- Де ж вiн тепер тобi вiзьме? - А ми з матiр'ю не чули про дiда... - А пiдiйди-но ближче до мене,- просить тiтка Юстина. Забувшись, похнюплений Юрко ступаК вперед, але зразу зупиняКться: хоч i добрий голос у тiтки, а лячно. - Та не бiйся, я тобi щось дам. Юрко ступаК ще ближче - й знову завмираК. Бо що тiтка дасть, що? Синi руки лежать на колiнах, а в руках - нiчого. Може, заманюК-приманюК, ген як хитро мружиться. I вiн уже ладен чкурнути геть, але цiКП митi страшна тiтка Юстина поволеньки засуваК руку за пазуху. Вiн зачаровано стежить за рукою, зразу ж забувши, що зiбрався тiкати. Що рука шукаК за пазухою, чому бариться? - Не матимеш гостинця вiд дiда, то хоч вiд тiтки... ВиймаК руку з-за пазухи, неквапно розмикаК пальцi - на сухiй зморщенiй долонi лежить бiле куряче яКчко. Воно мовби вродилося там, за пазухою, щойно вродилося - й тiтка Юстина зразу ж явила його на свiт божий. - Бери, дитино. й простягаК перед собою руку з курячим яКчком. Юрко дивиться на куряче яКчко, як на чудо. Як на чудо, котре може так само розтанути, як i з'явилося. А може, тiльки вiн зважиться взяти яКчко, як тiтка Юстина вхопить його за руку? Й тодi... В розпачi, повними слiз очима вiн дивиться на тiтку Юстину, просячи ПП змилостивитися, просячи не ошукувати. - Бери, дитино, бери,- знову лагiдно тiтка. Й тодi Юрко, стуманiвши головою, ступаК вперед, простягаК руку - й тепле куряче яКчко опиняКться в долонi. - Тiтко...- хоче щось сказати - й не вiдаК, що саме. - Пж на здоров'я... Рости здоровий... - Тiтко...- бринить голос i заплiтаКться язик. - А то шкура та костi... Бери, бери... Дiд Iлько вже не подаруК гостинця. I тiтка Юстнна, хапаючись за поперек, зводиться з лавки. Мабуть, Пй заболiло, в неП кривиться лице - i малий Юрко лякаКться: чи не вхопить його зараз, чи не потягне в хату, ген i сiни вiдчинено навстiж. Хоче вiдiрвати ноги вiд землi - й не годен. - Тiт-т-тонько-О-о,- дзигонить зубами. - Що, дитино, що? - Ой, тiт-т-тонько-о-о... Зрештою, ноги якось вiдриваються вiд землi - й хлоп'як зриваКться з мiсця. Стиснувши в руцi яйце, боячись зачепитися i впасти, бiжить вiд страшноП тiтки Юстини. А самому здаКться, що тiтка бiжить слiдом, що ось-ось наздожене, бо наче лопотять за спиною тiтчинi ноги-костомахи. - Ой,ой, ой! Таки перечiплюКться за вербове корiння - й падаК на землю, злякано тулиться до закуреного, терпкого романцю. Й настаК тиша. Нiхто не лопотить ногами-костомахами за спиною, лише неподалiк цiнькаК горобець. I тодi помiчаК, що яйце в долонi розбилося, бiлок та жовток стiкаК помiж пальцiв. Холонучи душею, вiн облизуК пальцi, облизуК полущену шкаралупу, далi язиком облизуК романець, на який накапало яйце, облизуК спориш. Облизавши долоню й траву, малий Юрко пильно приглядаКться, до чого можна було б ще торкнутися кiнчиком язика, але так i не знаходить. Зводиться на ноги, оглядаКться, чи не видко тiтки Юстини. Пустельний шлях, смажить сонце, спека. А може, вернутися - й тiтка Юстина дасть ще одне куряче яКчко? Може, за пазухою в тiтки К ще друге? Ой, страшно... Малий Юрко сiдаК в затiнку пiд вербою, жде, може, тiтка Юстина сама вийде на шлях, отодi вiн знову пiдступить до неП, але тiтки вже нема й нема.- i Юрко непомiтно засинаК. Текля Куйбiда лежить на печi й слухаК солов'Пв. А може, то й не солов'П спiвають у садку, а дзвенить-гуде в головi? Хвилею напинаК дзвiн - i гасне, лункою хвилею накочуКться - й гасне. Попелом ранкових сутiнкiв потрушено в хатi. - Мамо! - кличе Текля. Тихо, нiхто не озиваКться. Де ж це мати, чого мовчить? Текля думаК, згадуК - i сама до себе шепче: - Кого ж я кличу... НемаК матiнки, переставилась на покрову, царство Пй небесне. В головi туманiК, хоч би одненька думка зблиснула - так нi, й раптом навiч бачить батька. ПробуджуКться, радiючи: - Батьку! РозплющуКться - й немаК батька бiля неП на печi. Лиш солов'Пна пiсня дохлюпуК знадвору, плеще в хатi. - Кого ж я кличу, господи... А за матiнкою переставився батько, покликала до себе, не зажився без неП на землi... Це ж могилки Пхнi треба опорядити, барвiнком i пiвниками заквiтчати... З мороку забуття випливаК усмiхнене лице, наче то мiсяць зiйшов, - Тимко! Тимко слухаК - i всмiхаКться, мовчить. - Де ж ти ходив так довго?.. Ой, таки прибився до хати.; РозплющуКться, простягаК руку до чоловiка - й зникаК чоловiк, наче не було його. - Забрали ж тебе, забрали... Куди тебе завезли? Ще живий чи вже й кiсточки твоП зiтлiли? Солов'П спiвають у садку пiд хатою, меншаК сутiнкiв у хатi, вже скоро шибки у вiкнах заблищать вiд золотого сонця. Текля хоче звестися, спираКться на лiкоть, але лiкоть пiдламуКться, й вона знову лежить горiлиць збираКться з силою. Перепочивши, ще спираКться на лiкоть - i ще раз лiкоть пiдламуКться. - Степанку! - озиваКться. СлухаК - не чутно дитини. - Степанку, де ти, поможи матерi звестися та злiзти з печi. Ти спиш чи вже проснувся? Либонь, спить