата, добрых людей лишил хлеба-соли, детей и старых вдов толкал стременами в груди; гуляя по улицам, проезжал мимо божией церкви, не снимал шапки, не крестился - за это и гибну теперь! Не волна встает по морю, это родительская молитва карает... Если б меня не утопила буря и молитва сохранила, умел бы я уважать отца и матушку, старшего брата почитал бы как отца. а сестру как матушку". Начал Алексей-попович исповедывать свои грехи, начала утихать буря; волны, словно руками, потихоньку подымали казацкие суда и приносили к Тентереву острову. Тогда начали казаки удивляться, что в Черном море под бурею совсем потопали, а ни одного человека не потеряли. Тогда Алексей-попович вышел из судна, взял в руки святое письмо и стал научать народ: "Надобно, паны, людей уважать, почитать отца и матушку: кто это делает, тот всегда счастлив, смертельный меч того обминает, родительская молитва вынимает человека из дна морского, от грехов душу искупляет и помогает на суше и на море..." XI На другой день, к вечеру, вся Сечь встречает кошевого и казачью флотилию; при радостных криках разделили награбленное серебро и золото; быстро ходили по рукам михайлики за здоровье кошевого и войскового писаря; по всем куреням слышна была новая песня: На Чорному морi, на бiлому камнi, Ясненький сокiл жалiбно квилить, прокпиляК. И где ни проходил Алексей, летели кверху шапки и раздавались радостные крики. К ужину позвал Алексея кошевой. - На ловца и зверь бежит, - сказал он входившему Алексею, - про волка помолвка, а он и тут! Вот лубенский полковник Иван просит нашей помощи. Крымцы узнали, что половина его полка ушла по гетманскому приказу к ляхскрй границе, и хотят напасть на Лубны. Теперь полковник и просит нас, как добрых соседей, помочь ему, коли что случится нехорошее. Так напиши ему, что я рад с товариством помогать ему, нашему собрату, единоверцу, как бог повелел, - только коли он отдаст свою дочь за войскового писаря войска Запорожского, Алексея-поповича. Напиши так поскорее; я подпишу, и отдай этому посланцу - надобно торопиться. Теперь только взглянул пристально Алексей на полковничьего гонца и радостно закричал: -_ Ты ли, Герцик? - Я, пане войсковой писарь, - отвечал гонец, низко кланяясь. - А ты его знаешь, Алексею? - спросил кошевой. - Знаю, батьку; это искусный человек. Здоров ли полковник? - Здоров, и полковник здоров, и его дочка Марина, и все здоровы.. - Думал ли ты меня здесь увидеть? - Никак не думал; все думали, что вы утонули, ловя рыбу, и плакали по вас, а вы здесь... великим паном. Силен господь в Сионе!.. Ужинали у кошевого очень весело Каждый на это имел свои причины. После ужина кошевой отдал письмо полковничьему гонцу, приказав ему торопиться. Алексей зазвал Герцика на минуту в свою палатку. На дороге их встретил Никита Прихвостень, он был навеселе и уже щелкал себя по носу, приговаривая: "Да убирайся, проклятая гадина, с доброго носа! Вот наказание божее!.. Да тут и сидеть неспокойно. Казацкий нос - вольный нос; лети себе лучше вот к тому пану, старому шляхтичу, забыл его прозвище... досадно, забыл! Да тебя не учить стать, злая личина, и сам знаешь... Вот у него нос уже оседланный золотым седлом со стеклышками; сидеть будет хорошо, покойно! Ступай же... А! И наш войсковой писарь!.. Говорил вражьим детям, что будет толк из Алексея-поповича, будет - и вышел... И бьет ворога, как мух, и на гуслях играет, и богу молится за наше товариство!.. И песня есть, ей-богу, есть... Вот она, песня: На бiлому морю, на соколиному морю, Чорний камень квилить, проквиляК. Тут что-то не так, одно слово не так поставлено, а завтра выучу, и будет хорошо: сегодня некогда!.. Куда ж ты идешь, пане писарь? - Спать пора, брат Никита, и ты ложись спать. - Куда тебе спать, тут такая комедия! Послушай. Прихожу в курень и сел ужинать; подле меня новичок, просто дрянь, ребенок, сидит и ничего не ест, я ему михайлика - не пьет, говорит: "Нездоровится, дядюшка". - Какой я тебе дьявола дядюшка? Зови меня брат Никита. А тебя как звать? - Я, говорит, Алексей-попович. - А может, еще и пирятинский? - говорю я. - Именно пирятинский! - Вот тут я и покатился от смеху. Какой ты, говорю, Алексей пирятинский... Бог с тобой, уморил меня смехом! Есть у нас Алексей-попович пирятинский, не тебе чета. хоть и молод, да дебелая душа, и от михайлика не отказывается, и прочее... А ты что за казак! Молодо, зелено, еще не сложился; хоть и порядочного