я ла-пал при всех... за что хотел!.. И ребят моих из-за меня тоже высекли. Один из них, гордый такой, отличник, вундеркинд, после этого с ума тронулся..." "Не мудрено... А ты?" "А как ты думаешь! Какая же женщина останется нормальной после того как ее голую и связанную стегают при всех по чем попало, а перед этим... Для плебса ПТН - всего лишь зрелище! Никто, кроме самой жертвы публичной порки, не способен понять, что это такое на самом деле... Так что я стала сразу совсем другой. Когда вышла замуж, то с мужем моим, таким тактичным и ласковым, жить не смогла. Когда он меня ласкал, мне все казалось, что это нарочно затянувшаяся прелюдия..." "К чему?" "К нормальными отношениями между мужчиной и женщиной, которые я узнала там, на ярко освещенной сцене! Я немедленно впадала в истерику и требовала... Он, конечно, пугался, терял тонус как раз в тот момент, когда я была на пределе своей готовности к чему угодно и просто сходила с ума от желания черт знает чего... Чувствовала, что просто теряю разум. Хоть Яшку ищи... Впрочем, наши его все-таки потом достали, он теперь..." "А вот этого ты мне не говорила, - испугался Борис. - И никогда никому не говори." Кто-то шевельнул дальнюю штору. Розовое солнце внезапно вторглось в их разговор. Оно ярко осветило лицо Майи, ее "лягушачий", как говорил Пацан, рот, побледневшие и раздувающиеся от волнения тонкие ноздри длинноватого носа, напряженные зеленые глаза под шапкой густых светлых волос. В этом некрасивом лице был сейчас для Бориса весь мир... Подошел официант. Борис заплатил за коньяк и фрукты - остальное было бесплатно - и поднялся, подавая Майе руку. Она какое-то время не шевелилась, наклонившись над столом. Потом рывком поднялась, обула снятые туфли и под руку пошла с Борисом к гардеробу. Было далеко заполночь. Небо очистилось, ветер стих. Прохожих не было. В полной тишине властвовал всепроникающий, казалось, со всех сторон солнечный свет. Сопки за бухтой казались черными, а за поселком все так же пылали каким-то синтетическим коричневым цветом. Дальние горы надели ярко-розовые шапки. Невидимая вода отделяла глянцевые голыши от матовых, над которыми резвились мальки. Борис смотрел на фигуру женщины с поникшими плечами, мешочком с туфлями у самой земли и вдруг представил ее на берегу не этого, а никогда не виданного им теплого моря среди пальм и жаркого солнца вместо этого суррогата. И что сейчас воздухимеет не пять, а двадцать пять градусов, и море не ледяное, а теплое. И что на этом благословенном инедостижимом берегу она вся, а не рука только, принадлежит ему. И принадлежит так, как того хотят они оба... Майя вдруг обернулась, впервые улыбнулась во весь рот, заглянув ему в глаза, отбросила мешочек на гальку и, действительно как на южном пляже, в этой мертвой арктической тишине, расстегнула и сняла плащ. Они не замечали ни холода, ни вездесущего света. Она повторяла, закинув голову: "Ты! Ты! Наконец-то ты!!" Она, наконец, пила не во сне и все равно не могла напиться его силой, его смелостью и своей ДОБРОВОЛЬНОЙ болью...Он еще лежал на плащах, когда она встала нагая и отошла к своей одежде, отворачиваясь от его восхищенного взгляда на это залитое розовым светом теплое тело среди ледяного полярного лета... Свет нагло заливал и ее комнату, где они продолжали праздник своей свободы в тепле от электропечки почти до поры, когда в нормальных широтах наступает рассвет.Борис смотрел на разметавшую волосы спящую на спине раскинув руки Майю и не уставал удивляться, одеваясь, что он,пожилой мусорщик, провел ночь с такой молодой женщиной. 4. Грохоча по пустынным коробам, Борис ворвался в свою комнату, наскоро переоделся в рабочее и бросился на свою койку перевести дух. Это не помешало емууслышать привычный звон будильника, во-время встать и быть у конторы раньше Пацана. Тот пришел зеленый с похмелья и сразу сел на заваленную окурками и пеплом скамейку - досыпать. Да и у самого Бориса плыли круги передглазами, хотя выпил он в ресторане относительно мало. Напарники обедали вместе. Пацан говорил "за жизнь", а Борис, как всегда, то кивал, то смотрел сурово, считаясь при такой манере в своем кругу незаменимым собеседником. Но Пацана его молчание сбивало с толку. Он вообще "волка"- Бориса боялся, старался угодить. А потомуперестраивался на ходу, тут же приводил аргументы против только что высказанных, грамотно расставляя совершенно неопределенные артикли. "Дядь Борь, - вдруг сказал он - Почтарочка-то наша была вчерав "Арктике" с фраером - вылитый ты! Морда, фигура. Думал, ты переоделся. Заглянул к тебе - нет, спишь пьяный, как обычно." Волна холода пробежала от затылка к ногам. Неужели снова ОН? И с Майкой ОН, а не я?.. С трудом переведя дух, Борис спросил каким-то не своим голосом: "Как мог увидеть? Я ж запираюсь..." "Так я в щелочку. А что, не спал что ли?" "Чего не спать? Спал я..." "Ты че, плачешь, что ли, дядь