тся -- успокоить: семья
есть, не арестована. А третье: семье ты просто так не нужен, а нужен только
через честный лагерный труд.) Наконец:
"Включимся в ударный поход имени 17-й годовщины Октября!" Ну, кто
устоит?..
picture: Агитбригада
А -- драмработа с политически заостренной тематикой (немного от музы
Талии)? Например: обслуживание Красного Календаря! Живая газета!
Инсценированные агитсуды! Ораторий на тему сентябрьского пленума ЦК 1930
года! Музыкальный скетч "Марш статей Уголовного Кодекса" (58-я -- хромая
баба-яга)! Как это все украшало жизнь заключЃнных, как помогало им тянуться
к свету! А затейники КВЧ! Потом еще -- атеистическая работа! Хоровые и
музыкальные кружки (под сенью музы Эвтерпы). Потом эти -- агитбригады:
"Торопятся враскачку
Ударники за тачками!"
Ведь какая смелая самокритика! -- и ударников не побоялись затронуть! Да
достаточно такой агитбригаде приехать на штрафной участок и дать там
концерт:
Слушай, Волга-река!
Если рядом с зэ-ка'
ДнЃм и ночью на стройке чекисты, --
Это значит -- рука
У рабочих крепка,
Значит, в ОГПУ2 -- коммунисты!
и сразу же все штрафники и особенно рецидивисты бросают карты и просто
рвутся на работу!
Бывало и такое мероприятие: группа лучших ударников посещает РУР или
ШИзо и приводит с собой агитбригаду. Сперва ударники всячески укоряют
отказчиков, объясняют им выгоды выполнения норм (питание будет лучше). Потом
агитбригада поЃт:
Всюду бой запылал,
И Мосволгоканал
Побеждает снега и морозы!
и совсем откровенно:
Чтобы лучше нам жить,
Чтобы есть, чтобы пить --
Надо лучше нам землю рыть!
picture: Агитбригада
И всех желающих приглашают не просто выходить в зону, но -- сразу
переходить в ударный барак (из штрафного), где их тут же и кормят! Какой
успех искусства! (Агитбригады, кроме центральной, сами от работы не
освобождаются. Получают лишнюю кашу в день выступления.)
А более тонкие формы работы? Например, "при содействии самих
заключЃнных проводится борьба с уравниловкой в зарплате". Ведь только
вдуматься, какой здесь смысл глубокий! Это значит, на бригадном собрании
встаЃт заключЃнный и говорит: не давать ему полной пайки, он плохо работал,
лучше 200 грамм передайте мне!
Или -- товарищеские суды? (В первые годы после революции они назывались
"морально-товарищескими"! и разбирали азартные игры, драки, кражи -- но
разве это дело для суда? И слово "мораль" шибало в нос буржуазностью, его
отменили.) С реконструктивного периода (с 1928 года) суды стали разбирать
прогулы, симуляцию, плохое отношение к инвентарю, брак продукции, порчу
материала. И если не втирались в состав судов классово-чуждые арестанты (а
были только -- убийцы, ссученные блатари, растратчики и взяточники), то суды
в своих приговорах ходатайствовали перед начальником о лишении свиданий,
передач, зачЃтов, условно-досрочного освобождения, об этапировании
неисправимых. Какие это разумные, справедливые меры и как особенно полезно,
что инициатива применять их исходит от самих же заключЃнных! (Конечно, не
без трудностей. Начали судить бывшего кулака, а он говорит: "У вас суд --
товарищеский, я же для вас -- кулак, а не товарищ. Так что не имеете вы
права меня судить!" Растерялись. Запрашивали полит-воспитательный сектор
ГУИТЛ и оттуда ответили: судить! непременно судить, не церемониться!)
Что является основой основ всей культурно-воспитательной работы в
лагере? "Не предоставлять лагерника после работы самому себе -- чтобы не
было рецидивов его прежних преступных наклонностей" (ну, например, чтобы
Пятьдесят Восьмая не задумывалась о политике). Важно, "чтобы заключЃнный
никогда не выходил из под воспитательного воздействия".