роста, да прям и тонок, словно тростинка... - Я вот с неделю живу в курене, - сказал он, - от всех слышу, что есть другой Алексей-попович пирятинский и хотел бы посмотреть на него. - Увидишь, - сказал я, - он теперь приехал вместе со мною. Я бы тебе сейчас показал, да он у кошевого. - Покажи мне, когда выйдет. - Ладно, - сказал я, - я вот тут уже давно брожу да напеваю новую песню. - Странно, если это тебе не снилось, - отвечал войсковой писарь, - в Пирятине, сколько помню, не было другого Алексея. - А явился, ей-богу, явился! Вот я тебе его покажу. - Пускай завтра. - Нет, не завтра, сегодня покажу. Никита Прихвостень справедливый казак, не станет снов рассказывать; выпить - выпьет при случае, а лгать не станет. Приведу, сейчас приведу пирятинца, докажу правду. Ох! По соколиному камню, чорному камню, Бiлое море квилить, проквиляК. И Никита ушел к Поповичевскому куреню, напевая новую песню. А Алексей-попович вошел в свою войсковую палатку, расспросил Герцика, надавал ему пропасть поручений и в Лубны и в Пирятин, снабдил на дорогу несколькими дукатами и подарил дорогой турецкий кинжал, осыпанный алмазами, говоря: "Я сам своеручно убил пашу и снял с него этот кинжал; пусть он будет залогом нашей дружбы". Герцик со слезами обнял Алексея, обещал выполнить все поручения, тотчас дать знать обо всем в Сечь и вышел. Еще тихо колебалась, еще не успела успокоиться опущенная пола войлочной палатки войскового писаря, как опять поднялась - и робко вошел молодой, стройный казак; из-за него выглядывала голова Никиты. - Вот тебе земляк! - говорил Никита. - Толкуйте с ним про Пирятин, а мне некогда, меня зовут! Прощайте! Никита врет, Никите снится! Никита так себе; дурень Никита! А Никита все свое... - Последние слова едва слышно уже отдавались за палаткой. XII Попiд гаКм, мов ласочка, Крадеться Оксана. Забув, побiг, обнялися. "Серце!" - та й зомлiли. Т.Шевченко Скромно стоял у дверей молодой казак, опустив глаза, судорожно поворачивая в руках красивую кабардинскую шапочку. Алексей взглянул на него, протер глаза и почти шепотом сказал: - Боже мой! Или я рехнулся, или это Марина!.. Две крупные слезы покатились по щекам молодого казака, он быстро поднял ресницы, выпустил из рук шапочку и уже лежал на груди Алексея, тихо повторяя: - Я, мой милый! Я, мой ненаглядный Алексей! И долго они ничего це говорили, глядели друг на друга, смеялись, плакали и, сливаясь горячими устами в один бесконечный поцелуй, уносились далеко от земли. За все печали, заботы и страдания, за всю тяжесть нашей земной жизни великий творец щедро наградил человека, дав ему молодость и любовь... - Как же ты попала сюда, моя горлица? - спрашивал Алексей. - Как ты оставила отца и прошла пустые вольные степи? - Помнишь ты страшный вечер, когда отец подстерег нас на острове?.. Я сказала тебе: беги скорее, беги в Сечь, я тебе приказываю! И ты убежал, поцеловав меня; а из-за дерева вышел отец, грозно посмотрел на меня, поднял надо мною сжатую руку - и остановился, будто неживой; после ударил себя кулаком по лбу и тихо, грустно сказал: "Не гляди на меня так страшно! Ты похожа на мою покойницу.. поедем домой!" Отвернулся и пошел; я за ним иду и ног не слышу. Пришли к берегу, там стоит лодка, на лодке Гадюка и Герцик. Батюшка сказали им весело: "Я пошел гулять по острову и дочь нашел; она тут же гуляла". Мы сели и приехали домой. - А ты не видала здесь Герцика? - спросил Алексей. - Как же! Он с нами повстречался у самой твоей палатки, да не узнал меня, только сказал Никите: "Проведи меня, добрый человек, к Полтавскому куреню . " - А ты его сразу узнала? - Еще бы! Ночь лунная, как день... О чем ты загрустил?.. - Ничего. Тебе надобно бежать скорее из Сечи. Если узнают, что ты здесь, будет худо, мы можем поплатиться жизнию. - Лишь бы вместе, я согласна умереть. - К чему умирать, когда мы будем жить вместе счастливо, спокойно? Наш кошевой писал сегодня к твоему отцу: он для меня тебя сватал, а кошевой нужен отцу твоему. Как ты думаешь: благословит нас отец? - Бог его знает, его не разгадаешь! Раз он пришел ко мне утром, а я плакала. "Знаю, - сказал он, - о чем ты, дура, плачешь. Если б мне поймать этого Алексея..." - "Так что бы?" - спросила я. - "Чему обрадовалась? Тебе на что? Уж я знал бы, что с ним сделать!" - Я пуще заплакала и пошла в сад; смотрю - солнце так светит тепло, а мои цветы цветут и наклоняются друг к дружке; на них ползают, вокруг летают мушки, жучки, пчелы, все вместе, все роем, а я одна на свете, подумала я, как тот подсолнечник, что стоит одиноко над дорожкою, но и ему есть дело, есть радость: он любит солнце, и куда пойдет оно, .