Борь? Да задерись она в пасть эта почтарочка! Нам-то что до них?" "И откуда у тебя кличка такая для человека за тридцать?" "Так Бацанов я по фамилии, Сергей Бацанов, бич-профессионал. Вот и сокращают всюда." "Слушай, это, Серега, ты же пьян был, ночь к тому же. Как ты узнал, что с почтаркой был не я?.." "Во дает! Да в этом трепанном Певеке разве летом ночь? Только и Митюха сказал: не, не Боря это. Тот фраер, морда тонкая, материковая. А я ему говорю: могла (не определение, а артикль) быть и с дядей Борей. Мужик он тоже ладный. А Митюха говорит: (что-то на что-то) она пойдет с мусорщиком, когда вокруг нее столько приличного народу всегда. И сама тоже самая фигуристая на весь Певек. Одна жопка чего стоит, про прочее и слов нет! Такую любой капитан, если надо, буфетчицей хоть на атомный ледокол оформит, чтобы каждую ночь иметь... Говорят, ей на материке как-то ПТН назначили, слышал? Вот бы мне такую выпорть... Представляешь?.. Только на морду, она по-моему, не очень. Милка-раздатчица лучше... Эй, Оленька, ты как, еще с погранцом или снова моя? - крикнул он в окно. - А то он у меня, как пионер, - всегда готов! И под салютом всех вождей." "Ты ко мне и правда стучал?" "Конечно, добавить с тобой хотел. Только ты спал же, прямо в сапогах и в стеганке, как всегда. Ну я и понял - готов уже, не добавит." Неужели я как прилег вечером, так и проспал до утра? И костюма из шкафа не брал, и в бойлерную-душ не спускался? Ведь вот и не брился... Услышал случайно, как летуны ее в ресторан звали, вот и привиделось черт-те что... Работы было много. По приказу нового начальника свалку перенесли, пришлось ехать за маяк вдоль берега бухты. Борис по своему обыкновению нахохлился в кузове, пока Пацан развалился в кабине. Кто же это был с почтарочкой, без конца думал он, трясясь на брезентовом коврике. Не зря же этому дурному Сереге померещилось спьяну, что я? Что-то блеснуло на берегу. Борис так ударил тяжелым кулаком по кабине, что со стекла слетел дворник. Машина тормознула юзом по слякоти и вышвырнула Бориса в обочину. Он тяжело помчался назад и нагнулся над береговой галькой. Это был пояс от майкиного плаща... Не отвечая на ругань водителя, он сунул поясок за пазуху и одним прыжком влетел в кузов. "Кошель?" - загорелся Пацан. "Да нет. Показалось..." Это было их место! Дневное солнце так же яростно и низко стелило лучи по тундре, но Борис видел розовое ночное его сияние и розовые теплые плечи в своих руках. Белый пустой купол неба сиял над машиной, мчащейся по берегу с пожилым мусорщиком в кузове. За машиной всбухала белой пеной черная жижа, в которую с кузова летели какие-то совершенно лишние в этом мокром свирепом краю капельки... На свалке они подожгли мусор, стали во главе дымного хвоста и стали выбрасывать на горящую солярку содержимое кузова. Пацан филонил, едва шевелил лопатой. Борис сегодня этого не замечал, работал с каким-то остервенением, молчал на перекурах. Пацан вдруг уловил, какими незнакомыми глубокими и осмысленными глазами напарник смотрел на убегающую к поселку дорогу и впервые усомнился: а не он ли был вчера тут где-то с почтаркой? Говорят же, что дядь Борь - бывший инженер из автономиков. А раз автономник - житель Еврейской автономной области, - то еврей. Все знали, что суровая, но справедливая Советская власть выселилатуда сорок лет назад евреев со всего Союза за массовое предательство в ожидании американских полчищ. Теперь предатели и их потомки навеки не имеют права выезда, кроме как на Север, и то временно... А ведь как умеет придуриваться! Не только никогда не скажешь, что жид, так ведь и на инженера не похож вовсе, бич вроде самого Сереги Бацанова. Говорили также, что будто бы плавал матросом на снабженцах, был за что-то бит товарищами и списан на берег. Что как-то запросто своими ручищами придушил случайно сорвавшуюся с цепи овчарку с секретного объекта. Да и самого Пацана как-то так ткнул носом в свое колено, что отпетый бич месяц работал как ударник. Молча ткнул, когда застал напарника за попыткой закидать кучу снегом, после чего ее и ломом не возьмешь. Говорит всегда гладко, если вообще пасть раскрывает. Но чаще именно молчит и смотрит... На горло ведь смотрит, волчило, чтоб у него на лбу хер вырос... Прав шоферюга - волк с нами ездит! Вот и сейчас работает с таким изменяющимся лицом, что словно репетирует - оборотень... 5. Майя тоже забылась перед привычным звоном будильника тревожным сном. Без конца казалось, что на нее кто-то в комнате смотрит.