Панас Мирний. Лихо давнК i сьогочасне ------------------------------------------------------------------------ Оригинал этого текста расположен в "Сетевой библиотеке украинской литературы" OCR: Евгений Васильев Для украинских литер использованы обозначения: Њ, К - "э оборотное" большое и маленькое (коды AAh,BAh) Џ, П - "i с двумя точками" большое и маленькое (коды AFh,BFh) I,i (укр) = I,i (лат) ------------------------------------------------------------------------ ПрисвячуКться В. I. Василенковi Добре тому Башкировi, на весь повiт добре! Земель в його - не мiряно, слуг у його - не злiчено. Через увесь повiт розiслалися його лани широкополi, виграючи на сонцi запашними степами, хвилюючи колосистим житом, пшеницею. Буйнi лiси поперетинали його маКтки i вздовж, i вшир, i впоперек; широкоплесi стави та озера порозлягалися в затишних балках, по низах, мов задля того, щоб ясне сонце й синК небо повсякчас любувалися та видивлялися у Пх чистих, прозорих водах, щоб водяна прохолода одволожувала сухе запашне повiтря й напувала цiлющою росою й без того родючу силу землi. А як гарно та весело по маКтках пана Башкира! Спiвучi пташки цiле лiто не вгавають у його садках-лiсах; табуни коней, череди скоту, отари овець оголошують своПм гуком вiльне повiтря степiв. Куди не глянь, куди не подивися, всюди благодать божа, статок i достаток! Тiльки по його селах чогось сумно та нудно. Невеличкi людськi оселi порозкидалися то сям, то там, мов ховалися одна вiд одноП, як вiд лихого дозорця... I люди, що жили по тих оселях, понурi та похмурi, нiмi та мовчазливi, тиняються, як тiнi, по горах та байраках, виходять на широкополi лани, на пишно-зеленi долини не свiтом бiлим любуватися, не пiсень веселих спiвати, а вiддавати буйному вiтровi своК важке зiтхання, своП сльози кревнi, щоб вiн, легкокрилий, однiс Пх до господа бога. - Господи, де наша смерть забарилася? Або ПП пошли, або волю дай! - вiд краю й до краю по Башкиревих маКтках ходило й голосило важке людське зiтхання. Що ж то за знак? Невже ж людям недобре жилося серед такоП розкошi та привiлля? Чи то Пх та давня дурисвiтка-воля збивала з пантелику й не пускала ясно глянути очима навкруги? Послухаймо, що кажуть сусiднi панки та полупанки в вiчi Башкиревi. - Добре вам, Олексiю Ивановичу, - й царевi краще не треба! Землi у вас не мiряно, людей у вас не злiчено... Та ще до того й люди такi покiрнi та слухнянi - нижче трави, тихше води!.. - Не кажiть менi такого про людей! - кричав Олексiй Iванович. - Не кажiть нiчого!.. То не люди добрi, то гадюки капоснi! Одного я в господа бога молив, однiП ласки просив - дати на них усiх одну спину, щоб як одного вчистив, то всiм зразу дошкулив! А то руки своП пооббивав, б'ючись, голос стратив, лаючись, а все одно: мов у стiну горохом!.. I не диво: бо я один, а Пх бiльше тисячi... Тисяча голiв на те, щоб тобi шкоди та втрати наробити!.. Господи!.. чом ти не дав Пм однiП спини?! - Та як ваша рука, поздоров боже, Олексiю Ивановичу, то й з тисячею вправиться! - казали панки. - Нi, пристав... Почав приставати... Колись правився, та ще як правився! Тут канчуком було лясну - до самого краю мiй ляск достягаК! А тепер - не те. Колись сам ходив бiля того, сам справляв сю роботу, а тепер у кожному селi свiй станок завiв... А все не помага! Не виб'Кш iз Пх бiсових лобiв тiКП волi та мандрiв... Нiяк не виб'Кш!.. Не любив Олексiй Iванович не тiльки волi, а й думки про волю - страх не любив. Звiсно, не задля себе: сам вiн був найвольнолюбивiший чоловiк на весь повiт, не знав нi в чому нiяких припон й перегород... А не любив, щоб крiпаки дбали про волю або гонобили яку-небудь думку про неП. - Навiщо Пм та воля здалася? Щоб порiзались? - казав вiн. - Iй-богу, порiжуться! Син батька зарiже, а не то що чужий чужого... Та якоП Пм ще треба волi? Чи вони в мене голоднi-холоднi, чи не ситi й одiтi? Чи Пм нiгде серед степiв прогулятися? А от пити та ледарювати - то дзуськи! Сам не п'ю та Пх б'ю, а все не гуляю i Пм не попущу гуляти. Гульня даремнi думки плодить; даремнi думки до мандрiв доводять, а в мандрах - пропащий чоловiк! От, примiрно, в царя вiйсько. Що б воно було, коли б усяк куди хотiв, туди й пiшов? Розтеклися б, як рудi мишi! I царевi горе, й вiйськовi - друге. Царя кожний би нехрист-бусурмен у полон узяв, а таке вiйсько поодинцю перебили. А от коли всi держаться купи - що б там не держало Пх: чи страх божий, чи канчук гострий, - о-о, то зовсiм iнша рiч!.. Так частенько вичитував Олексiй Iванович своПм крiпакам, додаючи до того ще бiльше снаги черкеським арапником, що вивiз iз Капказу, де за молодих лiт служив у вiйську. I такi речi Олексiя Ивановича вислухували крiпаки з великою покiрливiстю. Що бiльше корило крiпакiв - чи речi, чи арапник Олексiя Ивановича? Певно, що одно другому допомагало. Бо самi крiпаки хвалилися, що Пх пан - могутнiй пан: i духу великого, та й сили немалоП. Раз канчуком вчеше - до печiнки дойме, а чи голосом крикне - душа з ляку аж в ноги вступе, пiд п'яти ховаКться. I справдi, Олексiй Иванович був чоловiк неабиякий: височенного зросту, плечистий, рукатий, цибатий, з круглим, неначе кишинський кавун, обличчям i гостроверхою головою, рот широкий - трохи не до вух, нiс приплесковатий, а на кiнцi одутлий та круглий, мов волоська рiпа, вуси рудi та довгi, униз загнулись, очi - бульками, з червоними жилочками на бiлих баньках. Страшно було глянути в тi очi пiд добрий час, а пiд лихий, як червонi жилочки наллються кров ю, i аж випнуться, а в зiницях зажеврiють хижi iскорки, дикий звiр - i той би злякався того страшного погляду i затремтiв би вiд ляку, а то ж чоловiк, та ще й пiдданий пана Башкира! Недарма всi боялися зустрiватися з ним i врозтiч тiкали, як забачать було хоч здалеку. Страшний був чоловiк Олексiй Iванович та ще до того й могучий. Вiн безпремiнно був маршалом, а маршал тодi був не те, що тепер предводитель. У його в руках на увесь повiт були суд i розправа. Суддя та справник, мов тi слуги, по цiлих годинах дожидали за порогом, коли буде ласка вельможному пановi Пх до себе в хату покликати. Та ще, дожидаючи, господа бога молять, щоб вiн, милосердний, послав того дня Олексiю Ивановичу, устаючи з постелi, правою ногою на долiвку ступити, бо як лiрою - то буде така пара, що i в гарячiй лазнi, шмагаючи з усiКП сили вiником, не наженеш такоП. Зугарний був Олексiй Iванович усiм страху завдати. Та як його й не боятись? Багатир вiн на увесь повiт: губернатор пiд проПзд знаК тiльки його одного домiвку - прямiсiнько до його завертаК; сам вiн, буваючи в губернiП, до губернатора, мов до свого родича, заходе; не раз i цiлувалися з губернатором. А кому не звiсно, що губернатор так аби з ким не поцiлуКться! Сказано - могучий!.. Люди кажуть: з дужим не бийся, а з могучим не тягайся. I не даром кажуть. Нiхто не зважиться накриво слово сказати Олексiю Ивановичу, а не то щоб не послухатися його наказу або пiти проти його. I от би, здаКться, жити Олексiю Ивановичу, жити та бога хвалити! А проте i вiн часто та густо нарiкав на свою долю. Нi честь, нi слава, нi заможнiсть - нiщо не захищало його вiд тiКП напасницi-туги, що, не розбираючи, гризе людське серце i в багатого i в убогого. Чого ж сумуК Олексiй Iванович? Чого його серце туга окриваК? Того, що як здума Олексiй Iванович, що от вiн тепер i в славi, i в повазi, i добра у його - на дев'яти б стало... А кому вiн ту славу передасть? Кому добро, вiками нажите, перейде? Хто буде розкошувати у тому добрi, засилаючи боговi молитви за його душу?.. То так його завiна й ухопить! Як його й справдi не сумувати? Вже двадцять лiт минаК, як вiн жонатий, десятеро дiток мав, та нi одним не дав йому господь очей нарадувати. Оце вродиться дитина, наберуть мамок-няньок; сам Олексiй Iванович пильнуК, щоб, бува, часом чого не заподiяли дитинi, дивись - поживе з пiвроку, похирiК-похирiК та й вiддасть боговi душу. За першими ще не велика була скорбота - надiя серце грiла: молодi ще самi, приведе ще господь нарадуватись, а як умерло п'яте та шосте, уп'явся жаль в Олексiя Iвановича серце, обняла голову чорна думка! Чого вiн тiльки не робив, як не розкидав своПм розумом - уже бариню й по лiкарях возив, по заграницях провадив, сама вона скiльки разiв i на прощу молитися Пздила - нiщо не помагало! - Ви б, Олексiю Iвановичу, стрiчних кумiв узяли, - радять йому добрi приятелi. - Яких-то стрiчних кумiв? - спитався вiн. - Таких: як знайдеться дитина, то вийти з двору й першого стрiчного в куми запрохати. - Першого стрiчного? А як то крiпак буде? - скрикнув Олексiй Iванович. - На те вже божа воля: чи крiпак, то й крiпак - треба й крiпака прохати, - кажуть йому. Олексiй Iванович нiчого на те не одказав, тiльки голову опустив та замислився... Що вiн думав тодi? Чи не мирив, бува, свiй панський гонор з господньою волею? Бо бариня в тi часи якраз вагiтна ходила, а жили вони в селi Одрадi, де близько й полупанка не було - саме крiпацтво... I от одного лiтнього ранку, саме в жнива, ще тiльки що почало на свiт благословитись, як збудив Олексiя Ивановича нестямний крик... То був крик i великоП радостi i немалого горя задля його батькiвського серця:йому доведено, що бариня подарувала його сином. Звiсно, що вiн зразу схопився, та ще, як запримiтив його "камандинер", i на лiву ногу. - Буде ж тепер грому! - додав вiн, передаючи звiстку про те дворовим, а дворовi - задворовим. I пiшла та звiстка по всьому селу вiд хати до хати, попiднiмала людей на ноги й мерщiй гнала Пх у поле, щоб, бува, яка лиха година не привела пiйматися пановi на очi. Минула тiльки та чутка одну Проценкову хату. Стояла та хата недалеко вiд панського двору - так через яр на горбику, якраз вiкнами на панське дворище, й димарем схилилася до нього, мов разом дивилася й слухала... Та, видно, на той час ослiпла й оглухла, що не добачила й не дочула тiКП недоброП звiстки. Та як Пй було не ослiпнути й не оглухнути, коли в нiй завелося своК