зал повелительным тоном: - Ваши
паспорта!
Это была граница. По левую сторону грязного ручейка была Россия, по
правую - Германия.
Все вынули паспорта, которые были собраны в кучку и переданы столпу
порядка и закона. Подняв палец кверху, он поспешно пересчитал число голов и
потом число документов. Так как оба сходились, он передал их обратно
ближайшему из пассажиров и крикнул: "Готово!"
Паромщик, у которого не было ни шеста, ни руля, оттолкнул свое судно от
России и в следующую минуту ударился о Германию. Пассажиры Давида высадились
на берег. Все было кончено. Они были в Европе, вне власти царя.
- Как это все просто! - воскликнула, улыбаясь, Вулич.
Они почувствовали большое облегчение и, громко разговаривая,
направились в деревню, где должны были ждать Давида.
Если бы они не были так заняты собой, то заметили бы прилично одетого
молодого человека с темными глазами и бледным лицом, который, проходя по
улице, остановился, приятно пораженный звуками чистой русской речи.
Это был Андрей, прибывший уже пять дней тому назад на место, указанное
в письме Жоржа. Ожидая с часу на час приезда Давида, который должен был его
встретить здесь, он умирал со скуки.
Он сразу догадался, что эти трое были из компании Давида. Ему хотелось
заговорить с ними, но он удержался. "Вдруг они окажутся чужие. Осторожность
никогда не мешает. Если они приятели Давида, то и сам Давид, вероятно,
недалеко".
Глава IV
НОВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ
Вернувшись в гостиницу, Андрей позвал слугу и сказал ему ломаным
немецким языком, что будет целый день дома, на случай, если кто-нибудь
спросит о нем.
Окна его комнаты выходили на большой зеленый сквер, к которому вело
несколько улиц. Он стал наблюдать за прохожими и около одиннадцати часов
заметил издалека неуклюжую фигуру Давида, быстро шагавшего в тяжелом сером
пальто, которое он носил круглый год.
Андрей сбежал с лестницы; приятели встретились у входных дверей и
крепко расцеловались.
- Признайся, ты, верно, здорово бранил меня за то, что я заставил тебя
так долго ждать? - спросил Давид, ласково хлопая Андрея по плечу
- Бранил, но не очень. Я боялся, не приключилось ли чего с тобой.
- Вот пустяки! Что может статься со мной? Я просто захлопотался,
собирая небольшую партию для переправы через границу. Двух зайцев одним
ударом. Оно и дешевле и скорее.
- Я, кажется, видел твою партию на переправе час тому назад.
- Возможно. Зацепин между ними; ты должен с ним познакомиться.
Они были уже в комнате Андрея. Давид снял пальто, бросил его на кресло
и уселся.
- Ну, а теперь расскажи мне про наших, - сказал Андрей, становясь
против него. - Как поживает Жорж и все другие? Что слышно о Борисе? Есть ли
письма от Зины?
- Да, было одно письмо. Надежды пока очень мало, судя по ее намекам. Да
она сама скоро будет в Петербурге и расскажет тебе обо всем.
- Разве ты не едешь со мной в Петербург?
- Нет, - ответил Давид. - Я еду в Швейцарию и останусь там несколько
времени. Ты слыхал, что эквилибристы хотят издавать собственную подпольную
газету в Петербурге?
- Эквилибристы! - воскликнул Андрей. - Да неужели?
Эквилибристами называлось тайное общество, прозванное так в насмешку
другими кружками за умеренность и отсутствие решительности. Между ними и
партией "Земли и воли"*, к которой принадлежали Давид и Андрей, были
довольно холодные отношения.
______________
* "Земля и воля" - подпольная политическая организация, основанная в
1876 году и объединившая народнические группы.
- На этот раз они в самом деле что-то затевают, - ответил Давид. -
Когда они узнали, что я еду в Швейцарию, то дали мне денег для покупки
шрифта.
- Это недурно, - заметил Андрей. - Я меняю о них свое мнение.
- А я остаюсь при прежнем, - возразил Давид. - Посмотрим еще, что они
сделают со своим шрифтом. Я не верю в них.
Он смотрел кругом, ища спичек, чтобы закурить свою трубку. Андрей подал
ему сигару.
- Так зачем же ты взялся исполнять их поручение? - спросил он.
- Это моя обязанность, - ответил Давид. - Моя служба состоит в том,
чтобы очищать дороги от всяких преград и держать их свободными для желающих
пользоваться. Удастся ли затея эквилибристов или нет - не мое дело. Да и
помимо того, - прибавил он, - возня-то небольшая. Это даст мне возможность
пробыть несколько лишних дней с друзьями в Швейцарии - вот и все.
- Я рад за них, во всяком случае. Ты писал о своем приезде?
- Нет, я этого никогда не делаю. Гораздо приятнее приехать невзначай.
Как они все поживают? Ты мне ничего не сказал о них.
- Да нечего говорить. Жизнь все та же и такая же скучная, - ответил
Андрей.
Давид с досадой ударил себя по колену.
- Что за нелепый народ наши революционеры! - воскликнул он. - Живут в
свободной стране среди большого социального движения и чувствуют себя как
рыба на суше. Да неужели же свет клином сошелся на одной России?