Здесь очень помогают передовые современные технические средства,
именно: громкоговорители на каждом столбе и в каждом бараке! Они никогда не
должны умолкать! Они постоянно и систематически от подъЃма и до отбоя должны
разъяснять заключЃнным, как приблизить час свободы; сообщать ежечасно о ходе
работ; о передовых и отстающих бригадах; о тех, кто мешает. Можно
рекомендовать еще такую оригинальную форму: беседа по радио с отдельными
отказчиками и недобросовестными.
Ну, и печать, конечно, печать! -- самое острое оружие нашей партии. Вот
подлинное доказательство того, что в нашей стране -- свобода печати: наличие
печати в заключении! Да! А в какой стране еще возможно, чтобы заключЃнные
имели свою прессу?
Газеты во-первых стенные, рукописные, и во-вторых многотиражные. У тех
и других -- бесстрашные лагкоры, бичующие недостатки (заключЃнных), и эта
самокритика поощряется Руководством. Насколько само Руководство придаЃт
значение вольной лагерной печати, говорит хотя бы приказ No. 434 по
Дмитлагу: "огромное большинство заметок остаЃтся без отклика". -- Газеты
помещают и фото ударников. Газеты указывают. Газеты вскрывают. Газеты
освещают и вылазки классового врага -- чтобы крепче по ним ударили. (Газета
-- лучший сотрудник оперчекотдела!) И вообще газеты отражают лагерную жизнь,
как она течЃт, и являются неоценимым свидетельством для потомков.
Вот например, газета архангельского домзака в 1931 году рисует нам
изобилие и процветание, в каком живут заключЃнные: "плевательницы,
пепельницы, клеЃнка на столах, громкоговорящие радиоустановки, портреты
вождей и ярко говорящие о генеральной линии партии лозунги на стенах... --
вот заслуженные плоды, которыми пользуются лишенные свободы!"
Да, дорогие плоды! И как же это отразилось на жизни лишенных свободы?
Та же газета через полгода: "Все дружно, энергично принялись за работы...
Выполнение промфинплана поднялось... Питание уменьшилось и ухудшилось."
Ну, это ничего! Это как раз ничего! Последнее -- поправимо.3
И куда, куда это кануло всЃ?.. О, как недолговечно на Земле всЃ
прекрасное и совершенное! Такая напряженная бодрая оптимистическая система
воспитания карусельного типа, вытекавшая из самых основ Передового Учения,
обещавшая, что в несколько лет не останется ни одного преступника в нашей
стране (30 ноября 1934 года особенно так казалось) -- и куда же?! Насунулся
внезапно ледниковый период (конечно, очень нужный, совершение необходимый!)
-- и облетели лепестки нежных начинаний. И куда сдуло ударничество и
соцсоревнование? И лагерные газеты? Штурмы, сборы, подписки и субботники?
Культсоветы и товарищеские суды? Ликбез и профтехкурсы? Да что там, когда
громкоговорители и портреты вождей велели из зон убрать! (Да уж и
плевательниц не расставляли.) Как сразу поблекла жизнь заключЃнных! Как
сразу на десятилетия она была отброшена назад, лишившись важнейших
революционно-тюремных завоеваний! (Но мы нисколько не возражаем: мероприятия
партии были своевременные и очень нужные.)
Уже не стала цениться художественно-поэтическая форма лозунгов, и
лозунги-то пошли самые простые: выполним! перевыполним! Конечно,
эстетического воспитания, порхания муз, никто прямо не запрещал, но очень
сузились его возможности. Вот, например, одна из воркутских зон. Кончилась
девятимесячная зима, наступило трЃхмесячное, ненастоящее, какое-то жалкое
лето. У начальника КВЧ болит сердце, что зона выглядит гадко, грязно. В
таких условиях преступник не может по-настоящему задуматься о совершенстве
нашего строя, из которого он сам себя исключил. И КВЧ объявляет несколько
воскресников. В свободное время заключЃнные с большим удовольствием делают
"клумбы" -- не из чего-нибудь растущего, ничего тут не растет, а просто на
мЃртвых холмиках вместо цветов искусно выкладывают мхи, лишайники, битое
стекло, гальку, шлак и кирпичную щебенку. Потом вокруг этих "клумб" ставят
заборчики из штукатурной дранки. Хотя получилось не так хорошо, как в парке
имени Горького, -- но КВЧ и тем довольно. Вы скажете, что через два месяца
польют дожди и всЃ смоет; ну что ж, смоет. Ну что ж, на будущий год сделаем
сначала.
