Михайло Стельмах. Чотири броди ------------------------------------------------------------------------ Оригинал этого текста расположен в "Сетевой библиотеке украинской литературы" OCR: Евгений Васильев Для украинских литер использованы обозначения: Њ, К - "э оборотное" большое и маленькое (коды AAh,BAh) Џ, П - "i с двумя точками" большое и маленькое (коды AFh,BFh) I,i (укр) = I,i (лат) ------------------------------------------------------------------------ Ой думай, думай Чи перепливеш Дунай Народ Максиму Тадейовичу Рильскому - моКму доброму навчителю i старшому друговi ЧАСТИНА ПЕРША I За татарським бродом конi топчуть яру руту i туман. За татарським бродом iз сивого жита, з червоного маку народжуКться мiсяць, i коло козацькоП могили, як повiр'я, висiкаКться старий вiтряк. А в татарському бродi глухо бухикають весла: похилi, пеначо давнина, дiди лодь-лодь снують на човнах-душогубках, i не знати, що вони виловлюють - рибу чи далеку минувшину, бо тут, над берегом, i соняшники, немов щити, бо тут, над водою, i комар дзвенить, як ординська стрiла, бо тут i досi хвиля вимиваК зотлiлий посiв зотлiлого часу: чиПсь таляри, чиПсь щербленi стрiли i щербленi костi. О пам'ять i смуток землi, чи минулися ви? Чи минулись? Бо й тепер од печалi сивiК жито над Ханським i Чорним шляхами, бо й тепер К татарськi броди й козачi могили. Це давнина, це наша гiрка, немов полин, давнина, ПП вже забуваК час по книгах i кобзарi по майданах. Але й досi в хатах-бiлянках, що пiдснiжниками зiйшли на долонях узлiсь i степiв, печаляться матерi котовцiв i червоних козакiв; i досi в накупаних сонцем i грозами полях з-пiд серпа i сльози поглядають матерi на приiмленi шляхи, по яких пролетiли та й залетiли в югу iсторiП коники-конi. О нашi передчасно посивiлi матерi, iз сапкою в руках, iз серпом на плечi та болючою в очах югою. Ви не проходили гiмназiй, нi вищих, нi нижчих шкiл. Вашою Кдиною школою i книгою була книга землi, зерно у землi, сонце над землею, i дiти бiля персiв, i дiти бiля нiг. Золоте Вiдродження змалювало людству мадонн. А хто змалював наших босоногих мадонн iз сапкою в руках чи серпом на плечi та дитям бiля персiв, що знали не шовки, а лише нерiвне, шорстке полотно? I чи зрозумiють це тi, що вже не знатимуть полотна i полинового смутку давнини? Чи будуть довiку не як ношу, а як вдячнiсть нести в душi свято i сум материнських очей i синiвську вiрнiсть батькам, що шаблями вирубували новий час на чорних та ханських шляхах, щоб вони, цi шляхи, зосталися тiльки полином пам'ятi, а не шрамами сьогодення?.. Послухав би цi роздуми цинiк типу Магазаника, загелготiв би гусаПюм: - Ге-ге-ге, нащо менi отой романтики чад, коли краще срiбний карбованець у кишенi чи пiвлiтра на столi. Цьому нечестивцю i тридцять срiбляникiв по обтяжать нi кишонi, нi совiстi... Та що це я в таку пiч про казна-що? Чи це з болота нечиста сила налягаК? З пшеничного поля Данило поглянув на той обшир, який густiше проростав туманом та й зникав у туманi. Цей гиблий шмат землi, що колесом одкочувався вiд татарського броду й козачоП долини, i досi по мав власноП назви, хоча тут люди не раз знаходили неповний притулок вiд давнiх i д'недавнiх ординцiв. Бiда, буваК, жене чоловiка навiть до гаддя. А посеред цього болота К плесо, де вода така темна, нiби на чорному каменi настояна, i мiсяць-бiлогривець не може просвiтити ПП. Чи К там риба? Напевне К, бо недарма на купинах у заростях тiлорiзу, а то й на водi мають гнiздування чорнi крячки. Данило так виразно уявив Пх, що навiть почув хрипкi, простудженi голоси дружного птаства, яке вмiК вберегти себе i вiд хижака, i вiд людини. За татарським бродом, недалеко вiд присiлка, голосисто озвався молодий погонич-птах: - Крийок-крок, крийок-крок! I вiн, малий, покинувши батькiв, уже робить своП першi кроки в життi. Чого ж, ще навiть не навчившись лiтати, шукаК пташеня у цьому свiтi i кому, i для чого подаК свiй самотнiй голос? - Крийок-крок... Отак i вiн, Данило, ще неоперений, залишився без батька-матерi. Батька на далекiй Золотiй Липi забрала вiйна, коли йому, Даниловi, було вiсiм рокiв, а мати ще кiлька лiт i на шляхах, i на торжищах, i в спiлому срiблi жита, i коло бродiв допитувалась у людей: чи десь не бачили, чи, бува, не чули... Та й, не допитавшись на цьому свiтi, пiшла на той, мов стеблина сивого жита. I на землi не стало ще однiКП жницi, а на небi зажеврiла ще одна зiрка. I вже нiхто не почуК ПП земного голосу. Розлилися води На чотири броди, Що в першому бродi Соловей спiваК, Соловей спiваК - Весну розвиваК... Це весною, коли нуртувала i шаленiла хмiльна вода. А влiтку, як тiльки задзвонять коси па лузi, для нього, малого, в неП була iнша пiсенька: "Був собi журавель та журавка, накосили сiнця повнi ясельця". I навiть у снах вiн бачив i чотири броди, i солов'я, i журавля з журавкою, що старались на сiно, тiльки довго не мiг збагнути, як це соловей весну розвиваК, а коли збагнув - здивувався