Со своим еврейским космополитизмом* он часто спорил на эту тему с
товарищами.
______________
* Космополитизм - здесь признание своим отечеством всего мира.
- Ты прав, ругая нас, - возразил Андрей с готовностью самообличения,
под которой так часто скрывается полуодобрение. - Мы наименее
космополитическая нация, хотя многие и утверждают противное. Ты один между
нами заслуживаешь имя гражданина мира.
- Это лестно, но не особенно приятно, - заметил Давид.
Андрей не продолжал спора и стал расспрашивать о том, что петербуржцы
думают относительно Бориса. Он принимал дело очень близко к сердцу. Борис
был его лучшим другом, самым близким после Жоржа.
- Ничего нельзя решить до приезда Зины, - сказал Давид. - Но я боюсь,
что вообще ничего не удастся сделать теперь.
- Ничего? Почему же?
- Нет сил, - ответил Давид вздыхая. - Мы теперь некоторым образом на
мели сидим. Вот увидишь сам, когда приедешь.
Он стал высчитывать потери и финансовые затруднения партии.
Андрей слушал, ходя взад и вперед с опущенной головой. Дело обстояло
хуже, чем он ожидал. Но мысль о безнадежности положения возмущала его и не
укладывалась в голове. О том, что его самого когда-нибудь арестуют, он
привык думать спокойно: такой уж обычный жребий бойцов. Но позволить "этим
подлецам" (как он называл всех этих представителей власти) заморить товарища
без всякой попытки отнять у них добычу было бы слишком большим унижением.
- Какой вздор говорить о недостатке сил в нашей партии! - воскликнул
он, остановившись против Давида. - Наши силы вокруг нас; если мы не можем
найти помощников, то, значит, мы сами ничего не стоим.
- Выше головы не прыгнешь, - возразил Давид. - У нас нашлось бы
несколько человек, способных организовать освобождение, но как быть без
денег?
- Не беда, - сказал Андрей. - Самое лучшее средство пополнить кассу и
возбудить в людях энергию - это затеять какое-нибудь живое дело.
- Иногда это удается, - ответил Давид. - Поговори с Зиной. Всем нам
хочется попытаться что-либо сделать.
Он встал и начал прощаться.
- Мне пора идти к моим путешественникам, - сказал он. - Да, как же
устроить тебе свидание с Зацепиным? Хочешь пойти к нему или чтобы он сюда
пришел?
Андрей спросил, кто были другие, и предложил сейчас же отправиться в
гостиницу. Он рад был познакомиться со всей компанией.
Когда Давид вошел в комнату, где сидели его клиенты, он был встречен
шумной овацией.
Андрей был им представлен под первым вымышленным именем, которое
попалось Давиду на язык. Острогорский и Вулич были чужими для партии, и их
не было надобности посвящать в тайну возвращения Андрея на родину. Зацепину
же нетрудно было догадаться, кто перед ним.
Компания распалась на две группы. Андрей и Зацепин продолжали сидеть за
столом; Давид же отвел двух других к окну на противоположном конце комнаты.
Острогорский и молодая девушка все еще не могли надивиться простоте своего
бегства.
- Даже жалко, что не пришлось испытать никакого сильного ощущения, -
сказала Анна.
Острогорский тоже выразил свое удивление. Он был в говорливом
настроении и рассказывал о слухах, доходивших до него из достоверных
источников, что людей переносили в полночь на спине, в мешках, что
приходилось прятаться по нескольку дней в кладовых, прежде чем
контрабандисты могли найти возможность переправы. Давид смеялся и заметил,
что сомневается только насчет мешков, а все остальное могло быть правдой. В
прежние времена, когда контрабандисты могли делать все по-своему, они часто
нарочно выкидывали такие штуки, чтобы пустить пыль в глаза своим клиентам и
показать, что громадные деньги, которые им переплачивали, были честно
заработаны.
Андрей тем временем спокойно разговаривал с Зацепиным, расспрашивая его
о разных людях, с которыми он встречался, о городах, в которых живал. Их
оставили наедине с обычной непринужденностью, господствующей в революционной
среде; это продолжалось, однако, лишь до тех пор, пока Зацепин не выразил
громко своего мнения о какой-то группе радикалов, с которыми ему пришлось
познакомиться в одном из провинциальных городов.
- Болтуны они, и только! Виляют между социализмом и политикой, - заявил
он с обычной резкостью. - Хотят усесться на двух стульях, да только теперь
это не годится.
Это замечание долетело до ушей Острогорского, который был страстным
спорщиком. Медленными шагами маленький человечек приближался к
разговаривавшим, заложив руки за спину, и его исхудалое лицо казалось
придавленным книзу большим тяжелым носом. У него уже было дорогой несколько
стычек с Зацепиным, но он жаждал еще сразиться. С легкой саркастической*
улыбкой на тонких губах он попросил позволения предложить Зацепину вопрос:
что именно не годится, по его мнению, для нынешнего времени - сидеть на двух
стульях или оставаться социалистом?
