еще держит добычу. По-настоящему же она никогда ему не снилась, довольствуясь присылкой каких-то своих представительниц и наперсниц, которые бывали вовсе на нее непохожи, а возбуждали в нем ощущение, оставлявшее его в дураках, чему был свидетелем синеватый рассвет. А потом, совсем проснувшись, уже при звуках утра, он сразу попадал в самую гущу счастья, засасывающую сердце, и было весело жить, и теплилось в тумане восхитительное событие, которое вот-вот должно было случиться. Но как только он воображал Зину, он видел лишь бледный набросок, который голос ее за стеной не в силах был зажечь жизнью. А через час-другой он встречался с ней за столом, и всЃ восстанавливалось, и он снова понимал, что, не будь ее, не было бы этого утреннего тумана счастья. Как-то, спустя дней десять после знакомства, она вдруг вечером постучалась к нему и надменно-решительным шагом, с почти презрительным выражением на лице, вошла, держа в руке небольшую, спрятанную в розовой обертке, книгу. "У меня к вам просьба, -- сказала она быстро и сухо. -- Сделайте мне тут надпись"; Федор Константинович книгу взял -- и узнал в ней приятно потрепанный, приятно размягченный двухлетним пользованием (это было ему совершенно внове) сборничек своих стихов. Он очень медленно стал откупоривать пузырек с чернилами, -- хотя в иные минуты, когда хотелось писать, пробка выскакивала, как из бутылки шампанского; Зина же, посмотрев на его теребившие пробку пальцы, поспешно добавила: "Только фамилью, -- пожалуйста, только фамилью". Он расписался, хотел было поставить дату, но почему то подумал, что в этом она может усмотреть вульгарную многозначительность "Ну вот, спасибо", -- сказала она и, дуя на страницу, вышла. Через день было воскресенье, и около четырех вдруг выяснилось, что она одна дома: он читал у себя, она была в столовой и изредка совершала короткие экспедиции к себе в комнату через переднюю, и при этом посвистывала, и в ее легком топоте была топографическая тайна, -- ведь к ней прямо вела дверь из столовой. Но мы читаем и будем читать. "Долее, долее, как можно долее буду в чужой земле. И хотя мысли мои, мое имя, мои труды будут принадлежать России, но сам я, но бренный состав мой, будет удален от нее" (а вместе с тем, на прогулках в Швейцарии, так писавший, колотил перебегавших по тропе ящериц, -- "чертовскую нечисть", -- с брезгливостью хохла и злостью изувера). Невообразимое возвращение! Строй? Вот уж всЃ равно какой. При монархии -- флаги да барабан, при республике -- флаги да выборы... Опять прошла. Нет, не читалось, -- мешало волнение, мешало чувство, что другой бы на его месте вышел к ней с непринужденными, ловкими словами; когда же он представлял себе, как сам выплывет и ткнется в столовую, и не будет знать, что сказать, то ему начинало хотеться, чтобы она скорее ушла, или чтоб вернулись домой Щеголевы. И в то самое мгновение, когда он решил больше не прислушиваться и нераздельно заняться Гоголем, Федор Константинович быстро встал и вошел в столовую. Она сидела у балконной двери и, полуоткрыв блестящие губы, целилась в иглу. В растворенную дверь был виден маленький, бесплодный балкон, и слышалось жестяное позванивание да пощелкивание под прыгивающих капель, -- шел крупный, теплый апрельский дождь. "Виноват, -- не знал, что вы тут, -- сказал Федор Константинович лживо. -- Я только хотел вам насчет моей книжки: это не то, это плохие стихи, т. е. не всЃ плохо, но в общем. То, что я за эти два года печатал в "Газете", значительно лучше". "Мне очень понравилось то, что вы раз читали на вечере, -- сказала она. -- О ласточке, которая вскрикнула". "Ах, вы там были? Да. Но у меня есть еще лучше, уверяю вас". Она вдруг вскочила со стула, бросила на сиденье штопку и, болтая опущенными руками, наклоняясь вперед, мелко переставляя как бы скользящие ноги, быстро прошла в свою комнату и вернулась с газетными вырезками, -- его и кончеевские стихи. "Но у меня, кажется, не всЃ тут", -- заметила она. "Я не знал, что это вообще бывает", -- сказал Федор Константинович, и добавил неловко: "Буду теперь просить, чтобы делали вокруг такие дырочки пунктиром, -- знаете, как талоны, чтоб было легче отрывать". Она продолжала возиться с чулком на грибе и, не поднимая глаз, но быстро и хитро улыбнувшись, сказала: "А я знаю, что вы жили на Танненбергской семь, я часто бывала там". "Да что вы", -- удивился Федор Константинович. "Я знакома еще по Петербургу с женой Лоренца, -- она мне когда-то давала уроки рисования". "Как это странно", -- сказал Федор Константинович. "А Романов теперь в Мюнхене, -- продолжала она. -- Глубоко противный тип, но я всегда любила его вещи". Поговорили о Романове. О его картинах. Достиг полного расцвета. Музеи приобретали... Пройдя через всЃ, нагруженный богатым опытом, он вернулся к выразительной гармонии линий. Вы знаете его "Футболиста"? Вот как раз журнал с