плошным забором, а только переплетенной колючей проволокой, и во все стороны видна холмистая, живая, деревенская и дачная, звенигородская земля. И мы -- как будто часть этого веселого окружения, мы видим эту землю так же, как те, кто приезжает сюда отдыхать и наслаждаться, даже видим еЃ объемней (наши глаза привыкли к плоским стенам, плоским нарам, неглубоким камерам), даже видим сочней: поблекшая к августу зелень нас слепит, а может быть так сочно потому, что солнце при закате. -- Так вы -- фашисты? Вы все -- фашисты? -- с надеждой спрашивают нас подходящие зэки. И утвердившись, что -- да, фашисты, -- тотчас убегают, уходят. Больше ничем мы не интересны им. (Мы уже знаем, что фашисты -- это кличка для Пятьдесят Восьмой, введенная зоркими блатными и очень одобренная начальством: когда-то хорошо звали каэрами, потом это завяло, а нужно меткое клеймо.) После быстрой езды в свежем воздухе нам здесь как будто теплее и оттого еще уютнее. Мы еще оглядываемся на маленькую зону с еЃ двухэтажным каменным мужским корпусом, деревянным с мезонином -- женским, и совсем деревенскими сараюшками-развалюшками подсобных служб; потом на длинные черные тени от деревьев и зданий, которые уже ложатся везде по полям; на высокую трубу кирпичного завода, на уже зажигающиеся окна двух его корпусов. -- А что? Здесь неплохо... как будто... -- говорим мы между собой, стараясь убедить друг друга и себя. Один паренек с тем остро-настороженным недоброжелательным выражением, которое мы уже начинаем замечать не у него одного, задержался подле нас дольше, с интересом рассматривая фашистов. Черная затасканная кепка была косо надвинута ему на лоб, руки он держал в карманах и так стоял, слушая нашу болтовню. -- Н-не плохо! -- встряхнуло ему грудь. Кривя губы, он еще раз презрительно осмотрел нас и отпечатал: -- Со-са-ловка!.. За-гнетесь! И, сплюнув нам под ноги, ушел. Невыносимо ему было еще дальше слушать таких дураков. Наши сердца упали. Первая ночь в лагере!.. Вы уже несетесь, несетесь по скользкому гладкому вниз, вниз, -- и где-то есть еще спасительный выступ, за который надо уцепиться, но вы не знаете, где он. В вас ожило всЃ, что было худшего в вашем воспитании: всЃ недоверчивое, мрачное, цепкое, жестокое, привитое голодными очередями, открытой несправедливостью сильных. Это худшее еще взбудоражено, еще перемучено в вас опережающими слухами о лагерях: только не попадите на общие! волчий лагерный мир! здесь загрызают живьем! здесь затаптывают споткнувшегося! только не попадите на общие! Но как не попасть? Куда бросаться? Что-то надо дать! Кому-то надо дать! Но что именно? Но кому? Но как это делается? Часу не прошло -- один из наших этапников уже приходит сдержанно сияющий: он назначен инженером-строителем по зоне. И еще один: ему разрешено открыть парикмахерскую для вольных на заводе. И еще один: встретил знакомого, будет работать в плановом отделе. Твое сердце щемит: это всЃ -- за твой счет! Они выживут в канцеляриях и парикмахерских. А ты -- погибнешь. Погибнешь. Зона. Двести шагов от проволоки до проволоки, и то нельзя подходить к ней близко. Да, вокруг будут зеленеть и сиять звенигородские перехолмки, а здесь -- голодная столовая, каменный погреб ШИзо, худой навесик над плитой "индивидуальной варки", сарайчик бани, серая будка запущенной уборной с прогнившими досками -- и никуда не денешься, всЃ. Может быть в твоей жизни этот островок -- последний кусок земли, который тебе еще суждено топтать ногами. В комнатах наставлены голые вагонки. Вагонка -- это изобретенье Архипелага, приспособленье для спанья туземцев и нигде в мире не встречается больше: это четыре деревянных щита в два этажа на двух крестовидных опорах -- в голове и ногах. Когда один спящий шевелится -- трое остальных качаются. Матрасов в этом лагере не выдают, мешков для набивки -- тоже. Слово "бельЃ" неведомо туземцам ново-иерусалимского острова: здесь не бывает постельного, не выдают и не стирают нательного, разве что на себе привезЃшь и озаботишься. И слово "подушка" не знает завхоз этого лагеря, подушки бывают только свои и только у баб и у блатных. Вечером, ложась на голый щит, можешь разуться, но учти -- ботинки твои сопрут. Лучше спи в обуви. И одежонки не раскидывай: сопрут и еЃ. Уходя утром на работу, ты ничего не должен оставить в бараке: чем побрезгуют воры, то отберут надзиратели: не положено! Утром вы уходите на работу, как снимаются кочевники со стоянки, даже чище: вы не оставляете ни золы костров, ни обглоданных костей животных, комната пуста, хоть шаром покати, хоть заселяй еЃ днЃм другими. И ничем не отличен твой спальный щит от щитов твоих соседей. Они голы, засалены, отлощены боками. Но и на работу ты ничего не унесЃшь с собой. Свой скарб утром собери, стань в очередь в каптЃрку личных вещей и спрячь в чемодан, в мешок. ВернЃшься с работы -- стань в