i зрадiв, нiби руками доторкнувся до таКмничоП квiтки образу. Та в цю пору мати його вже не спiвала... Якогось синього-синього вересневого вечора вiн поспiшав до неП з робiтфаку. Ось i його рiчка, що маК чотири броди, ось i принишкле село з корогвами тополь, ось i його могутнi ясени над стемнiлим тином, i старенькi вдовинi ворiтця, що кигикають, мов чайка, i пiд солом'яною шапкою хатина, що тримаК у вiконцях сповiйпiсть мiсяця. Прикладеш до них руку i теж маКш на нiй мiсячний посiв. Вiн постукав у вiконце, щоб мати вiдчинила йому дверi, прислухався до ПП ходи. Та не почув бiльше материних крокiв i нiхто не вiдчинив йому дверей. Як страшно людинi, коли Пй нема кому вiдчинити дверей. I все одно вiн i досi, вертаючись пiзно додому, стукаК в це вiконце з мiсячним маревом чи клубками теменi i прислухаКться до хати, до материноП ходи. Коли б вiн мiг повернути ПП кроки, ПП руки, що iнодi шорстко i м'яко лягали йому на голову, ПП тихий, заспокiйливий голос, що струмком бринiв бiля його сну i струмками видобував зi сну: - Данилку, вже скоро сонце зiйде. Вона нi разу в життi не проспала сонце. Нi разу! Якби вiн був маляром, то намалював би ПП з сонцем на плечi. Та не сонце, а вишню i хрест вона маК в узголов'П. Влiтку на хрестi краплинами кровi червонiють вишнi, восени здригаКться лист, узимку намерзаК снiг, а весною вiн нанизуКться силянкою слiз... Був собi журавель та журавка. I не стало Пх. А журавлина оболонь так само заростаК травою, от лишень рани не заростають... Тiльки й рiднi зосталось у Данила - бiдова тiтка Марина в Копайгородку та двоюрiдна сестра у присiлку. I чи зiтхаК, чи не зiтхаК вода в татарському бродi, а Оксана все очiкуК брата з дороги. СтрiчаК вона його вiястим усмiхом, проводжаК печаллю, i тодi в ПП прижурених очах стоять такi синi сльози, як роса на розквiтлому льонi. - Не сумуй, сестро, - пригорне до себе, схилиться пiдкучерявленим житнiм чубом над нею. - То не я, то моК бездолля сумуК, - так скаже, що несамохiть оглянешся, чи не причаПлася десь поблизу жiноча судьба... Красивим доля не поспiшаК важити щастя. Не вiдважила його й Оксанi. Ще зовсiм недавно, де не йшла вона, людськi очi, немов здивованi зорi, осявали ПП. А дiвчина пiд ними соромливо, занепокоКно и радiсно нахиляла голову. Не одне молоде серце вразила ПП врода, не один човен вечорами прибивався до татарського броду, та нi в один не поспiшала сiсти Оксана. Все Пй не було часу, все вона вививалась i в жiночiй, i в чоловiчiй роботi, вививалась, як у танцi, бо хто ж, як не своП руки, принесуть у ПП сирiтство i щматок хлiба, i сорочку бiлу, i такi чоботята, якими можна лихо топтати, в яких можна й на люди вийти. Навiть клятi господинi, яким не догодить нi чоловiк, нi наймит, пi сам пекельпик, полювали за сирiтськими руками. I тiльки нечупари витрiщувались на дiвчину: чого, мовляв, щодня навiть на полiння йти в чистiй сорочцi? - Так у нас же вода не купована, - вiджартовувалась Оксана i лебiдкою проходила мiж захланнiстю тих, що з потом i брудом греблись до багатства. - То вона отак хлопцiв принаджуК, - сичали тi, якi помiчали, що жоднi парубоцькi очi не оминають Оксанине личко i стан. Та сама Оксана не зважала нi на тi очi, нi на тi слова, бо Пй треба хлiб заробляти, честь берегти. А час iшов: весною - сiячем, улiтку - косарем, восени - молотником, узимку - мiрошником. Весною на дiвочi голови час клав вiнки, узимку - намiтки. I вже на весiллях своПх подруг у душу Оксани забивався тривожний холодок: чому ж я не думаю нi про кого? Це не любов, а неясна тривога материнства приходила до неП ранiше любовi. Не раз ця тривога материнства передчасно пiдштовхуК дiвчину до того, що не стало коханням. Це пiдсвiдоме вiдчувала й Оксана i дедалi частiше вечорами дивилася на татарський брiд, на дорогу за бродом i на Чумацький Шлях над свiтом. Мiж туманними зорями ловили вiтер вiтряки, пiд туманними зорями лежала вся ПП хлiборобська сторона, що трималась на рахманному житi i добрих спокiйних орачах. I хтось же повинен прийти звiдти, сказати несказане, розбудити те, що вже, немов дитя, полохливо ворушилося пiд серцем. Юна любов завжди починаКться з очiкування. Iще не полюбивши нiкого, дiвчина в незрозумiлiй тривозi ждала його, i чиПсь таКмничi очi з'являлися Пй з вечорiв, i чиПсь кроки бентежили ПП, i комусь на всi чотири броди посилала свiй голос, щоб по ньому хтось прийшов до неП. I вiн прийшов. Коли i по селах люди поволеньки потягнулися до книги, до вченого слова, до науки, до них iз мiста приПхав хмаробровий статурний агроном. З його засмаглого обличчя, либонь, нiколи не сходило лiто, а з чорних очей допитливiсть. Розповiдали, що вiн цiлими днями придивлявся до зарослих пирiКм дядькiвських нивок та все розмовляв з хлiборобами, як хоча б подвоПти вро"• "жав. Легко сказати - подвоПти! Як уродить, то вродить, а як нi, ТИ' Що? Та Ярослав Хоролець вiрив, що й на бiдняцькому полi вродить не тiльки золота пшениця, але