репродукцией. Потное, бледное, напряженно-оскаленное лицо игрока во весь рост, собирающегося на полном бегу со страшной силой шутовать по голу. Растрепанные рыжие волосы, пятно грязи на виске, натянутые мускулы голой шеи. Мятая, промокшая фиолетовая фуфайка, местами обтягивая стан, низко находит на забрызганные трусики, и на ней видна идущая по некой удивительной диагонали мощная складка. Он забирает мяч сбоку, подняв одну руку, пятерня широко распялена -- соучастница общего напряжения и порыва. Но главное, конечно, -- ноги: блестящая белая ляжка, огромное израненное колено, толстые, темные буцы, распухшие от грязи, бесформенные, а всЃ-таки отмеченные какой-то необыкновенно точной и изящной силой; чулок сполз на яростной кривой икре, нога ступней влипла в жирную землю, другая собирается ударить -- и как ударить! -- по черному, ужасному мячу, -- и всЃ это на темно-сером фоне, насыщенном дождем и снегом. Глядящий на эту картину уже слышал свист кожаного снаряда, уже видел отчаянный бросок вратаря. "И я еще кое-что знаю, -- сказала Зина. -- Вы должны были мне помочь с одним переводом, вам это передавал Чарский, но вы почему-то не объявились". "Как это странно", -- повторил Федор Константинович. В прихожей ухнуло, -- это вернулась Марианна Николаевна, -- и Зина неспеша встала, собрала вырезки и ушла к себе, -- только впоследствии Федор Константинович понял, почему она сочла нужным так поступить, но тогда это ему показалось бесцеремонностью, -- и когда Щеголева вошла в столовую, то получилось так, словно он крал сахар из буфета. Еще через несколько дней вечером, он из своей комнаты подслушал сердитый разговор -- о том, что сейчас должны прийти гости, и что пора Зине спуститься вниз с ключЃм. Когда она спустилась, он после краткой внутренней борьбы придумал себе прогулку, -- скажем, к автомату около сквера за почтовой маркой, -- надел для полной иллюзии шляпу, хотя почти никогда шляпы не носил, и пошел вниз. Свет погас, пока он спускался, но тотчас стукнуло и зажглось опять: это она внизу нажала кнопку. Она стояла у стеклянной двери, поигрывая ключем, надетым на палец, ярко освещенная, -- блестела бирюзовая вязка джампера, блестели ногти, блестели на руке выше кисти ровные волоски. "Отперто", -- сказала она, но он остановился и оба стали смотреть сквозь стекло на темную, подвижную ночь, на газовый фонарь, на тень решетки. "Что-то они не идут", -- пробормотала она, тихо звякнув ключем. "Вы давно ждете? -- спросил он. -- Хотите, я сменю вас?" -- и в эту минуту погасло электричество. -- "Хотите, я всю ночь тут останусь?" -- добавил он в темноте. Она усмехнулась и порывисто вздохнула, словно ей надоело ожидание. Сквозь стекла пепельный свет с улицы обливал их обоих, и тень железного узора на двери изгибалась через нее и продолжалась на нем наискось, как портупея, а по темной стене ложилась призматическая радуга. И, как часто бывало с ним, -- но в этот раз еще глубже, чем когда-либо, -- Федор Константинович внезапно почувствовал -- в этой стеклянной тьме -- странность жизни, странность ее волшебства, будто на миг она завернулась, и он увидел ее необыкновенную подкладку, У самого его лица была нежно-пепельная щека, перерезанная тенью, и когда Зина вдруг, с таинственным недоумением в ртутном блеске глаз, повернулась к нему, а тень легла поперек губ, странно ее меняя, он воспользовался совершенной свободой в этом мире теней, чтобы взять еЃ за призрачные локти; но она выскользнула из узора и быстрым толчком пальца включила свет. "Почему?" -- спросил он. "Объясню вам как-нибудь в другой раз", -- ответила Зина, всЃ не спуская с него взгляда. "Завтра", -- сказал Федор Константинович. "Хорошо, завтра. Но только хочу вас предупредить, что никаких разговоров не будет у нас с вами дома. Это -- решительно и навсегда". "Тогда давайте"... -- начал он, но тут выросли за дверью коренастый полковник Касаткин и его высокая, выцветшая жена. "Здравия желаю, красавица", -- сказал полковник, одним ударом разрубая ночь. Федор Константинович вышел на улицу. На другой день он устроился так, чтоб застать ее на углу при ее возвращении со службы. Условились встретиться после ужина, у скамьи, которую он высмотрел накануне. "Почему же?" -- спросил он, когда они сели. "По пяти причинам, -- сказала она. -- Во-первых, потому, что я не немка, во-вторых, потому что только в прошлую среду я разошлась с женихом, в-третьих, потому что это было бы -- так, ни к чему, в-четвертых, потому что вы меня совершенно не знаете, в-пятых..." -- она замолчала, и Федор Константинович осторожно поцеловал ее в горячие, тающие, горестные губы. "Вот потому-то", -- сказала она, перебирая и сильно сжимая его пальцы. С той поры они встречались каждый вечер. Марианна Николаевна, не смевшая ее никогда ни о чем спрашивать (уже намек на вопрос вызвал бы хорошо знакомую ей бурю), догадывалась, конечно, что дочь ходит к кому-то на свидания, тем