Но здесь было привычно пусто и тихо, стоял все тот же мертвенно ровный сухой жар от электропечки. Как-то, проснувшись на мгновение, она увидела свое отражение в полированном чайнике и не сразу поняла, почему она нагая. Как тогда... Отогнав юбилейные воспоминания, она с удовольствиемприпомнила лучше вчерашний вечер и ночь со странным знакомым незнакомцем, которого все звали в поселке дядь Боря и который непостижимо превратился вдруг в ее долгожданного любовника. Этот призрачный воздух на галечном берегу, это долгожданное насыщение добровольной на этот раз болью впридачу к страсти, это утоление жажды не во сне... И последующее острое наслаждение от нормальных отношений, о котором она пять лет после той жуткой сценыне смела и мечтать. Психиатр, к которому ее повел несчастный муж Никита, только руками развел: "Для каждого человека существует барьер унижения, который он способен выдержать. После ПТН почти все находятся за пределом этого барьера. Либо впадают в прогрессирующую депрессию, либо становятся мазохистами. Но в последнем случае вашей жене следует сменить партнера. Вы ей в качестве постельного садиста не годитесь..." Она придирчиво оглядела себя в зеркале - ни синяка, ни пятнышка! Или он гипнотизер, или я стала йогом, с моей-то кожей! Бывало, в Москве в метро узлом заденут - синяк на неделю. А после той порки - чуть не на месяц эти позорные полосы, не говоря о синяках от Яшкиных наглостей и о шрамах в самой душе... Одеваться не хотелось. В жаркой сухости на фоне летящих вдоль окна августовских снежинок она любовалась собой и кривлялась у зеркала, принимая немыслимые позы с разными рожами. Очнулась только, кода мельком взглянула на будильник. Тотчас заметалась, путаясь в белье и одежзде, вылетела, жуя на ходу что-то, и едва успела к первому посетителю. Подняв на него глаза, она похолодела. Это был грузный человек в непривычном здесь модномплаще, при галстуке. На лице его сверкнули большие очки в роговой оправе. Майя увидела в них свое спаренное отражение. "До востребования, - повторил он знакомым голосом, с удивлением глядя на Майю и пододвигая к ней по стойке ленинградский паспорт. -Валерий Драбин. Вам нехорошо?" "Нет... Спасибо. Вам нет ничего сегодня, товарищ Драбин." В дверях он удивленно оглянулся на ее напряженный взгляд. Майя бросилась к окну. Драбин шел к гостинице, разлаписто ступая точно как Борис, но не раскачиваясь - не плавал... Тот же голос, те же пальцы. "Драбин Валерий Алексеевич, - впомнила она каллиграфию из его паспорта. - Тысяча девятьсот пятидесятого рода рождения, русский, уроженец деревни Пески Щигровского района Курской области. Вот как называется сегодня сбежавший второй близнец, еврей, зайцем проехавший в запретное ему царство построенного коммунизма. За двумя зайцами погонишься... В угаре ожидания окончания рабочего дня она едва справлялась с привычной работой: чуть не выдала чужой перевод, перепутала адрес в телеграмме. Кто-то флиртовал с ней, назначал свидание, на которое она рассеянно соглашалась, счастливо и невпопад улыбаясь всем подряд. Видела только безобразно неподвижные стрелки часов и боялась, что ОН НЕ ПРИДТ... Она без конца вспоминала не только такое неестественное сплетение двух теплых человеческих тел на берегу холодного полярного моря и продолжение этого праздника уже в тепле, дома, когда нигилизм вдруг исчез, а ласки не вызывали неприятия. Она без конца представляла будущее свидание, ярко воображая его детали под гул голосов по ту сторону стойки и чужой собственный казенно-металлический голос откуда-то извне. 6. А мусорщиков, как назло, вызвали в дальнюю воинскую часть. В офицерском городке прорвало канализацию, затопило то, что на Материке называлось бы подвалом - пространство между полами первого этажа и мерзлотой на сваях. Работать пришлось на карачках, в дерьме, проклиная пьяного мичмана, сунувшего в унитаз детский башмак. Офицерши торопили рабочих и повторяли: "Жить же в доме нельзя, понюхайте сами!". Пацан отгонял их из-под дома гулким матом. Борис таскал шланги, ковырял ломом прошлогодний лед, делая канаву, так как насос солдаты то ли не смогли, то ли не захотели завести, чтобы потом не воняла машина. Жижа, наконец, ушла естественным путем с горки, на которой стояли барачные строения поселка. В дыру тотчас нагло ворвался прожекторный луч полярного светила, называемого в иных краях солнцем. Мусорщики торопливо сгребали жижу к канаве лопатами, опасаясь, что ночной мороз сведет на нет всю работу. Наконец, уже где-то с солнечной полуночи вытерли все под домом насухо - обернутыми в ветошь лопатами. Пьяный лейтенант-интендант, морщась от вони, выписал им наряд. Машина понеслась прямо по тундре к розовой чаше бухты, на краю которой дымил трубой котельной унылый поселок, а на глади отражались в воде мачты судов. Пацан тотчас уснул в кабине, вывалив за окно грязную бессильную руку с чудовищными ногтями. В кубовой было пусто. Пацан ушел к себе спать, не переодеваясь, а Борис долго и тщательно мылся и стирал свою одежду, развешивал ее на раскаленных трубах. От одежды с шипением валил пар, тускло светили грязные лампочки, стояла какая-то металлическая тишина. На улицах спящего поселка тоже было тихо. Снежинки летели горизонтально, поперек прожекторного света, сверкая на вездесущем