Или во что превратились политбеседы? Вот на 5-й ОЛП Унжлага приезжает
из Сухобезводного -- лектор (это уже 1952 г.). После работы загоняют
заключЃнных на лекцию. Товарищ, правда, без среднего образования, но
политически вполне правильно читает нужную своевременную лекцию: "О борьбе
греческих патриотов". Зэки сидят сонные, прячутся за спинами друг друга,
никакого интереса. Лектор рассказывает о жутких преследованиях патриотов и о
том, как греческие женщины в слезах написали письмо товарищу Сталину.
Кончается лекция, встаЃт Шеремета, женщина такая из Львова, простоватая, но
хитрая, и спрашивает: "Гражданин начальник! А скажить -- а кому бы н а м
написать?.." И вот, собственно положительное влияние лекции уже сведено на
нет.
Какие формы работы по исправлению и воспитанию остались в КВЧ, так это:
на заявлении заключЃнного начальнику сделать пометку о выполнении нормы и о
его поведении; разнести по комнатам письма, выданные цензурой; подшивать
газеты и прятать их от заключЃнных, чтоб не раскурили; раза три в год давать
концерты самодеятельности; доставать художникам краски и холст, чтоб они
зону оформляли и писали картины для квартир начальства. Ну, немножко
помогать оперуполномоченному, но это неофициально.
После этого всего неудивительно, что и работниками КВЧ становятся не
инициативные пламенные руководители, а так больше -- придурковатые,
пришибленные.
Да! Вот еще важная работа, вот: содержать ящики! Иногда их отпирать,
очищать и снова запирать -- небольшие буровато-окрашенные ящички, повешенные
на видном месте зоны. А на ящиках надписи: "Верховному Совету СССР", "Совету
министров СССР", "Министру Внутренних Дел", "Генеральному Прокурору".
Пиши, пожалуйста! -- у нас свобода слова. А уж мы тут разберемся, что
куда кому. Есть тут особые товарищи, кто это читает.
___
Что ж бросают в эти ящики? помиловки?
Не только. Иногда и доносы (от начинающих) -- уж там КВЧ разберется,
что их не в Москву, а в соседний кабинет. А еще что? Вот неопытный читатель
не догадается! ЕщЃ -- изобретения! Величайшие изобретения, которые должны
перевернуть всю технику современности и уж во всяком случае своего автора
освободить из лагеря.
Среди обычных нормальных людей изобретателей (как и поэтов) -- гораздо
больше, чем мы догадываемся. А в лагере их -- сугубо. Надо же освобождаться!
Изобретательство есть форма побега, не грозящая пулею и побоями.
На разводе и на съЃме, с носилками и с киркой, эти служители музы
Урании (никакой другой ближе не подберешь) морщат лоб и усиленно изобретают
что-нибудь такое, что поразило бы правительство и разожгло его жажду.
Вот Лебедев из Ховринского лагеря, радист. Теперь, когда пришел ему
ответ-отказ, скрывать больше нечего, и он признаЃтся мне, что обнаружил
эффект отклонения стрелки компаса под влиянием запаха чеснока. Отсюда он
увидел путь модулировать высокочастотные колебания запахом и таким образом
передавать запах на большие расстояния. Однако правительственные круги не
усмотрели в этом проекте военной выгоды и не заинтересовались. Значит, не
выгорело. Или оставайся горбить или придумывай что-нибудь лучшее.
А иного, правда очень редко, -- вдруг берут куда-то! Сам он не
объяснит, не скажет, чтоб не испортить дела, и никто в лагере не
догадывается: почему именно его, куда поволокли? Один исчезнет навсегда,
другого, спустя время, привезут назад. (И тоже не расскажет теперь, чтоб не
смеялись. Или напустит глубокого туману. Это в характере зэков: рассказами
набивать себе цену.)
Но мне, побывавшему на Райских островах, довелось посмотреть и второй
конец провода: куда это приходит и как там читают. Тут я разрешу себе
немного позабавить терпеливого читателя этой невесЃлой книги.