более, что знала о существовании таинственного жениха. Это был болезненный, странный, неуравновешенный господин (таким, по крайней мере, он представлялся Федору Константиновичу по Зининым рассказам, -- впрочем, эти рассказанные люди обычно наделены одним основным признаком: отсутствием улыбки), с которым она познакомилась в шестнадцать лет, три года тому назад, причем он был старше ее лет на двенадцать, и в этом старшинстве тоже было что-то темное, неприятное и озлобленное. Опять же в ее передаче, ее встречи с ним проходили без всякого выражения влюбленности, и оттого что она не упоминала ни об одном поцелуе, выходило, что это была просто бесконечная череда нудных разговоров. Она решительно отказывалась открыть его имя и даже род занятий (хотя давала понять, что это был человек в некотором роде гениальный), и Федор Константинович был ей втайне признателен за это, понимая, что призрак без имени и без среды легче гаснет, -- а всЃ-таки он чувствовал к нему отвратительную ревность, в которую силился не вникать, но она всегда присутствовала где-то за углом, и от мысли, что где-нибудь когда-нибудь он, чего доброго, может встретиться с тревожными, скорбными глазами этого господина, всЃ вокруг принималось жить по ночному, как природа во время затмения. Зина клялась, что никогда не любила его, что тянула с ним вялый роман по безволию, и что продолжала бы тянуть, не случись Федора Константиновича. Но особого безволия он в ней не замечал, а замечал смесь женской застенчивости и не женской решительности во всем. Несмотря на сложность ее ума, ей была свойственна убедительнейшая простота, так что она могла позволить себе многое, чего другим бы не разрешалось, и самая быстрота их сближения казалась Федору Константиновичу совершенно естественной при резком свете ее прямоты. Дома она держалась так, что дико было представить себе вечернюю встречу с этой чужой, хмурой барышней, но это не было притворством, а тоже своеобразным видом прямоты. Когда он однажды, шутя, задержал ее в коридорчике, она побледнела от гнева и не явилась на свидание, а затем заставила его клятвенно обещать, что это никогда не повторится. Очень скоро он понял, почему это было так: домашняя обстановка принадлежала к такому низкопробному сорту, что, на ее фоне, прикосновение рук мимоходом между жильцом и хозяйской дочерью обратилось бы попросту в шашни. Отец Зины, Оскар Григорьевич Мерц, умер от грудной жабы в Берлине четыре года тому назад, и немедленно после его кончины Марианна Николаевна вышла замуж за человека, которого Мерц не пустил бы к себе на порог, за одного из тех бравурных российских пошляков, которые при случае смакуют слово "жид", как толстую винную ягоду. Когда же симпатяга отсутствовал, то запросто появлялся в доме один из его темноватых деловых знакомцев, тощий балтийский барон, с которым Марианна Николаевна ему изменяла, -- и Федор Константинович, раза два барона видевший, с гадливым интересом старался себе представить, что могут друг в друге найти, и, если находят, то какова процедура, эта пожилая, рыхлая, с жабьим лицом, женщина и этот немолодой, с гнилыми зубами скелет. Если бывало мучительно знать порою, что Зина одна в квартире, и по уговору к ней не выходить, было совсем в другом роде мучительно, когда один в доме оставался Щеголев. Не любя одиночества, Борис Иванович начинал скучать, и Федор Константинович слышал из своей комнаты шуршащий рост этой скуки, точно квартира медленно заростала лопухами, -- вот уже подступавшими к его двери. Он молил судьбу, чтобы что-нибудь Щеголева отвлекло, но (до того, как появился радио-аппарат) спасения ниоткуда не приходило. Неотвратимо раздавался зловещий, деликатный стук, и, бочком, ужасно улыбаясь, втискивался в комнату Борис Иванович. "Вы спали? Я вам не помешал?" -- спрашивал он, видя, что Федор Константинович пластом лежит на кушетке, и затем, весь войдя, плотно прикрывал за собой дверь и садился у него в ногах, вздыхая. "Тощища, тощища", -- говорил он, и начинал что-нибудь рассказывать. В области литературы он высоко ставил "L'homme qui assassina" Клода Фаррера, а в области философии -- "Протоколы сионских мудрецов". Об этих двух книжках он мог толковать часами, и казалось, что ничего другого он в жизни не прочитал. Он был щедр на оассказы из судебной практики в провинции и на еврейские анекдоты. Вместо "выпили шампанского и отправились в путь", он выражался так: "раздавили флакон -- и айда". Как у большинства говорунов, у него в воспоминаниях всегда попадался какой-нибудь необыкновенный собеседник, без конца рассказывавший ему интересные вещи, -- ("второго такого умницы я в жизни не встречал", -- замечал он довольно неучтиво), -- а так как нельзя было представить себе Бориса Ивановича в качестве молчаливого слушателя, то приходилось допустить, что это было своего рода раздвоением личности. Однажды, заметив исписанные листочки