амазею забрала, з гамазею... Гамазей стоПть над яром, вода пiдмивала й пiдмивала землю, аж поки вимила яму пiд стiною. А це ж коло мене, то я все бачу. - Ти в гамазей залазила? - Де б я залiзла в гамазей, коли замок на дверях... Вода вiд яру пiдмила, то почало сипатися в глиняники. Я оце подалася в глиняники по глину, а там цього добра валяКться в баюрi повнiсiнько. Грiх, щоб пропадало, то я згорнула - й до вас оце зайшла. - То ж колгоспний гамазей. - Хто ж каже, що не колгоспний? Авжеж, колгоспний. Марiя хитаК головою: - Як до колгоспу зганяли людей... Тодi в мене цю сорочку забрали. В кого яку вишивку знаходили - забирали. Щоб усе було колгоспне. I в отой гамазей позаносили. З тих пiр бiльше не бачила, звiсно. А тепер побачила - й серце облилося кров'ю. Погляньте на це вишивання - там зогнило, там струхлявiло. - Усуспiльнили,- бурчить Павло Музика. - Га? - наче прокидаКться Текля Куйбiда. - Кажу, усуспiльнили. - Горенько, та й годi,- тулить Марiя сорочку до грудей.- Скiльки горя того - не видно кiнця й краю. - Там у гамазеП така дiра в стiнi - ще випаде, навiть злодiям залазити не треба... А коли сорочка ваша, то берiть. I що хочете берiть. - Ану позбирай оце все - гримаК Павло Музика.Все це лахмiття! Текля Куйбiда стаК навкарачки, збираК, складаК. Хотiла щось би втямити, але не тямить, i голову втягуК в плечi, наче боПться удару. - Забрала? А тепер неси! - Куди нести? - Неси туди, звiдки принесла... А я не хочу, щоб Шпитальний та Яремний мене посадили. Посадили за тебе. Я не брав, я не крав, то чого маю сидiти за оце... за колгоспiвське. Неси. - Таж зогниК i зотлiК там, Павле,- озиваКться Марiя. - А тобi що до того? Хай гниК i тлiК... Колгоспiвське! - Твоя ж сорочка... - А я кажу, що сорочка теж колгоспiвська. Хай зогниК i зотлiК. Вiддай! Павло Музика вириваК в жiнки свою вишиту сорочку - й тицяК Теклi Куйбiдi: - Бери! Йди! Плаче Марiя, плаче й далi за сльозами бiльше нiчого не бачить. А коли розплющуКться, то нема в хлiвi нi чоловiка, нi Теклi Куйбiди, з клумаком того гiркого вишивання, мовби все приснилося - й тепер пече голову та сушить думки. Дiд Карпо Гнилоквас вишневим пужалном стукаК в хрестовину вiкна - й прислухаКться. Тихо. ЗаглядаК в шибку-морок у хатi, як i надворi. Наче не тiльки надворi, а й у хатi накрапаК дощ, наче сiру хмару завiяло пiд стелю. - Домко! - оглядаКться на город i на садок.Домко... Чи спить, чи нема? Загрiбаючи кривими ногами землю, дiд Гнилоквас iде в хату, бо дiло своК знаК. - Домко! - вже в хатi. Нiкого. Морщачись вiд нудотного запаху, Гнилоквас ступаК до квiтчастоП завiси, що вiдгороджуК куток, i смикаК завiсу вбiк. - О господи... Христина... В кутку на вузькому дерев'яному тапчанi, вкрита ряденцем, лежить жiнка, стуливши руки поверх того ряденця. Пальцi такi сухi й жовтi, що застроми помiж них свiчку й засвiти,- покiйниця покiйницею лежить. Пiдборiддя загострилося, нiс загострився, лоб скидаКться на дощечку, i все це обтягнуто жовтою шкiрою, такою тоненькою, що торкнися пальцем - i проткнеш. Майже прозорi повiки затуляють очi. Мрець мерцем. Хоч би губи ворухнулися, хоч би сiпнулася брова. - Готова... Христе, чуКш? Признайся, ти готова? Христина мовчить. - Так готова, дiдько б тебе забрав. Туманiючи головою, Карпо Гнилоквас лапаК долонею по кишенi, шукаючи куриво, але згадуК, що й кресало, й тютюн забувся взяти, а тому досадливо крекче. - Аж душа затерпла без тютюну... О, Домка! Домка появляКться в хатi несподiвано, як божий дух. ЏП наче вiтром заносить - щупленьку та скручену, суху та легку, мовби то й не людина, а сама лише порожня шабатурка вiд людини. - Я тебе кликав... Домка не йде, а мовби в повiтрi летить, бо ПП вгору пiдносить бiла хмаринка, й та хмаринка - розпущена куделька ПП сивого волоссячка, схожого на пучок бабиного лiта, й пiд тим пучком бабиного лiта ПП очi видаються схожими лише на пару вiд очей - на блакитну розкосичену пару. - Чого прийшов?- питаК Домка.- Тобi тут нема чим поживитися. - Та я так заглянув... До тебе. - Чого до мене? - Може, чарку поставиш! I кахикаК. Домка ошелешено дивиться на Карпа Гнилокваса, що горбиться перед нею корчем покрученого, вузластого корiняччя. - Де ж я вiзьму? Нема. - Та знаю, що в тебе й ложки розпеченоП смоли не випросиш,- стукаК пужалном по долiвцi.- Я от заглянув... чи не пора вже везти Христину до ями? Либонь, пора. Й не дихне, й не ворухнеться. Це вже скiльки вона так лежить? - Жива Христина! - скрикуК Домка. - Жива? Скiльки рокiв отак лежить? - Багацько, що й не злiчити, ще з громадянськоП. - Ще з громадянськоП! - Карпо Гнилоквас дротяною п'ятiрнею чухмарить потилицю.