Некий Трушляков, в прошлом советский лейтенант, контуженный в
Севастополе, взятый там в плен, протащенный потом через Освенцим и от этого
всего как бы немного затронутый, -- сумел из лагеря предложить что-то такое
интригующее, что его привезли в научно-исследовательский институт для
заключЃнных (то есть, на "шарашку"). Тут оказался он настоящим фонтаном
изобретений, и едва начальство отвергало одно -- он сейчас же выдвигал
следующее. И хотя ни одного из этих изобретений он не доводил до расчЃта, он
был так вдохновенен, многозначителен, так мало говорил и так выразительно
смотрел, что не только не смели заподозрить его в надувательстве, но друг
мой, очень серьЃзный инженер, настаивал, что Трушляков по глубине своих идей
-- Ньютон XX столетия. За всеми идеями его я, правда, не уследил, но вот
поручено было ему разработать и изготовить поглотитель радара, им же и
предложенный. Он потребовал помощи по высшей математике, в качестве
математика к нему прикомандировали меня. Трушляков изложил задачу так:
чтобы не отражать волн радара, самолЃт или танк должен иметь покрытие
из некоего многослойного материала (что это за материал, Трушляков мне не
сообщил: он еще сам не выбрал, либо это был главный авторский секрет).
Электромагнитная волна должна потерять всю свою энергию при многократных
преломлениях и отражениях вперЃд и назад на границах этих слоев. Теперь, не
зная свойств материала, но пользуясь законами геометрической оптики и любыми
другими доступными мне средствами, я должен был доказать, что так всЃ оно и
будет, как предсказывал Трушляков, -- и еще выбрать оптимальное количество
слоев!
Разумеется, я ничего не мог поделать! Ничего не сделал и Трушляков. Наш
творческий союз распался.
Вскоре мне, как библиотекарю (я был там и библиотекарь), Трушляков
принЃс заказ на межбиблиотечный (из Ленинки) абонемент. Без указаний авторов
и изданий там было:
"Что-нибудь из техники межпланетных путешествий."
Так как на дворе был только 1947 год, то почти ничего, кроме Жюля
Верна, Ленинская библиотека ему предложить не могла. (О Циолковском тогда
думали мало.) После неудачной попытки подготовить полЃт на Луну, Трушляков
был сброшен в бездну -- в лагеря.
А письма из лагерей всЃ шли и шли. Я был присоединЃн (на этот раз в
качестве переводчика) к группе инженеров, разбиравших вороха пришедших из
лагерей заявок на изобретения и на патенты. Переводчик нужен был потому, что
многие документы в 1946-47 годах приходили на немецком.
Но это не были заявки! И не добровольные то были сочинения! Читать их
было больно и стыдно. Это были вымученные, вытеребленные, выдавленные из
немецких военнопленных странички. Ведь было ясно, что не век удастся держать
этих немцев в плену: пусть через три, пусть через пять лет после войны, но
их придется отпустить nach der Heimat. Так следовало за эти годы вымотать из
них всЃ, чем они могли быть полезны нашей стране. Хоть в этом бледном
отображении получить патенты, увезенные в западные зоны.
Я легко воображал, как это делалось. Ничего не подозревающим
исполнительным немцам ведено сообщить: специальность, где работал, кем
работал. Затем не иначе, как оперчекистская III часть вызывала всех
инженеров и техников по одному в кабинет. Сперва с уважительным вниманием
(это льстило немцам!) их расспрашивали о роде и характере их довоенной
работы в Германии (и они уже начинали думать, не предстоит ли им вместо
лагеря льготная работа). Потом с них брали письменную подписку о
неразглашении (а уж что "verboten" того немцы не нарушат). И наконец им
выдвигалось жесткое требование изложить письменно все интересные особенности
их производства и важные технические новинки, примененные там. С опозданием
понимали немцы, в какую ловушку попались, когда похвастались своим прежним
положением! Они не могли теперь не написать ничего -- их грозили за это
никогда не отпустить на родину (и по тем годам это выглядело очень
вероятно).
Угрызенные, подавленные, едва водя пером, немцы писали... Лишь то
спасало их и избавляло от выдачи серьЃзных тайн, что невежественные
оперчекисты не могли вникнуть в суть показаний, а оценивали их по числу
страниц. Мы же, разбираясь, почти никогда не могли выловить ничего
существенного: показания были либо противоречивы, либо с напуском учЃного
тумана и пропуском самого важного, либо пресерьЃзно толковали о таких
"новинках", которые и дедам нашим были хорошо известны.