й краща доля, i до цеП fiipB навертав iнших, тому й стрiчали його однi усмiхом, другi - шипiнням. Уперше вона побачила його в своПх сусiдiв Гримичiв, де зiбралися на раду хлiбороби з присiлка. I чи то запальне слово, чи то смiливi очi його стривожили, збентежили дiвчину. Тихцем вона зайшла до Гримичiв, тихцем i вийшла вiд них, та не було вже спокою бiля ПП серця. А то якось осiннiм надвечiрком прийшов Ярослав i до неП, прийшов iз видруватим Семеном Магазаником, який збирав податок. Не зв'язавши й кiлькох слiв, Ярослав залишив пiд заставу душу: дiвоча врода одразу приголомшила його. У хатi про щось без угаву торохтiв Семен Магазаник, набивав собi вченiстю цiну й набивався на вишняк, а Ярослав, непомiтно зиркаючи на дiвчину, темнiв, неначе в хмару входив. Вiн розумiв, що не для нього зросла така краса. Змалюй оцю стриману гнучкiсть стану, оцi чорнi приламанi брови, що тримають i нiжнiсть, i рiшучiсть, оцей довiрливий, iз скiфським смутком погляд, то й назвуть ПП чи любов'ю, чи сподiванням, - i, дивлячись на неП, захочеться самому стати кращим i добрiшим. А якi очi! Пх, напевне, дав татарський брiд - блакитнi, аж синi, з несподiваним вiдблиском осiннiх зiрок. I сама вона чиста, мов свiтанкова година. А вiн прийшов з цим викрутнем Магазаником, що теревенить несусвiтне. Бридня, та й годi! I тоскно, i сутiнно стало на душi в хлопця, i вмовкло його слово, пiдстрелене ПП вродою. - Став, Оксано, могорич, не скупись, бо знаю, якi чари i на виду, i в вiдерковiм барильцi! - пасталакав присадкуватий, тугим вузлом зав'язаний Магазаник, що мав жорнувате обличчя i грушкою - нiс. - А ви чого, товаришу агроном, на мовчаники перейшли, а слово на прив'язь припнули? Чом не куКте, не мелете? У нас не полюбляють крепко сурйозних, у нас гостi повиннi орудувати язиком, щоб i якась кумерцiя, i якась полiтика була. Це, дорогенька Оксано, хе-хе-хе, той чоловiк, що назубок знаК науку - грунтознавство й усе, що коловоротиться бiля селянського пожитку. От, к примiру, почали ненаситнi щури пожирати в Шевчука бджiл, а товариш агроном i порадив йому обвести вулики червоним кольором. I, не повiриш, враз iзслизла напасть. - Усi щури бояться червоного, - насмiшкувато кинув Ярослав. Магазаник навiть бровою не повiв, лише поглянув на молоду голiвку соняшника, що стояла в глечику на столi, i начебто сам до себе сказав: - За мудрiсть соняху зрiзали голову. - А далi без лихомовства заговорив до Оксани: - А ще, дiвчино, твiй гiсть неодмiнно хоче всiм виорати щастя. Не бiльше i не менше! - Справдi? - ворухнулися вiП i приламанi брови, а в синiм пiдсмутку очей причаПлась недовiра, посмiх i ще щось. - Справдi, Оксано, - на хмарнiм обличчi агронома заворушились темнi рум'янцi. - От бачиш, якого я тобi плугатаря привiв, а ти i в пiдпiччя не заглянеш, i до печi не метнешся. Може, не варила, не пекла? - галагонив одне й те саме збiрщик, а його весело шахраювате око все прицiлювалося то до печi, то до мисника та насмiшкувато вимiряло вiдстань мiж чубом Ярослава i косами Оксани. Дiвчина вже не зводила зачудованого погляду з агронома. "I що вона думаК собi про все i... про нього? Потрiбний вiн Пй, як торiшнiй снiг". - Скiльки про щастя говорять, а його так мало на свiтi, - зiтхнула Оксана. - Яким же ви плугом думаКте виорати те щастя? Золотим? - Нi, не золотим i не срiбним, а гуртовим, - нахабнувато зареготав Магазаник. - Це так смiшно, дядьку? - шарпнув стрiлчастими бровами Ярослав i став ще кращим у молодому гнiвi. - Таки смiшно! Џй-богу, смiшно, коли повернути вашу, як пишуть у грубих книжках, романтику до мужицькоП практики. - Магазаник не так для агронома, як для Оксани пiдбив ученiстю свою мову i вже iншим поглядом змiряв вiдстань мiж чубом i косами, - От розкажу я вам про це притчу-казочку. Колись давно, ще за царя Тимка, як земля була тонка, виорав на полi один мудригайло баняк iз золотими побрязкачами, ледве Пх на воза висадив, притрусив соломою, привiз додому, та й то щастя не зазнав, бо знайшлись на нього рiзнi та всякi ложкохвати, i вiд скарбу залишився один надщерблений баняк. А ви хочете, щоб усi нашi предковiчнi нуждарi вибились у люди. Та на всiх i сонце свiтити не хоче: теж своК поняття, реалiзм i полiтику маК. Одне слово, став, Оксано, як не вечерю, то хоч бурду на стiл: треба ж не лише язику, а й кендюху мати роботу. - Ой, таке скажете... - поморщилась на цю мову Оксана. - А ви, товаришу агроном, iз яких позицiй дивитесь на вечерю? - Спасибi. - I даремно оце зарання вiдмовляКтесь, Пй-бо, прогадаКте! - не вгавав Магазаник. - Оксана хоч i сирота, проте справжня господиня. У неП навiть вiвсяник мiсяцем сяК. Я на неП давно подобросусiдськи оком накидаю, - i так глипнув своКю зеленню з пiщаником, що дiвчина знiтилася. - А з яких ви принципiв дивитесь на сяку-таку чарупину, хоча б слабосилоП медiвки? В Оксави вона теж К. - Я не п'ю. - Нiскiлечки? - не повiрив Магазаник. - Поки що нiскiлечки. - Щось ми дуже