лихо. У Федора Проценка занедужала жiнка Хiвря. Ще вчора вона була любiсiнька-милiсiнька. Вiн, вона, Пх шiстнадцятилiтня дочка Марина збиралися на ранок жати панську пшеницю й лаштувалися до того цiлий день. Федiр обдивлявся серпи, чи не пощербилися, не потупилися; Хiвря турбувалася Пжею, пекла хлiб, варила страву, а Марина, збираючи в огородi огiрки та стиха виспiвуючи, думала про те, з ким Пй доведеться рядом у полi жати, i молила бога, щоб вiн надоумив рядчика поставити бiля неП кучерявого Василя Прудоусенка - бравого та жвавого двадцятилiтнього парубка, що як стрiнеться з нею де-небудь, то, знай, пуска Пй бiсики очима. Так було вдень. До вечора збиралися. Сiло сонце - почали вечеряти; повечерявши, полягали спати, щоб назавтра якнайранiш устати. I поснули швидко, та не надовго. Ще й першi пiвнi не проспiвали, як Хiвря недужим голосом подала чоловiковi й дочцi звiстку, що з нею щось трапилося. Пiд серцем як вогнем пекло, пiд груди пiдпирало, то випрямляло прямцем, то зводило докупи. Хiвря не стогнала - кричала. Коло неП Федiр з Мариною клопоталися, що б Пй дати, чим запомогти... Давали непочатоП води, й умивали, i збризкували - не помагало. Маринi кинувсь у вiчi хрест, що батько напалив на сволоцi, як iз страстi вернулися. Устругали того хреста, дали випити. Не змогла випити Хiвря - викинула... Криком кричить, духу пускаКться!.. - Тату, ви б за Лазорчихою збiгали... може, вона одшепче, одчитаК, - плаче Марина. Лазорчиха живе аж на другому краП села. А вже пiвнiч, поки додибаКш туди та вiдтiль - свiт буде. Федiр все-таки побiг. Уже зоря займалася, почав край неба червонiти, як Федiр вернувся додому один: Лазорчиху взяли в друге село бабувати. Перед свiтом Хiвря затихла, голосу не одведе, тiльки мутними очима поведе, наче хоче чого попросити, та не зможе. - Може, тобi пити хочеться? - питаК Федiр, пiдносячи Хiврi кухоль з холодною водою. Хiвря глянула й одвернулась, а Марина, припавши до неП головою, заголосила... Почало сонце сходити. З-за гори, з-за лiсу показалося його блискуче кiльце, й пучок золотого промiння, падаючи довгою ниткою на землю, розсiявся на горi по травицi сизо-золотим пiсочком. Досяг той промiнь i до ПроценковоП хати, прокрався через помутнiлу шибку й застрибав на клунках, що лежали на полу в кутку, золотими зайчиками. Вiн, здаКться, нагадував, що пора за тi клунки братися, в поле поспiшати. Федiр перший те помiтив i наче знiчев'я кинувся. - Ану, годi тобi! Час у поле - опiзнимося, - промовив вiн до дочки, беручись за клунок. Дочка глянула на матiр, потiм на батька i знову перевела очi на матiр, немов питалася: на кого ж ПП кинемо, як ПП саму зоставимо? - Що ж я вдiю? - сердито скрикнув Федiр. - Не понесу ж ПП на руках за собою! Збираймося, ходiмо, бо лановий як запримiтить, що нас немаК, буде халепа! Марина пiдвелася, набрала кухоль свiжоП води, поставила в головах бiля матерi, подивилась на неП, узяла свiй клунок на плечi и повагом потяглася за батьком. Шлях на поле йшов яром, понад панським садком. Федiр з Мариною, похнюпившись, плентались мовчки; Федiр - попереду, Марина - за ним. Сонце, пiднявшись височенько, стиха грiло; пташки спiвали в панському садку, коники сюрчали в травi; а вони, не примiчаючи того нiчого, йшли одно за другим, нога за ногою, похмурi та понурi. Минувши ярок, шлях повертав геть круто поза садком, зникаючи в безкраПй далинi широкого та просторого, як море, поля, де вже колихалися купками женцi. - Ох, лихо! Он уже й на постать стали, - промовив Федiр i придав ходи. Марина за ним приспiшала. - Ей, стiй! - донiсся до них гучний голос iз саду. Вони озирнулися. На окопi з'явився пан i, перескочивши через рiв, чесав прямо на Пх. Федiр незчувся, коли в його клунок вислизнув з рук i посунувся по спинi додолу; обома руками мерщiй ухопився вiн за шапку й трохи не з чубом зняв ПП з голови; лице його зблiдло, вiн увесь тремтiв, мов у лихоманцi. За ним зiгнулася Марина з клунком за плечима та так i заколiла. - Здоровi! - промовив пан, наближаючись до них. Федiр i Марина нiчого не одказали на те вiтання; у Федора тiльки мишка забiгала на спiднiй губi та од ляку перекосилися очi. - Куди се вас бог несе? - питаК Олексiй Иванович. - Пшеницi жати, паночку! -обiзвався Федiр, низько вклонившись, i зразу засипав:Винуватi, паночку, опiзнилися... Жiнка занедужала. Не знаКмо, що з нею й сталося. Любiсiнька-милiсiнька була вчора, а вночi... твоя, господи, воля!.. Винуватi, паночку, запiзнилися. Простiть на сей раз - i пожалуйте, i помилуйте... Не самохiтно то, случай такий випав, не доводь його, господи, нiкому! - одно плескав Федiр, збираючись кинутись перед паном навколiшки. - Та годi тобi! - каже Олексiй Iванович, - Не об тiм тепер рiч. Я сам до тебе з просьбою. Будь ласка, не одкажи... Бог послав менi сина, йди його охрестити. - Паночку! - скрикнув Федiр, повалившись Олексiю Iвановичу в ноги, - От бог свiдок - жiнка занедужала!.. А Марина, мов голодна чайка, на все поле