очередь в каптЃрку и возьми, что' по предвидению твоему тебе понадобится на ночлеге. Не ошибись, второй раз до каптЃрки не добьЃшься. И так -- десять лет. Держи голову бодро! Утренняя смена возвращается в лагерь в третьем часу дня. Она моется, обедает, стоит в очереди в каптерку -- и тут звонят на поверку. Всех, кто в лагере, выстраивают шеренгами, и неграмотный надзиратель с фанерной дощечкой ходит, мусоля во рту карандаш, умственно морща лоб и всЃ шепчет, шепчет. Несколько раз он пересчитывает строй, несколько раз обойдЃт все помещения, оставляя строй стоять. То он ошибЃтся в арифметике, то собьется, сколько больных, сколько сидит в ШИзо "без вывода". Тянется эта бессмысленная трата времени хорошо -- час, а то и полтора. И особенно беспомощно и униженно чувствуют себя те, кто дорожит временем -- это не очень развитая в нашем народе и совсем не развитая среди зэков потребность, кто хочет даже в лагере что-то успеть сделать. "В строю" читать нельзя. Мои мальчики, Гаммеров и Ингал, стоят с закрытыми глазами, они сочиняют или стихи, или прозу, или письма -- но и так не дадут стоять в шеренге, потому что ты как бы спишь и тем оскорбляешь проверку, а еще уши твои не закрыты, и матерщина, и глупые шутки и унылые разговоры -- всЃ лезет туда. (ИдЃт 1945-й год. Норберт Винер скоро сформулирует кибернетику, уже расщеплен атом -- а тут бледнолобые интеллектуалы стоят и ждут -- "нэ вертухайсь!" -- пока тупой краснорожий идол лениво сшепчет свой баланс!). Проверка кончена, теперь в половине шестого можно было бы лечь спать (ибо коротка была прошлая ночь, но еще короче может оказаться будущая) -- однако через час ужин, кромсается время. Администрация лагеря так ленива и так бездарна, что не хватает у неЃ желания и находчивости разделить рабочих трЃх разных смен по разным комнатам. В восьмом часу, после ужина, можно было бы первой смене успокоиться, но не берЃт угомон сытых и неусталых, и блатные на своих перинах только тут и начинают играть в карты, горланить и откалывать театрализованные номера. Вот один вор азербайджанского вида, преувеличенно крадучись, в обход комнаты прыгает с вагонки на вагонку по верхним щитам и по работягам и рычит: "Так Наполеон шел в Москву за табаком!" Разжившись табаку, он возвращается той же дорогой, наступая и переступая: "Так Наполеон убегал в Париж!" Каждая выходка блатных настолько поразительна и непривычна, что мы только наблюдаем за ними, разинув рты. С девяти вечера качает вагонки, топает, собирается, относит вещи в каптерку ночная смена. Их выводят к десяти, поспать бы теперь! -- но в одиннадцатом часу возвращается дневная смена. Теперь тяжело топает она, качает вагонки, моется, идет за вещами в каптерку, ужинает. Может быть только с половины двенадцатого изнеможенный лагерь спит. Но четверть пятого звон певучего металла разносится над нашим маленьким лагерем и над сонной колхозной округой, где старики хорошо еще помнят перезвоны истринских колоколов. Может быть и наш лагерный сереброголосый колокол -- из монастыря и еще там привык по первым петухам поднимать иноков на молитву и труд. "ПодъЃм, первая смена!" -- кричит надзиратель в каждой комнате. Голова, хмельная от недосыпу, еще не размеженные глаза -- какое тебе умывание! а одеваться не надо, ты так и спал. Значит, сразу в столовую. Ты входишь туда, еще шатаясь от сна. Каждый толкается и уверенно знает, чего он хочет, одни спешат за пайкой, другие за баландой. Только ты бродишь как лунатик, при тусклых лампах и в пару баланды не видя, где получить тебе то и другое. Наконец получил -- пятьсот пятьдесят пиршественных граммов хлеба и глиняную миску с чем-то горячим чЃрным. Это -- чЃрные щи, щи из крапивы. ЧЃрные тряпки вываренных листьев лежат в черноватой пустой воде. Ни рыбы, ни мяса, ни жира. Ни даже соли: крапива, вывариваясь, поедает всю брошенную соль, так еЃ потому и совсем не кладут: если табак -- лагерное золото, то соль -- лагерное серебро, повара приберегают еЃ. Выворачивающее зелье -- крапивная непосоленная баланда! -- ты и голоден, а всЃ никак не вольешь еЃ в себя. Подними глаза. Не к небу, под потолок. Уж глаза привыкли к тусклым лампам и разбирают теперь вдоль стены длинный лозунг излюбленно-красными буквами на обойной бумаге: "Кто не работает -- тот не ест!" И дрожь ударяет в грудь. О, мудрецы из Культурно-Воспитательной Части! Как вы были довольны, изыскав этот великий евангельский и коммунистический лозунг -- для лагерной столовой. Но в Евангелии от Матфея сказано: "Трудящийся достоин пропитания". Но во Второзаконии сказано: "Не заграждай рта у вола молотящего." А у вас -- восклицательный знак! спасибо вам от молотящего вола! Теперь я буду знать, что мою потончавшую шею вы сжимаете вовсе не от нехватки, что вы душите меня не просто из жадности -- а из светлого принципа грядущего общества! Только не вижу я в