на столе у Федора Константиновича, он сказал, взяв какой-то новый, прочувствованный тон: "Эх, кабы у меня было времячко, я бы такой роман накатал... Из настоящей жизни. Вот представьте себе такую историю: старый пес, -- но еще в соку, с огнем, с жаждой счастья, -- знакомится с вдовицей, а у нее дочка, совсем еще девочка, -- знаете, когда еще ничего не оформилось, а уже ходит так, что с ума сойти. Бледненькая, легонькая, под глазами синева, -- и конечно на старого хрыча не смотрит. Что делать? И вот, недолго думая, он, видите ли, на вдовице женится. Хорошо-с. Вот, зажили втроем. Тут можно без конца описывать -- соблазн, вечную пыточку, зуд, безумную надежду. И в общем -- просчет. Время бежит-летит, он стареет, она расцветает, -- и ни черта. Пройдет, бывало, рядом, обожжет презрительным взглядом. А? Чувствуете трагедию Достоевского? Эта история, видите ли, произошла с одним моим большим приятелем, в некотором царстве, в некотором самоварстве, во времена царя Гороха. Каково?" -- и Борис Иванович, обрати в сторону темные глаза, надул губы и издал меланхолический лопающийся звук. "Моя супруга-подпруга, -- рассказывал он в другой раз, -- лет двадцать прожила с иудеем и обросла целым кагалом. Мне пришлось потратить немало усилий, чтобы вытравить этот дух. У Зинки (он попеременно, смотря по настроению, называл падчерицу то так, то Аидой) нет, слава Богу, ничего специфического, -- посмотрели бы на ее кузину, -- такая, знаете, жирная брюнеточка с усиками. Мне иногда даже приходит в башку мысль, -- а что, если моя Марианна Николаевна, когда была мадам Мерц... ВсЃ-таки, ведь тянуло же ее к своим, -- пускай она вам как-нибудь расскажет, как задыхалась в этой атмосфере, какие были родственнички -- ой, Бозэ мой, -- гвалт за столом, а она разливает чай: шутка ли сказать, -- мать фрейлина, сама смолянка, а вот вышла за жида, -- до сих пор не может объяснить, как это случилось: богат был, говорит, а я глупа, познакомились в Ницце, бежала с ним в Рим, -- знаете, на вольном-то воздухе всЃ казалось иначе, ну а когда потом попала в семейную обстановочку, поняла, что влипла". Зина об этом рассказывала по другому. В ее передаче, облик ее отца перенимал что-то от прустовского Свана. Его женитьба на ее матери и последующая жизнь окрашивались в дымчато-романтический цвет. Судя по ее словам, судя также по его фотографиям, это был изящный, благородный, умный и мягкий человек, -- даже на этих негибких петербургских снимках с золотой тисненой подписью по толстому кар тону, которые она показывала Федору Константиновичу ночью под фонарем, старомодная пышность светлого уса и высота воротничков ничем не портили тонкого лица с прямым смеющимся взглядом. Она рассказывала о его надушенном платке, о страсти его к рысакам и к музыке; о том, как в юности он однажды разгромил заезжего гроссмейстера, или о том, как читал наизусть Гомера: рассказывала, подбирая то, что могло бы затронуть воображение Федора, так как ей казалось, что он отзывается лениво и скучно на ее воспоминания об отце, т. е. на самое драгоценное, что у нее было показать. Он сам замечал в себе эту странную заторможенность отзывчивости. В Зине была черта, стеснявшая его: ее домашний быт развил в ней болезненно заостренную гордость, так что даже говоря с Федором Константиновичем она упоминала о своей породе с вызывающей выразительностью, словно подчеркивая, что не допускает (а тем самым всЃ-таки допускала), чтоб он относился к евреям, если не с неприязнью, в той или иной степени присущей большинству русских людей, то с зябкой усмешкой принудительного доброхотства. В начале она так натягивала эти струны, что ему, которому вообще было решительно наплевать на распределение людей по породам и на их взаимоотношения, становилось за нее чуть-чуть неловко, а с другой стороны, под влиянием ее горячей, настороженной гордыни, он начинал ощущать какой-то личный стыд, оттого что молча выслушивал мерзкий вздор Щеголева и то нарочито гортанное коверкание русской речи, которым тот с наслаждением занимался, -- например, говоря мокрому гостю, наследившему на ковре: "ой, какой вы наследник!". В течение некоторого времени после кончины ее отца, к ним, по привычке, продолжали ходить прежние знакомые и родственники с отцовской стороны; но мало-по-малу они редели, отпадали... и только одна старенькая чета долго еще являлась, -- жалея Марианну Николаевну, жалея прошлое и стараясь не замечать, как Щеголев уходит к себе в спальню с чаем и газетой. Зина же сохранила до сих пор связь с этим миром, который ее мать предала, и в гостях у прежних друзей семьи необыкновенно менялась, смягчалась, добрела (сама отмечала это), сидя за чайным столом среди мирных разговоров стариков о болезнях, свадьбах и русской литературе. В семье у себя она была несчастна и несчастье свое презирала. Презирала она и свою службу, даром что ее шеф был