заскиглила. У Олексiя Iвановича блиснули очi. - То що, що жiнка недужа? - спитав вiн грiзно. - То через те тобi не можна дитини охрестити? То ти хреста цураКшся? Думки не думки, а якiсь розпудженi уривки думок носяться у Федоровiй головi... "Дитини охрестити... Хреста цураКшся... ЯкоП дитини? Якого хреста? Ох, похристить оце вiн нас- довiку будемо знати'.." - То ти не хоч, питаю? - ще грiзнiше скрикнув Олексiй Iванович. - Де вже його, пане, не хотiти? Ваша воля - ваша й сила! - покiрно одказав Федiр, пiдводячись з землi. - Я тебе не силую, чоловiче! Я прошу тебе! - каже ласкаво Олексiй Iванович. А в Федора вiд тiКП ласкавоП мови серце замираК. - Паночку, - зiтхнувши важко, вимовив вiн, - хай уже я один в одвiтi буду... Он дочка в мене... Пустiть ЏП, лебедику! - Дочка? I гаразд, що дочка! Хiба дочцi не можна з батьком кумувати? - питаК пан. - Вона молода, паночку, дурна!.. Як батько накаже, то як його не послухати? Простiть на сей раз... - Та чого ти просиш, дурню? - не второпав пан. - Я тебе до себе в куми прошу... Чув? У куми! Бог послав менi сина. Прошу тебе охрестити. I дочку прошу, - каже йому Олексiй Iванович. А Федiр дума: "Ох, знаю я, у якi-то куми ти просиш мене з дочкою. Знаю! Хвалилися люди, що якусь нову машину придбав, щоб сама клала, роздягала, держала й шкуру спускала... То-то тепер, видно, ПП на свiт народив та й запрохуКш охрестити". I Федiр важко та тяжко зiтхнув, немов хотiв витхнути разом iз зiтханням i душу- - То ходiмо до хати, - каже пан. - Поки се та те, поки зберемося, то тим часом i священик прийде. Я за священиком вже послав. Iде Федiр за паном у двiр - серце тремтить, душа не на мiсцi. "Якби-то се молодий та сам, - дума вiн, -дременув би убiк - хортами б не нагнали! А тепер?" ПлутаК Федiр ногами, мов не своПми, а тут ззаду Марина ще хлип а. Федiр трохи постояв, поки дочка наблизилася, й, поглядаючи на панову спину, сiпнув ПП за полу. - Цить, дурна! - прошепотiв вiн стиха. - Бiльше битимуть! - i знову виступив уперед, заступаючи дочку собою, щоб пан, бува, не помiтив, що та плаче. Не забарилися вони дiйти до двору. Пан зараз наказав лакеям та покойовим, щоб повели Федора i Марину помили, принарядили й повели у горницi. Здивувалися Федiр i Марина, як i справдi почали Пх мити, чесати, в нову одежу вбирати. Нарядили Федора, мов того полковника з Сiчi: чоботи новi - жовтинцi, штани широкi - оксамитнi, каптан iз синього Кдвабу; пiдстригли, пiдголили - так вiдразу двадцять лiт з його обличчя старостi зняли! А Марина?.. То не квiтка розцвiтаК вранцi у садочку, то ПП краса дiвоча пишаКться в дорогих уборах! На Маринi плахта - аж очi на себе бере: картата, червчата, шовком заткана; темно-синя оксамитова керсетка; бiла, наче снiг той, тонкого полотна сорочка з вишитими-вимережаними рукавами; на ногах - невеличкi червонi сап'янцi; на шиП - намисто добре, хрести та дукачi; на головi - з квiточок вiночок, а кiнець коси аж горить стьожками!.. Старий Федiр дивом здивувався, а Марина вiд дива й не здише! Ще було бiльше диво, як Пх, нарядивши отак, привели в горницi й припоручили панського сина охрестити. Держить Федiр на руках дитину перед батюшкою - й не ворухнеться, очей з неП не зведе! Забув Федiр, що всього через ярок у невеличкiй хатинi лежить його Хiвря тяжко недужа, що на полi яра пшениця його корявих рук дожидаК, а лановий уже довiв прикажчиковi, що з Проценкового двору нi одна душа на панщину не вийшла... Про все на свiтi забув Федiр! Що йому тепер його непривiтна хатина, хвора Хiвря, колюча нива, коли вiн панського сина у вiру вводе, самому пановi кумом стаК, а його синовi - хрещеним батьком. Вiн почуваК, що це не чужа йому дитина, а К в йому частина чогось рiдного, свого; на те вiн держить його на рукак перед купелем, на те у хрест його вводе!.. I те рiдне, своК, так виразно ворушиться там, на самому днi в його серцi, в глибинi здивованоП душi, а прудка думка забiгаК далеко вперед... I вбачаК вiн сього хрещеника не на руках уже, малого та нiмого, а бравого панича молодого, що кличе його на пораду до себе, як вiльного та рiвного собi!.. Тим часом паненя охрестили, й Федiр, поздоровивши пана з сином, нiзащо не захотiв хрещеника мамцi вiддати. Де ж се видано, де ж се слихано, щоб вiн оддав дитину комусь чужому, а не самiй матерi, що його на свiт породила, не своПй кумi? Пан тiльки всмiхнувся, зачувши те змагання Федора з мамкою. - Пустiть, пустiть його! Хай самiй матерi вiднесе сина. Не одступайте вiд закону, не ламайте звичаПв. I Федора з Мариною пустили до панi. - Поздоровляю вас, барине-кумо, з сином! Дай, господи, щоб великий рiс та щасливий був! - мовив Федiр, кладучи сина бiля баринi на постелi. Бариня сердито та гостро подивилася на нежданих кумiв. Олексiй Iванович, проступаючи слiдом за ними, щось по-чужосторонньому заговорив до баринi, i ПП гострий погляд зразу подобрiшав. Вона навiть усмiхнулася й витягла з-пiд коца свою блiду, замлiлу руку. Федiр i Марина