______________
* Саркастический - злобно-насмешливый, язвительный.
Зацепин резко ответил, что сказал то, что хотел сказать, и что все,
называющие себя революционерами и уклоняющиеся в то же время от участия в
настоящем революционном деле, не более как болтуны, если не хуже!
С этим Острогорский был совершенно согласен, но у него было свое
собственное определение настоящего дела. Прения заинтересовали Вулич, и она
подвинулась к краю дивана, поближе к спорящим. Сперва она слушала; потом
вмешалась, и разговор сделался общим. Один Давид оставался на своем месте и
лениво болтал ногами, сидя на подоконнике.
Начавшийся спор становился все горячее и шумнее. И не удивительно, так
как скоро стало очевидно, что из пяти присутствующих
революционеров-социалистов каждый был в чем-нибудь не согласен со всеми
остальными, и ни один не был склонен к уступкам. Зацепин был отъявленным
террористом, отличавшимся простотой и прямолинейностью своих воззрений на
все вопросы как практики, так и теории, а также счастливым отсутствием
малейшего сомнения в чем бы то ни было. Анна Вулич тоже была террористкой -
в теории, конечно, - хотя не шла так далеко, как Зацепин, с которым она,
кроме того, совершенно расходилась в вопросе о социалистической пропаганде
среди рабочего класса. Острогорский и Давид - оба склонялись к эволюционному
социализму, но резко расходились между собой по вопросам о социалистическом
государстве в будущем и политической деятельности в настоящем. Что касается
Андрея, то он не мог вполне согласиться ни с одним из четырех, но, пробывши
так долго вне революционного течения, он не имел, казалось, определенной
системы и немного колебался. Он возражал то одному из спорящих, то его
противнику, а в следующую минуту оба набрасывались на него и кричали ему в
оба уха различные возражения, доказывавшие его непоследовательность.
Зацепина очень сердило такое поведение Андрея. Человек с таким прошлым
должен бы иметь более здравые понятия и без пустых околичностей тотчас же
пристать к настоящему делу.
Стоя спиной к потухшему камину и опираясь на него своей сильной правой
рукой, Зацепин твердо отстаивал свою позицию. Он должен был защищаться
против всех остальных, старавшихся внушить ему ту мысль, что вера в один
террор слишком узка для социалиста.
- Ну, так я вам объявляю, - кричал он громовым голосом, - что я не
социалист!
Он делал ударение на каждом слове, чтобы придать им больше силы.
- Именно! - воскликнул торжествующим фальцетом Острогорский. -
Следовательно, вы - буржуа, сторонник угнетения рабочего класса
капиталистами. Quod erat demonstrandum!*
______________
* Что и требовалось доказать! (лат.).
Он отвернулся от своего противника и начал ходить взад и вперед,
напевая сквозь зубы какую-то арию, чтобы показать бесполезность дальнейшего
разговора.
- Нет, я не буржуа! - выкрикивал ему вслед нимало не смущенный Зацепин.
- Социализм - не для нашего времени, вот что я говорю. Мы должны бороться с
деспотизмом и завоевать политическую свободу для России. Вот и все. А о
социализме я забочусь, как о выеденном яйце.
- Извините, Зацепин, - вмешался Андрей, - но это нелепо. Вся наша
нравственная сила заключается в том, что мы социалисты. Отбросьте социализм,
и наша сила пропадет.
- А какое будете вы иметь право звать рабочих присоединиться к вам,
если вы не социалисты? - вскричала, вскакивая с места, Вулич.
- Толкуйте! - протянул Зацепин, презрительно махнув рукой. - Все это
метафизика. - Метафизикой он называл все то, что не заслуживало, по его
мнению, ни минуты внимания. - Наша ближайшая задача, - продолжал он,
покрывая своим громким голосом все остальные голоса, - побороть политический
деспотизм, это необходимо для всех. Кто любит Россию, тот должен
присоединиться к нам, а кто не присоединяется, тот изменник народному делу!
При этом он посмотрел в упор на Острогорского, чтобы не было никакого
сомнения, к кому относились его слова.
- Что выиграет народ от буржуазной конституции, за которую вы боретесь?
- взвизгнул маленький человечек, набрасываясь на своего крупного противника
с видом петуха, наскакивающего на гончую собаку. - Вы забываете народ,
потому что вы сами буржуа. Да, вот вы что такое.
- Посмотрите, господа, - сказал Давид, показывая на улицу, - вон
пожарный насос. Не горячитесь, а то хозяин гостиницы обдаст нас холодной
водой.
Никто не обратил на него ни малейшего внимания. Его шутка не произвела
впечатления на спорящих, и он снова погрузился в молчание.
Прения продолжались в том же роде, но, по мере того как спорящие
уставали, они становились спокойнее. За это время все несколько раз меняли
места. Теперь Зацепин стоял у стола рядом с Острогорским, который держал его
за пуговицу сюртука.
- Дайте мне сказать два слова, чтобы убедить вас, Зацепин! - говорил он
сладким, вкрадчивым голосом. - История Европы доказывает нам, что все
большие революции... - И он продолжал пространно развивать свой тезис.