еврей, -- немецкий, впрочем, еврей, т. е. прежде всего -- немец, так что она не стеснялась при Федоре его поносить. Она столь живо, столь горько, с таким образным отвращением, рассказывала ему об этой адвокатской конторе, где уже два года служила, что он всЃ видел и всЃ обонял так, словно сам там бывал ежедневно. Аэр ее службы чем-то напоминал ему Диккенса (с поправкой, правда, на немецкий перевод), -- полусумасшедший мир мрачных дылд и отталкивающих толстячков, каверзы, чернота теней, страшные носы, пыль, вонь и женские слезы. Начиналось с темной, крутой, невероятно запущенной лестницы, которой вполне соответствовала зловещая ветхость помещения конторы, что не относилось лишь к кабинету главного адвоката, где жирные кресла и стеклянный стол-гигант резко отличались от обстановки прочих комнат. Канцелярская, большая, неказистая, с голыми, вздрагивающими окнами, задыхалась от нагромождения пыльной, грязной мебели, -- особенно был страшен диван, тускло-багровый, с вылезшими пружинами, -- ужасный и непристойный предмет, выброшенный, как на свалку, после постепенного прохождения через кабинет всех трех директоров -- Траума, Баума и Кэзебира. Стены были до потолка заставлены исполинскими регалами с грудой грубо-синих папок в каждом гнезде, высунувших длинные ярлыки, по которым иногда ползал голодный сутяжный клоп. У окон располагались четыре машинистки: одна -- горбунья, жалование тратившая на платья, вторая -- тоненькая, легкомысленного нрава, "на одном каблучке" (ее отца-мясника вспыльчивый сын убил мясничным крюком), третья -- беззащитная девушка, медленно набиравшая приданое, и четвертая -- замужняя, сдобная блондинка, с отражением собственной квартиры вместо души, трогательно рассказывавшая, как после дня духовного труда, чувствует такую потребность отдохнуть на труде физическом, что, придя вечером домой, растворяет все окна и принимается с упоением стирать. Заведующий конторой, Хамекке (толстое, грубое животное, с вонючими ногами и вечно сочившимся фурункулом на затылке, любившее вспоминать, как, в бытность свою фельдфебелем, оно заставляло нерасторопных новобранцев зубной щеткой вычищать казарменный пол), двух последних угнетал особенно охотно -- одну потому, что потеря службы для нее значила бы отказ от брака, другую потому, что она сразу начинала рыдать, -- эти обильные, звучные слезы, которые так легко можно было вызвать, доставляли ему здоровое удовольствие. Едва грамотный, но одаренный железной хваткой, сразу соображающий наименее привлекательную сторону всякого дела, он высоко ценился хозяевами, Траумом, Баумом и Кэзебиром (целая немецкая идиллия, со столиками в зелени и чудным видом). Баума редко было видно; конторские девицы находили, что он дивно одевается, т. е. пиджак, как на мраморной статуе, каждая складка -- навеки, и белый воротничек к цветной рубашке. Кэзебир подобострастно благоговел перед состоятельными клиентами (впрочем, благоговели все трое), а когда сердился на Зину, говорил, что она слишком задается. Главный хозяин, Траум был коротенький человек, с пробором займом, с профилем, как внешняя сторона полумесяца, с маленькими ручками и бесформенным телом, более широким, чем толстым. Он любил себя страстной и вполне разделенной любовью, женат был на богатенькой, пожилой вдове и, имея нечто актерское в натуре, норовил всЃ делать "красиво", тратя на фасон тысячи, а у секретарши сторговывая полтинник; от служащих он требовал, чтобы его супругу называли "ди гнедиге фрау" ("барыня звонили", "барыня просили"); вообще же кичился величавым незнанием того, что в конторе творится, хотя на самом деле знал через Хамекке всЃ, до последней кляксы. Состоя одним из юрисконсультов французского посольства, он часто ездил в Париж, и, так как отличительной его чертой была гладчайшая наглость в преследовании выгодных целей, он там энергично заводил полезные знакомства, никогда не стесняясь попросить рекомендацию, приставая, навязываясь и не чувствуя щелчков -- кожа у него была, как броня у некоторых насекомоядных. Для приобретения популярности во Франции, он писал немецкие книжки о ней ("Три Портрета", например, -- императрица Евгения, Бриан и Сарра Бернар), причем собирание материалов обращалось у него тоже в собирание связей. Эти торопливо-компилятивные труды, в страшном стиле-модерн немецкой республики (и в сущности мало чем уступавшие трудам Людвига и Цвейгов), он диктовал секретарше между дел, внезапно изображая вдохновение, которое, впрочем, у него всегда совпадало с досугом. Какой-то французский профессор, в дружбу к которому он втирался, как-то отвечал на его нежнейшие послания крайне невежливой для француза критикой: "Вы фамилию Клемансо пишете то с accent aigu, то без оного. Так как тут необходима известная единообразность, было бы хорошо, если бы вы твердо решили, какой системы желаете придерживаться, чтобы затем от нее не уклоняться. Если же вы почему-либо