приложилися вустами до тiП куминоП руки. - А тепер кумовi та кумi - Псти та пити! Спасибi Пм, що потрудилися: по трудах час i закусити! - порядкував Олексiй Iванович, виводячи кумiв у столову. А там уже повен стiл стояв усяких напиткiв та наПдкiв. Олексiй Iванович запрохуК панотця сiдати, силомiць усаджуК й кума з кумою. - Сiдайте, сiдайте! Чого боПтесь? Не бiйтесь. Сiдайте, Пжте, пийте; ви тепер менi мовби й рiднi - через хрест порiднилися. Прошу покорно!.. Олексiй Iванович наливаК по чарцi собi, панотцевi й кумовi доброП оковитоП, а кумi - червоного солодкого вина. ЦокаКться з усiма чаркою - такий привiтний та ввiчливий! - Тепер же, кумо, - повертаючись до Марини й заглядаючи у ПП чорнi, як терен, очi та свiже, рум'яне обличчя, каже Олексiй Iванович, - треба сина доглядати. Кому ж бiльше те пристало, як не хрещенiй матерi? Чи так я кажу, чесний отче? - повертаючись до попа, питаК Олексiй Iванович. - Так, так! - одказуК той, запихаючи в рот пiвпирога, - На те кумою ставала, на те бралася, перед хрестом присягалася боронити його вiд усього лихого. Марина мовчить, тiльки душею млiК, а радий Федiр за дочку одказуК: - Та-а!.. Поздоров, боже, нашого кума та пошли, господи, синовi великому зрости, а виглядiти - виглядимо! Хiба моя Марина мала? Хiба в неП руки чужi, щоб вона сина не виняньчила та не виносила? Та я сам ПП припну до дитини... Стiй, анi з мiсця! Очей не зводь! Не давай i порошинi на його впасти! - Спасибi, спасибi тобi, Федоре! - дякуК Олексiй Iванович. - Ти такий добрий чоловiк. Вип'Кмо ж ще. То за сина було, а се вже за батька! - Та ще ж, куме, й за матiр треба, бо вона ж його носила, родила, муки приймала, - базiка Федiр, вже посоловiвши вiд другоП. - А треба, треба! - одказуК Олексiй Iванович, дивуючись про себе, що в мужика таке тепле серце та добрий розум. - Я от що тобi, Федоре, скажу, - каже далi Олексiй Iванович, - то твоя хата через яр? - Яка вона моя? - ухмиляючись, пита Федiр. - А чия ж? - Як чия? Панова!.. Ми панськi - i хата панська. Олексiй Iванович ще бiльше здивувався... Сей Федiр хоч i зове його тепер кумом, а своК стiйло зна, свого не забуваК! - Так, так, Федоре! Ти правду кажеш: ви панськi й хата панська, - одказуК Олексiй Iванович, - Отже як ти живеш у тiй хатi, то вона все-таки твоя. То слухай же, що я тобi казатиму: хата твоя стара, кривобока. Дам я тобi другу хату, нову, простору, отут у садочку та в холодочку звелю вибудувати, щоб тобi вiльнiше було до сина доступити, повсякчас його бачити. Чи винесуть його надвiр прогулятись, то й ти на нього позирнеш, своК серце порадуКш... Або дочцi твоПй заманеться з тобою побачитися, поговорити - недалеко Пй буде ходити. Чи так я кажу? - Так, так!.. Поздоров, боже, вас, пане! - кланяючись, дякуК Федiр. - Що як у нас пан, то й по цiлому свiтовi другого такого немаК. А все-таки я вам по правдi скажу, нi крихти не втаю, як перед богом признаюся. Ото, значить, як ви нас устрiли, пане, i страху ж я набрався, господи! А як почали закликати в куми, то ще бiльший страх мене пройняв. "О-о, - думаю, - та й похристять же мене з дочкою!.." До самого послiднього, ото вже як увели нас у горницi, дали вина до рук та постановили перед Квангеллю - тодi тiльки я дойняв вiри, що воно не жарти. А то все думав: "Та й жартовливий же який наш пан, пошли йому, боже, здоров'я, - жартуючи й шкуру здiймаК!" Не подобалося Олексiю Iвановичу послiднК Федорове слово; отже п'яненький Федiр з такою усмiшкою його вимовив, немов розказував про яку втiшну iграшку або щиру ласку, що Олексiй Iванович не розсердився, а тiльки засмiявся. - Отже що я тобi, Федоре, скажу, - почав Олексiй Iванович, - щоб ти не думав про мене такого, щоб часом i гадка нiколи не западала про те в твою голову, то я тебе навiки вiд панщини увiльняю. Житимеш у мене, як у бога за пазухою, i ситий, i одiтий, i не голодний. Я б тебе й зовсiм на волю випустив, та що, як ти, бува, мене покинеш? Все одно - ти й не на волi, а житимеш, як на волi. А як настане мiй час сей свiт покидати, от тодi я тобi дам вольну, щоб пiсля мене нiхто тобi не змiг чого лихого заподiяти. Федiр, коливаючись, пiдвiвся й не пiдiйшов - звалився на пана. - Рученьку!.. Рученьку вашу бiлу! - скрикнув вiн, ловлячи панову руку й обдаючи ПП гарячими поцiлунками. - Барин... кумочку-барин! - i Федiр заплакав. Ще довго п'яний Федiр сидiв би та базiкав з паном, якби пановi не обридла його розмова. - Ну, Федоре, - сказав вiн, - ти тепер iди додому та справляй своП дiла, а я з недiлi накажу, щоб задля тебе хату будували. - Та час, паночку, час i додому, бо там у мене жiнка хвора, - згадав Федiр про Хiврю, - От би тiльки роздягтись треба, у своК одягтися. - Навiщо? - пита Олексiй Iванович. - Що тепер на тобi та на твоПй дочцi - я вам дарую, щоб ви пам'ятали той день, коли в мене кумували. Федiр знову було кинувся цiлувати пана, та Олексiй Iванович остерiг: - Буде, буде вже, Федоре! А то ти зразу всi поцiлунки витратиш - на друге й