светлое, подсолнечник поворачивает за ним свою лучистую цветную головку. И стало мне совестно... Бездушный цветок поворачивается к солнцу: будь у него сила, он оторвался бы от корня и полетел бы к нему - а я? Мое солнце, моя радость далеко; знаю, где он, и сижу, будто связанная!.. Досижусь, что просватают меня за нелюба... страшно!.. К вечеру моя цыганочка продала все мои дорогие серьги и дукатовые ожерелья, и в ту же ночь я убежала из отцовского дома, пристала дорогою к запорожцу Касьяну, отдохнула у него день на зимовке, а после он, спасибо, провел меня до самой Сечи... Ну полно, полно, перестань, ты меня зацелуешь!.. - Ах ты, моя ненаглядная Марина! И для меня ты бросила дом, отца, родину? Для меня решилась ехать верхом, по дикой стороне, надела казацкое платье, обрезала свои длинные, темные косы? (И до сих пор в Малороссии считается величайшим бесчестием отрезать девушке косу. Ни за какую плату девушка не согласится добровольно лишиться этого украшения. "Коса вырастет, а позору не вернешь", - обыкновенно отвечает она на предложения парикмахера или другого афериста, покупающего волосы.- авт._) - На_ что они были мне?... Разве удавиться было ими?.. Я с радостью взяла ножницы и обрезала их. Но когда они упали передо мною на стол, темные, длинные, волнистые - словно что оторвалось от моего сердца; не стану скрывать, я заплакала. "Косы, мои косы! - подумала я. - Сколько лет я свивала и развивала вас, сколько лет я гордилась вами перед подругами, когда вы, как черные змеи, красиво обвивались, переплетались вокруг головы моей и красный мак порою горел над вами, словно пламя! Сколько раз вы жарко разметывались по изголовью моей девичьей постели, когда чудный сон о нем_ волновал мою кровь, и сколько раз черною тучею закрывали мое лицо от светлого утра, от божьего солнца, когда я, пробудясь, краснела, вспоминая сон свой!.. Думала я в гроб лечь с вами, темные мои косы, с вами, подруги моей одинокой радости и печали... И вот я подняла на вас руку, подняла руку на самое себя!.. Падайте, слезы, крупным дождем на мои косы; не приростут они, не пристанет скошенная трава к своему корню, не цвести сорванному цветку..." Так я думала - не сердись, мой милый... но это было недолго: я вспомнила, для кого лишилась своей красы - и перестала плакать, даже сама сплела обрезанные косы, спрятала на груди своей и принесла тебе в подарок. На, возьми их, они твои!.. Алексей прижал их к сердцу, обнял и расцеловал Марину. Алексей и Марина плакали. - Скажи мне, - спросил Алексей после долгого молчания, - зачем ты назвалась Алексеем? - Оттого, что мне нравится это имя... Ох вы, казаки, казаки! Думаете, что у баб и ума нет; а пойдет на хитрости - пятнадцатилетняя девчонка проведет старика. Видишь, я назвалась Алексеем, пирятинским поповичем, нарочно, чтоб сыскать тебя скорее. Я знала, что ты должен быть на Сечи; я и не знала даже верно этого, но мое сердце вещевало, что ты здесь. А как сыскать тебя? Стану расспрашивать - может, догадаются, да и спрашивать как? А может, ты еще и не в Сечи?.. Я и подумала: назовусь сама Алексеем; коли кто тебя не знает, тот ничего не скажет, а другой, может, скажет: знаю и я одного Алексея-поповича пирятинского, видел его вот там и там, или что подобное. Это мне и на руку... - Вишь, какая хитрая! - Придется хитрить, когда силы нет. Чуть я сказала в курене свое имя, так все и закричали: "Вот штука! Есть у нас уже один Алексей-попович да еще и пирятинский; вот комедия! Да его теперь нет, поехал на крымцев; да что за молодец! Да он войсковым писарем!" И я все узнала, не спрашивая о тебе,_ мой сокол. Не грусти же так! Или ты разлюбил меня?.. - Меня бог покарает, коли разлюблю тебя! Оттого я и задумался, что люблю тебя, что мне жалко тебя. Мои товарищи не злы, но суровы и неумолимы, когда кто нарушает их закон. Беда, если тебя узнают! У меня сердце замирает, как подумаю... Я боюсь, что этот Герцик... - Что за нужда Герцику мешаться в ваши войсковые дела? Ведь он не запорожец, а твой приятель; да он и не узнал меня!.. - Последнему-то я не верю: у него глаза, как у кошки; скажи разве, что ему гораздо выгоднее не изменять нам... - Разумеется!.. Оставь свои черные думы, посмотри на меня веселее, поцелуй