солнце и больно попадая в глаза, как осколки зеркала злобы и лжи. Не помня Майного адреса, Борис зачем-то пошел к почте и остановился, отражаясь в окне на фоне почтовых весов за стеклом. Отражение, однако, было достаточно странным - почему-то в очках. Борис мотнул головой, пытаясь проснуться, но отражение, хотя точно так же мотнуло головой, не только не исчезло, но и обрело совершенно знакомый голос: "Драбин Валерий Алексеевич, - и протянуло знакомую ладонь. - Институт прикладной морфологии фауны. Ленинград." "Валерий? - глухо переспросил Борис. - Велвеле?.." - добавил он почти одними губами. "Борух? - так же одним дыханием произнес второй заяц. - Как тебя звать сегодня?" "Дядя Боря... Прости, Борис Абрамович Дробинский." "Все-таки Абрамович?" "Я автономник. Когда меня отловили, то сунули в вагон для малотеток. Там я приглянулся комсомолке-инспекторше. Она знала, что наш папа - полный кавалер Славы... Сжалилась и включила в список доли депортантов, которых высаживали тогда из эшелонов в Биробиджане. Воспитанник специнтерната для детей врагов народа. Поражен в правах пожизненно. С любым потомством. А ты у нас русский, раз живешь в Лениграде?" "Русский. Я прятался в одной деревне. Там у слепого вдовца-танкиста как раз сын моего примерно возраста накануне попал в колодец. Меня ему тайком подменили вместо утонувшего. Он, конечно, подозревал, бил меня, чтобы признался, но потом смирился, стал даже неплохим папашей, Но он был обгорелый и контуженный, скоро умер. Я вырос в детдоме, получил золотую медаль, окончил институт, женился на ленинградке. Вот и все." "Нет, не все... Ты был вчера в ресторане?" - замирая в ожидании ответа, спросил Борис. "Был..." "С девушкой... с почты?" "Ты что? А... Понятно. У меня тоже это бывает. Так вот я был там, но не с девушкой, а с гляциолагами за их столом. Ав углу с этой милой пышкой, был ты. Я сначала думал, что мне померещилось. Привычный бред: я же всегда подспудно знал, что ты где-то есть, раз я сам еще жив. У нас не только внешность одинаковая, но и привычки, пристрастия, даже жены, должно быть, схожие. Вот и я к почтовой девушке очень не равнодушен, прости... Ты женат?" "Был, там в Автономии. Сцены, нужда, обиды. У меня, видите ли, избыток совести откуда-то. А она завела моду закатывать истерики. Почему, мол, не такой, как все, мало зарабатываешь, не делаешь карьеру? Самый верный путь к разводу. Сына с малолетства своей мамаше на воспитание отдала - врагом вырос. Зачем такая семья? Ну и работа - высокообразованные бесплодные интриганы. Зачем такая работа?" "Точно как у меня... Изобретал?.." "И это ты вычислил?.. Здесь мне диплом удалось скрыть, благо на Север нам дорога открыта. Бич и бич. Сначала я плавал матросом-грузчиком. Пять лет на снабженцах, пока не появился в коллективе антисемит "с Подола". И где, на каком человеческом материале потомка полицаев могли так воспитать, в стерильном-то от евреев славном городе Киеве?.. Я, говорит, не успокоюсь, пока последний жид не поселится в Певеке до первых морозов. Недобили, говорит, вас Гитлер и советская власть. Он и подложил мне чужой кошелек. Чиф, старпом, у нас был - гнусная тварь, иезуит, несостоявшийся следователь - с юридического поперли, ушел в мореходку. Все свои мысли мне присобачил.Ты, говорит, Абрамыч, не человек для меня, даже не потому, что еврей. Я, говорит, как коммунист - интернационалист. Ты мне, говорит, отвратителен, как антиобщественное явление. Вчера ты родную жену из дома выгнал, сегодня у товарища по полярным будням украл его тудовые сбережения. Что от тебя ждать завтра? Или убьешь кого, или, того хуже, Родину нашу советскую твоим любезным американцам продашь... Хорошо, говорю я ему, а вот если вы ошиблись? Как вы, коммунист-то, спать будете? Спокойно, говорит, буду спать. В человеке ошибиться можно, а явление все равно остается. Так и вышло. Мне попалась очень милая женщина-следователь тут же в Певеке. Романтик. Меня оправдали, судимость сняли, но матросом два года не брали. Так и кантовался мусорщиком, пока с месяц назад не зашел сюда другой снабженец. А тамошний мастер с тем самым моим чифом как раз вместе кончал мореходку, как выяслилось в случайном разговоре в ресторане. Я, говорит, тебя, Борис, к себе возьму хотя бы назло этой сволочи. Путь у нас на Шпицберген. И... странно так на меня смотрит. Все бы хорошо, да..." "Ты о девушке с почты?" "Вот именно. Главное, я уже все продумал и организовал ей письменное предложение от Штаба арктических операций буфетчицей на тот же теплоход. Еще до знакомства с ней. Мы не расписаны, вдвоем за кордон не убежим.... Только вчера ей об этом рассказал. Оказывается она давно получилаанкету и все думала, чего это ей такая честь. Послезавтра судно снимается с якоря, зайдет в несколько пунктов, а потом берет курс на нашу угольную концессию на Шпицбергене." "Ну, так в чем же проблема?" "По-моему, ей