захотели бы писать эту фамилию правильно, то пишите ее без accent." Траум немедленно на это ответил восторженно-благодарственным письмом, продолжая заодно напирать. Ах, как он умел округлять и подслащивать свои письма, какие были тевтонские рокоты и свисты в бесконечной модуляции обращений и окончаний, какие учтивости: "Vous avez bien voulu bien vouloir..." Его секретарша, Дора Витгенштейн, прослужившая у него четырнадцать лет, делила небольшую, затхлую комнату с Зиной. Эта стареющая женщина с мешками под глазами, пахнущая падалью сквозь дешевый одеколон, работавшая любое число часов, иссохшая на траумовской службе, похожа была на несчастную, заезженную лошадь, у которой сместилась вся мускулатура, и осталось только несколько железных жил. Она была мало образована, строила жизнь на двух-трех общепринятых понятиях, но руководствовалась какими-то своими частными правилами в обращении с французским языком. Когда Траум писал очередную "книгу", то вызывал ее к себе на дом по воскресеньям, торговался с ней за оплату, задерживал на лишнее время; и, бывало, она с гордостью сообщала Зине, что его шофер ее отвез (правда, только до трамвайной остановки). Зине приходилось заниматься не только переводами, но так же, как и всем остальным машинисткам, переписыванием длинных приложений, представляемых суду. Часто случалось также стенографировать, при клиенте, сообщаемые им обстоятельства дела, нередко бракоразводного. Эти дела были все довольно мерзостные, комья из всяких слипшихся гадостей и глупостей. Некто в Коттбусе, разводясь с женщиной, по его словам ненормальной, обвинял ее в сожительстве с догом, а главной свидетельницей выступала дворничиха, будто бы слышавшая через дверь, как та громко выражала псу восхищение относительно некоторых деталей его организма. "Тебе только смешно, -- сердито говорила Зина, -- но, честное слово, я больше не могу, не могу, -- и я бы тотчас всю эту мразь бросила, если б не знала, что в другой конторе будет такая же мразь или хуже. Эта усталость по вечерам -- это что-то феноменальное, это не поддается никакому описанию. Куда я сейчас гожусь? У меня так хребет ломит от машинки, что хочется выть. И главное, это никогда не кончится, потому что, если бы это кончилось, то нечего было бы есть, -- ведь мама ничего не может, -- она даже в кухарки не может пойти, потому что будет рыдать на чужой кухне и бить посуду, а гад умеет только прогорать, -- по-моему он уже прогорел, когда родился. Ты не знаешь, как я его ненавижу, этого хама, хама, хама...". "Так ты его съешь, -- сказал Федор Константинович. -- У меня тоже был довольно несимпатичный день. Хотел стихи для тебя, но они как-то еще не очистились". "Милый мой, радость моя, -- воскликнула она. -- Неужели это всЃ правда, -- этот забор и мутненькая звезда? Когда я была маленькой, я не любила рисовать ничего некончающегося, так что заборов не рисовала, ведь это на бумаге не кончается, нельзя себе представить кончающийся забор, -- а всегда что-нибудь завершенное, -- пирамиду, дом на горе". "А я любил больше всего горизонт и такие штрихи -- всЃ мельче и мельче: получалось солнце за морем. А самое большое детское мученье: неочиненный или сломанный цветной карандаш". "Но зато очиненные... Помнишь -- белый? Всегда самый длинный, -- не то, что красные и синие, -- оттого, что он мало работал, -- помнишь?". "Но как он хотел нравиться! Драма альбиноса. L'inutile beaute'. Положим, он у меня потом разошелся всласть. Именно потому, что рисовал невидимое. Можно было массу вообразить. Вообще -- неограниченные возможности. Только без ангелов, -- а если уж ангел, то с громадной грудной клеткой и с крыльями, как помесь райской птицы с кондором, и душу младую чтоб нес не в объятьях, а в когтях". "Да, я тоже думаю, что нельзя на этом кончить. Не представляю себе, чтобы мы могли не быть. Во всяком случае, мне бы не хотелось ни во что обращаться". "В рассеянный свет? Как ты насчет этого? Не очень, по моему? Я-то убежден, что нас ждут необыкновенные сюрпризы. Жаль, что нельзя себе представить то, что не с чем сравнить. Гений, это -- негр, который во сне видит снег. Знаешь, что больше всего поражало самых первых русских паломников, по пути через Европу?" "Музыка?" "Нет, -- городские фонтаны, мокрые статуи". "Мне иногда досадно, что ты не чувствуешь музыки. У моего отца был такой слух, что он, бывало, лежит на диване и напевает целую оперу, с начала до конца. Раз он так лежал, а в соседнюю комнату кто-то вошел и заговорил там с мамой, -- и он мне сказал: Этот голос принадлежит такому-то, двадцать лет тому назад я его видел в Карлсбаде, и он мне обещал когда-нибудь приехать. Вот какой был слух". "А я сегодня встретил Лишневского, и он мне рассказал про какого-то своего знакомого, который жаловался, что в Карлсбаде теперь совсем не то, -- а раньше что было! пьешь воду, а рядом с тобой король Эдуард, прекрасный, видный