меня!.. - Рад бы оставить, сами лезут в голову. Опять думаю: ведь Герцик знал, что ты убежала? - Он остался в Лубнах, в нашем доме, так, верно, знал. - Отчего же он мне не сказал? Как подумаю, тут есть недоброе... - Ничего!.. Вот ты мне дай доброго коня, я поеду прямо на зимовник Касьяна и там подожду тебя; батюшка, верно, согласится на нашу свадьбу; не согласится - бог с ним, займем кусок степи, сделаем землянку, и заживем. Тут пошли толки, планы о будущем, уверения в любви, клятвы - словом, пошли речи длинные, длинные и очень бестолковые для всякого третьего в мире, исключая самых двух любящихся. Наконец, Алексей вдруг будто вздрогнул и торопливо сказал: - Пора нам ехать; ночь коротка; чуешь, как стало свежо в палатке, скоро станет рассветать. Мне нельзя отлучиться, я тебе дам в проводники Никиту: он человек добрый, любит меня и мне не изменит; боюсь только, что он пьян... Ну, пойдем! Боже мой! Слышишь, кто-то разговаривает за палаткой?.. Марина молча кивнула головою. - Да, разговаривают; не бойся, это запоздалые гуляки, я сейчас прогоню их... Алексей быстро распахнул полы палатки и остановился: на дворе уж совсем рассвело; перед палаткой стоит толпа казаков. - Что вам надобно? - спросил Алексей. - Власть твоя, пан писарь, - отвечали казаки, - а так делать не годится. Недолго простоит наша Сечь, когда начальство само станет ругаться нашими законами, когда... - Убирайтесь, братцы, спать!.. Вы со вчерашнего похмелья... - Дай господи, чтоб это было с похмелья! Вот я сорок лет живу на Сечи, а никогда с похмелья не грезилось такое, как наяву совершается, - говорил седой казак,- как можно прятать в Сечи женщину? От женщины и в раю человеку житья не было; а пусти ее в Сечь... - Жаль, что из моего куреня вышел такой грешник! - сказал куренной атаман. - Испокон веку не было на Поповнческом курене такого пятна. - Вишь, какое беззаконие! - говорили многие голоса громче и громче. - Вот оно, нечистое искушение! Вот сидит она. Возьмем ее, хлопцы, да прямо к кошевому - Вы врете! - сказал Алексей. - Ступайте по куреням, а то вам худо будет. - Нет, нет! - кричали казаки - Лыцари не врут; может, врут письменные, в школе выучились; еще до рассвета нам сказали, что у писаря в палатке женщина, мы и собрались сюда и слышали ваши речи, и ваши поцелуи - все слышали, и попа призвали... - Так есть же, коли так, у меня в палатке женщина: она моя невеста. Не хотел я оскорблять товариства и нарушать Сечи; через час ее уже здесь бы не было, а теперь ваша рука не коснется ее чистой, непорочной; разве труп ее и мой вместе вы получите... Алексей обнажил саблю. - Стой, сын мой! - закричал голос священника, выходившего из толпы. - В беззакониях зачат еси и во греха рожден ты, яко человек; не прибавляй новой тяжести на совесть. Прочь оружие! Смирись, грешник, перед крестом и распятым на нем. Священник поднял крест; казаки сняли шапки, Алексей бросил саблю и стал на колени. - Так, сын мой, покорись богу и законам; бери свою невесту и пойдем на суд кошевого и всего товариства. Не троньте его, братья, он сам пойдет. - Пойдем, - твердо сказала Марина, выходя из палатки, - пойдем, мой милый; наша любовь чиста, бог видит ее и спасет нас. И, окруженные казаками, Алексей и Марина пошли за священником к ставке кошевого. Строго принял кошевой весть о преступлении войскового писаря, сейчас же собрал раду (совет), и, несколько часов спустя, Алексей и Марина были осуждены на смертную казнь. Из уважения к заслугам писаря сделали ему снисхождение: позволили умереть вместе с Мариною. В Сечи не нашлось казака, который бы решился казнить женщину. - Нет ли где татарина? - спросил кошевой. - Известно, мы не берем в плен этой сволочи, - отвечали ему, - а сотник Буланый, который теперь живет зимовником, весною поймал на охоте отсталого татарина й засадил его молоть в жерновах кукурузу (маис), так разве привести этого татарина, коли он не замололся уже до смерти. Послали за татарином, казнь отсрочили до завтра, а преступников посадили под караул в рубленую избу с железными решетками на окнах. XIII Отакий то Перебендя Старий та химерний! ЗаспiваК весiльноП, А на журбу зверне. Т. Шевченко_ У запорожцев был обычай доставлять преступникам перед казиию всевозможные удовольствия. Вкусные кушанья и дорогие напитки были принесены к обеду Алексею и Марине; но они не тронули их и грустно сидели, по временам взглядывали друг на друга и, с какою-то бешеною