- Давно вже пора завезти. - Але ж не померла, а спить - заламлюК руки Домка. - Що ж це за сон? Скiльки можна спати, коли проснеться? Та хтось другий уже давно похоронив би, а ти... - Доглядаю, годую,- схлипуК Домка,- а вона спить. - Спить? I не говорить? Хоч би слiвце сказала ввi снi. - Спить - i не озиваКться. Колись озветься. - А ти ото вiриш? Ех, Домко! Мор страшний кругом, а ти доглядаКш трупа. - Не трупа... То сестра моя спить! I в неП дiти живi. - Де ж тi дiти? - По родичах, бо як би я доглядала Христину - I ПП дiтей? - Навiть чоловiк Сава од неП збiг, де вiн? - Збiг, то й добре... Нема божого в людях. Перше були душi, а в душах - боже, тепер нi душ, нi божого в душах. - Чим же ти Христину годуКш, коли самiй нема чого в рот покласти, коли сама не стоПш на ногах? - По-всякому... й помагають менi. Коли як. - Таж однаково помре! - скрикуК Карпо Гнилоквас,- Чуднi дiла твоП, господи... Роздосадуваний, iде з хати, а Домка тупцяК слiдом за ним надвiр, бубонить: - Христина ще жива, бо в неП душа в грудях живе. - Таж революцiя лiквiдувала i попiв, i душу! Дурман... От скiльки я вже покiйникiв перевозив, нiхто стiльки, либонь, не перевозив, а так душi пi разу не бачив. Нi щоб за грабаркою бiгла, нi бiля ями, нi на цвинтарi. От коли труп, то його добре видно, бо труп К труп. А душа? Яка вона - з лопуцька? Дуту придумали попи, щоб обдурювати народ, щоб жили сотати з народу. А народ наш такий дурний, що радий. Авжеж, душа е, душа житиме на тому свiтi в царствi небесному.- Вiн стукаК пужалном об землю.- Нема царства небесного - i вже нiколи не буде, ото треба жити на цьому свiтi. - Хула на бога до добра не доведе. Бог, помагаК вiруючим. - Бог? Де той бог? НемаК бога так само, як немаК душi. - ПокараК бог за такi слова. - ПокараК?.. Ось мор стоПть, земля стогне. То, може, бог караК? КараК i винуватих, i невинних, i дiтей малих? А дiти малi перед богом завинили чим?.. А коли не бог караК, то чом бог не заступиться за невинних? Христина, може, завинила чимось перед богом, що бог ПП приспав, уже скiльки рокiв спить? Ах, Домко, якби той бог був та бачив!.. - Не оскверняй уста своП богохульством,гнiваКться Домка так, наче й не гнiваКться, бо голос у неП тихий i спiкiйний.Бог перед Христиною не винуватий, а Христина перед богом безгрiшна. Заморилася - й заснула. Вона провiсниця була. Може, таке побачила попереду, що страх зморив ПП - i вона спить. - ПеречiкуК, ха-ха-ха. - А я доглядала - й доглядаю сестру. Сонна - це не мертва. Сонна проснеться, а мертва нiколи не проснеться. А як проснеться, то ми ПП послухаКмо, що вона там бачила; й чула. - Де? - буркаК Карпо Гнилоквас. - А там, де Христина спить. - Й чого наш народ такий дурний?- дивуКться Карп Гнилоквас. - Хто дурний? - не тямить Домка. - Народ наш дурний! - хакаК той.- I ти дурна. Та й iде до грабарки, що стоПть на шляху. Бере вiжки, i вйокаК на коня. Грабарку застелено мiшком, з-пiд мiшка! стримлять чиПсь тичкуватi ноги. Домка дивиться услiд покiйницькiй грабарцi, хреститься. - Сестра спить, а все знаК, все бачить. Скрiзь бачить. А душа ПП не спить, душа ПП мучиться так, як кожна жива душенька, вбираК все, вбираК... Проснеться! А проснеться, то розкаже всiм, чого надивилася, ой, розкаже. Набалакав Гнилоквас, нема душi нi в кого. Може, в тебе нема, бо такi не мали душi й не мають, а в Христини К душенька, балакаю з нею, як же менi без ПП душеньки? А я не душогубка, не душогубка... Сусiдка Юстина дивиться на Галю жалiсливо-жалiсливо, похитуК головою й каже: - Ми з тобою, МарiК, таки надiвувалися колись, грiх казати. Й нажилися трохи. А що вона бачила? Як свiчка... Галя Музика справдi худенька й тоненька, як свiчка. Вiтерець теплий хлюпостить волоссям на ПП головi, наче то кволе полум'я здригаКться, i плаття полощеться на грудях, довкола нiг. Дiвчина стоПть неподалiк на причiлку хати пiд вербою й стиха спiваК: Нема мого миленького, поПхав за Десну, сказав: "Чекай мене, дiвчинонько, на другую весну"... - В чому й дух тримаКться,- зiтхаК Марiя, сидячи пiд воринами побiля сусiдки.- й за що ПП так господь покарав? То споночiК в неП в головi, то розвидниться, то споночiК, то розвидниться. - А така славна! Дивлюсь на Галю - i ПП бабу згадую, а твою матiр... - Пiшла на той свiт, щоб на цьому не мучитись. -- I ще ПП прабабу згадую, Галя й на неП схожа. - СвоКю смертю померла, одного року до ста не добрала. - Галя i в тебе, МарiК, вдалася, i в бабу свою, i в прабабу... Краплинка води!.. I лицем чорнявим та очима карими, i спiвом своПм. Доспiвавши тим часом пiсню, Галя починаК спочатку, бо гак ПП та пiсня заворожуК: Нема мого миленького, поПхав за Десну... Мати всмiхаКться журливо: СпiваК гарно. Я так не спiваю гарно, як Галя. Де яке слово почуК - i зразу перехоплюК, ото вже вдалася. I так з самiсiнького малечку. Хоч би яку довгу пiсню почула, та коли вже пiсня влетiла в ПП вуха - з пам'ятi не вилiтаК, тримаКться крiпко. I скiльки там пiсень у ПП серцi, либонь, сама не вiдаК. - Як соловейко... - Де там тому соловейку! - Марiя не згоджуКться з Юстиною.