не следует... связывать жизнь с евреем. Зачем ИМ наша судьба? Еврейство хуже судимости. Судимость со временем снимают, а это -приговор от рожденияквечнойссылке с поражением в правах пожизненно, верно?" "Это только в социалистическом лагере, Боря. Особенно в нашей стране. В свободном же мире еврей - человек." "В Израеле?" " Ну, что ты! Естественно, я не имею в виду Народно-демократическую республику Израель. Я там как-то был - жалкое зрелище, почище твоего Биробиджана. В 1953 году местные социалисты горячо одобрили "Обращение известных деятелей советской литературы и культуры еврейской национальности в поддержку интернационального протеста советских народов против предательства отдельных советских евреев", сами передавили массу "ревизионистов" и пошли в русле советской политики. Не удивительно, что свободный мир отвернулся от Израеля, а СССР его включил в свое содружество. Естественно, в границахООН по резолюции 1947 года. Теперь там сосуществуют Израель и чуть ли не профашистское Арабское государство без названия." "Да, я читал как-то об этих показательных процессах, что провели победившие с помощью МГБ местные социалисты и коммунисты над "поджигателями войны 1948 года", И сколько там сегодня, в 1995, евреев?" "Поскольку их расистский "Закон о возвращении" был народно-демократическим правительством немедленно отменен, а позорный сионизм ушел в подполье, то в Израеле осталось, как и в нашей Автономии, около полумиллиона евреев. В основном фанатики коммунизма и те, кто не смог сбежать после социалистической революции 1953 года. С арабами у них относительное взаимополное понимание. И те и другие сегодня под защитой нашего Особого Ближневосточного военного округа." "А, это те советские войска, что периодически отхватывают у Запада нефть и расшатывают Египет для своего контроля над Каналом?" "Те самые. В Хайфе, кстати, главная база Черноморского флота, поважнее Севастополя." "И что же, евреи отличились в этих боях в пустыне?" "Нет, конечно. Они и там освобождены от воинской повинности, как "недостойные служить в Советской Армии". Они в стороне... В любом случае, тамвам с Майей делать нечего. Попытайтесь на Шпицбергене сбежать в свободный мир, пока он еще существует. Я дам денег на подкуп норвежских рыбаков. Да знаю я, что там все под контролем наших погранвойск, но одному из сотни все-таки удается скрыться. Я бы на твоем месте рискнул..." "На... моем месте? Ты хочешь на мое место, Велвеле? С Майкой?.." "Ты даже не представляешь, как сейчас рискуешь ее потерять, Боря, - глухо сказал Валерий. - А ведь я видел, как вы вчера смотрели друг на друга в ресторане. Уверен, что и в постели оба не разочаровались. Я не прав?" "В том-то и дело, что прав. Но в этой скорополительной любви есть что-то... причем, с обеих сторон. Майя психически не совсем нормальная. Ее как-то подвергли публичному телесному наказанию. С тех пор у нее мазохистский сдвиг. А я... Знаешь, что такое зверь в человеке? Не в преступнике, не в садисте - в мужчине рядом с женщиной? Что-то древнее, свободное..." "Знаю.." "Неужели и это у нас общее?" "Естественно, ведь мы близнецы... одно существо!Только я этого не стесняюсь. Нам не дано укрощать пороки, зачем-то заложенные в нас Природой. Все равно ничего не получится, только загонишь порок внутрь, а оттуда, распирая тебя, он рано или поздно проявится не в постели, а самым что ни на есть преступным образом. Короче, я бы на твоем месте дал себе - и ей - волю." "А я больше не смогу!.. Вот мечтал о ней весь день, а как представлю, что она ждет, чтобы я ее не ласкал, а мучил, и как мне это самому понравится,как я войду во вкус и потеряю над собой контроль..." "Я - не потеряю!" "То есть ты хочешь..." "...попытаться заменить тебя. И с девушкой. И, главное, со Шпицбергеном. И - после него! О таком шансе я и мечтать не смел: такую страну покинуть навсегда!.." "А я?.." "Естественно, ты идешь на мое место. Будешь русским. Будешь ленинградцем. Доктором технических наук, профессором Драбиным. Крупным научным начальником в солидном институте, к тому же. Чем не альтернатива карьере мусорщика и матроса? Согласен?" Борис обессиленно кивнул. Он всегда чувствовал, что уступит самое серьезное кому-то. И уступит почему-то добровольно... "Она тебя сразу разгадает. У тебя ничего не получится." "Ты лучше думай, как у тебя получится на моем месте. У меня всегда и все получится. Потому, что я - не кисну. Короче говоря, времени мало. Самолет у меня на сегодня вечером. А мне надо тебе дать массу инструкций." "Ты считаешь, что если у нас с тобой одна специальность, то..." "Специальность-то одна, да специфика разная. Я начальник, а ты делатель, пахарь. Так что скорее ты справишься на моем рабочем месте в Ленинграде, чем я бы на твоем в Биробиджане." "Но ведь и я тебе должен дать массу инструкций. Я, пожалуй, все напишу. И ты мне." 7. Валерий вошел к Майе без