iдейнi! - По грубому виду Магазаника пробiгло невдоволення, скривило тлустуватi зморшки на важкому чолi. - З акою iдейнiстю, натурально, можна й копита вiдкинути. - Ви не вiдкинете, - осудливо пообiцяв Ярослав. - Ви своПми копитами з пiдземелля виб'Кте! - Чи не глибоко ви, вченi, дивитесь? - спалахнув Магазаник. - Як умiКмо, так i дивимося, - картаючи себе i тривожачись дiвочою вродою, Ярослав похапцем вийшов iз темнавоП хати, що вразила i притьмарила яснiсть його молодоП душi. За старосвiтським • звичаКм дiвчина мала провести хлопця до порога чи до присiнка. Вагаючись, Оксана вийшла за Ярославом у сiни. Тут Пх одразу обступила темрява, обгорнули пахощi прив'ялоП калини, що висiла на бантинах, обгорнула тиша, в якiй чути було, як брiд броду подаК голос. - Може б, ви й справдi повечеряли? - збентежено запитала дiвчина. Вiн чув ПП подих, чув довiрливий трепет молодостi, калиновий хмiль ПП кiс i не знав, що з ним робиться i що йому треба робити. - Спасибi, Оксано, - сказав наче з хворостi. Вiн i справдi вiдчув, як входило в нього нездужжя, шарпнув дверi, i його обдало росяне зiтхання молодого вишняку. На порозi помовчали, невмiло попрощались, i Оксана з острахом вiдчула, що зустрiла свою долю. Ось так i приходить воно - радiсть чи горе i прихиляК До себе дiвочу довiру. За порогом густою синню курились береги, за порогом непокоПлась осiння вода, пiдмиваючи зорянi краП неба. Вiн пiшов туди, де непокоПлась вода, де глухо стогнали припнутi човни i де з чийогось весла скапували чи то краплини води, чи то краплини часу. А вона, думаючи про нього, i станом, i руками потяглася до броду. Гей, броде татарський, явори й калина бережками та човни бiля самих зiрок, а щастя так мало... - Кого це .ти виглядаКш? - вийшов iз хати Магазаник, обережненько поклав руку на дiвоче плече. - Хе-хе-хе, i тепло, i силу чуКш. Оксана бридливо скинула руку i з серцем вiдказала: - Дядьку, ваша губа як на коловоротi лiтаК, то хоч руку ув'яжiть. Магазаник не образився, а зiтхнув. - Нема гiрше в свiтi, як удiвцевi. Кому не покладеш руку на плече - скидаК. А коли був я парубком, то й мене вечорами шукали чиПсь очi, чиПсь руки. - Тодi, певне, дядьку, й вашi очi та руки шукали чиКПсь приязнi. - А що ж вони шукають тепер? - Карбованцяi - вгатила це слово, наче ножа, та й майнула, обдавши його повiвом чогось таКмничого, недосяжного, перед чим розгубились його захланнiсть i знахабиiлiсть. - Он воно як, тиха ти, та не дуже, - пробурмотiв уже дверям i чомусь поклав на них руки, потiм подивився на Пхнi темнi ковшi, стиснув Пх i почув, як у дутi озвалася тоскнiсть минулих рокiв. Хiба ж вiн такий старий? У Польщi значно старших за нього вовуть кавалерами. От тiльки Стьопочка в нього... - чи не вперше з неприязню подумав про своК хитрувате чадо. - Аби не було його, то, може, й Оксана не в'Пдала б оцим "дядьку". I хоч яка збiсована ця порода - жiноцтво, а проте ми стоПмо перед нею прошаками... Бiльше Ярослав не приходив до ПП тiнявоП хати. Оксана ще кiлька разiв бачила його в селi, але вiн, здоровкаючись, хмарнiв, одводив од неП потемнiлий погляд i одразу кудись поспiшав. Чогось агрономам нiколи немаК часу... I защемiло дiвоче серце, i меншало те, що полохливо ворушилось у грудях. А час iшов: то скапував з рибальського весла, то поскрипував у крилах вiтряка, то вiдлiтав у далечiнь пташиним граКм. Минула осiнь, одвiяла-вiдхурделила зима, настала бентежна пора рясту, пора зацвiтань i одцвiтань. I тодi знову ж таки вiд Семена Магазаника, який допитливо заглядав своКю зеленню i пiщаником пiд дiвочi вiП, Оксана дiзналась, що Ярослав маК ВиПжджати з села. - Як це виПжджати? - вихопилось у неП. I це насторожило Магазаника, на його важкому чолi зависла тiнь. - Натурально виПде: у повiт на возi, до округи - балагулою, далi вже поПздом. Наговорив, розтривожив дядькiвське серце двома колосками замiсть одного, та й подалi вiд них, бо книжки легше гортати, нiж коло землi ходити. А в тебе в грудях щось не забилось, як заячий хвiст? Га? - Помовчте, дядьку. - I помовчав би, але любо менi з тобою погомонiти. Та чого ти мене тримаКш на порозi? - Бо я вже податки сплатила. - БоПшся, що моК око попасеться на твоКму личку? Не бiйся. А ти часом не примiтила, що я хоч i вдiвець, але маю не копiйчане господарство i когось менi треба шукати. - То й шукайте вдову, що теж маК не копiйчане господарство, та й будете в парi складати копiйки в карбованцi. Магазапика од цього аж засудомило, а в очах побiльшало пiщаника. - Я почекаю, коли ти станеш удовою. Я ще маю час. Та Оксана й не збагнула його лихоП мови, бо переляк приголомшив дiвчину. Як зупинити, привернути хлопця до себе? Невже вiн не зглянеться на неП? Хоч би ще раз прийшов... правити податок, бо пе можна Пй прийти до нього. Вона пересилила, переломила б свою гордiсть, але, крiм гордостi, К дiвочий сором, отой, що переходив од матерi, од звичаПв, од пiснi, од калини в лузi i ромен-зiлля в дiбровi. Усе