- Соловейко знаК одну пiсню, спiваК свою пiсню всю нiч. Полетить за море, i з-за моря з тiКю самою пiснею повертаКться навеснi, чогось не вчиться тамтешнiх, не переймаК. А Галя... Та це навiть не тисяча, а цiла хмара соловейкiв! А якби Галя полетiла за море, то хiба звiдти не повернулася б з новими пiснями? Перейняла б там чужих пiсень, i чужi пiснi стали б для неП за рiднi... Галя спiваК: Ждала, ждала дiвчинонька та й на порi стала... Зелень садкiв, зелень верб i тополь довкола стоПть густою-прегустою зеленою водою, якою схлюпуК вiтер, перелопачуючи мерехтливе срiбло сонця на тремткому листi. Високо пропливаК чорногуз, пропливаК повiльно й далеко, наче остерiгаКться землi, наче боПться зблизька глянути на вимерле село та на сонних людей. А над Пхнiм обiйстям чи не пiсню Галину почув, що затримався у високостi, пiшов колом, далi другим колом пiшов!.. I, зрештою, подався своКю незнаною небесною дорогою. - Якi пiснi знала сама, таких i Галю свою навчила,- каже Марiя.- И тепер вона знаК бiльше за мене, бiльше за всеньке село. Пй не тiльки хочеться поспiвати, а й спiв свiй передати, ось тiльки кому передасть?.. Охо-хо-хо! Де таке бачено: ледь ходить, а спiваК? Нема сили, нема здоров'я, зовсiм захляла. Як порятуватися? Сама для себе просиш смертi у господа бога, а для дитини своКП грiх просити. Грiх просити, хоч, може, всiм було б краще, аби не мучитися. - Бога й просити не треба,- озиваКться Юстина.Тут життя таке, що, дивися, скоро над усiма змилуКться, щоб не страждали... Та Галю ой як жалько!.. Я таке придумала i своКю головою. Пусти завтра Галю зi мною у Петрiвку. - Галю пустити у Петрiвку?- дивуКться Марiя, мимоволi згадуючи, яких то страхiв у Пхньому селi набалакано на тiтку Юстину, що вона така й сяка, що вона людоПдка. Але так охляла, що навiть сили нема злякатися вiд усiх тих згадок.- А чого Пй iти у Петрiвку? Й ти чого пiдеш? - У мене ж там брат Сава робить на тракторi, чи ти забула? - Не забула. - То я оце до брата надумала навiдатися, то й Галю вiзьму... Йому дають за трактора, Сава не голодний. Хiба не пригостить Галю? Пригостить. Сонна пустка в душi така, що нема страху, Галя спiваК на хатньому причiлку. На грачиному, довгоносому обличчi дядька Сави пухнастi вицвiлi вуса схожi на степову ковилу, що мiниться сивими полисками на пружному леготi. Сорочка на гандрабатому тiлi - наче на кiлках. I сорочка, й штани, й чоботи його просякли мастилом, пальним. ЗдаКться, вiн куриться таким caмим чадним димом, як i його трактор. - Пiд'Пла? - питаК дядько Сава. Лице його потемнiло вiд роботи на тракторi i лиснить, як халява, а зуби свiтяться бiлою добiрною квасолею. Галя вдячно всмiхаКться й питаК: - А хочете, я вам заспiваю? - ЗаспiваКш? - дивуКться гандрабатий дядько Сава, - А то ж чого? - А за лемiшку та кисiль! - Заспiвай, дiвчино. Дядько Сава пучками пальцiв ворушить ковильнi своП вуса - й не так статечнiшаК на виду, як сутенiК. Галя Музика виставляК вперед лiву руку, кладе руки на лозинистий свiй стан. I вже дзвенить ПП голос: Ой на горi огонь горить, а в долинi козак лежить, посiчений, порубаний, китайкою накриваний. Дядько Сава слухаК, гiрким тужливим поглядом голублячи дiвчину, а коли вона доспiвуК пiсню, розчулюКться: _ Ох i голос, ох i пiсня! Як тебе вiддякувати? Просто не знаю, як тобi вiддякувати. Й тiльки вiн сказав - вiддякувати, як Галя знай тiльки й дивиться на його руки, помережанi вузластими жилами. Що робитимуть цi роботящi сильнi руки? А вони вже залазять у полотняну торбу, накриту латаним-перелатаним мiшечком, i дiстають звiдти цiлушку хлiба. - Це тобi, дiвчино, бери. Галя бере - й боПться брати. Невже це Пй, невже дядько Сава так розщедрився? Оце тракторист так тракторист, не обманула тiтка Юстина, привела ПП сюди у Петрiвку не марно. - Спасибi,- шепоче Галя, не вiрячи в своК щастя, тулячи скибку до грудей. - Пж на здоров'я. Набравшись вiдваги, зухвало оглянувшись на Петрiвку, що бiлiК хатами неподалiк по горбках, подивившись на трактор, що чорнiК край польового путiвця, Галя вiдставляК вбiк босу лiву ногу - i спiваК: Ой гук, мамо, гук, де козаки йдуть, ще й зеленая та дорiженька, де вони iдуть... Дядько Сава пучками торкаК розмаянi ковильнi вуса, крадькома торкаКться очей, наче витираючи черству сльозу, й схиляКться над мiшком, пiд яким сховано торбу. Галя гострим поглядом так i пасе його руки. Що дiстануть руки з торби? Бiле-бiле, чисте-чисте... В чорних руках - грудочка сяйливого цукру-рафiнаду! А може, ще не рафiнад? Нi, рафiнад! А може, це не для неП? Нi, дядько Сава простягаК Пй грудку цукру. - Спасибi,- шепоче Галя. - Пж на здоров'я, дiвчино. I скибку хлiба, i цукор Галя ховаК за пазуху i, млiючи вiд щастя, задихаючись вiд такоП несподiваноП удачi, вiдставляК лiву ногу вбiк, уже ПП вуста розтуляються, уже вона ось-ось знову заспiваК. Та дядько Сава кладе Пй долоню на плече й каже: - Не треба, дочко. - Не треба? - дивуКться. - Бо таки справдi не треба,- суворо каже дядько Сава.