радостью улыбаясь, сжимали друг друга в объятиях. Но вот уже солнце клонится к западу; в воздухе стало прохладнее; толпы казаков, шумно разговаривая, бродили между куренями; вдалеке наигрывала бандура плясовую песню, слышался топот разгульного трепака, неслись неясные слова песни: От Полтавы до Прилуки Заломала закаблуки! Ой лихо! Закаблуки! Дам лиха закаблукам! - и усиленный трепак заглушал окончательные слова. С другой стороны слышались торжественные, протяжные аккорды, и чистый мужественный голос пел: На Чорному морi, на бiлому камнП, Ясненький сокiл жалiбно квилить, проквиляК. Народ кругом слушал песню о храбром войсковом писаре, - а сам писарь, приговоренный к смерти, задумчиво стоял у решетки и, слушая хвалебную песню, грустно глядел на солнце, идущее к западу. Резвая ласточка высоко реяла в воздухе, весело щебетала и, спускаясь к земле, вилась около тюрьмы; недалеко перед окном на старой крыше вытягивался одинокий тощий стебель какой-то травки; он сквозился, блестел от косвенных лучей солнца и, колеблемый вечерним ветерком, тихо наклонялся к тюрьме, будто прощаясь с заключенными. На глазах Алексея показались слезы. - О, не гляди так грустно, мой милый! - говорила Марина, ломая свои белые руки. - Твоя тоска разрывает мое сердце! Я, неразумная, довела тебя до смерти... знаю, что ты думаешь. - Полно, Марина! Перестань кручиниться; не знаешь ты моих тяжких дум. - Знаю, знаю! Прощай, ты думаешь, ясное солнце, завтра не я уже стану глядеть на тебя! Завтра в это время веселая ласточка станет петь и летать, как и сегодня, и спокойно уснет вечером в своем гнездышке, да и эта хилая травка завтра будет еще колебаться на божьем свете, и какой-нибудь залетный жучок посетит ее, одинокую, а меня уже не будет! Не станет молодого удальца; будет меньше на свете одним добрым казаком, и напрасно вороной конь станет ждать к себе хозяина - не придет больше хозяин! Другой господии сядет на коня! Закроются, ты думаешь, мои светлые очи! Сорвет хищный ворон чуб с моей буйной головы и совьет из него гнездо для своих детей!.. - Рыдания прервали слова Марины. - Бог с тобой, моя ласточка! Что за черные мысли пришли к тебе? Видит бог, я не думал этого. - Знаю, ты думал, к чему довела любовь наша? Что из нее вышло, кроме печали и несчастья?.. Алексей, мой ненаглядный сокол! Разве я хотела этого? Я несла к тебе мою чистую любовь, мое непорочное сердце, а принесла - смерть!.. Завтра мы умрем, гак возьми сегодня мою чистую любовь... Послушай, - шепотом продолжала Марина, робко озираясь, - скоро будет ночь; проживем ее как никогда не жили, а завтра посмеемся над людьми; они хотят казнить любовников, им завидна чистая любовь наша - пускай казнят супругов... Будем знать, за что умрем! И Марина спрятала пылающее лицо свое на груди Алексея. - Ну, о чем же ты еще грустишь, мой милый? - сказала Марина, с тихим упреком глядя в очи Алексею. - Не о себе грущу я: я вспомнил Пирятин, мою старуху матушку; может быть, в это самое время она узнала от Герцика о моем почете, помолодела, думая скоро увидеть меня... И, может быть, она глядит там далеко, в Пирятине, на это самое солнце и просит бога, чтоб спряталось оно скорее за гору, выводило скорее другой день, и чтоб и тот проходил скорее и пришло радостное время нашего свидания. И теперь, когда я, глядя на солнце, прощаюсь с ним, может быть, она в замковской церкви, перед образом богоматери, стоит на коленях, радостно плачет и благодарит ее... Чует ли твое сердце, добрая матушка, что ты не увидишь более сына, что он, убегая, как вор, из Пирятина, не простясь с тобою, навеки покинул тебя, оставил беспомощную на старости и завтра умрет позорно? Вот что думал я, моя милая. А смерти я не боюсь, за гробом жизнь вечная! Там не плачут, не вздыхают. - Там мы не разлучимся с тобою! - весело сказала Марина - Мы станем жить вместе вечно, вечно! Не правда ли? Наши души будут летать на светлом облачке, сядут на море и поплывут с волны на волну далеко-далеко, и никто им не скажет: куда вы? Зачем вы? Мы будем вольнее птиц небесных, весело слетим на могилу, где будут покоиться наши кости; я разрастусь над твоею могилою кустом калины, пущу корни глубоко и обовью ими тебя, словно руками, раскину ветви широко, чтоб твой прах не топтали люди, не пекло солнце; темною ночью вспомню нашу здешнюю жизнь, наше горе - и тихо заплачу; но чуть взойдет солнце, отру слезы, пусть никто не видиi их, весело