лагере, чтоб ели работающие. И не вижу я в лагере, чтоб неработающие -- голодали. Светает. Бледнеет предутреннее августовское небо. Только самые яркие звЃзды еще видны на нЃм. На юго-востоке, над заводом, куда нас поведут сейчас -- Процион и Сириус -- альфы Малого и Большого Пса. ВсЃ покинуло нас, даже небо заодно с тюремщиками: псы на небе, как и на земле, на сворках у конвоиров. Собаки лают в бешенстве, подпрыгивают, хотят досягнуть до нас. Славно они натренированы на человеческое мясо. Первый день в лагере! И врагу не желаю я этого дня! Мозги пластами смещаются от невместимости всего жестокого. Как будет? как будет со мной? -- точит и точит голову, а работу дают новичкам самую бессмысленную, чтоб только занять их, пока разберутся. Бесконечный день. Носишь носилки или откатываешь тачки, и с каждой тачкой только на пять, на десять минут убавляется день, и голова для того одного и свободна, чтоб размышлять: как будет? как будет? Мы видим бессмысленность перекатки этого мусора, стараемся болтать между тачками. Кажется, мы изнемогли уже от этих первых тачек, мы уже силы отдали им -- а как же катать их восемь лет? Мы стараемся говорить о чем-нибудь, в чЃм почувствовать свою силу и личность. Ингал рассказывает о похоронах Тынянова, чьим учеником он себя считает -- и мы заспариваем об исторических романах: смеет ли вообще кто-нибудь их писать. Ведь исторический роман -- это роман о том, чего автор никогда не видел. Нагруженный отдаленностью и зрелостью своего века, автор может сколько угодно убеждать себя, что он хорошо осознал, но ведь вжиться ему всЃ равно не дано, и значит, исторический роман есть прежде всего фантастический? Тут начинают вызывать новый этап по несколько человек в контору для назначения, и все мы бросаем тачки. Ингал сумел со вчерашнего дня с кем-то познакомиться -- и вот он, литератор, послан в заводскую бухгалтерию, хотя до смешного путается в цифрах, а на счЃтах отроду не считал. Гаммеров даже для спасения жизни не способен идти просить и зацепляться. Его назначают чернорабочим. Он приходит, ложится на траву и этот последний часок, пока ему еще не надо быть чернорабочим, рассказывает мне о затравленном поэте Павле Васильеве, о котором я слыхом не слышал. Когда эти мальчики успели столько прочесть и узнать? Я кусаю стебелЃк и колеблюсь -- на что мне косить: -- на математику или на офицерство? Так гордо устраниться, как Борис, я не могу. Когда-то внушали мне и другие идеалы, но с тридцатых годов жесткая жизнь обтирала нас только в этом направлении: добиваться и пробиваться. Само получилось так, что, переступая порог кабинета директора завода, я сбросил под широким офицерским поясом морщь гимнастЃрки от живота по бокам (я и нарядился-то в этот день нарочно, ничто мне, что тачку катать). Стоячий ворот был строго застЃгнут. -- Офицер? -- сразу сметил директор. -- Так точно! -- Опыт работы с людьми?1 -- Имею. -- Чем командовали? -- Артиллерийским дивизионом -- (соврал на ходу, батареи мне показалось мало). Он смотрел на меня и с доверием и с сомнением. -- А здесь -- справитесь? Здесь трудно. -- Думаю что справлюсь! (Ведь я еще и сам не понимаю в какой лезу хомут. Главное ж -- добиваться и пробиваться!) -- Он прищурился и подумал. (Он соображал, насколько я готов переработаться во пса и крепка ли моя челюсть.) -- Хорошо. Будете сменным мастером глиняного карьера. И еще одного бывшего офицера, Николая Акимова, назначили мастером карьера. Мы вышли с ним из конторы сродненные, радостные. Мы не могли бы тогда понять, даже скажи нам, что избрали стандартное для армейцев холопское начало срока. По неинтеллигентному непритязательному лицу Акимова видно было, что он открытый парень и хороший солдат. -- Чего это директор пугает? С двадцатью человеками да не справиться? Не минировано, не бомбят -- чего ж тут не справиться? Мы хотели возродить в себе фронтовую былую уверенность. Щенки, мы не понимали, насколько Архипелаг не похож на фронт, насколько его осадная война тяжелее нашей взрывной. В армии командовать может дурак и ничтожество и даже с тем большим успехом, чем выше занимаемый им пост. Если командиру взвода нужна и сообразительность, и неутомимость, и отвага, и чтенье солдатского сердца, -- то иному маршалу достаточно брюзжать, браниться и уметь подписать свою фамилию. ВсЃ остальное сделают за него, и план операции ему поднесЃт оперативный отдел штаба, какой-нибудь головастый офицер с неизвестной фамилией. Солдаты выполняют приказы не потому, что убеждаются в их правильности (часто совсем наоборот), а потому, что приказы передаются сверху вниз по иерархии, это есть приказы машины, и кто не выполнит, тому оттяпают голову. Но на Архипелаге для зэка, назначенного командовать другими зэками, совсем не так. Вся золотопогонная иерархия отнюдь не высится за твоей спиной и отнюдь не поддерживает твоего