- Бо в мене вже порожня торба. - Та я вам так! - Однаково не треба. СпiваКш ти дуже славно. Я вже наслухався. - Та я ж... - Коли хочеш,- милостиво каже дядько Сава,то ще приходь коли-небудь поспiвати, сама чи з тiткою Юстиною А в мене тим часом i торба поповниться, а то схудла... А тепер iди, бо в мене робота. Тiтка Юстина переночуК ниньки у Петрiвцi - й завтра подасться. Не боПшся сама йти? - Не боюся. - Отам за зеленим житом - i село твоК. Дорогу знаКш, не заблудишся? Дядько Сава кладе шкарубку долоню Пй на голову, й Галi вiд його доторку стаК так добре, так затишно, що нiкуди не йшла б, що отак i стояла б пiд захистком дядьковоП долонi. - Ти не бiйся, йди. - А як злякаюсь, то заспiваю, ось ви й почуКте, правда? - Спiвай, дитино, спiвай. Дядько Сава ступаК до трактора, а Галя - в зелене жито, наче в зелену воду. А що зразу ж стаК лячно, то вона й мугикаК пiсеньку. Стиха мугикаК, бо ще не дуже страшно, та й дядька Саву ще видно бiля трактора, коли оглянутись назад... Любив козак дiвчиноньку, любив та й не взяв, ой, жаль, жаль... Петрiвки вже не видно, й дядька Саву не видно за горбом, а молоде лискуче жито погустiшало та поглибшало, свiтиться синiми волошками. Вутленькi колосочки повибивалися з гострого листячка, вусики такi, мов ковильнi вуса в дядькi Сави. й коли дозрiК житечко?.. Любив козак дiвчиноньку людям - не собi... I раптом наче невидна пташка гострим крилом у полi черкаК душу - й Галя мало не прикипаК до стежки. Здалося чи не здалося? Здалося чи не здалося, що ген-ген у хвилях жита майнуло щось? Отамечки збоку? Галя обертаКться на зiр, полохливий i пильний зiр, а потiм, оглядаючись, починаК дрiбно перебирати ногами. Заспiвати, щоб почув дядько Сава, голосно-голосно заспiвати? Та хiба вiн почуК, коли далеко десь за горбами... ПриПхали до дiвчини три козаки в гостi... ОглядаКться - й завмираК вiд несподiванки. Чорнявий парубок виринаК ген-ген у молодому житi, наче погойдуКться по пояс у накотистих хвилях. Розхристана вишита сорочка трiпоче на грудях, вугiльне волосся над чолом мерехтить iскрами в сонячному промiннi. Де вiн узявся тут, у полi? Хто це такий? Може, якийсь петровецький, а може, й не петровецький, тiльки в своКму селi вона таких не знаК. О, руку звiв, наче рукою манить до себе. Може, хтось знайомий, тiльки Галя не вгадаК? Бо чого б iшов назирцi за нею, бо чого б кликав до себе. I всмiхаКться. Якось так силувано, кривлячи губи, наче йому болить щось. Галя хоче всмiхнутись йому у вiдповiдь, бо ж парубок такий славний, але душа ПП насторожилася й затерпла. Якось вiн так чудно йде через жито до неП, мовби долаК круту воду, все ближче та ближче, повищавши в ростi i геть посутенiвши смаглим лицем, наче лице задерев'янiло. Нi, таки незнайомий парубок. А славний, тiльки якийсь чи дивний, чи чудний. I чого мовчить, чого не озиваКться? Хiба так парубок пiдходить до дiвчини, що не всмiхнеться й не озветься, а тiльки дивиться страшно? Чого вiн так страшно дивиться, коли довкруж - такий чистий польовий простiр i такi яснi блакитнi банi вгорi небеснi? I що то вiн тримаК в'юнке та блискуче в руках? Лишенько, та це ж бо залiзний ланцюг у його руках порубцьованих та покритих бородавками. - Вiддай хлiб!.. I той ланцюг порскою гадюкою злiтаК вгору над Галиною головою, ось-ось обхопить шию смертельним зашморгом. I дiвчина з розпачливим зойком кидаКться вбiк, i ось вона вже бiжить стежкою, аж серце заходиться в грудях, аж серце Пй стаК в самiсiнькому горлi, що продихнути не годна. - Вiддай хлiб!..- чуКться ззаду. Той крик-стогiн мовби шмагаК Галю по спинi, ладна бiгти ще прудкiше, але молоде жито б'К в груди, але повiтря стаК стiною, але ноги влипають у землю. ЗдаКться, що тупiт ззаду не вiдстаК, а ближчаК, що залiзний ланцюг скоро зiмкнеться на шиП, i Пй хочеться лементувати. I Пй хочеться лементувати, щоб почули люди, щоб оборонили вiд напасника, який хоче ПП задушити - й вiдняти хлiб та цукор, що дiстався вiд дядька Сави. - О-о-о! - кричить у бiлий свiт. А бiлий свiт не вiдгукуКться на ПП розпач. Спiткнувшись, Галя падаК в жито - i вже не маК сили знестися. Що буде - те й буде, й вона заплющуКться, припавши губами до землi, вдихаючи давке порохно. Спiвають жайворонки. Потоки срiбного спiву дзвенять угорi, й Галя спершу навiть не розумiК, що то жайворонковий спiв, бо хiба ж може весь бiлий свiт спiвати, як жайворонок? Аж не вiриться, що почула ту музику тiльки тепер, i вона цiлющими лiками вливаКться в душу, змиваК слiпий страх. Помацавши за пазухою хлiб та цукор, Галя вiдриваК голову з землi, сiдаК i, бачачи довкола тiльки шелестке жито, слухаК жайворонкiв, якi спiвають начебто ще запопадливiше, ще дзвiнкiше. Галя зводить голову, сторожко дивиться понад житом, що вигойдуКться розлогими хвилями. Нiде нiкогiсiнько, тiльки пустельне зелене море, тiльки святково чиста блакить над, зеленим морем. Чого .