стука, хозяйски, как домой, к своей семье. Она стояла над чемоданом и подняла голову на стук двери, откинув с лица волосы и придерживая их рукой. Она только что подписала все нужные бумаги для рейса, уже зная, что это дело рук Бориса, еще до их встречи в ресторане, и радостно готовилась в дорогу. Вспыхнувшая было в ее зеленых глазах радость вдруг сменилась тревогой. Она напряженно вглядывалась в человека в костюме Бориса, с его лицом и фигурой, делая обнаженными до локтя полноватыми белыми руками движения, словно стирала что-то с их поверхности. "Я было решила, что ты вообще не придешь, - неуверенно начала она. - Помашешь с пирса платочком. Сплавишь твою однодневную психопатку, с глаз долой - из сердца вон..." Он шагнул к ней и обнял за тотчас прогнувшуюся к нему талию, приникая губами к запрокинутому лицу. Внезапно тело девушки в его руках напряглось, она высвободилась из его объятий и молча отошла к чемодану, снова наклонившись над ним, словно намеренно качая перед Валерием грудью в вырезе блузки. "Что?" - едва слышно спросил он. "Я знала, что он не придет больше... А ты... Ты целуешься совершенно иначе, Валерий Алексеевич... Драбин. Что же он тебе вместе с костюмом и с... переходящей полярной блядью свои привычки не передал?.." "Он боится не тебя, а себя, Майечка, - глухо сказал Валерий. - Брат мне все рассказал, прости его... Он боится, что потеряет контроль над собой и причинит тебе..." "А вы... ты, стало быть не боишься меня искалечить... Есть же храбрые мужчины за полярным кругом. Особенно геройствуют ленинградские ученые, так? - уже кричала она. - Ты решил порезвиться с Майечкой, позавидовал братцу, что тот - без приговора и на халяву..." Он властно обнял ее, прижал к себе и заставил замолчать и задохнуться поцелуем. Майя больше не вырывалась, даже ответила на поцелуй, но по лицу ее бежали слезы. "Он вообще не умел целоваться, - тихо сказала она. И отошла к табурету у заставленного остывшим ужином столика. - Итак, ты зачем-то поменялся с Борисом документами, костюмом, биографией и намерен вместо него идти матросом-грузчиком на снабженец, так?" "Вот именно. Ты против? Тогда ты просто можешь остаться. Или на судне вообще не иметь со мной ничего общего. Скажешь мастеру, что поссорились, мол, с Борисом." "Я в любом случае не должна была афишировать нашу с... Борей близость. Иначе первый помощник-замполит или стукачи из команды тотчас сообщат куда надо, что на судне - семья. А мы идем на Шпицберген, там почти заграница. А евреи все предатели Родины. Ты ведь теперь у нас и автономник, еврей, бедолага... Только что уж бегать друг от друга раньше времени. Хочешь попробовать то, что мне надо, верно? Я же сама вижу, как ты мне вот сюда смотришь..." 2. 1. Самолет словно висел неподвижно в самом центре циклопического голубого шара под ровный гул турбин. Сверкающие диски за иллюминатором наматывали на него невидимые километры над океаном, отбрасывая их назад, в леденящий простор. Изредка на дне сферы появлялись неровные белые осколки-льдины, как единственное свидетельство движения Бориса в мировом пространстве. Чужие ботинки жали так, что словно остались на ногах даже после освобождения от их тесных объятий. Точно так же жала оставленная на земле биография, от которой он вроде бы освободился. Кроме того, ногам в носках было холодно. Салон спал вопреки вепроникающему солнечному свету из всех окон. Справа сочно посапывал седой якут, впереди без остановки вертелась детская голова. Стюардесса подала Борису похожий на игрушку из чистого льда пузатый стаканчик с водой. К трем часам ночи сфера вдруг оборвалась внизу желтыми языками плоского пустынного берега с извивами рек, робкими зелеными мазками многоцветья тундры с уже белыми снежными проплешинами приближающихся хозяев этого края - вечной зимы и вечной ночи... Двигатель скрипел в ушах мотивом полузабытой блатной песенки, в глазах плясали какие-то человечки, как преддверье сна. Борис и проснулся с тем же навязчивым мотивом в ушах, не сразу понимая где он, почему люди вокруг галдят и встают к своим плащам на полках. Потом обернулся к окну и вздрогнул. Самолет низко летел над густыми лесами, пересеченными сетью блестящих после дождя многочисленныхдорог с массой разноцветных машин на асфальте. Деревья, стремительно приближаясь, словно окутывались темно-зеленым застывшим дымом не виданной Борисом много лет листвы.