дитина, хоч уже пора вставати. Хай би пiшов Степанко до рiчки та яку рибу зловив. Не всю ж виловили, маК щось водитися у водi. Чи хай би натрапив на гнiздо дикоП качки в очеретах. - Степанку, дитино... Й раптом опiкаК страшний здогад: а може, Степанко так заснув, що вже й не проснеться нiколи? Опечена страхом, таки зводиться, таки випростуКться на черенi, а далi сповзаК на долiвку. Глиняна долiвка студенить босi ноги. Текля дивиться па пiл - нема дитини на полу, нема й на лавцi, нема й на скринi. - Де ж це Степанко, га? ТуманiК розумом, нидiК душею. ТупцяК надвiр - немаК нiде надворi, заглядаК в комору - немаК i в коморi. - Ото поки я вилежувалась на печi, дитина сама вже подалася до ставу. Або в лiс гайнула... О, Степанко в мене такий, що не всидить, а все гасаК, а все стараКться щось для матерi чи для себе... Вдався у батька свого, у Тимка. Той теж, бувало, не заспить i не залежить. Текля Куйбiда спиняКться коло печi: - Палити чи не палити?.. А чим я палитиму, а що я варитиму... Нема в хатi борошенця й пилинки... Треба йти в колгосп на роботу, може, якоПсь шлiхти дадуть, учора ж давали шлiхту на буряках. Вiд спогаду про вчорашню шлiхту на буряках Текля оживаК, розвиднюються думки. Вчора давали - й ниньки дадуть. Ото треба хутчiй збиратися i йти в поле, бо ще ж дiйти в поле, а дорога не близька, поки дошкандибаК. А де ложка, а де миска? Бере ложку, бере миску - й ховаК за пазуху, так надiйнiше. Дверi хати залишаК вiдчиненими, бо нема що з хати потягнути злодiям, та й десь же той Степанко вештаКться, повинен додому привiятися. Солов'П спiвають, пахне яблуненим цвiтом, весна. И сонце встаК полум'яне та веселе. В головi паморочиться, не милi Пй нi солов'П, нi цвiт яблуневий, нi весняне веселе сонце, та як дiйде в поле, та як пiдкрiпиться тепленькою шлiхтою - ось i полегшаК. - Текле! Хтось кличе, а хто кличе - впiзнати не годна: бо як глянула на сонце, то заслiпило Пй очi, тепер темнi мурахи рояться в зорi, затуляють усе. - Текле, спинись... Якийсь дiд перед нею, роз'Пдений отими ворушкими мурахами. - Там твоя дитина в лузi... Текля спинилася й слухаК дiда. - Степанко? - Либонь, Степанко. - То й що? - Пiди забери... Текля мовчки стоПть i слухаК. - Воно мертве лежить. Дiд мовчить, i Текля мовчить, а потiм вона повертаКться - й iде шляхом, заточуючись. Дiд пiдтюпцем наздоганяК очманiлу жiнку, хапаК за лiкоть. - Текле, ти куди? - И показуК рукою: - Отамо в лузi... - В колгосп iду, на буряки,- бубонить. - У колгосп? Чого в колгосп? - На роботу... Шлiхти поПм... - Дитину мертву забери в лузi. Текля Куйбiда висмикуК лiкоть, налякано дивиться на дiда. - Потiм заберу. Прийду з колгоспу й заберу. На буряки йду. Та й iде шляхом посеред весняного розквiтлого села в поле на буряки, а руку тримаК на мисцi, схованiй за пазуху. Йде, а в очах рояться темнi мурахи, за якими не видно бiлого свiту. Де вже те поле, де? Тiльки б дiйти, тiльки б дiйти. Дiд падаК на колiна, хреститься - i б'К низький поклiн до сироП землi, хреститься - i б'К поклiн. Малi дiти, старшенькi дiти, старшi дiти зранку нипають по селу. Вони схожi на птахiв, якi лiтали в вiльних небесах, захмелiлi вiд прозороП блакитi, але обтяли Пм крила - й тепер, безкрилi, вони тюпають по землi. На безкровних обличчях очi позападали, попровалювалися, й такi далекi та глибокi, що, здаКться, важким олив'яним болем своПм попропiкають голови - й загубляться десь у порохнявi чи в бур'янах, а порожнi кривавi очницi блиматимуть слiпим смертельним жахом, полохаючiП не тiльки живе, а й мертве. То збираються табуном-ватагою, що бреде вулицями невiдомо звiдки й невiдомо куди, а то вже табун-ватага розпадаКться, бо сумнi й безкрилi, байдужi та зморенi вiдстають вiд гурту, не вiдаючи, чого позбиралися разом i що шукають. Спиняються неподалiк вiд хати голови сiльради Кiндрата Яремного. Хата смiКться голубими вiкнами, а над хатою шатристим гiллям погойдуються три високi ясени, просiваючи крiзь рiзьблене зелене листя потоки сонячного промiння, а тому-то воно срiбними хвилями-жмурами перекочуКться по червонiй черепицi. Дiтлахи розсiдаються неподалiк вiд хати на споришi пiд вишнями й тоскними очима поглядають на дим, що снуКться з комина. Сiрi коси диму в'ються над комином, то стелячись над черепицею, то звiюючись убiк, то зринаючи вгору, а дiти дивляться й дивляться на той дим, наче нiчого цiкавiшого не бачили, та ще поглядають на зачиненi дверi дерев'яного ганку. Ждуть, що дверi ось-ось вiдчиняться. Та хоч i скiльки сидять на споришi, а дверi не вiдчиняються. Хтось не витримуК, схоплюКться з землi, пiдходить до ворiт i зазираК помiж дощок на обiйстя, нишпорячи поглядом скрiзь, сподiваючись, ждучи: може, з хати хтось вийде, а вiн уже перший стоПть - бiля ворiт. Дiти дивляться на хату, на дим над хатою, втягують носами повiтря, принюхуються, i в Пхнiх головах снуються марення-здогади: "Либонь, голова пече