вона злякалася, чого? Може, той залiзний ланцюг Пй тiльки привидiвся, а насправдi не було нiякого ланцюга й той парубок не хотiв ПП задушити, аби вiдняти хлiб? Не iнакше, як вистежив, що дядько Сава пригостив ПП хлiбом та цукром, А може, примарився й парубок у вишитiй сорочцi? Е-е, нi парубок у вишитiй сорочцi не примарився. Славний такий, чорнявий, смоляний чуб. Ось тiльки лице скривлене й очi страшнi.. Бо голодний, а тому нездоровий, хворий. Просив хлiба, щоб пiдкрiпитися, а вона йому не дала. Де вiн? Галя зводиться в шумкому житi, в спiвi жайворонкiв, дивиться наокiл. Може, десь вигляне чубата голова? Не видно. , А коли... а коли вмер iз голоду? Повагавшись, Галя засуваК руку за пазуху, дiстаК скибку хлiба - й пiдносить перед собою, тримаК так, що видно хлiб i жайворонкам, i сонцю, i всьому бiлому свiту. Повинен би побачити й отой парубок, що стежив за нею, що бiг назирцi. Лише лискучi зеленi хвилi молодого жита. Галя дiстаК з-за пазухи грудочку бiлого рафiнаду - й простягаК перед собою. Поглянь! Хiба ти не бачиш - ось цукор, ось хлiб!.. Ще й спiваКться: Там Василько косу носить, тонкий голос переносить... Не бачить, не чуК... ПоПхав за Десну... Руки опускаються, як зiв'ялi, й Галя поволеньки плине зеленим морем до села, що вже ген-ген закучерявилося яблуневими та вишневими садками. Грабарка скрипить немащеними колесами, гнiдий кiнь покивуК головою, що важко обвисаК, а вiн задираК раз по раз ПП вгору, наче боПться загубити на курному сiльському шляху. Карпо Гнилоквас ступаК обiч грабарки, i його довгообраза голова також обвисаК на груди, то вiн раз по раз сiпаК нею, наче також боПться загубити, - Карпо, Карпо!.. Гнилоквас не чуК. Тодi Юстина, що сидить на лавцi пiд вощiнням, уже не кличе, а зойкаК якнайпронизливiше: - Ой... Ой! На той зойк Гнилоквас зупиняКться, дивиться на тiтку болотяною каламуттю сонних очей. - Чого стогнеш? - питаКться.- Ще жива? - А пiдiйди-но сюди,- просить Юстина. Карпо Гнилоквас з батогом у руцi чалапаК до тiтки. - Чого тобi? - каркаК. - Сиджу та жду тебе... Везеш когось? I киваК на грабарку, з якоП стримлять угору чиПсь темнi закоцюблi пальцi. - Везу... Може, й вас пiдвезти? - А куди пiдвезти? - питаК Юстина. - Та до ями, куди ж. - Е-е, до ями не хочу,- лагiдно вiдказуК тiтка Юстина, рада, що Карпо Гнилоквас спинився та балакаК з нею по-людськи.- Хочу на цвинтар, а не до ями. - Зараз? - Та ще не зараз, бо годна дух перевести. - Як годна перевести дух, то переводь собi. А нащо кличеш? - без гнiву гнiваКться Карпо Гнилоквас.- Бо в мене робота, село велике. Поки об'Пдеш туди-сюди, а тут iще з тобою балакай. Дурна ти, Юстино. - Бо справдi дурна,- лагiдно згоджуКться Юстина.- Вiзьми ось... I подаК йому якогось вузлика, що сiрiК у бур'янi пiд лавкою. - Ходила у Петрiвку до брата Сави, то вiн трохи риби дав закропитися.- Вiзьми, це тобi. Карпо Гнилоквас бере той вузлик - загорнутий у пiлочку полумисок, що справдi таки пахне смаженою рибою. - То завезеш на цвинтар? - питаК тiтка Юстина. - Безпремiнно! - тулить гостинець до грудей. - Тiльки ж дивися, не до ями, бо святий бог усе бачить, вiн не простить. - Ага, на цвинтар,- обiцяК Карпо Гнилоквас, бо пообiцяти хiба важко - та ще й за печену рибу. - Я дурна, дурна, але ти не думай ото, що зовсiм без олiП в головi,- тiшиться собою тiтка Юстина.- Хочу з тобою наперед умовитися, а з грабарем Никоном я вже потолкувала, вiн менi обiцяв могилку викопати. Я в нього могилку велику не прошу, бо нащо менi велика? Я сама собi маленька, а ще всохла, то багато мiсця не залежу, правда? - Правда... То кажiть, що хочете, бо в мене робота,- нагадуК Карпо Гнилоквас, готовий поспiшати, бо тiтка бiльше риби не дасть. - А тiльки ж я хочу помiж своПх, о. Коло батька та коло матерi, коло дiда та коло баби, коло сестри своКП Килини та коло брата Iлька. - Чи не однаково? - Бо не однаково!- ласкаво заперечуК тiтка Юстина. - Я й грабаревi сказала, де саме копати... Були разом на свiтi цьому, то й на свiтi тому хочеться бути разом, з рiднею, бо з рiднею скрiзь легше. Бо в отiй ямi - як у колгоспi, а я до колгоспу не хочу. Я ж одноосiбниця, знаКш? - Та знаю, що одноосiбниця. - То чого менi в той кагал? Не хочу. - Ох i одноосiбниця ти, Юстино! - Авжеж, авжеж, не хочу в яму, хочу до своПх, помiж своПх. Тiльки ж ти, Карпо, не обмани мене. Я тобi рибу дала, я з тобою договорилася, бо грiх буде тобi за мене. - А, де той грiх... - I суд божий,- нагадуК Юстина.- Нема людського суду, то божий буде. - Ждiть, ждiть. - Ждатиму,- обiцяК тiтка Юстина.- Як на цьому свiтi не дочекаюся, бо вже ледве клигаю, то на тому свiтi дочекаюся, бо на тому свiтi що? Лежиш собi i ждеш, нi роботи нiякоП, нi колгоспу, що тобi день, що тобi нiч... - Ну, в мене робота. Карпо Гнилоквас iде до грабарки, той тiтчин вузлик тулить поблизу мертвоП руки, що вгору задерлася зi скарлюченими пальцями, смикаК за вiжки. Гнiдий кiнь стрiпуК гривою i хвостом, вiдганяючи мух та гедзiв, i скриплять немащенi колеса. - А не повинен би обдурити, я йому рибу дала. а кому б ще гостинця дати, коли бiльше нема кому... Василь Гнойовий випростуКться над колодою, на якiй рубаК дрова, i, тримаючи в руцi сокиру, дивиться на жiнку, що йде вiд ворiт. Голову в жiнки пов'язано бiлою хусткою, а тому ПП смагляве лице - як великий чорний вугляк, а на цьому вугляку палахкотять очi гострими присками. - Добрий вечiр,- вiтаКться жiнка, дивлячись спiдлоба пильно-пильно. Василь Гнойовий рiзко вiдкидаК сокиру на траву й зле питаК: - Хто така? - Вечiр добрий,- ще раз вiтаКться жiнка.