зашевелю, засмеюсь дробными листочками и душистыми цветочками; молодой казак сорвет ветку моих цветов, подарит их своей коханке, коханка внлетет мой цветок себе между косы - и пуще полюбит казака; я сумею навеять, нашептать ей чары любви - я любила на свете... любила тебя, мой черно бровый казак, тебя, моя радость. - Ого! Какие веселенькие! - сказал, входя, Никита. - А о чем же нам печалиться? - спросила Марина. - Разве вас простили'3 - Нет; а мы здесь вместе, и умрем вместе, и будем всегда вместе... Никита покачал головой. - Как нам не радоваться, брат Никита! - сказал Алексей. - Попали в беду, а тут как все нас любят, все навещают, приходят утешать... - Гм! Вот оно что! Хитро сказано! Чистый московский обиняк. На что людям мешать? Вам, я думаю, веселее без третьего... А то досадно, что Алексей дурно думает о Никите, а Никита вот и теперь пообещал караульным сорок михайликов вина да меду сколько в горло влезет, чтоб пустили увидеть вас, пару глупых Алексеев... Господи, прости, что бабу нарекаю мужским именем!.. На Никиту сердятся, а Никита целый день поил стариков, говорил с попом да с письменными людьми, каким бы побытом и средствием спасти пана писаря. Бог вам судья, братику! - Ну, что ж они говорили? - спросила Марина. - У! Быстра! Цикава! Довела до беды доброго казака да и не кается! Что говорили? Ничего не говорили. Вот уже и плакать собирается! - Оставь ее, Никита; грех обижать женщину. Что? Видно, нет надежды? - Да я только так, я знаю их натуру; с тобою другая речь пойдет Говорить-то они говорили много, а толку мало; все равно, что кашу варить из топора: хоть полдня кипит, и шумит, и пенится; сними с огня котелок, хлебни ложкою - чистая вода, а топор сам по себе остался... Поил я до обеда стариков-характерников; нечего сказать, старосветские люди, стародавние головы, дебелые души, а к обеду сдались - лоском легли; я тогда за советом к одному, к другому: молчат, хоть бы тебе слово, ни пару из уст, лежат, как осетры! Сам виноват, подумал я, передал материалу. После обеда собрал с десяток письменных душ, поставил перед ними целое ведро горелки и говорю, вы, братцы, народ разумный, не чета нам, дуракам, вы часто в письмо глядите и знаете, что там до чего поставлено и что за чем руку тянет, дайте совет и помощь в таком деле, как оно будет?.. - А будет так, как бог даст, - отвечали они. - Разумно сказано! Сейчас видно птицу по полету, - прибавил я. - О! Мы, браге, живем на этом; от нас все узнаешь, вот только хватим но михайлику. Выпили по два, по три михайлика, а все молчат: гляжу- пьют уже по десятому, я вспомнил сердечных характерников, что до сих пор храпят под валом, и сказал: - Что ж, панове, как ваша будет рада (совет)? - Вот что я тебе скажу, Никита, - начал один, - а что я скажу, тому так и быть; вся Сечь знает, что я самый разумный человек. - Не знаю, братику, где он такого разума набрался. Разве в шинке у Варки, - перебил другой, - я не скажу о себе, а Болиголова его за пояс заткнет. - Убирайся ты с своею Болиголовою подальше, куда и куриный голос не заходит; вот я расскажу...- сказал третий. - А чтоб ты кашлял черепками, стеклом да панскими будинками (хоромами)! - закричал другой. - Да как подняли меж собою письменные души спор, крики, брань, что твои торговки на базаре в гетманщине, только и слышно: Я! Я! Я! Я! Не успел оглядеться да расслушаться, а они уже друг друга за чубы; перессорились, передрались, словно петухи весною, и пошли до куреня позываться (судиться); пропала только моя горелка! А вот уже вечереет, я и пошел до панотца (священника). Панотец меня выслушал и говорит: - Дело, браге, важное, не выскочить Алексею от смерти. - Будто, батьку, никак не можно спасти? - спросил я. - Нельзя, - сказал панотец, - таков закон на Сечи. Правда, коли найдется женщина, которая захотела бы из-под топора или петли прямо вести преступника в церковь и перевенчаться с ним, то его простят; да кто захочет опозорить себя? Да и где возьмется на Сечи женщина? Люди в старину нарочно сделали такой закон: знали, что женщине неоткуда взяться. - Вот и все тут, брате Алексею! Плохо! - Плохо, Никита! Видно, на то воля божия! А все-таки тебе спасибо, бог тебе заплатит за твое старание. - Да я выйду за Алексея, - почти закричала Марина, - я скажу перед народом, что... - Ов-ва! Опять свое. Что ты скажешь? Ну что? Сама заварила кашу да хочешь и расхлебать.. Не до поросят свинье, когда ее смалят (палят).. Молчала б лучше, да богу молилась... Прощай, Алексей! - Куда ты? - Так, скучно, брате, хоть в воду броситься, скучно! Целый день поил дураков, а сам ни капли в рот не брал; кутну с досады... - Не ходи, Никита, потолкуй с нами. - С вами теперь толковать, что воду толочь- только устанешь; и вам веселее вдвоем, наговоритесь, пока есть время. - Куда же ты? - Поеду с горя к Варке в шинок!.. - Что ж-тебе за горе? - Грех спрашивать, брате Алексею! Разве мне не жалко тебя? Черт вас знает, за что я полюбил вас, сам не доберу толку! Еще тебя куда ни шло, ты человек с характером, а то и ее полюбил... кто-нибудь подслушает, смеяться станет, а ей-богу, полюбил! Будь она казак, я плюнул бы на нее, она дрянь-казак, неженка, а для бабы - молодец баба, характерная баба! Вот что!.. Как вспомню про вас про обоих, тошно станет, словно не ел трое суток... Прощайте! Тяжело на душе; разве успокоюсь, как... как похороню вас.. - Никита махнул рукой и вышел. XIV Тiлько бог свяиПй знаК, Що Хмельницький думаК, гадаК Малороссийская_ народная дума_ Встало утро, тихое, светлое, радостное, на востоке показалось солнце, и навстречу ему поднялись жаворонки с широкой степи, взвились высоко под чистое небо, запели звонкую приветственную песню; в садах отозвалась кукушка, засвистела иволга; белый аист, дремавший над гнездом на кровле хаты, закинул за спину голову и, громко щелкая носом, медленно приподнял ее и опустил до самого гнезда, будто приветствуя этим наступающий день, потом распустил свои широкие белые крылья, приподнял их кверху, словно руки, и плавно отделился от крыши вольными кругами, подымаясь все выше и выше, с любовью посматривая на землю, на детей своих, протянувших к нему из гнезда шеи. Был весел божий мир, а в Сечи нерадостно встречали светлое утро, смутно, угрюмо сходился народ на площадь; на площади прохаживался рябой узкоглазый татарин, в красной рубахе с короткими рукавами, в красной шапке; лицо татарина было бледно, измучено, но жилистые руки легко поворачивали, играли топором По временам татарин дышал на светлое, острое его лезвие и внимательно смотрел, как сбегало с него легкое облачко, навеянное дыханием, или осторожно трогал пальцем острие, причем злая, мгновенная, неуловимая улыбка быстро мелькала на узких, плотно сжатых губах мусульманина. Казаки с презрением отворачивались от татарина, даже скидывали и бросали на землю жупаны, до которых он случайно дотрагивался. Перед тюрьмою вилась и щебетала вчерашняя ласточка; как и вчера, тихо колебалась на крыше одинокая травка, в тюрьме Алексей и Марина стояли на коленях перед иконою и молча слушали наставления священника. Но вот послышался на площади глухой гром литавр. - Пора, дети! - кротко сказал священник. - Готовы ли вы? Заключенные взглянули друг на друга, потом на образ, перекрестились, крепко обнялись и тихо вышли из тюрьмы за священником, четыре вооруженные казака шли за ними. Кругом бесчувственно глядели суровые лица запорожцев, порою с сожалением кивал в толпе черный чуб, порою скатывалась по седым усам старика блестящая слеза, но старик сейчас же спешил сказать "Экие овода! Хватил за ухо, словно собака, даже слезы покатились". Перед церьковью Покрова Алексей и Марина упали ниц, молясь со слезами, потом встали, отерли слезы и бодро, смело подошли к подмосткам, на которых стоял страшный татарин, с топором в руках, в красной рубахе. - Христианские души! - замечали в толпе. - Характерные души! - говорили другие. Площадь была битком набита народом; некуда было яблоку упасть, как говорил Никита. Против подмосток, где был палач-татарин, стоял на возвышении кошевой, окруженный старшими; в толпе народа, у самых подмосток, был Никита Глядя на Никиту, можно было подумать, что он для бодрости в таком печальном случае спозаранку был пьян. Он стоял как-то странно, переминаясь с ноги на ногу, точно школьник, поставленный человеколюбивым педагогом на горох на колени; его глаза страшно сверкали и хлопали, он по временам, наклоняясь к своему товарищу, закутанному в кобеняк (плащ с капюшоном), таинственно шептался, громко кашлял и самодовольно опускал руки в бесконечные карманы своих широких шаровар. Осужденные, подошед к подмосткам, низко поклонились кошевому и всему народу. Перед ними была маленькая площадка. В это время Никита значительно посмотрел на своего товарища, закутанного в кобеняк, мигнул ему усом и наконец толкнул локтем под бок; товарищ стоял, как