не зостанеться!.. Федiр п'яний, у своКму пишному уборi, поколивав через двiр. Марина пiддержувала його, щоб часом, бува, вiн не впав. Усi дворовi витрiщилися на них, як вони проходили двором. Були такi, що й кепкували: - Он як нового кума прибрали, як того снiгура! - Та й кум же набрався - ледве ноги волоче! - Бо важка, бач, робота була! - А чи будуть же й кума на стайню водити, як i всiх? - А чому ж? Кум хрестив, то й кума похрестити! Так гомонiли мiж собою дворовi, а проте все-таки кожного завидки брали, що Федоровi випало таке щастя. Та й Федiр не таПвся з ним. Вiн, простуючи через яр до своКП хати, тiльки й знав, що плескав про нього. - От ти й знай!.. Отаке! - гомонiв сам з ообою. - I наПлися, i напилися, i... дiло зробили... Тепер ти Федора голими руками не бери!.. Федiр - панiв кум, Федiр - батько хрещений його синовi!.. Он то що Федiр! Он то як!.. А ти думав як?.. - I Федiр, зостановлюючись i коливаючись, тикав поперед себе пальцем, нiби бачив перед собою кого другого, що перечив йому. Потiм, похитавшись, знову йшов. Вийшовши нагору, вже перед хатою, вiн знову зупинився й Марину зостановив. - Марино! - повернувсь вiн до неП. - Ти менi от що скажи: хто я такий? - Хто ж! Звiсно, батько! - Нi, брешеш! Я кум панський, а ти - кума. Ну, а Хiвря що? От що ти менi скажи - Хiвря що? Я - кум, ти - кума, а Хiвря- дуля з хвостом!.. От ти й знай, додав Федiр, придержуючи Марину за рукав. - Та годi вже вам базiкати! Хоч мене пустiть; я вперед пiду, бо, може, там матерi треба в чому допомогти, - сказала Марина, одводячи його руку. - Ну, то йди... йди! I я прийду... Ти думаКш, - може, не втраплю?.. Утраплю! А як по правдi розсудити, то все-таки на мов вийде, що Хiвря - дуля з хвостом! Бо я, значить, кум, а ти - кума, а Хiвря?.. - патякав Федiр сам з собою, колихаючись у присiнки. Тiльки що Федiр уступив у хату, як його ще на порозi привiтав нестямний крик. - Ой моя матiнко, моя голубонько! На кого ж ти нас покинула? - голосила Марина над помершою матiр'ю. Федора наче в груди кулаком шелепнуло. Вiн хитнувся, трохи не впав, отже, встояв i наче бадьорiше пiдiйшов до полу, де лежала мертва Хiвря, а над нею, припавши, голосила Марина. - Умерла? - промовив Федiр. - Так швидко? От ти й знай!.. Хоч би було довелося побачити Пй, якi ми тепер, дочко, стали з тобою! Шкода!.. Покiйниця добра була людина: вiк з нею зжили, а не билися, не лаялися, - промовив вiн iз жалем, подивився на холодне Хiврине лице, на ПП мертвi очi, потiм положив руку дочцi на спину. - Марино! Годi, не плач... Може, воно й краще, що господь ПП прийняв... Бо що вона таке була мiж нами?.. Я - кум, ти - кума, а вона?.. Не плач! - потiшав п'яний Федiр свою дочку. Марина не слухала батька, навiть не глянула на нього, а ще дужче заголосила... Того ж таки вечора, повертаючись з поля додому, гомонiли одрадяни про несподiване Федорове щастя, жалкували, що безталаннiй Хiврi не довелося й нарадуватися тим несподiваним щастям. "Тут би тiльки жити та бога хвалити, а вона вiзьми та й умри!" - гомонiли люди. Один тiльки вiвчар Улас, бiлий, як молоко, дiдуган, що й побiлiв, пасучи овець, i не знав та й не признавав iншого щастя на свiтi, як бути бiля овець, - один тiльки вiн якось глухо бубонiв сам з собою: - Толкуються! Про що вони толкуються? Про позаторiшнi вишкварки!.. Тодi скажеш гоц, як вискочиш!.. Коли б ще не довелося Федоровi гiркими слiзьми поливати те кумування. Все бридня на свiтi, окреме праведного бога та вiвцi смиренноП... Та хоч нiкому лиха не заподiК - смирна! А то все бридня на свiтi та омана!.. Одначе люди не звертали уваги на тi Уласовi речi. - Старий став - з ума вижив... Що не кажи, як не верти, а все-таки Федiр - кум панiв! - плескали вони. Через тиждень, як поховав Федiр з Мариною Хiврю, Пх перевели у двiр. Марину - прямо в горницi до сина Петра пристановили, а Федоровi, поки ще будувалася задля нього хата в садку, наказано в прикажчика в хатi перебути. Живе Федiр у дворi, як у бога за пазухою. Все йому в, чого душа забажаК: чи Псти - то й Псти, чи пити - то й пити, чи нарядиться в що - й нарядiв усяких 'Федоровi нашили. Не знаК Федiр, де те все береться, нема йому нi про що турботи, не знаК вiн нiякого клопоту - все те неначе з неба падаК. - Ану, Федоре, панiв куме! Час тобi вставати - робота важка тебе жде... Треба надумати, де-то його цiлiсiнький день дiти, - насмiхаКться Федiр, продираючи очi, як уже сонце геть-геть пiдiб'Кться. КепкуК Федiр з свого несподiваного щастя й радiК йому. А проте сам не знаК, чого частiш та частiш почало западати йому на думку його трудове життя у своПй кривобокiй хатинi, його Хiвря - така клопотлива та неспокiйна. "Добра була вона жiнка!" - дума вiн, i туга, тихо пiдкравшись, щипаК його за серце, в душi жаль прокидаКться: чого Хiвря так швидко вмерла? "От би коли зажили з нею! Не клопоталися б: все К... Не привiв же господь!" - дума Федiр, а жаль розростаКться в його душi дужче, копирсаК в серцi