- Не впiзнаКш? - Багато всяких тут ходить через село. - Та я ж Горпина. - Яка Горпина? - Горпину забув? З Забари я, твоКП Ольки рiдна сестра. - Горпина?- роззявляК рота.- МоКП Ольки сестра? - Так змарнiла, що не впiзнав? - Овва!.. То це справдi ти, Горпино, чи мара? - Та це я така, схожа на мару,- каже Горпина й проводить долонею по сухих очах, наче сльози витираК.- А як там Олька? - НездужаК... Чого навiдалася? - I, не чекаючи вiдповiдi, скрикуК зачудовано: - Та ти ж молода, а постарiла так! - Бо постарiла, правда твоя... В хатi Олька? То я зайду до неП. - Та кажу, що нездужаК, то в коморi лежить, бо дух важкий вiд неП... Горпина йде в комору, а Василь Гнойовий збираК нарубанi дрова, бубонить: - Хтось би другий вже давно перестав годувати таку жiнку. Надумала вмирати, то вмирай, а я, дурний, годую. Гут самому нема чого в рот покласти, а я... Мала б за мною глядiти, а я глядю ПП. Несучи дрова, спиняКться в сiнях перед коморою, звiдки чуються тихi жiночi голоси. -- I чого вона прийшла з Забари? Та ще проти ночi... РозпалюК в печi, до вогню ставить чавунець. У чавунцi, залитому водою, стримить кiстка з м'ясом. - Раз проти ночi, значить ночуватиме. Ха! Це ж там у Забарi собi думала, що я тут нагодую ПП! Прийшла об'Пдати, бо свого нема. А в мене К? А менi хтось даК чи мушу дiставати? Дiстаю, поки ребра не пощитали. I Василь Гнойовий уже гнiваКться, наче бiдолашна Горпина таки об'ПдаК його, таки з рота видираК. - А вона ж молода й славна. Якби трохи пiдгодувати, якби на кiстках наросло... А з чого наросте, коли голод, коли вiд вiтру валиться. У печi горить вогонь, кипить у чавунцi м'ясо, дедалi густiше пахнучи на хату, а хазяПн ходить вiд вiкна до вiкна (аби хвороба не привела ще якогось гостя) й думаК, й думки в головi перевертаються важкi, як брили землi пiд плугом. - Коли вони там уже перебалакають? Як сороки. ДосипаК в чавунець пригiрщ пшона, кидаК обчищену цибулину - й ковтаК слину. - Сам собi за господиню, крий його цариця небесна... О, заходь, заходь, Горпино,- побачив гостю в порозi,- бо вже й вечеря поспiваК. Побалакала з Олькою? Горе Пй та менi. А за що менi таке горе? Сiдай на лавцi, бо в ногах правди нема... Ось пiдкрiпишся з дороги, бо захляла. - Спасибi ж тобi, Василю - дякуК Горпина,за твоК чуле серце. Вже забула, коли гарячу страву несла до рота Життя таке, що не знаКш, де знайдеш, де загубиш. Покiйна мати наша що казала за тебе? Казала, аби Олька не виходила за тебе замiж, бо в тебе черства душа. А яка ж у тебе черства душа, коли Олька впала з нiг i лежить, а ти ПП глядиш? I менi ось не жалiКш. - О, ваша мати набалакала! - сердиться Василь Гнойовий, беручи чавунець руками з ганчiркою та розливаючи по глиняних мисках.Набалакала - i в могилу, бо так легше а я тут мучуся, доглядаю Ольку... Тiльки не квапся Псти, бо попечешся. Хай вихолоне, потрошки братимеш, бiйся багато аби здоров'я зовсiм не збавити. Сидять за столом навпроти одне одного, а за вiкнами - вечорiК журливо. - Замiж так i не вийшла? - Яке тепер замiжжя... - А менi так не поталанило з твоКю сестрою! Якби iншi часи, то якось би лiкував, а теперки?.. Ну Пж, призволяйся... Дивлюсь на тебе, Горпино, й жаль бере, бо i в тебе щастя нема... Ось i Пй занесу поПсти, хай закропиться гаряченьким з моКП руки. Горпина сидить i чекаК, поки повернеться хазяПн, а коли зрештою, вiн повертаКться, то в ПП очах стоять сльози. - А таке ж набалакують на тебе!.. А ти ж такий добрий! - Хто набалакуК? - Всi... Навiть Олька. - Всi, навiть Олька? - зводить настовбурченi брови.- Ти Пж, Пж. А що Олька набалакуК? Горпина тре кулаком по обличчю, схлипуК - i: - Каже, що ти розбоКм живеш. - Оце Олька так тобi сказала? Горпина мiцно й гiрко стискуК губи, покивуючи головою. - Так сказала?- допитуКться хазяПн.- Говори! - Сказала... Що розбоКм... Що по селах ходиш... Як не в своКму селi, то по чужих... Разом з такими, як сам. - А вона бачила? - Каже, що знаК...- I киваК на миску зi стравою.- Й за це м'ясо менi сказала. Що корови своКП не було, не рiзали, а м'ясо Псиш. - А вона не Псть? - скрикуК Василь Гнойовий.