це так, але на душi вiд цього не легше. I тодi Пй пригадалася призабута розповiдь дiда Корпiя. Старий дзвонар одного давнього вечора розповiдав, як десь дiвчата дзвонами привертали парубочi серця. То чом би i Пй пе спробувати?.. Хоч i мало вiри в це, та гiрше, мабуть, по буде. А що буде з нею, як не стане нi слуху, нi прослуху про Ярослава?.. Коли затих присiлок i коли, ростучи, побiльшали в ньому дерева, дiвчина набрала з криницi горнятко непочатоП води, завинула його в хустину i, скрадаючись, не дорогою, а бездорiжжям подалася в село. Так хотiлося, щоб нiхто не побачив ПП! Але не встереглася: з корчуватого вiльшаника вийшов з бреднем на плечi майданщик Стах Артеменко, наймiцнiший парубок у солi, що з шести рокiв, як перекотиполе, покотився по заробiтках. Тут його ломили чужi холоднi десятини, чужi пекучi батоги, чужа худоба, чужа злоба та безжалiсна скареднiсть, що й з дитячоП сльози вичавлюК грiш. Але, наперекiр усьому, хлопець набирався сили, мов дуб у полi, тiльки у його великих очах зачаПлася полинева печаль степiв. Побачивши Оксану, Стах здивувався, зрадiв, i усмiшка гарно освiтила його округле обличчя. - Ти ж куди, Оксано, проти ночi? - В село, - чуК, як од його одежi вiК лiсом i смолокурнею. - Вечерю комусь несеш? - кивнув на горня. Оксана похилила голову: - Та несу ж. - Њ щасливi люди, - аж зiтхнув парубок. - Це про кого ти, Сташку? - Про того, кому ти вечерю несеш, - торкнувся рукою до ПП горнятка, поправив бредень па плечi та й пiшов, похнюпившись, до татарського броду. I вона, жалiючи його, мимоволi оглянулась, згадала, що, де б не йшла, Стах здалеку позирав на неП, i теж зiтхнула - з жалю до нього, з Пкалю до себе. Над тихим свiтом лелiла-курилася зоряна iмла, за татарським бродом па облогах бродив долиппий туманець, i в ньому по груди паслися селянськi виробленi копi, що пахли оранкою, туманом i молодою м'ятою. Знайомий свiт i вужчав, i ширшав перед нею i обдавав ПП то страхом, то надiями. Отак i дiйшла до високоП громобитноП. дзвiницi, що мовчала всi цi днi страсного тижня, як нiбито мовчали колись у цю пору апостоли. Унизу в пiй було замкнуто зерно i запорозькi при зброП святi, видертi за велiнням владики з прадавнього iконостаса, а вгорi, бiля дзвонiв, дрiмали i прокидались веснянi вiтерцi. Оксана плечем налягла па дубовi дверi дзвiницi, нони заскрипiли, сполохали вiдлуння, сполохали кажана, а вiп, шугнувши шматком теменi над головою, налякав ПП - i вода з горнятка хлюпнула па землю. Ось тобi й маКш недобру прикмету. Iти чи не йти до тих високих дзвонiв? Оксана притулилась до одвiрка, подумала i, не чуючи серця, ввiйшла в дзвiницю; знизу, з глибинних засiкiв, пахнуло пiдопрiлим зерном, старими корогвами, задавненим воском, а згори шерехкотiло перестояним деревом. Скрипливими схiдцями дiвчина почала пiдiйматися до дзвонiв, вони дрiмотно озвалися на ПП ходу, наче хотiли заговорити до неП. Найбiльший дзвiн чимсь нагадував дiда Корпiя, коли той у потемнiлому солом'яному брилi виходив iз степових вечорiв. З високостi Оксана глянула на землю. ТаКмнича, мов недоказана казка, вона пiднiмала вгору пiдсиненi, оброшенi зорями хати i пiдпирала небо темними лапатими руками яворiв. Бiля самого лiсу, мов квiтка папоротi, розцвiв самотнiй вогник, пригас i знову розкрив сполоханi пелюстки. Хто там бiля нього грiК руки, чи душу, чи виглядаК когось? I, скрадаючись, любов iде до любовi, щоб мати вечоровий хмiль i поранковий жаль, як мали Пх ПП посестри. Подумавши про це, про кохання своПх подруг, Оксана знiтилась, i все ПП чарування здалося забобоном. Ну що з того, коли вона обмиК дзвона водою i скаже йому: - Дзвоне мiй спiвучий, дзвопо голосистий, як у тобi б'Кться серце, хай так заб'Кться серце Ярослава; як тебе здалека всi чують, хай мене почуК Ярослав; як ти привертаКш до себе людей, хай до мене привернеться Ярослав... Хiба може мертва мiдь привернути любов, коли по привертаК ПП навiть серце? Не судьба, виходить. Тож не обманюй повiр'ям нi себе, нi час. Оксана знову з тугою подивилась на землю - тепер вона кудись пливла з пiдсиненими i оброшеними зорями хатами, з вибiленими дорогами, з купинами дерев, i в невiдоме пливла дзвiниця з принишклими вiтерцями, з принишклими дзвонами, що ждали великодня. Дзвони завжди, не так як людина, мають свiй великдень. Уже прощаючись, дiвчина припала до великого дзвона, а вiп щось зашепотiв Пй. От тiльки що? Бо дзвони мають у собi великоднi, i похороннi голоси. Оксана, постоявши щн в мiдному товариствi, як сновида, почала спускатися вниз. Перед нею ворушилась темiнь, навкруг неП снував чiгi[кий острах... Хоч би тепер зустрiвся Пй Стах - усе було б спокiйнiше. Бiля вiтряка, що стояв па пагорбi", пiдiймався владар нiчного неба; росячи росу, вiн погойдував тiнi i амовницьки поглядав на всю землю; Оксана, схрестивши руки на грудях, благальне подивилась на мiсяць, а той лагiдно посмiхнувся Пй. I цього було досить, щоб повеселiшати дiвчинi й спошйнiше