хлiб". "Варениками пахне з сиром". "Коржики з медом i маком". "Пампушки". "Пироги з квасолею". Чому ж не вiдчиняються дверi, чому? Чому головиха не вийде й не винесе гостинцiв? Може, вона Пх не бачить у вiкно? I дехто з дiтей зводиться, ходить туди-сюди, розмахуК руками, а очей iз хати не зводить: бо що коли зараз вiдчиняться дверi, бо що коли головиха винесе чи по скибцi хлiба, чи по варенику, чи по коржику? О, тодi треба не спiзнитися. Та нiхто не виходить, нiхто не виносить. Уже й дим над комином не в'Кться. Може, тепер? Нема й нема. Дiти починають розходитися, лише малий Юрко зостаКться. Бо вiн терплячий i хитрий. Бо вiн знаК, чому головиха не вийшла з хати й не почастувала хлiбом. Бо Пх так багато зiбралося на шляху, цiла ватага, хiба на всiх настарчиш? А тепер усi порозходилися, зостався лише вiн один, а хiба йому одному багато треба? Йому лише кусничок, лише пучечку, лише дрiбку, щоб покласти в рот, щоб вiдчути i запах, i смак хлiба. Нарештi вiдчиняються дверi - й вiд несподiванки йому подих перехоплюК, i вiн аж навшпиньки зводиться, й рот йому розтуляКться. Головиха! Головиха у бiлому веселому платтi (квiточки блакитнi в зеленому листячку), свiтле волосся розкуйовдилося над розпашiлим чолом, рум'янцi палахкотять на щоках, а червонi губи так i смiються, показуючи iскристi зуби!.. Це вона йому вiдчинила дверi, це вона йому усмiхаКться! I Юрко йде назустрiч, до ворiт, i теж усмiхаКться радiсно. Головиха стаК на ганку, з залiзноП балiП, яку тримаК в руках поперед себе, вихлюпуК помиП пiд кущ бузку, аж мильна бiла пiна пухириться на гiллi, i, доленею поправивши розмаяне над чолом волосся, зникаК на ганку. Й дверi зачиняються. Оторопiвши, малий Юрко понад силу ковтаК давки клубок у сухому горлi та й, стискуючи кулачки й ледь не плачучи, йде геть, слiдом за дитячою ватагою-табуном, що десь неподалiк чуКться. О, спiваК хтось, щебече дiвочий голос: Ой горе тiй чайцi, чаКчцi-небозi, Що вивела малих дiток при битiй дорозi... Хто ж це спiваК зовсiм близько, за вишнями в бiчнiй вуличцi? Бинди майнули голубi, червонi та зеленi у волоссi, вишита блузка цвiте узорами. Та це ж Галя Музика. - Ходи-но сюди,- манить пальцем. - Чого? - супиться Юрко. - Ти ж мiй синок, де ти загубився... Дитино моя! I Юрко - навтiкача вiд цiКП чи то блаженноП, чи то божевiльноП, що ходить по селу та всiх лякаК коли не пiснями своПми, то балачками. Дитячий табун-ватага сiрiК бiля обiйстя баби Химки. Чи не кожне сюди заходило якщо не тиждень тому, то два, три тижнi тому: добрiшоП i ласкавiшоП баби в Пхньому селi нема. Щось та знайде, щось та вдiлить. Хай то варена картоплина, хай то сушена торiшня грушка, що десь у коморi загубилася,- й знайшлася. Тепер вони всi йдуть у гостi до баби Химки. Баба Химка лежить на тапчанi з заплющеними очима, руки склала на грудях. - Здрастуйте... Баба Химка спить - i не чуК. - Бабо, добрий день... Не розплющуКться, ото вже заснула посеред бiлого дня. - Цс-с, хай спить. I кожне з них жадiбними очима нишпорить по кутках i закутках. Далi хтось не витримуК - й заглядаК в пiч, але в печi порожньо, купка розворушканого попелу на черенi. Заглядають у ковбашку - i в ковбашцi тiльки смiття, заглядають у штандари - в штандарах лише хмиз i мишачим послiдом тхне. Може, в запiчку щось К? Клоччя в запiчку. А на печi? На печi лише сажею смердить. Але ж мають бути якiсь гостинцi в баби Химки, раз для дiтей завжди знаходить якусь дещицю. Якби не спала, то сказала б, а так як скаже, коли спить. Шукають у сiнях - i не знаходять. У коморi - лише павутиння на стiнах. У хлiвi - лише дилюки випирають ребрами. - Бабо Химко, проснiться,- просить Юрко. Баба Химка лежить iз заплющеними очима, руки склала на грудях. - Цс-с, хай спить. Спить баба Химка вiчним сном, i голоднi дiтлахи поволеньки розповзаються з голого подвiр'я, як рудi мишi. А Юрко знадвору ще оглядаКться: може, баба Химка встане, вийде слiдом за ними й покличе, жалiючи? Пасiчник Мина мимоволi втягуК голову в плечi: у вiкно хтось стукаК. А може, причулося? Година пiзня, всяка всячина верзеться проти сну. Голова його, покрита колючим шпакуватим волоссям, сидить на вузьких плечах, як Пжак на опалому листi в садку. И зненацька ще глибше западаК в плечi: знову хтось стукаК в шибку. - ЧуКш, чуКш,- озиваКться з печi Меланка глухим зляканим голосом.