Ось я Пй занiс - i вона Псть. То чого Псть, коли мене сварить, га? Хай не Псть! А чим би я годував ПП? В колгоспi не розживешся. - Що правда, то правда. Василь Гнойовий кладе на столi два набубнявiлi жилами кулаки. - Каже Олька, що живу розбоКм? I живу! Бо iнакше не проживу, i вона б iнакше не прожила, а так скрипить, iще тягне. - Хiба тобi можна? Ти активiст... - А хто знаК? Ото хiба що жiнка знаК... Беру в тих, у кого К. А у кого нема - в того не беру. Ти Пж, Пж. - Сьорбаю потрошку... Жаль тебе, Василю. Це ж народ тепер такий страшний. - Народ страшний, а я ще страшнiший! - гордо так, гнiвно. - Попадешся в чиПсь руки... --- Ще нiкому не попався - й не попадуся. А як iнакше?.. Ох i Олька! Вона ж слаба в мене, три чисницi до смертi!.. Псть - i сварить мене. А як би вона жила, якби не мiй розбiй? Отака жiнка, отака вдячнiсть. Хоч добре, що вiд такоП жiнки господь бог дiтей не дав. - Горе дiтей не мати. - Аби вимерли?.. Я ось що надумав, Горпино... Ти Пж, пiдкрiпляйся.- Василь Гнойовий зводиться, ходить по хатi, мовби його нечиста сила колотить. Далi спиняКться й каже: - Не йди в Забару, зоставайся в мене. - Переночую - й завтра подамся. - Е-е! Назавжди зоставайся, будь менi за жiнку. -- За яку жiнку? - не тямить Горпина, забуваючи ложку в мисцi.- Таж у тебе К жiнка, маКш Ольку, сестру мою. - Та яка вона менi жiнка? Ти ж бачила. Нi встати, нi попорати, нi себе опоштати. Калiка. А я ще при силi, при здоров'П. Сам себе прогодую й тебе прогодую. Бо що тобi в Забарi? Пухнутимеш з голоду - ото й усе, поки ноги витягнеш. Дивлюсь на тебе, Горпино, й жаль краК душу... Мене доглянеш, за сестрою дивитимешся, а я тебе не скривджу. Горпина ледве спромагаКться на слово: - Де ж таке чувано. - Е-е, ще не таке чувано. - Я б i зосталася, але ж Олька - сестра моя, та й перед людьми сором. - Сором очей не виПсть. Посоромишся трохи - i звикнеш. Ти не думай! А я тебе i прогодую, i зодягну. Бо ще маю оцi руки. й показуК Пй своП руки - довгi, мотузованi жилами, з порепаними долонями, з чорною землею пiд нiгтями. - А як попадешся?- питаК Горпина.- Бо ти доскоцький, але й на тебе знайдуться доскоцькi. - Двом смертям не бувати, а одну не обдуриш. Ось, подивися... Василь Гнойовий пiдходить до скринi, вiдчиняК вiко - й жужмом дiстаК звiдти всяку всячину, всякий крам та одяг. - Для кого постарався? Таж для своКП Ольки. Другi жiнки ходять у дрантi, у лахмiттi, а в моКП ген скiльки обнов. Але ж Пй не до обнов. То дiстануться тобi, ти все посходжуКш... Примiряй оцю хустку. КидаК жiночi лахи до скринi, а Горпинi простягуК квiтчасту хустку з торочками. Повагавшись, Горпина боязко бере хустку, гладить пучками пальцiв. - Гарна,- шепоче. - Не бiйся, примiряй. Горпина знiмаК свою марку бiлу, закутуКться квiтчастою - i запитально дивиться на Василя Гнойового. Мовляв, скажи, чи личить, бо ж нема в хатi дзеркала, щоб подивитися на себе, щоб полюбуватися. - Як наречена! - хвалить вiн. - Ет,- несподiвано шарiКться Горпина. З сiней чуКться якийсь шерех, якесь човгання, якесь кректання. Бряжчись вiдро. Потiм починають повiльно вiдчинятися дверi, вже й вiдчинилися, та ще нiкого нема - i в знеможливiй тишi з'являКться рука на одвiрку, далi нога на порозi, потiм i немiчна постать жiноча згорблена. - Олько, ти? - вириваКться в чоловiка.- Встала? Олька - сама тiнь вiд людини. Сива голова похитуКться на тонкiй шиП. На обличчi тремтить блiдий туман болiсноП усмiшки, й випитi вуста тремтять болiсно. - Закортiло до вас. Хапаючись руками за стiну, ступаК до вiкна, за яким уже темними густими коноплями стоПть вечiр, i знеможено опускаКться на широку лаву. ВiдсапуКться, наче не з комори через сiни перейшла, а здолала далеку дорогу. - ЧуКш, Горпино? - озиваКться.- Славна ти в хустцi. - Та я знiму зараз, це Василь... - Не знiмай,- каже Олька.- Ходи в хустцi. Хай тобi дiстанеться, нiж якiйсь другiй. - О, таки правда,- тiшиться чоловiк. Олька молитовне складаК перед собою висхлi руки - й тихенько, з болiсною усмiшечкою каже: - Я оце лежу й таке собi надумала... Скiльки вже менi лишилося жити? Один бог знаК, тiльки ж небагато. ЧуК моя душа, що небагато... Вже ти, Василю, намучився зi мною, то бiльше не мучитимешся. - Олько, грiх таке говорити! - чоловiк до неП. - А я добра тобi хочу. Ось i надумала: хай Горпина залишаКться в нашiй хатi - i живiть з нею. - Як жити? - в один голос вигукують сестра й чоловiк, подивованi, що вона чи вгадала Пхню балачку, чи пiдслухала. - Живiть, як чоловiк i жiнка. - Ой, Олько,- схлипуК сестра. Й береться розв'язувати хустку па головi.- Це твоя хустка... - Не знiмай, не знiмай! - Олька до неП. - В тебе К здоров'я зносити хустку, а в мене його нема. ЧуКш, Василю? Залишай Горпипу, хай буде тобi за жiнку. ЧуКш, Горпино? Хай Василь тобi за чоловiка буде. Ви помиритеся. Василь хоч i зарiзяка страшний, а з ним жити можна. Зводиться з лавки, хапаКться рукою за стiну. - А ти куди? - чоловiк до неП. - У свою комору, там i вмирати буду. А ви тут зоставайтесь, не йдiть за мною. Та побалакайте ладком, та договорiться. Договорiться по-людському... ЧовгаК через порiг, i дверi за нею скриплять, зiтхаючи й стогнучи. - Дядьку, дайте Псточки. - Де ж я тобi вiзьму? - У вас К. - Хто тобi сказав, що в мене К? - сердиться Павло Музика так, що жили напинаються - скипають на лобi. I вже пильнiше приглядаКться до хлопця, що забрiв на обiйстя, стоПть у подертiй сорочечцi та полатаних штанцях, босоногий, а бузиновi очi зеленi дивляться так жалiбно, так благальне, що мало гарячими сльозами не бризнуть. - А чий ти будеш? - Хiба ви не знаКте? Сусiда ваш. - Грицько? - Вже ж Грицько. - То чого в свого батька Гаркушi не просиш Псти? I в своКП матерi? -- Нема Псти в нас, а батько злiг, - переминаКться з ноги на ногу малий Грицько.