мужчина... костюм из настоящего английского сукна... Ну что ты обиделась? В чем дело?" "Ах, всЃ равно. Некоторых вещей ты никогда не поймешь". "Перестань. Почему тут горячо, а тут холодно? Тебе холодно? Посмотри лучше, какая бабочка около фонаря". "Я уже давно ее вижу". "Хочешь, я тебе расскажу, почему бабочки летят на свет? Никто этого не знает". "А ты знаешь?" "Мне всегда кажется, что я вот-вот догадаюсь, если хорошенько подумаю. Мой отец говорил, что это больше всего похоже на потерю равновесия, как вот неопытного велосипедиста притягивает канава. Свет по сравнению с темнотой пустота. Как она вертится! Но тут еще что-то есть, -- вот-вот пойму". "Мне жалко, что ты так и не написал своей книги. Ах, у меня тысяча планов для тебя. Я так ясно чувствую, что ты когда-нибудь размахнешься. Напиши что-нибудь огромное, чтоб все ахнули". "Я напишу, -- сказал в шутку Федор Константинович, -- биографию Чернышевского". "ВсЃ, что хочешь. Но чтобы это было совсем, совсем настоящее. Мне нечего тебе говорить, как я люблю твои стихи, но они всегда не совсем по твоему росту, все слова на номер меньше, чем твои настоящие слова". "Или роман. Это странно, я как будто помню свои будущие вещи, хотя даже не знаю, о чем будут они. Вспомню окончательно и напишу. Скажи-ка, между прочим, как ты в общем себе представляешь: мы всю жизнь будем встречаться так, рядком на скамейке?" "О нет, -- отвечала она певуче-мечтательным голосом. -- Зимой мы поедем на бал, а еще этим летом, когда у меня будет отпуск, я поеду на две недели к морю и пришлю тебе открытку с прибоем". "Я тоже поеду на две недели к морю". "Не думаю. И потом, не забудь, мы как-нибудь должны встретиться в Тиргартене, в розариуме, там где статуя принцессы с каменным веером". "Приятные перспективы", -- сказал Федор Константинович. А как-то через несколько дней ему под руку попался всЃ тот же шахматный журнальчик, он перелистал его, ища недостроенных мест, и, когда оказалось, что всЃ уже сделано, пробежал глазами отрывок в два столбца из юношеского дневника Чернышевского; пробежал, улыбнулся и стал сызнова читать с интересом. Забавно-обстоятельный слог, кропотливо вкрапленные наречия, страсть к точке с запятой, застревание мысли в предложении и неловкие попытки ее оттуда извлечь (причем она сразу застревала в другом месте, и автору приходилось опять возиться с занозой), долбящий, бубнящий звук слов, ходом коня передвигающийся смысл в мелочном толковании своих мельчайших действий, прилипчивая нелепость этих действий (словно у человека руки были в столярном клее, и обе были левые), серьезность, вялость, честность, бедность, -- всЃ это так понравилось Федору Константиновичу, его так поразило и развеселило допущение, что автор, с таким умственным и словесным стилем, мог как-либо повлиять на литературную судьбу России, что на другое же утро он выписал себе в государственной библиотеке полное собрание сочинений Чернышевского. По мере того, как он читал, удивление его росло, и в этом чувстве было своего рода блаженство. Когда, спустя неделю, он принял телефонное приглашение Александры Яковлевны ("Что это вас совсем не видать? Скажите, вы сегодня вечером свободны?"), то "8х8" с собой не захватил: в этом журнальчике уже была для него сентиментальная драгоценность, воспоминание встречи. В гостях у своих друзей он нашел инженера Керна и объемистого, с толстым старомодным лицом, очень гладкощекого и молчаливого господина, по фамилии Горяинова, который был известен тем, что, отлично пародируя (растягивал рот, причмокивал и говорил бабьим голосом) одного старого, несчастного журналиста со странностями и неважной репутацией, так свыкся с этим образом (тем отомстившим ему), что, не только так же растягивал к низу углы рта, когда изображал других своих знакомых, но даже сам, в нормальном разговоре начинал смахивать на него. Александр Яковлевич, осунувшийся и притихший после своей болезни, -- ценой этого потускнения выкупивший себе на время здоровье, -- был в тот вечер как будто оживленнее, и даже появился знакомый тик; но уже призрак Яши не сидел в углу, не облокачивался сквозь мельницу книг. "Вы всЃ попрежнему довольны квартирой? -- спросила Александра Яковлевна. -- Ну, я очень рада. Не ухаживаете за дочкой? Нет? Между прочим, я как-то вспоминала, что когда-то у меня были общие знакомые с Мерцем, -- это был отличный человек, джентльмен во всех смыслах, -- но я думаю, что она не очень охотно признается в своем происхождении. Признается? Ну, не знаю. Думаю, что вы плохо разбираетесь в этом". "Барышня, во всяком случае, с характером, -- сказал инженер Керн. -- Я раз видел ее на заседании бального комитета. Ей было всЃ не по носу". "А нос какой?" -- спросила Александра Яковлевна. "Знаете, я, по правде сказать, не очень ее разглядывал, ведь в конце концев все барышни метят в красавицы. Не будем злы". Горяинов, тот молчал, держа