- Хтось у вiкно стукаК. - Та чи я не чую,- шепоче Мина. - ПостукаК - i пiде, не вiдчиняй. - Еге, еге, так тебе й послухаК. Й раптом рама двигтить вiд удару б скло деренчить. Мина тулиться до стiни, мовби його щуплу постать тим ударом розмазали по стiнi. - Казала тобi погасити свiтло, не сидiти при свiтлi. - Ere, казала, щоб тобi вже зацiпило. Мина встаК з тапчана й приречено йде в сiни. Ставши бiля дверей, питаК: - Хто там? - СвоП,- чуКться незнайомий чоловiчий голос. - Хто своП? - все ще допитуКться Мина, сподiваючись j| невiдомо чого. - З сiльради,- чуКться ще один незнайомий голос. - Приходьте завтра, як розвидниться - То ти вказуватимеш сiльрадi, коли Пй приходити? А то в сiльради нема свого розуму? Ану вiдчиняй! I ще не встиг Мина вiдчинити, як уже двоК чи троК пiзнiх гостей вдерлося в сiни, як скрутили йому руки, зв'язали за спиною й так турнули сухоребре тiло в хату, що перечепився за порiг - i впав на долiвку. - Отак i лежи! Хто в хатi? - А де ж сiльрада? - приглядаКться Мина до гостей. - Ми тобi i влада i сiльрада! ДвоК мовчать, а третiй кричить, видно, так домовилися мiж собою. Цей третiй високого росту й закутаний у хустку низенько, понад самими бровами, що справдi трохи скидаКться на жiнку. Ото хiба що вусики бiлiють над пухкою губою. Господи, й тi двоК позакутувалися хустками!.. То якi ж це влада i сiльрада? Й Минi зовсiм похололо всерединi, бо вже багато наслухався про таких, що ночами ходять по чужих коморах i хатах, тепер i до них наскочили. Господи, помилуй i пронеси, помилуй i пронеси. - О, жiнка на печi! Злазь, жiнко, з печi. Ото вiзьми рядно i в те рядно поскладай усе, що в скринi... I кожух, i чоботи... Проворнiше, а то повертаКшся, як ведмiдь за горобцями. Меланка лантухом сповзаК з печi - i вже в ПП руках рядно, i вже вона коло скринi, вiко вiдчиняК. - Самi злиднi тут,- бубонить. - Не розсуждати! - I до Мини: - Горiлка К? - Нема горiлки, з чого ПП виженеш. - Не бреши. - Та знаю, де К горiлка. Може, пiти? Непрошенi пiзнi гостi переглядаються мiж собою i, либонь, зараз скажуть, щоб iшов, щоб принiс горiлки. - Бачили ми таких хитрих,- сердито сопе високий, зозла смикаючи своП бiлi вусики.- Втечеш... Признавайся, де золото заховав? Хлопцi, ану пiднiмiть його з землi! Хлопцi кидаються до Мини, хапають за зв'язанi руки - й починають вивертати вгору та вгору, аж того скручуК в три погибелi, аж вiд болю в головi наморочиться. Меланка дивиться й хреститься. - Ой, ой, ой,- зойкаК вона. - Пустiть його, хлопцi, хай вiдсапаКться. Либонь, згадав. Мина стогне: - Де ж те золото? В мого батька трохи було червiнцiв, так у громадянську забрали злодiП, хiба ви не чули? А тепер знов по золото? - Ми з Петрiвки, то не чули,- озиваКться один iз тих двох, що досi мовчали.- До нас не доходило. - Може, своП забрали, може, петровецькi... А за новоП влади хiба можна було золота настаратися. - Пасiчник! Скiльки вуликiв! - Хiба бджоли носять золото? А потiм бджiл не стало, як усiх позганяли до колгоспу. I бджiл позганяли до колгоспу, там i поздихали. - А таки поздихали,- згоджуКться той, що з Петрiвки, що досi мовчав. - Чи ми б пожалiли золота, якби золото було? - А не пожалiли б? - глузуК той, що з бiлими вусиками. - Та нема що жалiти,- викручуКться Мина. - Слухайте, а ви нас нiде не бачили, не знаКте? - запитуК високий, пiдморгуючи до того, що з Петрiвки. - Де ж вас ми бачили... - За нас - нiкому й слова. Тiльки писнете-спалимо хату. Чули? Бабо, зготувала вузол? Давай... О, сама готувала, сама даКш, а ми беремо, раз ви даКте, бо хто ж вiдмовиться вiд добра... Все втямили? - Втямили. - I до ранку з хати анi ногою... Нас не було-i ми вас не бачили. - Бабо, гаси бликавку, хай не свiтить. Терпнучи вiд страху, Меланка дмухаК на каганець - i свiтло гасне. Поскульчувавшись, обоК тремтять у темрявi, прислухаючись до шамкотиi, аж поки злодiйськi тiнi вислизають з хати надвiр, у нiч. Шарудять пiд вiкнами й подаються не на шлях, а на город, щоб, видать, городами, городами. - Розв'яжи менi руки, Меланко... Ножем розрiж. Меланка знаходить ножа, розрiзаК мотузок, яким зв'язали руки, й Мина мало не плаче вiд болю та наруги. Меланка зачиняК скриню - й вiко гупаК глухим голодним звуком. - Ти впiзнав, Мино? - шепоче. Мина зцiплюК зуби, тамуючи бiль. Меланка босонiж човгаК до нього й ледь чутно туркоче щось на вухо. - Га? - перепитуК чоловiк, бо недочуваК. - Отой, що з Петрiвки... То ж зовсiм не з петрiвки. Я впiзнала його, то наш... Крекчучи, Мина ступаК вiд дверей до лежанки - й завмираК, так йому важко йти. - ЧуКш, то наш... Як обiзвався, то я впiзнала. Василь Гнойовий! - Що ти сказала? - Василь Гнойовий, а не петровецький. Треба заявити в сiльраду. I знагла пасiчник Мина несамовитiК, пiдскакуК до жiнки - а гамселить ПП кулаками, б'К колiньми: - Знай, дурна бабо... знай, дурна бабо! Меланка зойкаК, затуляКться лiктями, а вiн як сказився, а йому наче розум вiдняло: - Ти бачила Гнойового? Бачила Гнойового! Кажи! Меланка лише крекче i зойкаК. - А не бачила ти нiякого Гнойового! А не приходив до вас нiякий Гнойовий! А приходив до нас петровецький. Усi петровецькi! Ото битиму, поки з твоКП голови виб'ю Гнойового. Поки в твою голову вб'ю, що приходили всi петровецькi. Ха, скажи, хто приходив? - Петровецькi... - Затямила? - Затямила... - Ото сиди мишею й не пискни! Ти не знаКш теперiшнiх людей? Ти забула, забула? Хату спалять - i нас порiшать... Ото як дiйде до Василя Гнойового. Та нема бiльше такого зарiзяки, як