Но те заявки, что были на русском -- каким же холопством они разили
иногда! Можно опять-таки вообразить, как там, в лагере, в подаренное жалкое
воскресенье авторы этих заявок, тщательно отгородясь от соседей наверно
лгали, что пишут помиловку. Могло ли хватить их низкого ума предвидеть, что
не ленивое сытое Руководство будет читать их каллиграфию, посланную на
высочайшее имя, а такие же простые зэки.
И мы разворачиваем на шестнадцати больших страницах (это в КВЧ он
бумагу выпрашивал!) разработаннейшее предложение: 1. "Об использовании
инфра-красных лучей по охране зон заключЃнных". 2. "Об использовании
фотоэлементов для подсчЃта выходящих сквозь лагерную вахту". И чертежи
приводит, сукин сын, и технические пояснения. А преамбула такая:
"Дорогой Иосиф Виссарионович!
Хотя я за свои преступления осужден по 58-й статье на долгий тюремный
срок, но я и здесь остаюсь преданным своей родной советской власти и хочу
помочь в надежной охране лютых врагов народа, окружающих меня. Если я буду
вызван из лагеря и получу необходимые средства, я берусь наладить эту
систему".
Вот так "политический"! Трактат обходит наши руки при восклицаниях и
лагерном мате (тут все свои). Один из нас садится писать рецензию: проект
технически малограмотен... проект не учитывает... не предусматривает... не
рентабелен... не надежен... может привести не к усилению, а к ослаблению
лагерной охраны...
Что тебе снится сегодня, Иуда, на далЃком лагпункте? Дышло тебе в
глотку, окочурься там, гад!
А вот пакет из Воркуты. Автор сетует, что у американцев есть атомная
бомба, а у нашей Родины -- до сих пор нет. Он пишет, что на Воркуте часто
размышляет об этом, что из-за колючей проволоки ему хочется помочь партии и
правительству. А поэтому он озаглавливает свой проект
РАЯ -- Распад Атомного Ядра.
Но этот проект (знакомая картина) не завершен им из-за отсутствия в
воркутинском лагере технической литературы (будто там есть художественная!).
И этот дикарь просит пока выслать ему всего лишь инструкцию по
радиоактивному распаду, после чего он берЃтся быстро закончить свой проект
РАЯ.
Мы покатываемся за своими столами и почти одновременно приходим к
одному и тому же стишку:
Из этого РАЯ
Не выйдет ни ...!
А между тем в лагерях изнурялись и гибли действительно крупные учЃные,
но не спешило Руководство нашего родного Министерства разглядеть их там и
найти для них более достойное применение.
Александру Леонидовичу Чижевскому за весь его лагерный срок ни разу не
нашлось место на "шарашке". Чижевский и до лагеря был очень не в чести у нас
за то, что связывал земные революции и биологические процессы с солнечной
активностью. Его деятельность вся была необычна, проблемы -- неожиданны, не
укладывались в удобный распорядок наук, и непонятно было, как использовать
их для военных и индустриальных целей. После его смерти мы читаем теперь
хвалебные статьи ему: установил возрастание инфарктов миокарда (в 16 раз) от
магнитных бурь, давал прогнозы эпидемий гриппа, искал способы раннего
обнаружения рака по кривой РОЭ, выдвинул гипотезу о Z -- излучении Солнца.
Отец советского космоплавания Королев был, правда, взят на шарашку, но
как авиационник. Начальство шарашки не разрешило ему заниматься ракетами, и
он занимался ими по ночам.
(Не знаем, взяли бы на шарашку Л. Ландау или спустили бы на дальние
острова -- со сломанным ребром он уже признал себя немецким шпионом, но
спасло его заступничество П. Капицы.)
Крупный отечественный аэродинамик и чрезвычайно разносторонний научный
ум -- Константин Иванович Страхович, после этапа из ленинградской тюрьмы был
в угличском лагере подсобным рабочим в бане. С искренне-детским смехом,
который он удивительно пронЃс через свою десятку, он теперь рассказывает об
этом так. После нескольких месяцев камеры смертников еще перенЃс он в лагере
дистрофический понос. После этого поставили его стражем при входе в мыльню,
когда мылись женские бригады (против мужиков ставили покрепче, там бы он не
выдюжил). Задача его была: не пускать женщин в мыльню иначе, как голых и с
пустыми руками, чтобы сдавали всЃ в прожарку, и паче и паче -- лифчики и
трусы, в которых санчасть видела главную угрозу вшивости, а женщины
старались именно их не сдать и пронести через баню. А вид у Страховича
такой: борода -- лорда Кельвина, лоб -- утЃс, чело двойной высоты, и лбом не
назовешь. Женщины его и просили, и поносили, и сердились, и смеялись, и
звали на кучу веников в угол -- ничто его не брало, и он был беспощаден.