приказа: она предаст тебя и вышвырнет, как только ты не сумеешь осуществить этих приказов своей силой, собственным уменьем. А уменье здесь такое: или твой кулак, или безжалостное вымаривание голодом, или такое глубинное знание Архипелага, что приказ и для каждого заключенного выглядит как его единственное спасение. Зеленоватая полярная влага должна сменить в тебе теплую кровь -- лишь тогда ты сможешь командовать зэками. Как раз в эти дни из ШИзо на карьер, как на самую тяжелую работу, стали выводить штрафную бригаду -- группу блатных, перед тем едва не зарезавших начальника лагеря (они не резать его хотели, не такие дураки, а напугать, чтоб он их отправил назад на Пресню: Новый Иерусалим признали они местом гиблым, где не подкормишься). Ко мне в смену их привели под конец. Они легли на карьере в затишке, обнажили свои толстые короткие руки, ноги, жирные татуированные животы, груди, и блаженно загорали после сырого подвала ШИзо. Я подошел к ним в своем военном одеянии и четко корректно предложил им приступить к работе. Солнце настроило их благодушно, поэтому они только рассмеялись и послали меня к известной матери. Я возмутился и растерялся и отошел ни с чем. В армии я бы начал с команды "Встать!" -- но здесь ясно было, что если кто и встанет -- то только сунуть мне нож между ребрами. Пока я ломал голову, что мне делать (ведь остальной карьер смотрел и тоже мог бросить работу) -- окончилась моя смена. Только благодаря этому обстоятельству я и могу сегодня писать исследование Архипелага. Меня сменил Акимов. Блатные продолжали загорать. Он сказал им раз, второй раз крикнул командно (может быть даже: "Встать!"), третий раз пригрозил начальником -- они погнались за ним, в распадах карьера свалили и ломом отбили почки. Его увезли прямо с завода в областную тюремную больницу, на этом кончилась его командная служба, а может быть и тюремный срок и сама жизнь. (Директор, наверно, и назначил нас как чучела для битья против этих блатных.) Моя же короткая карьера на карьере продлилась несколькими днями дольше акимовской, только принесла она мне не удовлетворение, как я ждал, а постоянное душевное угнетение. В шесть утра я входил в рабочую зону подавленный больше, чем если бы шел копать глину сам, я совершенно потерянный плелся к карьеру, ненавидя и его и роль свою в нем. От завода мокрого прессования к карьеру шел вагонеточный путь. Там, где кончалась ровная площадка и рельсовый путь спускался в разработку -- стояла лебедка на помосте. Эта моторная лебедка была -- из немногих чудес механизации на всем заводе. Весь путь по карьеру до лебедки и потом от лебедки до завода толкать вагонетки с глиной должны были работяги. Только на подъеме из карьера их втаскивала лебедка. Карьер занимал дальний угол заводской зоны, он был взрытая развалами поверхность, развалы ветвились как овраги, между ними оставались нетронутые горки. Глина залегала сразу с поверхности, и пласт был не тощ. Можно было, вероятно, брать и вглубь, брать и сплошняком вширь, но никто не знал, как надо, и никто не составлял плана разработки, а всем руководил бригадир утренней смены Баринов -- молодой нагловатый москвич, бытовик, со смазливым обличьем. Баринов разрабатывал карьер просто где удобнее, вкапывался там, где, меньше поработав, можно больше было нагрузить глины. Слишком вглубь он не шел, чтоб не слишком круто выкатывать вагонетки. Баринов собственно и командовал теми восемнадцатью-двадцатью человеками, которые только и работали в мою смену на карьере. Он и был единственный настоящий хозяин смены: знал ребят, кормил их, то есть, добивался им больших паек, и каждый день сам мудро решал, сколько выкатить вагонеток, чтоб не слишком было мало и не слишком много. И Баринов нравился мне, и окажись мы с ним где-нибудь в тюрьме рядом на нарах -- мы бы с ним весело ладили. Да мы и сейчас бы ладили -- но мне нужно было придти и посмеяться вместе с ним, что вот назначил меня директор на должность промежуточной гавкалки, а я -- ничего не понимаю. Но офицерское воспитание не дозволяло мне так! И я пытался держаться с ним строго и добиваться повиновения, хотя не только я и не только он, но и вся бригада видела, что я -- такой же пришлЃпка, как инструктор из района при посевной. Баринова же сердило, что над ним поставили попку, и он не раз остроумно разыгрывал меня перед бригадой. Обо всЃм, что я считал нужным делать, он тотчас же доказывал мне, что нельзя. Напротив, громко крича "мастер! мастер!" -- то и дело звал меня в разные концы карьера и просил указаний: как снимать старый и прокладывать новый рельсовый путь; как закрепить на оси соскочившее колесо; или будто бы лебедка отказала, не тянет, и что делать теперь; или куда нести точить затупившиеся лопаты. Перед его насмешками день ото дня слабея в своем командном порыве, я уже доволен бывал, если он с утра велел