Проносились поселки, каждый из которых после Певека казался столицей, летели по блестящим прямым как стрела рельсам зеленые поезда. То была жизнь, пульс великой страны, цивилизация, оригинал человеческого бытия после суррогатов. Запестрели белые стволы берез, оступивших полосу, по которой с победным ревом катился самолет с красным стабилизатором полярной авиации. Вокруг проносились десятки разномастных самолетов, бетонные просторы, а главное - деревья с живой шевелящейся на ветру листвой!.. Бориса переполняла веселая злость, когда он уверенно шел с чужим чемоданом по чужой земле своей родины, по столичному аэропорту, куда ему с детства вход был запрещен пожизненно. Он шел с чужим чемоданом, с чужими документами в чужом бумажнике в кармане чужого костюма. Эта же веселая злость переполняла и Валерия при расставании в его номере в гостинице, где они лихорадочно обменивались "инструкциями". "Моим отделом ты запросто руководить сможешь. В нашей стране начальником может быть любой дурак. Вот послать тебя вместо любого моего специалиста я бы поостерегся, Боря... А руководить, с моим-то авторитетом, ты запросто сможешь." Конечно, смогу, думал он сейчас. Где он тут, этот отдел? Но пока - Москва! Естественно, он с детства слышал, что Москва "познакомила нас, подружила" в популярной комедии о святой дружбе чеченца-пастуха с вологодской свинаркой, но после депортации и чеченцев, и евреев, знал цену этой столице всех советских народов. Как и потомки того экранного мусульманина в исполнении, естественно, еврейского актера, Борис и его потомство не смели и мечтать побывать в Москве.И вот он вроде шпиона в столице как бы своей родины. И ему тотчас нестерпимо захотелось окунуться в настоящую чужую жизнь. Что на этом фоне проблемы какого-то там отдела! Ну выгонят с работы, так ведь не только на Север, и в Автономию не вернут.Ленинградец он теперь по прописке. И русский по национальности. Двойное благородство записано в паспорте с его фотографией. Куда кому до такого великолепия из всех его знакомых в прошлой жизни! Второй заяц зайцем едет по жизни Страны Советов, входит в столицу мира, надежду всего человечества. 2. "В город, товарищ?" - подхватил респектабельный московский таксист чемодан у солидного мужчины с кожаным портфелем и плащом на согнутой руке, каким видел себя Борис в стеклянной стене аэропорта. Сначала сев в машину, как рассказывали другие, Борис небрежно обронил: "К трем вокзалам." И замер от ощущения прекрасного сна: в Биробиджане не было ни такси, ни личных машин, а легковушки вообще были наперечет - у начальства. От обилия людей, казалось, лопнет голова. Столько занятых своими делами, усталых и нужных Москве мужчин и женщин. Шли, маршировали гибонистые самоуверенные юноши в темных очках, вытанцовывали самоуверенные модные девушки. Все граждане советской столицы и ее законные гости владели этим сверкающим великолепием, невиданными цветами на клумбах, фонтанами, вылизанными тротуарами, охраняемыми газонами, бесчисленными башнями-небоскребами и, главное, живыми огромными деревьями с сочной листвой. Неслись, скакали тысячи машин с породистыми иностранцами и его как бы соотечественниками, имеющими права иностранцев у себя дома. Переполненный своим неожиданно привалившим счастьем, он испытывал жалость к глупому Валерию, добровольно отказавшемуся от такого великолепия в пользу эфемерного желания сменить его на нечто уже совершенно невообразимое... И на бедную Майку со своими безумными фантазиями в холодном заплеванном бараке на берегу Чукотского моря... Весь тот вечер, последующий день в ожидании повторения странной ночи уже казались позорным приступом застарелой болезни. Заставив себя начисто забыть недавнее прошлое, он без конца ездил и бродил по Москве пока не стемнело. Это было давно забытым чудом: вдруг, по-человечески, наступил вечер, зажглись бесчисленные огни и засветились витрины, а потом настала ночь. Борис без конца касался ладонью теплых стволов тополей и лип, уходящих кронами в небо, к звездам, словно не позволяя сну прекратиться. Вечернийлетний московский воздух с его сизым светом растворенных газов казался чище полярного ветра с океана. Он не мог надышаться тем нормальным процентом кислорода, которого не знал ни на Дальнем Востоке, ни на Севере. В купе"Красной стрелы" уже сидели трое соседей: молодая женщина, грузный полковник с колодками орденов и седой джентльмен, радостно кивнувший ему, как хорошо знакомому. Следуя инструкции, Борис солидно кивнул, едва заметно улыбнулся и сел напротив женщины. "...очередная еврейская провокация, - продолжал говорить седомуполковник, показывая взглядом на газету. - Каждый раз, в годовщину депортации предателей, они никак не могут успокоиться. Надо же! Обвинить нас в геноциде! Нас, которые своей грудью защитили евреев от фашистского нашествия. Нас, которые не позволили англичанам и американцам отнять у евреев их государство в Палестине!