поспiшити зi своКю самотиною до своКП самотини. I враз за рiчкою зацвiв золотий кущ багаття. Чи не Стах просвiщаК Пй дорiжгiу? Неподалiк од татарського броду, де навшпиньки спинався долинковий туманець, окреслилась постать людини. ДоброП чи лихоП? Оксана завмерла, а далi не повiрила сама собi: назустрiч iшов Ярослав. З несподiванки вiн вражено зупинився, спохмурнiв. Але в дiвочих очах просвiчувалась не провина, а сама любов. Значить, Оксанi так гарно було з кимось зустрiчати нiчку, що навiть збентеження не лягло на ПП обличчя. Кому ж висяюють цi очi? - Хiба ж, дiвчино, можна так пiзно ходити? - сказав з докором, з тугою i для чогось, як на свiдка, кивнув головою на мiсяць. - Уже он скоро першi пiвнi заспiвають. - Я люблю, коли спiвають пiвнi - вони людям ранок виспiвують, - довiрливо поглянула на хлопця i непомiтно для себе потягнулась до нього. - Оце так! - оторопiв Ярослав, потiм запитав грубо, щоб приголомшити ПП i приглушити власнi болi: - А ще кого ти любиш? - А вам нiби не байдуже? - болiсно посмiхнулась йому. Хлопець у думцi вилаяв себе за грубiсть. - Не байдуже, Оксано. Але ж ти не скажеш. - I не сказала б, та мушу. - Мусиш? - Авжеж, бо ви, кажуть, Пдете з села, - зажурено дивиться на нього i на придолинковий туманець, що стоПть за ним. - То й що, Оксано? - дрогнув голос Ярослава, i тепер уже вiн потягнувся до неП. - А Пдете ж? - Џду. - Ой! Чорнi птахи шарпнули ПП плечi, груди. Чи це вони прилетiли з тiКП дзвiницi, де вона даремно сподiвалася привернути хлопця. Борючись iз плачем, дiвчина вiдвела погляд од броду, де бiглаграла вода: доганяй - не здоженеш. - То й що, Оксано? - Крихiтка надiП ворухнулась у душi хлопця. I вона, чавлячи болi й сором, глянула собi пiд ноги: - Би поПдете, а я буду сохнути за вами. - Ти що говориш! - мало не скрикнув Ярослав. - Такого не може бути. - Чому ж не може? - Бо ти ж гарна, як мальована... - То й що з того малювання? Ярослав заглянув Пй у вiчi: може, там одпа насмiшка? Але там були двi довiрливi зорi. - Справдi будеш сохнути за мною? Вона оглянулась довкола, на тi трави, що дрiмали в синiм мерехтiннi, на той блакитнаво-срiбний сон, що натрушував мiсяць на землю. - От увесь свiт бачить, що ви перший, перед ким я одкрилася. - Оксано!.. Оксанко!.. Оксаночко!.. - нахилились над нею його здивованi й радiснi очi, а великi руки несмiло майнули, застигли над нею, мов крила вiтряка. Дiвчина злякалася, що цi руки можуть одлетiти од неП, а вiн боявся, що Оксана вiдсахнеться од них. Потiм вони, мов саме щастя, схрестились на ПП плечах, охопили ПП, пiдняли вгору, i в дiвочi збентеженi сльози бризнуло мiсячне марево. Невже таке може бути? Невже це не сон? I наче крiзь сон вона почула його шепiт: - Оксано, Оксанко, це ти? - Нiби я на когось iншого схожа? - вже крiзь радiсть i нiяковiсть лукавив ПП голос i дивувався, що вмiК лукавити. На трави й туман упали ПП коси. Ярослав однiКю рукою тримав дiвчину, а другою визбирував, виважував Пх i п'янiв од Пхнiх пахощiв, од мiсячноП порошi, що збризкала Пх, од хвилi з татарського броду... Ой броде татарський, явори, та калина бережками, та любов, що не зна берегiв... II За шiсть рокiв вона вродила йому двох голубооких синiв. Коли в клубi звiздили ПП первенця, голова сiльради Геннадiй Шевчук страшенно хотiв, щоб дитя назвали Карпом - на честь людини, яка дала свiтовi "Капiтал". Але Оксанипа тiтка Марина благально простягла заляпанi фарбами руки до села. - Людоньки, нема в нас капiталу, i не хочемо його, i не хочу, щоб мого небожа отак звали. Хiба вiн од шведiв прибився до нас? - Ти менi, бабо, не мiшай шведських Карлiв з мiжнародним комунiзмом! Ти ще англiйських Генрiхiв згадаКш нам! - витрiщився на неП ображений Шевчук. - I хiба я про той капiтал говорив, який у калитцi лежить? Я про той, що в науцi лежить i движить движенiКм уперед... А сина можна назвати i Володимиром. Що на це мама скаже? - Володимиром, - глянула так, наче увесь свiт уходив у здивовано-радiснi очi, й притулила сина до грудей... Шiсть рокiв, як одну жадану днину, прожив Ярослав iз Оксаною, було йому щасно i в широкому полi, i в своПй ошатнiй хатi, що в усi пори року пахла всяким зерном i калиною. А на сьомому, коли вiн у громовицю пiдпливав додому, його в татарському бродi наздогнала потайна куля, пройшла крiзь нього i впала у воду; спершу почув ПП схлип, а потiм уже свiй бiль. Не розумiючи, що дiКться з ним, чоловiк сперся руками на весло, звiвся на весь зрiст у човнi i ввiйшов головою у небо. Воно лягло на його плечi, вiн притримав його, пiзнаючи i не пiзнаючи тепер течiю свiту, землi i води. Зiтхнула хвиля, i зiтхнув Ярослав, i побачив вечiр, коли стрiвся з Оксаною, коли визбирував ПП коси, що впали в туман. А тепер чогось усе туманiК перед ним i з темряви вививаються Оксанинi коси. Невже отак приходить небуття?.. Ще ж не нажився вiн, не нажився... Блиснула блискавка, в ПП маревному свiтлi гойднулося червоне поле пшеницi, над якою