ребятам копать (это бывало не всегда) и не тревожил меня досадными вопросами. Тогда я тихо отходил и прятался от своих подчиненных и от своих начальников за высокие кучи отваленного грунта, садился на землю и замирал. В оцепенении был мой дух от нескольких первых лагерных дней. О, это не тюрьма! Тюрьмы -- крылья. Тюрьмы -- коробы мыслей. Голодать и спорить в тюрьме -- весело и легко. А вот попробуй здесь -- десять лет голодать, работать и молчать -- вот это попробуй! Железная гусеница уже втягивала меня на пережЃв. Беспомощный я не знал -- как, а хотелось откатиться в сторонку. Отдышаться. Очнуться. Поднять голову и увидеть: Вон, за колючей проволокой, через ложок -- высотка. На ней маленькая деревня -- домов десять. Всходящее солнце озаряет еЃ мирными лучами. Так рядом с нами -- и совсем же не лагерь! (Впрочем, тоже лагерь, но об этом забываешь). Движения там подолгу не бывает, потом пройдет баба с ведром, пробежит маленький ребятенок через лебеду на улице. Запоет петух, промычит корова -- всЃ отчетливо слышно нам на карьере. Тявкнет дворняжка -- что за милый голос! -- это не конвойный пЃс!2 И от каждого тамошнего звука и от самой неподвижности деревни струится мне в душу заветный покой. И я твЃрдо знаю -- сказали бы мне сейчас: вот тебе свобода! Но до самой смерти живи в этой деревне! Откажись от городов и от мира всего, от твоих залЃтных желаний, от твоих убеждений, от истины -- ото всего откажись и живи в этой деревне (но не колхозником!), каждое утро смотри на солнышко и слушай петухов. Согласен? -- О, не только согласен, но, Господи, пошли мне такую жизнь! Я чувствую, что лагеря мне не выдержать. С другой стороны завода, не видимой мне сейчас, гремит по ржевской дороге пассажирский поезд. В карьере кричат: "Придурочный!" Каждый поезд здесь известен, по ним отсчитывают время. "Придурочный" -- это без четверти девять, а в девять отдельно, вне смен, доведут на завод из лагеря придурков -- конторских и начальников. Самый любимый из поездов -- в половине второго, "кормилец", после него мы вскоре идЃм на съЃм и на обед. Вместе с придурками, а иногда, если сердце занывает о работе, то и раньше, спецконвоем, выводят на раоогу и мою начальницу-зэчку Ольгу Петровну Матронину. Я вздыхаю, выхожу из укрытия, и иду вдоль рельсового пути на завод мокрого прессования -- докладываться. Весь кирпичный завод это -- два завода, мокрого и сухого прессования. Наш карьер обслуживает только мокрое прессование, и начальница мокрого прессования -- Матронина, инженер-силикатчик. Какой она инженер -- не знаю, но суетлива и упряма. Она -- из тех непоколебимо-благонамеренных, которых я уже немного встречал в камерах (их и вообще -- немного), но на чьей горней высоте не удержался. По литерной статье ЧС, как член семьи расстрелянного, она получила 8 лет через ОСО, и вот теперь досиживает последние месяцы. Правда, всю войну политических не выпускали, и еЃ тоже задержат до пресловутого Особого распоряжения. Но и это не наводит никакой тени на еЃ состояние: она служит партии, неважно -- на воле или в лагере. Она -- из заповедника. Она повязывается в лагере красной и только красной косынкой, хотя ей уже за сорок (таких косынок не носит на заводе ни одна лагерная девчонка и ни одна вольная комсомолка). Никакой обиды за расстрел мужа и за собственные отсиженные восемь лет она не испытывает. Все эти несправедливости учинили, по еЃ мнению, отдельные ягодинцы или ежовцы, а при товарище Берии сажают только правильно. Увидев меня в одежде советского офицера, она при первом же знакомстве сказала: "Те, кто меня посадил, теперь могут убедиться в моей ортодоксальности!" Недавно она написала письмо Калинину и цитирует всем, кто хочет или вынужден еЃ слушать: "Долгий срок заключения не сломил моей воли в борьбе за советскую власть, за советскую промышленность." Впрочем, когда Акимов пришел и доложил ей, что блатные его не слушают, она не пошла сама объяснять этим социально-близким вредность их поведения для промышленности, но одЃрнула его: "Так надо заставить! Для того вы и назначены!" Акимова прибили -- она не стала дальше бороться, а написала в лагерь: "Этот контингент больше к нам не выводить." -- Спокойно смотрит она и на то, как у неЃ на заводе девчонки восемь часов работают автоматами: все восемь часов без перерыва однообразные движения у конвейера. Она говорит: "Ничего не поделаешь, для механизации есть более важные участки". Вчера, в субботу, разнЃсся слух, что сегодня опять не дадут нам воскресенья (так и не дали). Девчонки-автоматы окружили еЃ стайкой и с горечью: "Ольга Петровна! Неужели опять воскресенья не дадут? Ведь третье подряд! Ведь война кончилась!" В красной косынке она негодующе вскинула сухой тЃмный профиль не женщины и не мужчины: "Девонки, ка'-ко'е нам может быть воскресенье?! В Москве стройка стоит без кирпичей!!" (То