Одного я не могу понять: какой логики придерживаются эти господа, строя из себя защитников еврейства, если мы дали евреям и государство на их исторической родине, и автономию внутри России, а они не выделили своим евреям и квадратного метра хоть на Аляске?" "Может быть я ошибаюсь, - ответил джентльмен, косясь на Бориса, - но вы совершенно правы. Мы вот как-то с Валерием Алексеевичем были в Израеле..." Борис мучительно перебирал в памяти фотографии и имена сотрудников Валерия. Воля ваша, этого среди них не было. Словно в ответ на его терзания, полковник вдругсказал: "Я бы туда вообще не ездил... простите, как вас по имени отчеству?" "Праглин, - ответил седой, подавая руку. - Василий Никитич Праглин. Начальник Первого отдела Института прикладной морфологии фауны." "Так вот я служил в БВОВО несколько лет. Более мерзкого народа, чем тамошние жиды и вообразить невозможно. Особенно те, кто не выполняет закона об отделении религии от государства. Естественно, правительство НДР Израеля еще в 1954 году закрыло все эти позорные иешивы - религиозные учебные заведения, которых до освобождения было больше, чем светских школ. Так они создали подпольные иешивы. Представляете, как вас? Валерий Алексеевич? Сделали мы с местной милицией облаву, а там не только мужчины в своих черных лапсердаках и шляпах, с какими-то тесемками из штанов, но и мальчишек так же нарядили. И сидят, воют что-то на иврите и раскачиваются. Так вот наши солдаты просто вежливо так предложили переодеться и следовать по домам, а туземные стражи как начали их всех избивать... Если бы не мы - поубивали бы! Чтобы такое творили наши мусульмане в Средней Азии, я вообразть не могу. Одно слово - поставь жида над жидами: совсем ожидовеет." Все в купе захохотали, кроме Бориса. "Вы со мной не согласны, Валерий Алексеевич?" - удивился полковник. "Не то, чтобы не согласен... Просто, как заходит речь о жидах, меня после Израеля, простите, в туалет тянет." Все зашлись смехом, включая женщину, которая даже повторила последнюю фразу и стала вытирать слезы. Борис вышел в тамбур и закурил там, весь дрожа. Вот он, стерильный Советский Союз, вне Автономии! Там тоже не лучшие отношения, но такого слышать на приходилось... 3. "Так почему вас списали на берег, Борис Абрамович? - вкрадчиво спросил породистый рыжий красавец, первый помощник капитана у Валерия. - Вот я читаю в вашем деле: подозрение в воровстве. Так, честно, было или не было?" "Честно? Если честно, то больше не будет..." "Вот это по-нашему, это по-русски. Без всяких ваших еврейских наивных уверток и вранья прямо в глаза. Молодец. Что мне в вас нравится - вы совсем на жида не похожи. Только, бога ради, не продолжайте, что евреи похожи на вас, надоело... Второй вопрос. С буфетчицей Майей Самсоновой у вас отношения серьезные или морские, если честно?" "Если честно, то чисто постельные. Вдоль и поперек, если вам нужны подробности. Поделиться, Иван Викторович? Или у нее сначала спросить?" "Ну-ну... Вы что? А еще приличный человек, бывший инженер. Знаете, еврею идет быть кем угодно, но не хамом. Еврей-хам, знаете ли, последнее дело." "Так я же по моей анкете, что мы с вами тут изучаем, не бывший инженер, а бывший мусорщик, бич. Хули юлить? Ведь не по-русски это, верно? Тем более с таким своим в доску парнем, как вы... Так я ее сам спрошу или просто привести к вам и запереть обоих снаружи в каюте сегодня же ночью?" "Перестаньте! Что это вообще за тон с политическим наставником?.. Нашли себе ровню, автономник вшивый! Короче, вы свободны, идите... Впрочем, если вы хотите вернуться в Автономию к достойной жизни, то вам дается на моем судне шанс исправиться. Если что не по силам, не стесняйтесь..." "Ты сейчас о буфетчице? Передумал все-таки?" "Идиот какой-то! Идите... Вон!" 4. Впервые в жизни Борис открывал своим ключом дверь чужой квартиры. Стало по-настоящему страшно. В просторный коммунальный коридор выходило несколько дверей. Борис отсчитал два поворота и осторожно повернул ручку. Дверь не поддалась. Тогда он ввел ключ, без щелчка открыл дверь в ароматный старинный уютный полумрак и стал шарить выключатель. Свет рванул из-под потолка с богатой люстры, высветил ослепительно голубой ковер во всю комнату, письменный стол с антикварными приборами. В просторной нише окна-фонаря стоял обеденный стол и стулья с высокими резными спинками. Борис открыл высокую двустворчатую белую дверь в другую комнату, анфиладой к которой угадывалась за следующей дверью третья. Книги занимали в застекленном шкафу всю стену до фантастической высоты лепного потолка. На серванте среди хрусталя была фотокрафия голубоглазой кукольной женщины с удивленно вздернутыми бровями, словно она ошарашенно вглядывалась в незванного гостя. Женщина действительно была похожа на оставленную в Биробиджане Стеллу Дробинскую... Из кадки в бамбуковой оплетке у балконной двери торчала короткая старая пальма. Анфиладу замыкала просторная спальня с богатым покрывалом на большой кровати. В средней комнате была шкафом выделена детская. Борис вернулся в гостиную и вышел на большой балкон, опоясывающий мраморными перилами старинное угловое здание на исходе Кировского проспекта. С балкона видна была река с круто поднимающимся мостом, трамваи, люди с вертящимися от ветра зонтами на мокрых тротуарах. Прямо у балкона по-кладбищенски скрипело на ветру черными о