Василь Гнойовий! Впавши на лежанку, цокочучи зубами, пасiчник Мина шепоче сам собi: - Краще б вiн не озивався. Озвався - то й упiзнала дурна баба собi та менi на лиху погибель. Про цю бричку, запряжену двома чалими кiньми, згодом пам'ятатимуть i розказуватимуть, з плином часу розказуватимуть усе бiльше тi, що виживуть, розказуватимуть, подорослiшавши, своПм дiтям, згодом онукам, усяким знайомим i незнайомим людям, що траплятимуться на життКвому шляху, розповiдь про бричку обростатиме подробицями, яких насправдi, може, й не було, а зараз от ця бричка саме в'ПжджаК в село. Ця бричка на пружинистих i легких колесах в'ПжджаК в село, конi сповiльнюють бiг, бо вже притомилися. Кiньми править чоловiк у свiтлому костюмi i в свiтлих парусинових туфлях, вiтерець колошкаК його пшеничний чуб, сiрi очi на кругловидому обличчi - як два ситi спокiйнi перепели. А поряд iз цим чоловiком сидить молода жiнка в кремовому шовковому платтi, яке на вiтерцi струмуК i ллКться на ПП вродливому тiлi, наче кремова шовкова вода. Голова ПП свiтиться таким самим пшеничним волоссям, як i в чоловiка, тонкi чорнi брови тремтять напнутими струнами, а пiд тими струнами - карi великi очi, в яких застигла нiма туга, й вiд тiКП застиглоП туги очi здаються ще бiльшими, ще глибшими, ще виразнiшими. Жiнка дивиться на сонне принишкле село - i боПться дивитися, наче остерiгаКться побачити те, що поки ховаКться вiд ПП зору, але скоро неминуче постане, вразивши ПП Кство смертельним жахом. Якесь дитинча, побачивши бричку та двоК незнайомих проПжджих людей у бричцi, ув'язуКться слiдом i йде назирцi, збиваючи куряву босими ногами. - Дмитре Дмитровичу... - Що, моя люба? - Менi страшно дивитися на цю дитину. Поглянь... Чоловiк через плече оглядаКться на дитинча, що ступаК за бричкою. - Мале як мале, що ти побачила дивного в ньому... - Чого воно йде за нами? - Бо йде,- всмiхаКться Дмитро Дмитрович, зiгрiваючи жiнку закоханим поглядом.- Щоб помилуватись такою красунею, як ти. - Ой, таке скажеш. - Таке скажу! Хiба ж воно бачило таких, як ти? Я сам на тебе нiяк не надивлюсь, а що вже про них казати. Поглянь, iде одне... Справдi, ще одна дитина йде слiдом за бричкою, не спускаК замислених печальних очей. - О, ще одне... Бричка поволеньки посуваКться посеред села, а дедалi за нею бiльше ув'язуються дiтей, iдуть черiдкою, збивають хмару куряви. - Страшно, Дмитре Дмитровичу... Обдертi, нещаснi. - Всiх не пожалiКш... Як завороженi, дiти дивляться на коней, на бричку, на святково вбраних чоловiка й жiнку, що Пдуть невiдомо звiдки й невiдомо куди. Так, наче з району. Так, наче на залiзничну станцiю. I раптом чоловiк смикаК вiжками - й бричка зупиняКться. Вiдтак зупиняКться на вiдстанi дитяча черiдка. А гарна жiнка в шовковому платтi сходить з брички i йде прямо до них. Iде - й плаче. I чого вона плаче? А в руках... Щось бiлiК в руках, свiтиться, промiниться, наче полум'яну грудку самiсiнького сонця несе в руках. Дiти дивляться на жiнку й на те сонце, яке вона тулить до грудей, сама обертаючись на сонце. Ось тiльки чого вона плаче? Хлiб? Жiнка несе в руках бiлий пшеничний хлiб. Жiнка - хлiб. - Дiти,- крiзь сльози озиваКться жiнка.Дiти... Ось хлiб... I ножем починаК краяти буханець бiлого хлiба. А дiти не вiрять. А дiти не вiрять, що жiнка зiйшла з брички, що краК хлiб, що вже тримаК в руках бiлу скибку, й ця скибка пахне на цiле село, на цiлий свiт. Невже зараз вiддасть цю скибку хлiба? Кому вiддасть? - Бери, дитино. й скибка пшеничного хлiба лягаК на чорну порепану долоню. - Бери, дитино. Й друга скибка лягаК на дитячу долоню. А вони стоять, як занiмiлi. Тiльки вдихають запах. Невже ця жiнка не пошкодуК порiзати всю буханку? А вона вкраяла ще одну скибку. - Це тобi, дитино. Всiм вдiлила, крiм веснянкуватоП дiвчинки, що чекаК не дочекаКться. - Як тебе звати, доню? - Катя,- ледь озиваКться. - Бери, Катю... Катя боязко бере скибку, а в жiнки ще зостаКться ясна пахуча цiлушка. - У тебе К братик? - питаК в неП жiнка. - Њ братик... Миколка. - Вiзьми й для Миколки. I вiддаК Пй цiлушку, ласкаво гладить долонею по головi, обертаКться - i йде в сльозах, що хлинули рясно. Дiти проводжають довгими поглядами бричку, а Катя тим часом задки-задки вiдступаК з гурту. Вона також проводжаК очима бричку й жiнку, яка вже сiла в бричку, але задкуК, задкуК, аж поки опиняКться в кущах. У кущах знаходить найглухiше мiсце, куди й промiнь не пробиваКться, й цiлушку хлiба ховаК за пазуху, а скибку пiдносить до уст. Зуби самi хочуть вкусити хлiб, але вуста цiлують. Цiлують першим довгим поцiлунком, i такий цей поцiлунок солодкий, запаморчливий! Цiлують другим довгим поцiлунком - i цей поцiлунок ще запаморочливiший, ще солодший! ВiдриваКться вiд скибки, дивиться на неП так, наче скибка золотою птахою прилетiла в ПП долонi невiдомо звiдки - й зараз ось так само випурхне, полетить, зникне. СтискуК скибку мiцнiше, далi знову пiдносить до вуст - i третiй поцiлунок ще солодший, ще запаморочливiший. - Це - вiд матерi божоП,- шепоче Катя.