есть, она не знала конечно той именно стройки, куда повезут наши кирпичи, -- но умственным взором она видела ту обобщенную великую стройку, а девчонкам хотелось низменно постираться.) Я нужен был Матрониной для того, чтобы удвоить число вагонеток за смену. Она не проводила расчЃта сил работяг, годности вагонеток, поглотительной способности завода, а только требовала -- удвоить! (И как, кроме кулака, мог бы удвоить вагонетки сторонний не разбирающийся человек?) Я не удвоил и вообще ни на одну вагонетку выработка при мне не изменилась -- и Матронина, не щадя, ругала меня при Баринове и при рабочих, в бабьей голове своей не умещая того, что знает последний сержант: что даже ефрейтора нельзя ругать при бойце. И вот однажды, признав своЃ полное поражение на карьере и, значит, не способность руководить, я прихожу к Матрониной и сколь могу мягко прошу: -- Ольга Петровна! Я -- хороший математик, быстро считаю. Я слышал, вам на заводе нужен счетовод. Возьмите меня! -- Счетовод?! -- возмущается она, еще темнеет еЃ жесткое лицо, и кончики красной косынки перематываются на еЃ затылок. -- Счетоводом я любую девчушку посажу, а нам нужны командиры производства! Сколько вагонеток за смену не додали? Отправляйтесь! -- И как новая Афина Паллада она шлЃт вытянутой дланью на карьер. А еще через день упраздняется самая должность мастер карьера, я разжалован, но не просто, а мстительно. Матронина зовЃт Баринова и велит: -- Поставь его с ломом и глаз не спускай! Чтобы шесть вагонеток за смену нагрузил! Чтобы вкалывал! И тут же, в своЃм офицерском одеянии, которым я так горжусь, я иду копать глину. Баринову весело, он предвидел моЃ падение. Если бы я лучше понимал скрытую настороженную связь всех лагерных событий, я мог бы о своей участи догадаться еще вчера. В иерусалимской столовой было отдельное раздаточное окошко -- для ИТР, откуда кормились инженеры, бухгалтеры... и сапожники. После своего назначения мастером карьера я, усваивая лагерную хватку, подходил к этому окну и требовал себе питание оттуда. Поварихи мялись, говорили, что меня еще нет в списке ИТР, но всякий раз кормили, потом даже молча, так что я сам поверил, что я -- в списке. Как я после обдумал, -- я был для кухни фигурой еще неясной: едва приехав, сразу вознЃсся; держался гордо, ходил в военном. Такой человек, свободное дело, станет еще через неделю старшим нарядчиком или старшим бухгалтером зоны или врачом (в лагере всЃ возможно!!) -- и тогда они будут в моих руках. И хотя на самом деле завод еще только испытывал меня и ни в какой список не включал -- кухня кормила меня на всякий случай. Но за сутки до моего падения, когда еще и завод не знал, лагерная кухня уже всЃ знала, и хлопнула мне дверцей в морду: я оказался дешевый фраер. В этом маленьком эпизоде -- воздух лагерного мира. Это столь частое человеческое желание выделиться одеждой на самом деле раскрывает нас, особенно под зоркими лагерными взглядами. Нам кажется, что мы одеваемся, а на самом деле мы обнажаемся, мы показываем, чего мы стоим. Я не понимал, что моя военная форма стоит матронинской красной косынки. И недреманный глаз из укрытия всЃ это высмотрел. И прислал за мной как-то дневального. Лейтенант вызывает, вот сюда, в отдельную комнату. Молодой лейтенант разговаривает очень приятно. В уютной чистой комнате были только он и я. Светило предзакатное солнышко, ветер отдувал занавеску. Он усадил меня. Он почему-то предложил мне написать автобиографию -- и не мог сделать предложения приятнее. После протоколов следствия, где я себя только оплЃвывал, после унижения воронков и пересылок, после конвоя и тюремного надзора, после блатных и придурков, отказавшихся видеть во мне бывшего капитана нашей славной Красной Армии, вот я сидел за столом и никем не понукаемый, под доброжелательным взглядом симпатичного лейтенанта писал вмеру густыми чернилами по отличной гладкой бумаге, которой в лагере нет, что я был капитан, что я командовал батареей, что у меня были какие-то ордена. И от одного того, что я писал, ко мне возвращалась, кажется, моя личность, моЃ "я". (Да, мой гносеологический субъект "я"! А ведь я всЃ-таки был из универсантов, из гражданских, в армии человек случайный. Представим же, как неискоренимо это в кадровике -- требовать к себе уважения!) И лейтенант, прочтя автобиографию, совершенно был доволен: "Так вы -- советский человек, правда?" Ну, правда же, ну конечно же, отчего же нет? Как приятно воспрять из грязи и праха -- и снова стать советским человеком! -- половина свободы. Лейтенант попросил зайти к нему через пять дней. За эти пять дней, однако мне пришлось расстаться с моей военной формой, потому что дурно в ней копать глину. ГимнастЃрку и галифе я спрятал в свой чемодан, а в лагерной каптЃрке получил латаное линялое тряпьЃ, выстиранное будто после года лЃжки в мусорном ящике. Это -- важный шаг, хотя я еще не сознаю его значения: душа у меня еще не зэковская, но вот шкура становится зэковской. Бритый наголо, терзаемый голодом и теснимый врагами, скоро я приобрету и зэковский взгляд: неискренний, недоверчивый, всЃ замечающий. В таком-то виде и иду я через пять дней к оперуполномоченному, всЃ еще не понимая, к чему он прицелился. Но уполномоченного не оказывается на месте. Он вообще перестаЃт приезжать. (Он уже знает, а мы не знаем: еще через неделю нас всех расформируют, а в Новый Иерусалим вместо нас привезут немцев). Так я избегаю увидеть лейтенанта. Мы обсуждали с Гаммеровым и с Ингалом -- зачем это я писал автобиографию, и не догадались, дети, что это уже первый коготь хищника, запущенный в наше гнездо. А между тем такая ясная картинка: в новом этапе приехало трое молодых людей, и всЃ время они о чЃм-то между собой рассуждают, спорят, а один из них -- чЃрный, круглый, хмурый, с маленькими усиками, тот, что устроился в бухгалтерии, ночами не спит и на нарах у себя что-то пишет, пишет и прячет. Конечно, можно наслать и вырвать, что он там прячет, но чтоб не спугивать -- проще узнать обо всем у того из них, кто ходит в галифе. Он, очевидно, армейский и советский человек, и поможет духовному надзору. Жора Ингал, не устающий днЃм на работе, действительно положил первые полночи не спать -- и так отстоять неплененность творческого духа. У себя на верхнем щите вагонки, свободном от матраса, подушки и одеял, он сидит в телогрейке (в комнатах не тепло, ночи осенние), в ботинках, ноги вытянув по щиту, спиной прислонясь к стене и, посасывая карандаш, сурово смотрит на свой лист. (Не придумать худшего поведения для лагеря! -- но ни он, ни мы еще не понимаем, как это видно и как за этим следят.) Иногда он поддается просто слабости и пишет просто письма. Его двадцатитрЃхлетняя жена и башмаков еще не износила, в которых ходила с ним этой зимой в консерваторию -- а вот уже бросила его: анкеты, пятно, да и жить хочется. Он пишет другой женщине, которую называет сестрЃнкой, скрывая от себя и от неЃ, что тоже любит еЃ или готов полюбить (но и та женщина сейчас выходит замуж). Он умеет писать и так: "Дорогая моя сестренка! Вслушивайся в дивные предчувствия человечества -- Генделя, Чайковского, Дебюсси! Я тоже хотел стать предчувствием, но часы моей жизни остановились... " или просто: "Ты намного мне стала родней за эти месяцы. Как выяснилось, на свете очень много настоящих людей, и мне хочется, чтобы твой муж тоже был настоящим человеком". или так: "Я бродил по жизни, спотыкаясь, и искал самого себя... Яркий свет в комнате, и я никогда не видел темноты черней. Но только здесь я нашел самого себя и свою судьбу, на этот раз не в книжках. И ты знаешь. Чижик, никогда я не был таким оптимистом, как теперь. Теперь я твердо узнал, что в жизни нет ничего дороже идеи, которой служишь. И еще теперь я знаю, как и что мне писать -- это главное!"3 Пока что он ночами пишет, а на день прячет новеллу о Кампесино -- испанском республиканце, с которым он сидел в камере и чьей крестьянской основательностью восхищен. А судьба Кампесино простая: проиграв войну Франко, приехал в Советский Союз, здесь со временем посажен в тюрьму.4 Ингал не тЃпел, первым толчком сердце еще не раскрывается ему навстречу (написал и подумал: а разве был тЃпел я?). Но твердость его -- образец достойный. Писать в лагере! -- до этого и я когда-нибудь возвышусь, если не погибну. А пока я измучен своим суетным рыском, придавлен первыми днями глинокопа, Погожим сентябрьским вечером мы с Борисом находим время лишь посидеть немного на куче шлака у предзонника. Со стороны Москвы за шестьдесят километров небо цветно полыхает в салютах -- это "праздник победы над Японией". Но унылым тусклым светом горят фонари нашей лагерной зоны. Красноватый враждебный свет из окон завода. И вереницей таинственной как годы и месяцы нашего срока уходят вдаль фонари на столбах обширной заводской зоны. Обняв колени, худенький кашляющий Гаммеров повторяет: Я тридцать лет вынашивал Любовь к родному краю, И снисхожденья вашего Не жду... И не желаю. ___ "Фашистов привезли! Фашистов привезли!" -- так кричали не только в Новом Иерусалиме. Поздним летом и осенью 1945 года так было на всех островах Архипелага. Наш приезд -- фашистов, открывал дорогу на волю бытовикам. Амнистию свою они узнали еще 7 июля, с тех пор сфотографировали их, приготовили им справки об освобождении, расчет в бухгалтерии, -- но сперва месяц, а где второй, где и третий амнистированные зэки томились в опостылевшей черте колючки -- их некем было заменить. Их НЕКЕМ было ЗАМЕНИТЬ! -- а мы-то, слепорожденные, еще смели всю весну и всЃ лето в своих законопаченных камерах надеяться на амнистию! Что Сталин нас пожалеет!.. Что он "учтет Победу"!.. Что, пропустив нас в первой июльской амнистии, он даст потом вторую