Зацепин слушал, весь выпрямившись, слегка наклонив голову и нахмурив
лоб; судя по его физиономии, можно было с вероятностью заключить, что семя
мудрости Острогорского падало на каменистую почву.
- Господа, - прервал Давид, взглянув на часы, - осталось меньше двух
часов до вашего поезда. Пора подумать и о хлебе насущном. Давайте пообедаем.
С этим, я надеюсь, все согласятся.
Он спустился вниз, а Острогорский вышел из дому, чтобы разменять
русские деньги.
Андрей обрадовался возможности изложить свои взгляды, которые, казалось
ему, будут приняты всеми, лишь бы их поняли, так как в его старательно
выработанной перед отъездом программе было место для всего и для всех.
Зацепин внимательно слушал.
- Это никуда не годится! - отрезал он наконец без малейшего колебания,
энергично встряхнув головой.
- Почему же? - спросил Андрей.
Зацепин ответил не сразу. Он собирался с мыслями, приискивая слова,
которые бы ясно их выразили. Его полемический жар остыл. Андрей был товарищ
и намеревался действовать. С ним следовало говорить о сути дела, а не просто
препираться. Он вдруг покраснел, и на лице его выразилось негодование.
- Вы предлагаете, чтобы мы шли рука об руку с либералами, сказал он,
мрачно глядя на Андрея. - Но что, если они захотят, чтобы мы притихли? Разве
мы согласимся? Клянусь, нет! Мы будем колоть, стрелять и взрывать, и пусть
все трусы убираются к черту. - Он так ударил кулаком по столу, что чуть не
разбил его. - Нет, Андрей, - добавил он более спокойным тоном, - ваш
эклектизм* не годится.
______________
* Эклектизм - беспринципное сочетание разнородных, несовместимых,
противоположных воззрений.
- А вы что скажете? - спросил Андрей девушку.
- Я думаю, что мы должны рассчитывать только на себя и идти своей
дорогой. Те, кому дороги наши цели, пойдут за нами, - ответила она, краснея
от возбуждения.
В этом ответе не было ничего такого, чего бы он не слыхал от сотни
людей. Но серьезный тон, которым эти слова были сказаны, обнаруживал более
нежели простую искренность и поразил опытное ухо Андрея. До этой минуты он
отдавался непосредственному удовольствию первой встречи с настоящими
русскими и обращал мало внимания на робкую девушку, принимавшую слабое
участие в разговоре. Теперь же в нем проснулся инстинкт вербовщика, и он
внимательно всмотрелся в нее. Ее свежее молодое лицо глядело умно и
серьезно, а блестящие карие глаза были большей частью опущены вниз. Ее
маленькая энергическая фигурка была одета в простое черное платье - обычный
костюм революционерок.
За обедом он стал расспрашивать ее об ее занятиях и планах и узнал, что
она член тайного студенческого кружка для самообразования. Ему нетрудно было
догадаться, что она руководила кружком. Она ехала в Швейцарию с целью
закончить свое образование. Андрей советовал ей направиться в Женеву, где
легко будет устроиться, и дал ей письмо к Лене.
Поезд отходил в четыре часа. Давид дал отъезжающим все нужные указания
и много полезных советов. Но его материнская заботливость исчезла. Они уже
не находились под его опекой, и вся его внимательность и предупредительность
перенеслись теперь на Андрея. Они вдвоем направились в гостиницу, и решено
было, что Давид переселится туда же. Они должны были провести в городе
субботний день, и Давид сказал, что велит Шмулю быть готовым к утру в
воскресенье.
- Не раньше? - спросил Андрей.
- Раньше нельзя, если иметь дело с евреями, - объяснил Давид. - Но по
эту сторону живет один человек; я могу его повидать, если хочешь.
Андрей попросил так и сделать, и Давид вскоре явился с известием, что
некий Шмидт (контрабандист-немец) может перевести их через границу в эту же
ночь, если им угодно. Андрей с радостью согласился: ему хотелось как можно
скорее попасть в Петербург. Давид тоже спешил, так как у него было много
дела на руках. Ввиду этого тотчас же послали за Шмидтом, который не замедлил
явиться.
Шмидт был толстый и круглый человек с добродушным и честным немецким
лицом, одетый как фермер. Он вежливо поздоровался с Андреем и сделал
несколько замечаний о погоде. Затем прямо перешел к делу и сказал, что все
готово.
К сожалению, оказалось, что у молодого человека было слишком много
багажа. Революционер, приезжающий на родину, должен быть хорошо одет и иметь
довольно много вещей и противоположность оставляющим отчизну. Давид
протестовал против всяких задержек, чтобы не опоздать на поезд.
После этого последовали быстрые и короткие переговоры по-немецки между
Давидом и Шмидтом, за которыми Андрей не мог уследить. Он понял, однако, что
все кончилось к обоюдному удовольствию. Немец взвалил себе на плечи чемодан
Андрея, и они направились все вместе к его дому.
Это был маленький двухэтажный домик с хорошеньким палисадником. Фрау
Шмидт, степенная дама средних лет, в белом чепце, вышла к ним и предложила
закусить.
- Где Ганс? - спросил Шмидт.