вiн бився i тремтiв кiлька рокiв... Коли вiн думаК i про пшеницю, - то це ще не смерть. От тiльки серце обважнiло, побiльшало, та вiд яскравого кольору пшеницi стало щемiти в очах. Йому захотiлося напитися, вiн лiг у човен i вiдчув, як iюда иiдiюсiгп. кудись його чуба чи життя. На човнi й принесли Ярослава до Оксани. З човна капала вода, з людини - кров. Падаючи на колiна, припадаючи до Ярославових рук, з яких уже витекло тепло, так заголосила горювальниця, що душа чоловiка ще на мить затрималась у хатi. Bin через силу розплющив вiП i побачив на Оксаниних очах чорпi сльози... Чого ж вони чорнi, а не синi, як роса на розквiтлому льонi?.. I коси чорними стали в неП. А куди ж спливло з них сонце?.. I чого усе вiдходить, даленiК од нього - i очi, i сльози, i коси? Невже отак прощаються iз свiтом, де К любов, де К сини, де К червона пшспиця, i човпи, i сонце, i грiм, що й зараз пiдворушуК його тiняву хату, яка не кинула тiнi па жодну людину? На жодну!.. I хата його нiби опинилась на рiчцi, попливла, мов човен, а Оксанинi сльози випали з очей, наче роси... Прощавайте, очi, прощавайте, коси, прощавайте, сини. Як вам без батька буде на бiлому свiтi, на чорнiй землi?.. Уже не очима, а маревом побачив Пх i не голосом, а душею заговорив до дружини: "Не плач, Оксанко, не треба. Хай не стiкають твоП зорi сльозою. ЧуКш? От прихились до мене, бо я вже не можу... Отак. Я любив тебе на цьому свiтi, любитиму й на тому. Тiльки ти не вдовуй - виходь замiж, бо я; дiти... Мiй час минув". I час зупинився в його очах, а вона стала вдовою. Хапаючись руками за груди, за одвiрки, за дверi, слiпнучи од слiз i горя, вона якось вибралась iз хати, за якою стугонiла хвиля. Усе-усе, що було перед нею, здалось безкраКю пустелею. Земля вибивалась iз-пiд нiг, i тодi вдова потягнулася руками й очима до неба. Хмара, провисаючи над бродом, насварилася на неП огненною рiзкою, а далi заплакала на ввесь свiт: вона теж збагнула - не стало людини. Iз хати вибiг старшенький, ревно притулився до маминих нiг, охопив Пх ручатами. - Мамо, а чого наш татко все мовчить? - злякано запитав, iще не знаючи, що таке смерть i що таке людська злоба... У селi десь стрепенулася чутка, що Ярослава присочив Семен Магазаник, або, як звали його по-вуличному, "Чорт iз свiчечкою". Та зразу ж знайшлися свiдки, що в нiч убiКнiя були з Семеном в окрузi, де вiн збував саморобнi вовнянi палiжники, якi ще ткала його полохлива дружина. Все життя Семен Магазаник у буднi рвався до багатства, у свята - до святенництва. З багатством у нього не витанцювалось через бiльшовикiв, а з святенництвом переборщив: куди ранiше не йшов, брав iз собою свiчечку, запалював ПП i перед богами, i перед наволоччю, тому й прилипло до нього прiзвисько - Чорт iз свiчечкою. Правда, коли й тугодуми зрозумiли, що заграниця з усiма Скоропадськими, допiкшими i Врангелями по звоюс молоду державу, пронозуватий Семен вирiшив перебудуватися. Вiн закинув свiчечки, помаленьку, крадькома продав троян коней i воли, хазяйство перевiв на хазяйствечко та на миколаПвське золото, зробився аж малоспроможним середняком та й хитромудро-втерся в активiсти, вибиваючи собi язиком i нахрапистiстю видноти й вигоди. - Зараз "нейтралом" сидiти не можна, бо епоха! - просвiщав свою, затуркану ним i роботою жiнку. - Зараз головне - знати iдеП i пропорцiП: когось потрiбно гробити, комусь треба насолити, а якомусь i ура кричати. Ось тодi до чогось i докричишся. Ну, i ще одне треба знати: де не можна перескочити, там услужiнням, поклоном пiдлiзь - вiд поклону не згорбатiКш. Полiтика - це крутiж i дуже тонке дiло, як золота нитка. Полiтика може кого хоч узяти на решето i пересiяти. Чого ж ти мовчиш? - набирав гнiву на жорнувате обличчя. Жiнка з шовковоП куделi льону чи з вовни витягувала нескiнченну нитку, прислухалась до гудiння садка, в якому вже розморожувався сiк, i тоскно думала про свою долю: чом Пй не трапилась добросердна людина, без лихоП iскри у грудях, без кротячих потайникiв у мiзку, без хитрувань перед богом i людьми. Як би вона однiКю любов'ю стрiчала його з поля чи лугу, як би хмелиною увивалась бiля нього, з якою вiдрадою виколихувала б побiля грудей отi тугi вузлики, що приносять спочатку радiсть, а потiм старiсть. Та не випало Пй це просте селянське щастя. Магазанику треба було тiльки одне дитя. За своПм хитрим господарем вона стала не господинею, а наймичкою, без слова, без пiснi. Напiдпитку Магазаник не раз сiкався до неП, чому вона, маючи янгольський голос, не спiваК нi йому дома, нi богам у церквi. - Колись заспiваю, - понуро вiдповiдала, вiдводячи од нього згаслi очi, на якi напливали сльози. - Дурна баба, - сердився Магазаник. - Хоч перед богом плач, а й вiн знаК, що сльози - вода. Кажу, краще заспiвай... I заспiвала вона вже перед смертю, та так заспiвала, що й у Магазаника прокинулись совiсть, жаль i страх: бо, все думаючи про свою золоту нитку, вiн обiрвав льняну нитку життя