- Дайте Псточки! Бо й я помру так, як моП брати повмирали. Я не за дурно прошу, я вiдроблю вам. Чи тепер на городi, чи тодi, коли виросту. - Еге ж, виростеш, коли не помреш, - бубонить Павло Музика. - А не хочеться вмирати, хочеться пожити, правда? - Хочеться, дядьку! - Хе-хе,- вишкiрюК в усмiшцi зуби Павло Музика,- дурне, а хитре... Може, тобi дати булку? - А що таке булка? - питаК Грицько. - Це такий бiлий-бiлий хлiб, а пухкий, як пух. - Не обманюйте, дядьку,- темнiшаючи на виду й ковтаючи слину, каже Грицько.- ВидумуКте за булки, немаК булок нiде. Не бачив... Њ маторжаники, К коржi, К пiдпалки, е пампушки, а булок немаК, не бачив. - Та чого ти злякався, що дам булку? НемаК в мене булки, не дам.- I сам собi пiд нiс: - Та якби й була б, то не дав би. Павло Музика зникаК в хатi, а малий Грицько жде на причiлку. Бо хоч i скупий сусiд, бо хоч i страшний на виду, що навiть лячно дивитись на нього, та невже пожалiК винести хоч що-небудь? Жде, жде, а дядька все нема, нема, i в Грицька пiдкошуються ноги, й вiн поволеньки опускаКться на призьбу, поринаючи в сон. - Гей, хлопче, проснися! - термосить хтось за плече. Грицько розплющуКться - перед ним стоПть Павло Музика. - На,- каже й простягаК якийсь шкурат. - Що це? - зводиться Грицько. - Теляча шкура. З'Пси. - Як з'Псти? - О, тебе ще треба вчити,- гнiваКться дядько.Вiзьмеш обсмалиш на вогнi, а потiм у воду - i звариш, i наПсися. Шкура з молодого теляти, навариста. Валялася на горищi, я й забув. Малий Грицько бере шкурат з рудою шерстю, обома руками тулить до грудей. - Спасибi, дядьку! Обсмалю, зварю - i наПмся. А вам вiдроблю, вiддячу за ваше добро, ви не думайте. - Хочеться жити? - Ой, хочеться. I Грицько, горблячись не по-дитячому, а по-старечому, йде на своК обiйстя. За якийсь час там пiд акацiями горить вогонь, а в пiдвiшеному на деревяних рогачиках казанку вариться теляча шкура. Павловi Музицi нездужаКться, сидить пiд вишнею, то на шлях подивляКться, то на сусiдове обiйстя. Гомонить сам iз собою: - Гаркушине порiддя... Вiн у мене трусив хлiб, а тепер я мушу годувати його дитину. Хай би лежала та шкура на горищi, вона в мене Псти не просила, так нi, вiддав. А чи менi хто-небудь щось дасть? А нiхто не дасть, тiльки взяти - заберуть... О, як паруК з казанка. Це ж воно пiдкрiпиться, набереться сили менi на погибель. Таким добрим, як я, важко в свiтi жити. Бач, просив у господа бога, щоб вивiв Гаркушине сiм'я до ноги, бог i послухав мою просьбу, лише одненький Грицько й зостався у мого лютого ворога-сусiда. Так я сам ото рятую. А вiн менi колись вiддячить, як виросте. Еге ж, вiддячить, дочекаюся. И так Павловi Музицi шкода телячоП шкури, що ладен лiктi собi гризти з досади, що пiшов би на чуже обiйстя - й забрав би, з окропу вихопив. - Либонь, уварилася шкура, тепер воно з'Псть, хай би вдавилося моПм добром. I так йому важко дивитися, так важко! Аби не бачити, Павло Музика зводиться й понурою тiнню суне до хати, ховаКться. Та з великоП досади i в хатi не всидить, лиха сила колотить ним - i перегодя випихаК надвiр, у лагiдне золотаве надвечiр'я. - Господи, що це? ВвижаКться чи справдi на сусiдовому обiйстi пiд акацiями корчиться щось на землi? Наче нечиста сила звиваКться. Отам, бiля вогнища, яке ще курить синiм димком. - Та невже то малий? З якоП хвороби? Павло Музика через садок човгаК на сусiдове обiйстя. Пiдходить ближче - таки Грицько на землi корчиться, молотить ногами, а розчепiреними пальцями то за живiт хапаКться, то рве траву. - Грицько, ти чого? Мовчить хлопець, а з рота йому сукровиця-слизота ллКться. Павло Музика схиляКться й дiстаК з землi варену телячу шкуру. - Отак наварив, отак наПвся. Хто ж так варить? Казав йому обсмалити, але ж не обсмалив, а так, з шерстю. Ось шерсть i доконала. Бо з дурного розуму. А ще обiцяв вiддячити, вiдробити за шкуру, коли виросте. Де ж ти виростеш, де ж ти вiддячиш? ЧуКш, Грицько! Дитина ще здригаКться на землi, та вже Пй нiколи не обiзватися, не заговорити. Павло Музика ховаК шкурат вареноП телячоП шкури за пазуху. - Не годиться, щоб добро пропадало. Дитина вже й не ворушиться. - Пiду тепер шукати його батька. Про тих бахурiв Гаркуша вiд кого почув? Почув вiд мене. То про цього хай теж почуК вiд мене, а я подивлюсь на нього, подивлюсь. Не залишилося вiд нього насiння на землi, i його скоро самого не залишиться. Та не я буду, коли не зведу зi свiту. Б