Ганс только что вернулся с вечерних занятий в школе и переодевался у
себя в комнате.
На зов отца сошел вниз краснощекий белокурый мальчик лет двенадцати, не
более, в широких панталонах и коротенькой узкой курточке, швы которой
трескались под напором молодого развивающегося тела.
- Возьми шляпу и сведи этих господ к серому камню за березой, на том
холмике. Понимаешь?
- Да, папа.
- Живо! - прибавил Шмидт вслед сыну.
- Хорошо, папа.
Шмидт пожелал гостям доброго пути, проводил их до калитки садика и
повторил наставления сыну.
Ганс в них не нуждался. Он был серьезный мальчик, понимавший свое дело,
и уже обещал сделать честь профессии, которая переходила в их роде от отца к
сыну. Без лишних разговоров он повел за собой путешественников, причем его
круглое лицо светилось важностью и сознанием собственного достоинства.
Оба друга следовали за ним на некотором расстоянии. Они вышли из
деревни и продолжали идти несколько времени вдоль ручейка, через который
приятели Давида переправлялись незадолго перед тем. Потом ручей повернул
направо, и им пришлось идти по открытому болотистому месту, где не было и
следа проложенной дороги. Мальчик не выказывал, однако, ни малейшего
колебания и продолжал идти ровными шагами, слегка балансируя короткими
толстыми руками и ни разу не оборачивая головы.
Солнце уже село, и пурпурный отблеск неба придавал красоту даже унылому
пейзажу Восточной Пруссии. Безграничная равнина расстилалась по всем
направлениям, но Андрей подметил уже издали соломенные крыши русской
деревни, представляющие резкий контраст с просторными домиками, крытыми
красною черепицею, на немецкой стороне. Не могло быть никакого сомнения. За
этими кустами была Россия, печальная родина, так сильно манившая к себе
Андрея. Через несколько минут он ступит на эту пропитанную слезами землю,
для которой готов рисковать жизнью.
- Я очень жалею, милый Давид, - обратился он к своему спутнику, - что
нам так мало пришлось побыть вместе. Мне бы хотелось еще о многом поговорить
с тобой.
- Я приблизительно через месяц вернусь в Петербург. Ты не уедешь до тех
пор, надеюсь?
- Нет, я едва успею осмотреться за это время. Ведь многoe изменилось
там, вероятно. Но скажи, пожалуйста, многие из наших разделяют взгляды
Зацепина?
- Нет, этого тебе бояться нечего. Он один из немногих чудаков этого
рода. У остальных - другие фантазии, и Жорж - их пророк. Ты, конечно, читал
его вещи?
- Читал.
- И тебе нравятся?
- Да, очень. Почему ты спрашиваешь?
- Я так и думал. А что касается меня, то, если бы мне предстоял выбор,
я предпочел бы Зацепина.
- Недалеко бы ты с ним ушел, - заметил Андрей.
- Да. Он ничего не видит дальше злобы сегодняшнего дня, но он человек
этого дня, и его дело то самое, что все мы делаем. Ясно, чего можно ждать от
него, чего нельзя. Но ваш брат, русский, терпеть не может иметь дело с
положительными, осязательными вещами, вам непременно нужна какая-нибудь
фантастическая бессмыслица, чтобы морочить ею свою голову. Это у вас в
крови, я полагаю.
- Не будь так строг к нам, - заметил Андрей, улыбаясь выходке своего
приятеля. - Если даже вера Жоржа в Россию и в высокие добродетели наших
крестьян и преувеличена, то что за беда? Разве ты не повторяешь того же
самого относительно твоих излюбленных немецких рабочих вообще, и берлинских
в частности?
- Это совершенно иное дело, - сказал Давид. - Это не вера, а
предвидение будущего, основанное на твердых фактических данных.
- Тех же щей, да пожиже влей, - сказал Андрей. - Нельзя не
идеализировать того, к чему сильно привязан. Со всей твоей философией ты
ничуть не благоразумнее нас. Все дело в том, что у нас различные
пристрастия. Мы сильно привязаны к нашему народу, а ты нет.
Давид не сразу ответил. Слова Андрея затронули в нем больное место.
- Да, я не привязан к вашему народу, - сказал он наконец медленным,
грустным голосом. - Да и как бы я мог привязаться к нему? Мы, евреи, любим
свой народ, это все, что у нас осталось на земле; по крайней мере, я люблю
его глубоко и горячо. За что же мне любить ваших крестьян, когда они
ненавидят мой народ и варварски поступают с мим? Завтра они, может быть,
разгромят дом моего отца, честного рабочего, как они громили тысячи других
работающих в поте лица евреев. Я могу жалеть ваших крестьян за их страдания,
все равно как бы жалел абиссинских или малайских рабов или вообще всякое
угнетенное существо, но они не близки моему сердцу, и я не могу разделять
ваших мечтаний и нелепого преклонения перед народом. Что же касается так
называемого общества высших классов - что, кроме презрения, могут внушить
эти поголовные трусы? Нет, в вашей России нечем дорожить. Но я знаю
революционеров и люблю их даже больше, чем мой собственный народ. Я
присоединился к ним, люблю их, как братьев, и это единственная связь,
соединяющая меня с вашей страной. Как только мы покончим с царским
деспотизмом, я уеду навсегда и поселюсь где-нибудь в Германии.