- Це божа мати зiйшла з неба на землю й принесла хлiб. Обережно, з самiсiнького краКчка надкушуК скибку хлiба - й завмираК з заплющеними очима. Дивна цiлюща сили хлiба п'янить ПП дитячу голiвку. Катя боПться жувати, лише язиком ледь трiшки торкаКться хлiба. Торкне язиком - i замре, торкне - i зомлiК вiд утiхи. Невже це справдi хлiб? Як добре, що вона сховалася отут у хащах, i нiхто не бачить ПП, не вiднiме й кришки! Та хоч би яка була скибка, хоч би як повiльно жувала, та в якiмсь часi ПП маК не стати, i Катя особливо повiльно дожовуК, боячись ковтнути, бо ковтне - й зовсiм не стане. Дожувавши, ковтнувши слину, мацаК за пазухою цiлушку, випрошену для Миколки, й навкарачки вилазить з кущiв, обдивляКться, чи нiде нiкого не видно. Нiде нiкого не видно, й тепер вона йде додому. Ти здаКться, що цiлушка не тiльки пече Пй груди, а й просвiчуКться крiзь плаття, а тому цiлушку може будь-хто побачити й вiдняти. Отому-то вона боПться зустрiчей, а зоддалеки побачивши людську постать, ховаКться чи в бугилi, чи за деревами, терпляче перечiкуючи. Ось i хата пiд грушами дикими, стоПть бiля криницi мати з порожнiм вiдром, хоче опустити на мотузку вiдро в криницю - й чомусь нiяк не опустить. Пiдходить Катя ближче. - Мамо! - хоче похвалитися хлiбом. А мати не чуК, мовби не до неП мовиться. - Мамцю! - ще радiснiше. ПрокидаКться мати, дивиться на дочку, а в материних очах - Пдкi сльози. - Мамо, чого ви плачете? Мамо, не плачте... - Як же менi не плакати, коли горе велике... - Яке горе, мамо? - Помер наш Миколка... Зараз ось помер. - Та не мiг Миколка померти,шепоче Катя. - Заснув - i не проснувся. Катя бiжить у хату. Брат Миколка лежить на ряднi в лiжку, долоню поклав пiд щоку. - ЧуКш, Миколко! Проснись! Не чуК. Катя пiдступаК ближче, торкаК за плече: - Миколко, проснися, я тобi хлiба принесла. Мiцно спить-i не просинаКться. Катя на самiсiньке вухо йому: - Не вiрю, ти прикидаКшся, проснись... I задкуК вiд нього. Може, справдi помер, а не прикидаКться, що спить? Це вона винувата, бо довго сидiла в кущах i Пла скибку пшеничного хлiба. А Миколка не дочекався на свою цiлушку, вдiлену отiКю жiнкою. Якби Катя не забарилася й прибiгла хутчiй додому, то Миколка наПвся б хлiба - й не помер. Хоче заплакати, але очi сухi-сухi. СтаК страшно дивитися на мертвого Миколку, й вона виходить у сiни, бачить у сiнях пiд стiною драбину - й по драбинi лiзе на горище. Тут зариКться в соломi, й нiхто не знайде ПП, тут вона сховаКться вiд смертi, що ходить по селу й морить людей, тепер от знайшла й зморила Миколку. Жалко брата, ой, жалко. Рука торкаКться пазухи й намацуК цiлушку. Повагавшись, Катя дiстаК цiлушку, розглядаК, як чудо, а потiм пiдносить до уст i грiК довгим поцiлунком. ЗдаКться, хлiб пахне ще запаморочливiше, ще звабливiше за той, що з'Пла в кущах. Е-е, той справдi так не пах, як пахне цей! Катя, радiючи, що сховалася на горищi вiд усього свiту, що нiхто не бачить ПП, що нiхто не вiднiме безцiнного скарбу, обережно надкушуК хлiб i жуК, боячись згубити хоч кришку. I мимоволi думаКться про те, що цей хлiб мiг би з'Псти Миколка, а Псть вона, i так Пй хочеться цього хлiба, так хочеться! I снуКться в головi: добре, що Миколка помер. Добре, що помер Миколка, що хлiб дiстався не йому, а Пй. Тепер вона з'Псть хлiб сама. Тепер вона залишилася в матерi одненька, тепер Пй не доведеться бiльше дiлитися з братом, бо вiн помер - i йому вже нiчого не потрiбно. Зовсiм нiчого! Все дiставатиметься тiльки Пй - i те, що вродить на городi чи в садку, й те, що мати десь дiстане, й коли хтось принесе гостинця. Мати бiльше не думатиме про черевички для Миколки, а тiльки для неП, для Катрусi, й хустку, може, Пй постараКться, й нове платтячко, бо це на нiй уже зносилося, обтрiпалося. Добре, що Миколка помер, i вже нiколи не попросить нi Псти, нi взутися, не доведеться дiлитися з ним. I який смачний оцей хлiб, який смачний! Галя Музика по драбинi залазить на горище й порпаКться в розсипанiй мервi-потерусi. ДлубаКться та длубаКться, сама i j до себе говорячи: - О, правду мама сказала. Щось намацуК в мервi - й скрикуК: - Ой, розумниця-мама! По якiмсь часi спускаКться з горища в хату, а ii карих очах мерехтять iскри втiхи. - Назбирала, мамо,- каже дочка.- I як це ви здогадалися розсипати квасолю в смiттi i в сiнi? - Мусила здогадатися,- вiдказуК Марiя.