дружини. Оця золота нитка полiтиканства згодом почала Семеновi приносити зиск, а люди стали побоюватися новоспеченого активiста, бо вiн, прикриваючись криком та iдеями, мiг провчити й прищемити менш рухливого односельця. На це в Магазаника вистачало i хисту, i нахабства, i жорстокостi. Довго придивлявся до цього крутiйства старий Мирон Магазаник, який, вiддiливши сина, перейшов жити на хутiрець, де мав утiху пiд пасiки, пiд садочка, вiд невеликого ставка, де наспiнпо перечищалися води i хлюпались чирки та качки. Вечорами, коли затихали бджоли, вiн у незмiнному кожусi пiдходив до ставка, сiдав па траву насупроти кладки, що лежала поверх з'Пжджених колiс, i прислухався, як на нiй пiдтиканi молодицi похапцем прали та полоскали шмаття. Тодi над водою славно стелилися голоси, соковито гупали праники i гарно окреслювалися жiночi постатi, i святiстю вiяло вiд Пхнiх персiв, що вибивалися з грубих полотняних сорочок. Часом якась молодиця проворно кидалась з берега, пiдiймала з трави бiленький вузлик, агукаючи або щось наспiвуючи, притуляла його до себе, i немовля, причмокуючи, спивало з материних грудей молоко i мiсячну дрiмоту. От змалюй таку вечорину, i матiр з дитям, i перса, побризканi росою та мiсяцем, то хоч трохи збагнеш, що .таке скороминуще життя i як треба його шанувати. Однак за дрiбним крутежем людина втрачаК i велике, i себе. На очах втрачав себе i його син. Надивившись i наслухавшись усякого про Семена, старий уже не заходив до нього в село: соромився лкдай. А син, коли й приПжджав на хутiр, то тiльки для того, щоб хватопеком набрати садовини, сушнi чи меду на потаКмний продаж. Ох це ненаситство i потаКмнi хитрування з кимось i з самим собою! Не доведуть вони до добра! Якось на святвечiр уже пiдпилий Семен привiз батьковi вечерю - узвар, кутю i в'язку в'ялених, гарних, як утемнiле золото, лящiв. Вiдчинивши скрипливi дверi, вiн одразу пiрнув у настояний святешний пiвморок, де все тепер мало втаКмнене життя: i полохливе сяйво лампадки, i розiмлiлий мерех воскових свiчок, за якими вгадувався подих лiтечка, i причаКний, iз сизою дрiмотою в очах вогонь у печi, i строгiсть вихудлих святих на божнику, i шелест житнього снопа на покуттi, якому снилася свiжа рiлля i вiн тихо стiкав зерном на долiвку. Усе це одразу повернуло Семена до тих далеких рокiв, коли й вiн був дитиною у своПх батькiв i самого щастя чекав од першоП святовечiрньоП зiрки; як тiльки затеплiК вона, з хати виходила тиха, з привечiрнiми ласкавцями пiд вiями матiр i, посмiхаючись i вклоняючись, кликала свого мужа i свого сина на вечерю. Клубки суму i чогось болючого, навiки втраченого стиснули груди, щем набiг на огрубiлi повiки, i Семен вiдчув, як в ньому почали злущуватися нарости мiзерiП, якоП поназбирувалось за роки бiльше пiж треба. Вiн хотiв поглузувати з себе, але з цього нiчого не вийшло: не глузлива, а розгублена посмiшка кривить уста. Що ж так розтривожило його? Чи давня святовечiрня зiрка, •чи згадка про матiр, яка так чекала вiд своКП дитини тiльки доброго? Та дитина розгубила усi материнi сподiвання i вже навряд чи визбираК Пх. З вапькпра вийшов ошатпо зодягiПсшiй батько, в руцi вiп тримав пучок якоПсь сушеницi - чи для горiлки, чи для чаю. Бо нi того, нi другого питва старий не цурався. Лiта лежали на його кощавих плечах, а зима на головi, i син, притлумивши сантименти, статечно привiтався, шанобливо подав вечерю, а потiм вдихнув пахощi хати i здивувався: на свiжовимитому дубовому столi в мисках i полумисках стояло аж дванадцять пiсних страв, вбираючи в себе тремтливий одсвiт пiвтемряви. - Навiть саламаха К! Яка це спасенна душа так до ладу готувала усе? - Василина, - засмутився старий. - Така ж молодюсiнька - i вже овдовiла. - Не треба було за бандита виходити! - одразу згрiб з душi пом'якшення, бо для чого воно? А сам пригадав круглолицю дорiдну вдову, пригадав i щось прикинув собi. Батько перехопив потаКмну гультяйську думку, i на високому його чолi в усiх зморшках прогнулось невдоволення: - Хiба ж вона в отiй завiрюсi могла знати, що ПП чоловiк стане бандитом? - Треба було знати! - В голосi Семена забринiла жорстока байдужiсть. Тодi старий i накостричився, наче птах у негоду: - Достобiса розумнi ви стали! А хiба я знав, що ти будеш харцизничати у нiмецького полизача Скоропадського? На обличчi Семена одразу вибились гарячi копiйки рум'янцiв. - Як вам, тату, повертаКться язик отаке говорити, та ще в святий вечiр? - Не я святий вечiр переводив на грiшний, - розлив у гранчастi чарки кореневу горiлку, що аж ятрилась i ярилася хмелем та чаклунством. Син заразом вихилив питво, хекнув, вибалушив очi на богiв, якi одразу ожили - заклiпали перестояними вiями, - i почав запихати рота що теплою балабухою. Потiм, заливаючи неспокiй чи совiсть, перехилив i другу чарку. Хмiль запалив його лице i почав розтiкатися по шиП. - Чого ви, тату, сьогоднi такi нетерпимi? - спiдлоба зиркнув на батька, що сидiв бiля житнього сно