глибше; йому вже шкода й свого трудового життя. - Хоч i важко було, часом гiрко було, а все було чим жити, об чому клопотатися! А тепер? Усе К, всього доволi, а жiнки немаК, дочки немаК... пропала сiм'я! Все врозтiч пiшло, шкереберть закопирсало! - трохи не з плачем скаржиться Федiр. Поки ще вiн жив у дворi, у прикажчиковiй хатi, то було йому з ким погомонiти, словом перекинутись, i туга його не так доймала. А як перейшов вiн у садок, у свою хату, як зостався сам собi, без роботи, без клопотiв, - тодi туга, мов гадюка, вп'ялася в його серце, немилосердно ссала, кусала. Важкi думки окривали його голову, не давали нiччю спати. Вiн не знав тодi, що йому робити, де себе подiти. Частiше та частiше вiн почав завертати до пiдвального. Посиде, погомонить i пiвкварти додому принесе. А горiлка в пiдвалi смаковита та добра! - Ану, пораднице! - промовляК Федiр до пляшки, - Заговори мою тугу! - i витягне зразу до половини. Загорить, запече коло серця, розiллКться по тiлу якась тепла радiсть; голова пiде кругом, якiсь легкi думки ПП вкриють. - А все-таки панiв кум - от що! - усмiхаКться сам до себе Федiр, лягаючи спати. Роздобрiв вiд того життя Федiр, потовщав. Був колись сухий та замлiлий, а тепер?.. "Шия в нього - хоч обiддя гни, пика - як не лусне, очi жиром запливають, сам у шкуру не втовпиться!" - кажуть про нього дворовi. Добре Федоровi та ще й як!.. А Маринi? Та й Маринi в горницях не лихо. Ходить Марина в тонкому бiллi, носить Марина дорогi та пишнi убори, Псть Марина смачну та еиту страву, п'К солодкi чаП. Роздобрiла Марина, вибiлилася, мов та панянка... Сонячна пригара зiйшла з ПП обличчя - бiле воно в неП та рум'яне, мов те яблучко наливчате, й тiло - недавно ще шорстке та жилаве, пом'якшало, налилося; руки i ноги, мов тi кругляки виточенi, кругом груди - в обiйма не вгорнеш, а стан круглий - рукою не обхопиш... Як iде Марина, то й земля пiд нею угинаКться! Покойовi кажуть, що Марину панське око пушить, бо чогось на неП дуже пан задивляКться. Та як його й не задивитись на таку козир-дiвку? Як надiне Марина сорочку тонку лляну, затягнеться поясом шовковим та обстебне на собi керсетку, а керсетка як не трiсне в грудях, - то хто втерпить не глянути на неП? ЧиПх очей не вiзьме на себе? Що ж Марина повинна робити, щоб на неП не задивлялися? На те й очi, щоб дивитися! Та й який з того прибуток, коли ПП будуть обминати? Яка Пй втрата, коли хто подивиться? - Хай дивиться - не поживиться! - каже Марина, граючи веселими очима. Що божого ранку виносе Марина в свiтлицю дитя на погуляння. Свiтлиця якраз поруч iз кабiнетом, де Олексiй Iванович пробуваК. Марина чуК, що вiн уже встав, щось нишпорить, чимсь стукаК. А коли любить, то чому йому на нього не подивитися, не порадувать очей? Марина подаК звiстку: або стихенька пiсню заспiваК, або зачукика малого. - Уже Петрусь встав. Пiти подивитися на малого, - каже собi Олексiй Iванович. Виходе, погляне, спитаК, як Петрусь нiченьку спав. - Мамка хвалилася - добре спали, - наче в дзвiнок задзвоне, одкаже Марина, кинувши скоса оком на пана, потiм переведе любий та добрий погляд своПх чорних iскрявих очей на невеличке Петрусеве личко, що приткнулося, мов до рiдноП матерi, до ПП лона. - Ти гляди, не дуже його пригортай до себе, щоб у головку не замулило, - каже Олексiй Iванович. - I чого б таки було йому мулько, - одказуК, всмiхаючись, Марина. - Подушечок пiдмостила? - регоче Олексiй Iванович, кинувши лукавим оком на Марину. - От ще вигадайте що! - махаК Марина головою i, окрутнувшись на нозi, повертаКться до нього своПми круглими, наче виточеними плечима та широкою спиною. У Олексiя Iвановича очi загоряться, чогось серце шпарко застукаК. - Ти, слухай, - каже вiн якось глухо, мов йому що зiтхання затнуло, - ти не дуже крутися, щоб часом не впала... - Не заб'юся! - щебече Марина. - Та ти, певно, не заб'Кшся... А он воно... - Хай господь милуК, щоб я його впустила! - жахаКться Марина й знов щебече, - Як таке манiсiньке, гарнiсiньке та впустити? Та я б сама себе, сучку, розiрвала! - А все-таки стережися. Береженого й бог береже! - каже Олексiй Iванович, мерщiй ховаючись у кабiнетi. Чого? Про те вiн знаК, а Маринi яке дiло? Марина гуляК по свiтлицi з дитиною сама. Сумно Пй, сумно й дитинi. Чому ж Пй не заспiвати, не забавити хлопчика? Марина спiваК, а ПП тонкий та дзвiнкий голос доноситься через стiну до Олексiя Ивановича, пестить його ухо, веселить серце. "Гарна ся дiвчина Марина, - дума Олексiй Iванович, - з себе красива й весела придалася. А се для дитини добре: його малi очицi веселитиме краса вродлива, його невеличке серце радуватиме пiсня весела; радощi та веселощi вистилатимуть його невеличку душечку, i виростатиме хлоп'я не похмуре та вередливе, а спокiйно-веселе та добре..." Ясно та легко стаК на душi у Олексiя Ивановича. - Треба Марину чим-небудь обдарувати. Вона ще краще буде сина глядiти, - каже вiн i- дивись, викотить до неП в свiтлицю таляра або золотого. - Лови! Хай