- И ты полагаешь, - сказал Андрей нерешительным тоном, - что там будет
лучше? Ты забываешь грубость немецкой толпы, да одной ли только толпы...
- Да, - ответил Давид с грустным выражением в своих больших красивых
глазах, - мы, евреи, чужие среди всех наций. Но все-таки немецкие рабочие
цивилизованны и прогрессируют также в нравственном отношении, и Германия -
единственная страна, где мы чувствуем себя не совсем чужими. - Он опустил
голову и замолчал.
Андрей был глубоко взволнован горем своего друга. Он приблизился к нему
и тихонько положил ему руку на плечо. Ему хотелось ободрить его. Он хотел
сказать ему, что варварство русских крестьян происходит только от их
невежества, что у них больший запас человечности и терпимости, чем у какой
бы то ни было нации в мире, что, когда они будут хоть наполовину так
образованны, как немцы, все средневековые предрассудки бесследно исчезнут у
них.
Но Андрею помешал высказать все это краснощекий представитель
конкурирующей расы, который в эту минуту подошел к ним со словами:
- Спокойной ночи!
- А, Ганс! - сказал Давид. - Ты уже идешь домой?
- Да. Мама будет беспокоиться. Я должен спешить.
Давид вынул из жилетного кармана несколько зильбергрошей для мальчика
и, потрепав его по розовой щеке, отпустил домой.
- А как же с границей? Нам придется перебираться одним? - спросил
Андрей.
- Граница? Мы уже перешли ее.
- Когда?
- Полчаса тому назад.
- Странно! Я никого не заметил, даже ни одного часового.
- Часовой, вероятно, зашел за тот холмик или в какое-нибудь другое
место, откуда ни он не мог бы нас видеть, ни мы его.
- Как это мило с его стороны, - сказал Андрей улыбаясь.
- Это обычный прием, - ответил Давид. - Никто не может быть в претензии
на часового за то, что в известный момент от стоит в известном пункте своего
района. А за пару грошей, если он только уверен, что его не выдадут, он
всегда готов постоять подольше там, где его попросят.
- А если бы мы опоздали и он заметил бы нас, выйдя из своей засады?
- Он бы повернулся и побежал назад к прежнему месту, нет и все... Но
нам нельзя терять времени. Пройдем прямо в деревню, чтоб нас не заметили
жандармы: мы ведь уже в царских владениях.
В доме Фомы Андрей с радостью увидел свой чемодан, доставленный уже
аккуратным немцем. Они пришли на станцию как раз за пять минут перед тем,
как, пыхтя и грохоча, и нее вкатил заграничный поезд. Это был курьерский
поезд, что тоже было с руки: с пассажирами курьерского поезда обходятся
всегда с большим почтением, чем с простыми смертными, ездящими в почтовых
поездах.
Андрей выбрал купе, в котором был один только молодой человек, спавший
в углу, укутавши пледом свою белокурую голову. Жандарм, ходивший взад и
вперед по платформе, вежливо помог ему втащить чемодан. Андрей пожал еще раз
руку Давиду, поезд тронулся, и Андрей почувствовал себя окончательно в
России.
Глава V
ДВА ДРУГА
Быстро вперед мчится черная змея с раскаленными глазами, то извиваясь и
распуская свой длинный, сияющий хвост, то влетая, как стрела, в темный
туннель, пыхтя и завывая в своей борьбе с пространством. Но еще быстрее
красноокой змеи несутся мысли путешественника, стремящегося навстречу своей
судьбе.
После целого дня волнений Андрей очутился наедине с собою и задумался о
предстоявшей ему роли в деле, ему хорошо знакомом много лет тому назад, но
теперь для него совершенно новом. Утренняя встреча с русскими и несвязный,
шумный спор оставили на нем след. Эти люди привезли с собой струю русского
воздуха, и Андрей почуял в нем нечто новое, смутившее его. Он почувствовал,
что к революционному движению примешалось какое-то побочное течение,
несколько узкое и исключительное, но сильное и неудержимое. Станет ли он
содействовать союзу этого движения с более умеренными, но зато и более
многочисленными элементами общества? Или же придется поплыть по новому
течению, чтобы не лишиться возможности действовать немедленно и энергично?
Это выяснится только на месте.
У него вдруг заныло сердце при мысли о Борисе. Уму и рассудительности
этого человека он доверял больше всего и всегда с полной готовностью
следовал его советам. При одной мысли, что никогда больше не придется
говорить с ним, быть может, никогда больше не свидеться, самая поездка в
Петербург, казалось, утратила всю свою привлекательность для Андрея.
"Что, если и Жоржа арестовали тем временем?" - промелькнуло у него в
голове.
Возможно и это. Андрею в ту минуту казалось, что несчастия никогда не
приходят в одиночку. Он настолько встревожился, что решил послать телеграмму
Жоржу, давая ему знать на условном языке о своем приезде. Так он и сделал на
первой же большой станции - и почувствовал облегчение, как будто бы
телеграмма могла предотвратить опасность.