статуя. - Вот, братцы... - начал было Никита, но вдруг замолк: его молчаливый товарищ ровным шагом выступил на площадку, поклонился народу, снял шапку и спустил с плеч кобеняк. Народ с ужасом подался в стороны: на площадке стояла женщина. - Урожай на баб в это лето! - заметил кто-то в толпе. Бледная, дрожащая стояла эта женщина, распустив по плечам длинные каштановые косы, тихо повела глазами над площадью и остановилась на Алексее. Вмиг щеки ее вспыхнули, глаза заблистали, руки вытянулись, и твердым голосом сказала она "Волею или неволею я возьму у смерти Алексея-поповича; пускай на меня падут грехи его, я отвечу за них богу. Алексей! Обними меня, жену твою". - Ай да Татьяна! - сказал в толпе молодой казак И все утихло. В какой-то торжественной красоте стояла перед Алексеем Татьяна, сознав в душе всю цену своей заслуги перед любимым человеком, ее глаза блестели, щеки горели, полная, круглая грудь высоко подымалась. Алексей молчал, толпа притаила дыхание. - Хочешь ли ты, вместо плахи, обручиться со мною? - спросила Татьяна; но уже голос ее дрожал, прежняя бледность быстро сгоняла с лица румянец. Алексей поглядел на Татьяну, подал Марине руку - и твердо взошел на подмостки. Никита плюнул и махнул обеими руками; Татьяна, шатаясь, упала на землю. - Молодец! Отказался! - раздавалось в толпе. - Характерно, черт возьми! И поганая Татьяна хотела его взять мужем! Хотела извести добрую душу! Вон ее, скверную бабу! Гоните ее палками, коли не хочет прогуляться между небом и землею... И с насмашками и толчками толпа передавала с рук на руки Татьяну. На площади поднялся шум и говор. Уж не видно стало Татьяны, а толпа все еще волновалась и только замолкла, когда кошевой взмахнул булавою. - Тише! - раздалось в толпе. - Кошевой просит слова - Войсковый писарь Алексей-попович нарушил законы нашего товариства, - сказал кошевой, - это ведомо? - Ведомо,ведомо! - Старшины войсковые и рада присудила его, Алексея, с его искусителем, Мариною, лишить живота, хоть Алексей и верно служил войску и ни в какие художества не мешался - да закон велит. Народ молчал. - Что же вы, паны товариство, согласны? - Делать нечего, коли закон велит, - угрюмо отвечали казаки. - Хорошо, хлопцы! Знаменитые лыцари вы есте! Закон прежде всего, а там уже прочее. Зачем же мы до сих пор беззаконно поступали с нашим войсковым писарем? Даже сам я, каюсь в грехе своем, и я поступил беззаконно. - Не знаем, батьку. - А я так знаю. Не следует ли всякому человеку нашего товариства давать благородное лыцарское прозвище? - Следует, следует! Как же без этого? . - Сами говорите; а какое достойное лыцарское прозвище дали вы своему собрату Алексею-поповичу? - Какое?.. Какое?.. Известно какое - попович. - Ведь с этим прозвищем приехал он из гетманщины; да это не прозвище: мало ли у нас есть поповичей, а все они титулуются по-лыцарски: вот перед нами Лапоть, вот Чубарый. - Вот и я, Максим-попович из Чигирина, - отозвался один казак, - а зовут меня Недоедком, и за то спасибо. - Тши!.. - Не шикайте, братцы! - продолжал кошевой. - Не перебивайте хорошей речи вольного казака; казак волен говорить толковые речи. Так вот вам и Недоедок, вот Брехун, вот Бродяга, а все они суть поповичи! И как 'лбо им носить добрые имена, и, посмотрите, как весело глядит на них солнце, оттого что они законно живут на свете. - Правда, правда. - Сами знаете, братцы, что правда; вы народ разумный - а промахнулись, не дали имени храброму казаку; за то, может быть, бог карает его и нас вместе, отнимая у Сечи характерного человека. - А может, и так?.. - сказал кто-то в толпе. - Именно так, дело ясное! - почти вскрикнул Никита и за ним несколько голосов. - За что ж мы обидели христианскую душу, - продолжал кошевой, - не дали запорожского имени лыцарю-товарищу? Без имени овца - баран, говорят мудрецы... - Баран, батьку, баран!.. - Как же явится на тот свет добрый казак без законного прозвища? Грех нам всем, великий грех! Готовились к набегу на Крым и забыли закон исполнить. - Виноваты, батьку! Что ж нам делать? - Дадим ему хоть теперь доброе имя, снимем грех с души. - Добре, батьку! Добре - дельно сказано! Какое же ему имя дать? - Вот послушайте, братцы, моей рады (совета). Вам известно, что Алексей-попович сам хотел умереть за наше войско, просил, чтоб его бросили в море, лишь бы спасти наши чайки, а с чайками, известно, и наши головы - исповедовал перед богом, морем и нами, старшинам