пограКться хлопець, - гукаК на Марину. Марина вiзьме, пiднесе ту iграшку до очей малого, повертаК перед ним на всi боки або покоте по долiвцi. - Кiть-кiть! - забавляК, аж поки не обридне дитинi Та iграшка, поки не почне воно очей од неП одвертати. - Нате вам назад. Уже не хочуть панич гратися, награлися! - каже Марина, просуваючи свою круглу руку крiзь дверi. Дивиться Олексiй Iванович на ту бiлу та пухку руку й дума: "Та й чесна яка душа в сiП Марини! Друга потаПла б грошi, сказала б - десь закотилися, а вона - нi... Чесна душа!" - Хай у тебе будуть! - каже вiн. - Нащо воно менi! Ще загубиться! - А загубиш, то не чия втрата - твоя: я тобi Пх дарую. - Спасибi вам, паночку! - дякуК Марина. - Я сих грошей нiде не дiну. Заховаю Пх далеко-далеко та тiльки по недiлях буду на них дивитися! Весела Марина мерщiй окриКться з тим подарунком, кожному хвалиться, у вiчi тиче. Побiжить з ними й до батька. - А менi сьогоднi ось що пан подарував! - За вiщо ж вiн тобi подарував? - пита Федiр, уже лизнувши й гостро поглядаючи на Марину. - Я не знаю... За те, мабуть, що дитину добре гляджу. - То-то гляди!.. Бач, яка гладка стала, - вiдмовляК понуро Федiр. Чудно Маринi, що таке батько плеще на неП. Там покойовi Пй проходу не дають: пройде вона - очима так i проводять, за спиною регочуть; а тут ще й батько гуди ж. "Гладка", - каже... Ну то що, що гладка? Гарно було б, коли б була гостра, як шпичка? То хоч глянуть К на що, а то кiлок кiлком!.. "Гляди!" - каже... Кого гляди? Дитину ж он гляджу, з очей не спускаю... Кого ж ще глядiти?.. Чи, може, се про те, що я з паном iнодi жартую?.. То що ж? Вiн кум менi, я в нього дитя приймала... Хiба пожартувати з кумом не можна?.. Вернеться Марина в горницi сумна-невесела... Стрiне ПП Олексiй Iванович. - Чого нiс похнюпила? - спитаК, ущипнувши злегка за щоку. - Гетьте, не лiзьте! - скрикне Марина. - Он менi всi голову прогризли вами. - Хто - всi? - допитуКться Олексiй Iванович. - Хто? Дiвчата... батько... - А тому старому дурневi чого ще забажалося? - суворо спитаК Олексiй Iванович - i одiйде. На цiлий день пiсля того й сварки, й гомону по всьому дому. Нiхто нiчим не вгодить Олексiю Ивановичевi, - i те не так, i друге навиворот!.. ПерешиваК Олексiй Iванович дiвчат - на гречку, як кажуть, переганяК. Пiде в садок проходитись, до Федора заверне. - А ти, куме, що там дочцi чорт батька зна що плещеiв? Дивиться Федiр сонними очима на пана. "Що ж я плескав Пй? Коли?" - думаК i не пригадаК. - Гляди, Федоре, щоб не прийшлось розкуматися! Не знаю, хто тодi в накладi зостанеться, - сердито скаже й пiде. "Розкуматися! - думаК Федiр. - Як то розкуматися? Ще такого не видано було на свiтi... Та хто ж то вигадав таке? Хто довiв до пана? Невже вона... гладимаха?.." I мороз лютий так не охолодив би Федорового серця, як та думка-догадка. ЗдаКться, Федiр i захмелився добре на сьогоднi; отже де той i хмiль дiвся! В головi тiльки гуде та на серцi холоне. Федiр кинувся знову до пiдвального, принiс додому вже цiлу кварту. Сiв, почав пити. П'К, п'К - не бере. - Чи не помилився, бува, пiдвальний? Чи не всипав води замiсть горiлки? - промовив Федiр i випив усе дощенту. Сумно Федоровi, нудно. Хотiв пiти проходитися - нiяк не встане; схилилася голова - голови вгору не зведе, вона в нього, мов на мотузцi, на всi боки хиляКться. - А що, Федоре, панiв куме! - ледве ворочаючи язиком, вимовляК Федiр. - Дожився? Здибало тебе щастя, що не втрапиш, як i вiдкараскатись вiд нього? Еге, щастя, що трясця... Бач, як тебе стрепенуло!.. "Розкумаймося", - каже... Що ж? i розкумаймося! От комусь завгориш! Ще, брат, Федора сплоха не зiгнеш... Гнули його в три погибелi всякi недолi, гнули, як лозу на каблучку... А що - зiгнули?.. Виприснув Федiр, як клинець з-пiд обуха... Й тепер виприсне... Ти його туди, а вiн тобi - вiдтiля! Що ти йому зробиш? В'юн Федiр! - i вiн на всю хату зарегочеться. - Бодай уже всi так в'юном звивалися, як звиваКться Федорове серце! - скрикнув вiн трохи перегодом, ударивши кулаком по столу, й заплакав. Довго ще вiн сам iз собою отак розмовляв, реготався та плакав, поки не знемiгся й, схилившись на стiл, не заснув. Цiлий тиждень пiсля того отак кружав Федiр. Не знав вiн за той тиждень другого шляху, як iз дому до пiдвального, а вiд пiдвального додому. Крадькома вiн садком прокрадався туди, брав кварту горiлки й крадькома повертав додому, щоб, бува, не стрiнутись з ким. Вiн почав боятись людей, боявся рiдноП дочки, себе самого боявся. Не раз йому западала думка утекти куди-небудь, забiгти безвiстi, свiт за очi. Все одно, де не пропадати!.. Вiн i так пропада. Нема в нього нiкого, кому б вiн сповiрив своК горенько: рiдна дочка - й та йому ворогом стала... Он щось таке пановi наклепала... Уже ж би вiн не виссав з пальця того, що казав ото... Видно, вона йому про щось довела... Може, вже й близька стала?.. Пани заздрi на ласощi... Що кума - то дарма!.. Як у серцi нема бога, то грiха не страшно...