особую для политических... (рассказывали даже подробность: эта амнистия уже готовая, лежит на столе у Сталина, осталось только подписать, но он -- в отпуску. Неисправимый народ ждал подлинной амнистии, неисправимый народ верил!..) Но если нас помиловать -- кто спустится в шахты? кто выйдет с пилами в лес? кто отожжет кирпичи и положит их на стены? Сталин сумел создать такую систему, что прояви она великодушие -- и мор, глад, запустение, разорение тотчас объяли бы всю страну. "Фашистов привезли!" Всегда ненавидевшие нас или брезговавшие нами, бытовики теперь почти с любовью смотрели на нас за то, что мы их сменяли. И те самые пленники, которые в немецком плену узнали, что нет на свете нации более презренной, более покинутой, более чужой и ненужной, чем русская, -- теперь, спрыгивая из красных вагонов и из грузовиков на русскую землю, узнавали, что и среди этого отверженного народа они -- самое горькое лихое колено. Вот какова оказалась та великая сталинская амнистия, какой "еще не видел мир". Где, в самом деле, видел мир амнистию, которая не касалась бы политических?!5 Освобождались начисто все, кто обворовывал квартиры, раздевал прохожих, насиловал девушек, растлевал малолетних, обвешивал покупателей, хулиганил, уродовал беззащитных, хищничал в лесах и водоемах, вступал в многоженство, применял вымогательство, шантажировал, брал взятки, мошенничал, клеветал, ложно доносил (да такие и не сидели, это на будущее!), торговал наркотиками, сводничал, вынуждал к проституции, допускал по невежеству или беззаботности человеческие жертвы (это я просто перелистал статьи кодекса, попавшие под амнистию, это не фигура красноречия). А потом от народа хотят нравственности!.. Половину срока сбрасывали: растратчикам, подделывателям документов и хлебных карточек, спекулянтам и государственным ворам (за государственный карман Сталин всЃ-таки обижался). Но ничто не было так растравно бывшим фронтовикам и пленникам, как поголовное всепрощение дезертиров военного времени! Все, кто, струсив, бежал из частей, бросил фронт, не явился на призывные пункты, многими годами прятался у матери в огородной яме, в подпольях, в запечьях, (всегда у матери! женам своим дезертиры, как правило, не доверяли!), годами не произнося ни слова вслух, превращаясь в сгорбленного заросшего зверя -- все они, если только были изловлены или сами пришли ко дню амнистии -- объявлялись теперь равноправными незапятнанными несудимыми советскими гражданами! (Вот когда оправдалась осмотрительность старой пословицы: не красен бег, да здоров!) Те же, кто не дрогнул, кто не струсил, кто принял за родину удар и поплатился за него пленом -- тем не могло быть прощения, так понимал Верховный Главнокомандующий. Отзывалось ли Сталину в дезертирах что-то своЃ родное? Вспоминалось ли собственное отвращение к службе рядовым, жалкое рекрутство зимою 1917-го года? Или он рассудил, что его управлению трусы не опасны, а опасны только смелые? Ведь кажется, даже со сталинской точки зрения было совсем не разумно амнистировать дезертиров: он сам показывал своему народу, как вернее и проще всего спасать свою шкуру в будущую войну.6 В другой книге я рассказал историю доктора Зубова и его жены: за укрытие старухою в их доме приблудного дезертира, потом на них донесшего, супруги Зубовы получили оба по десятке по 58-й статье. Суд увидел их вину не столько в укрытии дезертира, сколько в бескорыстии этого укрытия: он не был их родственником, и значит, здесь имел место антисоветский умысел! По сталинской амнистии дезертир освободился, не отсидев и трех лет, он уже и забыл об этом маленьком эпизоде своей жизни. Но не то досталось Зубовым! По полных десять они отбыли в лагерях (из них по четыре -- в Особых), еще по четыре -- без всякого приговора -- в ссылке; освобождены были лишь тем, что вообще распущена была самая ссылка, но судимость не была снята с них тогда, ни через шестнадцать, ни даже через девятнадцать лет после события, она не пустила их вернуться в свой дом под Москву, мешала им тихо дожить жизнь!7 Вот чего боится и чего не боится злопамятный мстительный нерассудливый Закон! После амнистии стали мазать, мазать кисти КВЧ, и издевательскими лозунгами украсили внутренние арки и стены лагерей: "На широчайшую амнистию -- ответим родной партии и правительству удвоением производительности труда!" Амнистированы-то были уголовники и бытовики, они уходили, а уж отвечать удвоением должны были политические... Чувство юмора -- когда' в истории просветляло наше управление? С нашим, "фашистским", приездом тотчас начались в Новом Иерусалиме ежедневные освобождения. Еще вчера ты видел этих женщин в зоне безобразными, отрепанными, сквернословящими -- и вот они преобразились, помылись, пригладили волосы и в нивесть откуда взявшихся платьях в горошину и в полоску, с жакетами через руку скромно идут