Он был теперь совершенно уверен, что Жорж выедет ему навстречу на
вокзал, и охотно вступил в разговор со своим попутчиком - тем самым,
которого он принял накануне ночью за молодого человека со светлыми вьющимися
волосами. К утру, когда путешественник проснулся и его можно было ближе
разглядеть, оказалось, что это был старик лет шестидесяти, без всяких кудрей
на совершенно лысой голове. Опасаясь сквозняков, он надел на ночь вязаный
желтый колпак, который Андрей и принял впотьмах за волосы.
Скука длинного путешествия располагает к болтовне. Старик оказался
словоохотливым. Он не мог просидеть двенадцать часов лицом к лицу с
человеком, не расспросив его, женат ли он или холост, помещик ли, купец, или
чиновник, или же занимается какой-нибудь из свободных профессий. Зато он с
готовностью распространялся и о своих собственных делах. Они разговорились.
Андрей выдал себя за коммерсанта. Его собеседник оказался столоначальником в
министерстве государственных имуществ и возвращался домой после зимы,
проведенной за границей. От впечатлений, вынесенных из чужих стран, они
перешли к разговору о родине, и старик показался Андрею одним из самых
недовольных русскими порядками людей. Он не уважал властей, видел одни
только глупости в действиях и мерах правительства, начиная с освобождения
крестьян. Он не верил в прочность существующих учреждений и не считал ее
желательной, потому что все было плохо и нуждалось в изменении.
Государственная служба плохо оплачивается, помещики разорены, крестьяне
голодают и входят в неоплатные долги; все идет прахом.
То обстоятельство, что человек, которому он высказывал свои чувства и
взгляды, был для него совершенно чужим, имени которого он не спрашивал и
которому не назвал себя, ничуть не ослабляло экспансивности* старого
господина. Но за станцию до Петербурга их tete-a-tete** был прерван двумя
другими пассажирами, вошедшими в вагон. Старик счел более разумным не
компрометировать себя в их присутствии и сделался молчаливым и даже
несколько грустным. Когда поезд вошел под стеклянную крышу вокзала, он
принял суровый, официальный вид, как бы мысленно входя в канцелярию своего
департамента.
______________
* Экспансивность - чрезмерная откровенность, излишняя общительность,
несдержанность в проявлении своих чувств.
** Разговор наедине (франц.).
Андрей высунулся из окна, ища глазами Жоржа. Платформа была запружена
публикой - мужчинами, женщинами и детьми, пришедшими встречать родственников
или друзей. Артельщики пробивали себе дорогу в толпе, крича и жестикулируя.
Не видя Жоржа, Андрей решил, что тот ждет его на улице.
С чемоданом в руках он медленно пробирался к выходу, когда сильный удар
по плечу и хорошо знакомый голос заставили его повернуть голову. Это был
Жорж. За три года он из юноши превратился во взрослого человека, с белокурой
бородой, покрывавшей его щеки и подбородок. Кроме того, он был одет с
элегантностью, составлявшею полный контраст с его прежним, нигилистическим
костюмом*.
______________
* Нигилистический костюм - здесь небрежная одежда.
- Каким ты стал, однако, франтом, - сказал Андрей, целуя приятеля. - Я
бы совсем не узнал тебя.
- Ничего не поделаешь! Мы теперь люди серьезные и должны соблюдать
приличия. Есть у тебя багаж?
- Ничего, кроме этого, - ответил Андрей, показывая свой довольно
тяжеловесный чемодан.
Они молча вышли из вокзала и наняли извозчика до квартиры Жоржа.
Кое-как усевшись на узком сиденье, Андрей начал нетерпеливые расспросы:
- Что у вас слышно? Все ли здоровы?
- Все наши здоровы, - ответил Жорж.
Это, конечно, означало, что никто из них не был арестован в последнее
время; расспросы о здоровье сами по себе были слишком маловажным сюжетом,
чтобы им стоило интересоваться революционерам.
- Я, значит, приехал в хорошую погоду, - заметил Андрей.
- Не совсем, - уклончиво ответил Жорж, - но об этом после.
Он указал глазами на извозчика. Извозчичьи дрожки в Петербурге - не
всегда подходящее место для обсуждения политических новостей.
Андрей кивнул головой в знак согласия и с восторгом стал всматриваться
в знакомые улицы.
- Как приятно опять трястись на этих адских дрожках! - сказал он. -
Ничего подобного нет за границей, уверяю тебя.
Он чувствовал себя совершенно счастливым при виде чудного города, с
которым были связаны дорогие ему воспоминания, и радовался мысли, что он
снова на своем месте. Сомнения, одолевавшие его дорогой, совсем рассеялись.
Он почувствовал себя единицей в той самой таинственной организации, которая
подкапывается под власть царя у самого его носа и скрывается чуть ли не в
складках жандармских и полицейских шинелей. Вот они, эти царские мирмидоны*,
с саблями и револьверами за поясом, строго поглядывающие на проезжающих мимо
них двух приятелей. Но Андрей хорошо знал, что они скорее арестуют половину
обитателей столицы, чем увидят что-нибудь подозрительное в двух столь
веселых и беззаботных молодых людях, как он с Жоржем. Комичность положения
окончательно притупила сознание действительной опасности.