- Тепер от наваримо квасолi, та з лободою, та з кропивою - ось i страва. А якби не розсипала, то ти не назбирала б. Обдурила Пх... - Кого обдурила? - А тих, що приходили шукати. Скрiзь передивились та перерили, скрiзь перекопали та перемацали, а в смiттi нiхто не здогадався шукати. Хоч з дiдька розумнi, та я перехитрувала Пх. Галя миК квасолю в полумиску, а мати йде надвiр по лободу. Невдовзi повертаКться з пучком зеленого бур'яну й каже: - Там Андрiй Синиця питався за тебе. - Що питався? - Чи ти в хатi? Я сказала, що в хатi. - I що ви сказали? - шарiКться Галя. - Сказала так, як К. А вiн до мене: "Чекайте скоро в гостi", й подався своКю дорогою. Так що чекай гостя в хату. И чого б то? - Чи я знаю,- усмiхаКться дочка. РозпалюК вогонь у печi, ставить у горнятi варитися квасолю, а сама крадькома чепуриться - i вмиваКться, i причiсуКться, i вже вишита блузка на нiй. I пiсня тихенька цвiте на ПП вустах. Мати поглядаК на свою дочку - й невтямки, що коПться з нею. Аж тут i Синиця Андрiй через порiг. У заломленому кашкетi з блискучим козирком, з-пiд козирка в'Кться смоляний чуб, погойдуючись над високим плескатим чолом, губи мiцно стиснутi, повиступали жовна. А очi, очi... Якiсь чуднi очi в хлопця, наче Пх позатягало чадним димом. Марiя дивиться на нього й думаК: чи не сваритися прийшов? - Добрий день, тiтко,- озиваКться. - Добрий день. Не стiй у порозi. Проходь у хату, гостем будеш. Андрiй Синиця проходить до столу - й сiдаК на покутi. Сiвши, прокашлюКться i втуплюКться в Галю неклiпливим важким поглядом, аж дiвчинi морозко стаК: - Чого дивишся, Андрiю? А вiн дивиться й мовчить, тiльки стискуК й розтискуК кулаки. - Як поживаКш? - встряК до розмови Марiя. Андрiй Синиця мовби не чуК. "Господи боже мiй,- боязко думаК Марiя.- Якийсь вiн не такий, цей Синиця, як завжди, якийсь вiн чужий. То ж балакучий, а це мовчить. То ж смiКться, а це насупився. Менi страшно, тiльки Галя чомусь не боПться. I, як на грiх, нема хазяПна вдома". - Що чувати в селi, Андрiю? Мовчить. - Ось пригорща квасолi звариться, то поПси разом з нами, тiльки ж хлiба нема. Нi пари з уст. "Господи боже мiй, та чи хлопець не повередився розумом?" I раптом озиваКться Андрiй: - Тiтко МарiК, я оце думаю собi. - Що ж ти думаКш? - радiК його голосу. - Чи не вiддасте ви Галю за мене замiж. - Овва! - вириваКться в матерi.- А ти в Галi вже питав? ЧуКш, Галю, вiн у тебе вже питав? Молода ж iще Галя зовсiм. - Молода? - перепитав.- А-а, скiльки вже Пй залишилося жити. - Що ти сказав? - чудуКться Марiя.- МоПй Галi вже мало залишилося жити? А ти знаКш, скiльки залишилося? Й оце так сватаКшся не по-людськи? Галя вдаК, що клопочеться бiля печi та бiля страви, а сама пильно прислухаКться до балачки. Андрiй Синиця замовкаК - й мовчить. - Хто тепер жениться, хто тепер замiж вiддаКться? Хто справляК весiлля? - Справляють, мамо,- Галя стиха. - СправляК той, хто маК чим справляти... Псти, пити, музика... А танцювати? Натанцювалися... Горе та сльози. А сама думаК: "Таки причмелений хлопець. На Галю, буваК, найде - й вiдпустить, найде - й вiдпустить. А коли двоК отаких докупи спарувати? Хай господь бог сохранить i помилуК. Галю моя, чи я тобi щастя не хочу? Але немаК щастя в нашу хату, саме лише горе та бiда". - Нема в тебе, Андрiю, чим вiдбути весiлля, i в нас теж нема,- вголос. - Њ,- лупаК посоловiлими очима спiдлоба.- Њ м'ясо. - М'ясо? Яке м'ясо? Що ж ви зарiзали чи закололи? Нема чого рiзати й нема чого колоти. Може, позичили? Та хто ж тепер позичить. - СвоК маКмо... Зготував на весiлля. Сидить за столом, стискаючи й розтискаючи кулаки, наче душить щось - i нiяк не задушить. - Ще про весiлля мови нема, а ти вже м'ясо зготував... "Таки заслаб на голову, таки повередився розумом. Яке весiлля, яке м'ясо? Опух, ноги колодками, а надумав женитися. I прийшов до такоП, як сам, не подався до мудрiшоП. Ох i свiт настав". А сама так прикро: - До нас у прийми хочеш чи вiзьмеш Галю до себе? - Тепер живу сам, то чого маю приставати в прийми? - Сам? А твiй менший брат Семен, а мати? - Який брат? - супиться Андрiй Синиця.- НемаК в мене брата й матерi нема. - Як то нема? - й Галя вiдриваКться вiд печi.А де ж подiлися? - Господи, ой! - зойкаК мати, сподiваючись почути страхiтливу вiстку. - Нема. Й не було. Зводиться з-за столу та й iде собi геть, а голову ввiбрав у плечi, немов боПться, що зараз його вдарять iззаду... Мати з дочкою у важкiй скорбнiй тишi Пдять варену квасолю з лободою. Мати сьорбне ложку юшки - дочка сьорбне ложку, мати сьорбне - дочка сьорбне. Як тут заходить до хати хазяПн, Павло Музика, лихий та недобрий. - Сiдай з нами до столу. - Синиця був? - не так питаК, як сичить Павло Музика. - Був. - Чого приходив? I хреститься на образи. - Приходив свататися до Галi. - Свататися до Галi? I бiльше нiчого? А ви ще живi? Й дивиться злякано на жiнку та на дочку - не вiрить, що живi. - Живi... - Тiльки Синиця вийшов iз нашоП хати, як тут зразу сiльрада та мiлiцiя його накрили, забрали. - Сiльрада та мiлiцiя? Павло Музика сiдаК до столу, пiдпираК голову чорними кулаками. И так сидить, як туман, i губи йому замуровано. - Павле, то скажи... ХазяПн важко дивиться на Марiю, наче каменi кладе на неП. Галя, посiрiвши, й не цвiрiнькне. - А що сказати? Забрали. - Що ж вiн такого зробив? Сватався до Галi... - Сватався до Галi? Брата свого