руки сцепленными на животе, и только изредка странно поднимал мясистый подбородок и тонко откашливался, точно кого-то призывал. "Покорно благодарю", -- говорил он с поклоном, когда ему предлагали варенья или еще стакан чаю, а если он что-нибудь хотел поведать соседу, то придвигал голову как-то боком, не обращая к нему лица, и, поведав или спросив, медленно опять отодвигался. В разговоре с ним бывали странные провалы, оттого что он ничем не поддерживал вашу фразу и не смотрел на вас, а блуждал по комнате карим взглядом небольших слоновьих глаз и вдруг судорожно прочищал горло. Когда он говорил о себе, то всегда в мрачно-юмористическом духе. Весь его облик вызывал почему-то такие ассоциации, как, например: департамент, селянка, галоши, снег "Мира Искусства" идет за окном, столп, Столыпин, столоначальник. "Ну что, брат, -- неопределенно проговорил Чернышевский, подсев к Федору Константиновичу, -- что скажете хорошего? Выглядите вы неважно". "Помните, -- сказал Федор Константинович, -- как-то, года три тому назад, вы мне дали благой совет описать жизнь вашего знаменитого однофамильца?" "Абсолютно не помню", -- сказал Александр Яковлевич. "Жаль, -- потому что я теперь подумываю приняться за это". "Да ну? Вы это серьезно?" "Совершенно серьезно", -- сказал Федор Константинович. "А почему вам явилась такая дикая мысль? -- вмешалась Александра Яковлевна. -- Ну, написали бы, -- я не знаю, -- ну, жизнь Батюшкова или Дельвига, -- вообще, что-нибудь около Пушкина, -- но при чем тут Чернышевский?" "Упражнение в стрельбе", -- сказал Федор Константинович. "Ответ по меньшей мере загадочный", -- заметил инженер Керн и, блеснув голыми стеклами пенснэ, попытался раздавить орех в ладонях. Горяинов передал ему, таща их за ножку, щипцы. "Что ж, -- сказал Александр Яковлевич, выйдя из минутной задумчивости, -- мне это начинает нравиться. В наше страшное время, когда у нас попрана личность и удушена мысль, для писателя должно быть действительно большой радостью окунуться в светлую эпоху шестидесятых годов. Приветствую". "Да, но от него это так далеко! -- сказала Чернышевская. -- Нет преемственности, нет традиции. Откровенно говоря, мне самой было бы не очень интересно восстанавливать всЃ, что я чувствовала по этому поводу, когда была курсисткой". "Мой дядя, -- сказал Керн, щелкнув, -- был выгнан из гимназии за чтение "Что делать?"." "А вы как на это смотрите?" -- отнеслась Александра Яковлевна к Горяинову. Горяинов развел руками. "Не имею определенного мнения, -- сказал он тонким голосом, как будто кому-то подражая. -- Чернышевского не читал, а так, если подумать... Прескучная, прости Господи, фигура!". Александр Яковлевич слегка откинулся в креслах и, дергая лицом, мигая, то улыбаясь, то потухая опять, сказал так: "А вот я все-таки приветствую мысль Федора Константиновича. Конечно, многое нам теперь кажется и смешным и скучным. Но в этой эпохе есть нечто святое, нечто вечное. Утилитаризм, отрицание искусства и прочее, -- всЃ это лишь случайная оболочка, под которой нельзя не разглядеть основных черт: уважения ко всему роду человеческому, культа свободы, идеи равенства, равноправности. Это была эпоха великой эмансипации, крестьян -- от помещиков, гражданина -- от государства, женщины -- от семейной кабалы. И не забудьте, что не только тогда родились лучшие заветы русского освободительного движения, -- жажда знания, непреклонность духа, жертвенный героизм, -- но еще, именно в ту эпоху, так или иначе питаясь ею, развивались такие великаны, как Тургенев, Некрасов, Толстой, Достоевский. Уж я не говорю про то, что сам Николай Гаврилович был человек громадного, всестороннего ума, громадной творческой воли, и что ужасные мучения, которые он переносил ради идеи, ради человечества, ради России, с лихвой искупают некоторую черствость и прямолинейность его критических взглядов. Мало того, я утверждаю, что критик он был превосходный, -- вдумчивый, честный, смелый... Нет, нет, это прекрасно, -- непременно напишите!" Инженер Керн уже некоторое время как встал и расхаживал по комнате, качая головой и порываясь что-то сказать. "О чем речь? -- вдруг воскликнул он, взявшись за спинку стула. -- Кому интересно, что Чернышевский думал о Пушкине? Руссо был скверным ботаником, и я ни за что не стал бы лечиться у Чехова. Чернышевский был прежде всего ученый экономист, и как такового его надобно рассматривать, -- а при всем моем уважении к поэтическому таланту Федора Константиновича, я несколько сомневаюсь, сможет ли он оценить достоинства и недостатки "Комментариев к Миллю". "Ваше сравнение абсолютно неправильно, -- сказала Александра Яковлевна. -- Смешно! В медицине Чехов не оставил ни малейшего следа, музыкальные композиции Руссо -- только курьезы, а между тем никакая история русской литературы не может обойти Чернышевского. Но я другого не понимаю, -- быстро продолжала она, -- какой Федору Ко