______________
* Мирмидоны (мирмидоняне) - древнегреческое племя, отличавшееся на
войне смелостью и отвагой, здесь: насмешливое прозвище царских жандармов и
полицейских, воевавших с населением своей страны.
Жорж жил на Гагаринской улице, где занимал маленькую квартиру в две
комнаты с передней. В ней было достаточно места для двоих, и друзья решили
провести вместе с неделю или больше, пока Андрей приищет себе подходящее
помещение. У революционеров правило - не жить вместе, если того не требуют
"деловые" соображения, иначе арест одного вел бы совершенно напрасно к
гибели другого.
Когда Андрей уничтожил все следы длительного путешествия, Жорж повел
его на "конспиративную квартиру", где всегда можно было застать двух-трех
членов организации. Потом они зашли вместе на минутку к друзьям, жившим
поблизости, а дела отложили до следующего дня.
Таким образом, им удалось вернуться домой рано. Они хотели подольше
побеседовать наедине: им нужно было позондировать друг друга относительно
многого. Андрею необходимо было расспросить, а Жоржу - рассказать о новых
людях и новых условиях, среди которых приезжему придется действовать. Они
долго и серьезно говорили, и Андрей то возражал, то слушал, стараясь
воспользоваться сведениями своего друга.
- Довольно о политике на сегодня, - сказал он наконец, когда все
задетые вопросы были подробно обсуждены за пять часов оживленной беседы. -
Расскажи мне теперь все про себя самого.
Жорж ходил взад и вперед по комнате, заложивши руки за спину, все еще
размышляя о серьезных вопросах.
- С чего начать? Ведь это длинная история, - сказал он.
- С самого начала. Я ведь ничего о тебе не знаю, кроме того, что
напечатано тобой, а это, согласись, очень мало.
- В таком случае, ты знаешь почти все, - ответил Жорж.
- Но разве ты не написал еще чего-нибудь, кроме напечатанного?
Чего-нибудь в другом роде? - спросил Андрей.
Он намекал на стихи, которые Жорж писал в промежутках между более
прозаичными и трудными обязанностями публициста революционной партии.
- Очень мало, - ответил Жорж, - почти ничего после того маленького
сборника; ты его знаешь. В последнее время я много работал в кружках
молодежи.
- Да? И какое ты вынес впечатление? Мне многие говорили за границей,
что молодежь становится очень практичной и филистерской*.
______________
* Филистер - презрительное название людей с узким, обывательским
кругозором.
- Вечные жалобы близоруких и малодушных людей! В большой книге жизни
они ничего не видят, кроме запачканных полей! - с жаром ответил Жорж.
Он рассказал о своих собственных наблюдениях, которые привели его к
совершенно другим, скорее, чересчур радужным заключениям, и назвал для
примера нескольких из своих молодых друзей.
- Ты должен с ними познакомиться, - сказал он. - Я не сомневаюсь, что
ты согласишься со мной.
В немногих словах он охарактеризовал каждого из них, сделав это,
однако, наскоро, как бы торопясь перейти к особенно интересному сюжету.
- Тут есть одна девушка, с ней мне очень хочется тебя познакомить, -
продолжал он, подсаживаясь к Андрею на диван. - Ее зовут Татьяна Григорьевна
Репина, дочь известного адвоката и совершенно исключительная девушка.
- У тебя положительно талант, - заметил Андрей, - находить
необыкновенные и исключительные натуры, особенно между девушками.
- Бывает и так, что невозможно ошибиться. Что касается Репиной, то она
несомненно замечательная личность.
- Сколько ей лет? - спросил Андрей.
Это было слабым пунктом в панегирике* Жоржа, и он это знал.
______________
* Панегирик - чрезмерное восхваление.
- Ей девятнадцать лет, - ответил он с напускной небрежностью. - Но что
же из этого?
- Она красива, я полагаю?
Жорж не ответил. Характерная поперечная складка появилась на его лбу,
придавая ему выражение досады, доходящей до боли.
- Не сердись, - поспешил извиниться Андрей, взяв его за руку. - Я не
хотел сказать ничего дурного. Ведь говорят же, что лицо - зеркало души, -
прибавил он, не сумевши подавить в себе желание пошутить.
Жорж не умел сердиться, и первое дружеское слово успокоило его. Он живо
повернулся, уселся с ногами на диван, чтобы смотреть прямо в лицо Андрею, и
начал пространную и красноречивую речь о нравственных и умственных качествах
Тани.
Больше всего его поражала в девушке способность к сильному энтузиазму,
соединенная с хладнокровием и точностью практического деятеля. У нее были
задатки вождя, и ее силу не уменьшают присущие ей женская подвижность и
грация.
Все это Жорж доказывал с большим усердием и трогательной убежденностью.
Андрей слушал его со скептической, но сочувствующей улыбкой. Он был
уверен, что по крайней мере девять десятых того, что говорил Жорж, было
плодом его богатого воо