Семена зарубав сокирою, зварив у печi... - Боженьку ж мiй... - А матiр свою Секлету втопив у криницi. - В криницi? За що ж вiн матiр свою?.. Бож-женьку ж ти наш... - Бо здурiв... А сусiди бачили. - Здурiв... I раптом Галя починаК смiятися, белькочучи крiзь смiх: - Здурiв! Андрiй Синиця здурiв... - Доню, доню,- мати до неП. - Андрiй Синиця здурiв! - смiКться Галя веселим смiхом, i така вона радiсна, якою давно свою дитину не бачили батько з матiр'ю. СхоплюКться з-за столу, кружляК в танцi посеред хати, взявши руки в боки, спiваК: - Здурiв Андрiй Синиця! Здурiв Андрiй СиницяI Текля Куйбiда з клумаком за плечима заходить на обiйстя - й спиняКться. Чи то клумак важкий, що ноги пiдкошуються, чи то захляла, а тiльки хилитаКться жiнка, ось-ось назад поведе ПП, за ворота. - МарiК!..- ледь витягуК голос iз грудей.Ходи-но сюди... У хлiв. - У хлiв? - iз сiней Марiя. Чудно Пй: прийшла до них Текля на обiйстя - й чомусь проситься до хлiва, а не до хати. О, й сама вже човпе до хлiва. Може, ховаКться вiд когось чи злякалася чогось? Дивися, ще слiдом за собою бiду приведе в двiр, наче у них своКП бiди мало. - Що сталося? - питаК вже в хлiвi у Теклi. А Текля Куйбiда клумак з плечей скинула пiд ноги, вiдсапуКться. Марiя острашливо за порiг виглянула, чи нема нiкого. Таки нiкого. - Звiдки це ти йдеш, що ноги заморила?-питаК. - Он, не питай... Помираю з голоду, МарiК, а мiй Степанко вже помер. Може, чула за нього. - Чула. царство йому небесне. - То, може. в тебе щось випрошу Псти? - Що ж ти випросиш, коли самi пухнемо... - Люди кажуть, що ви приберегли зерно. - Люди набалакають. - Я ж не задурно прошу, МарiК, ось поглянь лишевь... Текля Куйбiда згинаКться над клумаком, засовуК руку, щось дiстаК. - Ось... - Що це? - Хiба не бачиш? Сорочка полотняна вишита. Текля Куйбiда стрiпуК руками - й Марiя бачить жмакану-пережмакану жiночу сорочку, що свiтиться святковими узорами на грудях i на рукавах. - Справдi, сорочка,- дивуКться Марiя. РозглядаК сорочку - й мовчить сторопiло, бо язик у неП вiднiмаКться, лежить у ротi жорновим каменем. - Гарна сорочка,- стрiпуК сорочку Текля Куйбiда. - Плями рудi внизу, на подолi... - Заперуться - й не стане... То вiзьмеш? - Як то взяти? А ти де взяла? Що там у тебе в клумаку? Якась ти чудна, Текле. - Не хочеш сорочку? То вiзьми рушника. I, дiставши з клумака, розгорнула полотняний рушник, а на тому рушнику - райськi пташки помiж квiтiв райського саду. - Ось! I Текля Куйбiда вихоплюК другий рушник, ще яскравiший, ще барвистiший, не вишивання, а свято. - Ось цей подивися! Ще один рушник випурхуК з клумака, б'Кться-трiпоче жар-птицею в опухлих Теклиних руках. Дивиться вражена Марiя - й страшно. Страшно, що вiд людських очей поховалися отут у хлiвi, страшно ошалiлоП, знетямленоП Теклi Куйбiди, страшно того вишивання, що полум'ям горить у ПП руках. - Чого ж воно все попiдшивало? - Попiдшивало? Значить, не хочеш брати? Але це ще не все, подивися, скiльки тут. Бери, тiльки не поскупися хлiбом. Вiдчиняються дверi - й Павло Музика зловiсною тiнню стаК на порозi. Текля Куйбiда, либонь, мала б злякатися, але не лякаКться, навiть радiК з несподiваноП появи хазяПна. - Заходь, Павле, дивися,- каже,- тiльки зачини дверi, щоб лихе око не нагрянуло. Поглянь, що я тут показую твоПй МарiП. Не думай, i для тебе знайдеться вишиванка по росту. Ось... I вже тримаК в руцi вишиту чоловiчу сорочку. - Берiть, що хочете, не жалко, а менi - хоч на пучку хлiбця. Павло Музика як влип очима у вишиту чоловiчу сорочку. - МарiК,- озиваКться,- ти бачиш? - Бачу, Павле. - Чия це сорочка? - Твоя, Павле. - Берiть, берiть, людоньки добрi,- втiшаКться Марiя Куйбiда.- Ой спасибi, спасибi, хоч сорочка пiдiйшла. А менi плати багато не треба, лише хлiбця. - Моя,- сiпаються губи в Павла Музики. Вiн i так розглядаК сорочку, й сяк.- Ти вишивала, МарiК, ти... - Я вишивала для тебе, хрещик до хрещика тулила...- мало не плаче жiнка. Бере вишиту чоловiчу сорочку в руки, тулить до щiк, цiлуК, а Павло Музика грiзно пiдступаК до Теклi Куйбiди: - Кажи, псяюхо, де надибала мою сорочку? Цю сорочку Марiя менi ще десять год тому як вишила. - Твоя сорочка, впiзнав? - тупцяК довкола клумака Текля Куйбiда, наче схопити хоче - й податися з хлiва, але сердитий хазяПн заступаК Пй дорогу.- А я й не кажу, що не твоя. Раз упiзнали з МарiКю - значить ваша... - Ану признавайся, поки не порiшив тебе тут. - Нащо тобi грiх на душу брати? Я признаюся,покiрливо каже Текля Куйбiда.- Ви тiльки подивiться, подивiться. СмикаК вгору мiшок - i з мiшка сиплеться всяке добро. - А якi рушники, якi рушники... А скатерки! Вишитi рушники розсипаються пiд ноги, й скатерки зжужманi сипляться, й жiночi блузки, й чоловiчi сорочки, й ще всякi скарби. - Берiть, усе ваше, нiчого не треба менi, тiльки дайте хлiбця,- знову за своК Текля. - То ти признаКшся чи не признаКшся, псяюхо?! - сiкаКться Павло Музика. - Та ж з г