Тогда они дружно и зло прозвали его Импотентом. И вдруг этого Импотента
увезли куда-то, не много, не мало -- руководить первым в стране проектом
турбореактивного двигателя.
А кому дали погибнуть на общих -- о тех мы не знаем...
А кого арестовали и уничтожили в разгар научного открытия (как Николая
Михайловича Орлова, еще в 1936 г. разработавшего метод долгого хранения
пищевых продуктов) -- тех тоже откуда нам узнать? Ведь открытие закрывали
вслед за арестом автора.
___
В смрадной бескислородной атмосфере лагеря то брызнет и вспыхнет, то
еле светится коптящий огонЃк КВЧ. Но и на такой огонЃк стягиваются из разных
бараков, из разных бригад -- люди. Одни с прямым делом: вырвать из книжки
или газеты на курево, достать бумаги на помиловку, или написать здешними
чернилами (в бараке нельзя их иметь, да и здесь они под замком: ведь
чернилами фальшивые печати ставятся!). А кто -- распустить цветной хвост:
вот я культурный! А кто -- потереться и потрепаться меж новых людей, не
надоевших своих бригадников. А кто -- послушать да куму стукнуть. Но еще и
такие, кто сами не знают, зачем необъяснимо тянет их сюда, уставших, на
короткие вечерние полчаса вместо того, чтоб полежать на нарах, дать отдых
ноющему телу.
Эти посещения КВЧ незаметными, не наглядными путями вносят в душу
толику освежения. Хотя и сюда приходят такие же голодные люди, как сидят на
бригадных вагонках, но здесь говорят не о пайках, не о кашах и не о нормах.
Здесь говорят не о том, из чего сплетается лагерная жизнь, и в этом-то есть
протест души и отдых ума. Здесь говорят о каком-то сказочном прошлом,
которого быть не могло у этих серых оголодавших затрЃпанных людей. Здесь
говорят и о какой-то неописуемо блаженной, подвижно-свободной жизни на воле
тех счастливчиков, которым удалось как-то не попасть в тюрьму. И -- об
искусстве рассуждают здесь, да иногда как ворожебно!
Как будто среди разгула нечистой силы кто-то обвЃл по земле
слабо-светящийся мреющий круг -- и он вот-вот погаснет, но пока не погас --
тебе чудится, что внутри круга ты не подвластен нечисти на эти полчаса.
Да еще ведь здесь кто-то на гитаре перебирает. Кто-то напевает
вполголоса -- совсем не то, что разрешается со сцены. И задрожит в тебе:
жизнь -- есть! она -- есть! И, счастливо оглядываясь, ты тоже хочешь кому-то
что-то выразить.
Однако, говори да остерегись. Слушай, да ущипни себя. Вот Лева Г-н. Он
и изобретатель (недоучившийся студент автодорожного, собирался сильно
повысить к.п.д. двигателя, да бумаги отобрали при обыске). Он и артист,
вместе с ним мы "Предложение" ставим чеховское. Он и философ, красивенько
так умеет: "Я не желаю заботиться о будущих поколениях, пусть они сами
ковыряются в земле. За жизнь я вот так держусь!" -- показывает он, впиваясь
ногтями в дерево стола. "Верить в высокие идеи? -- это говорить по телефону
с оторванным проводом. История -- бессвязная цепь фактов. Отдайте мне мой
хвост! АмЃба -- совершеннее человека: у неЃ более простые функции." Его
заслушаешься: подробно объяснит, почему ненавидит Льва Толстого, почему
упивается Эренбургом и Александром Грином. Он и покладистый парень, не
чуждается в лагере тяжелой работы: долбит шлямбуром стены, правда в такой
бригаде, где 140% обеспечены. Отец у него посажен и умер в 37-м, но сам он
бытовик, сел за подделку хлебных карточек, однако стыдится мошеннической
статьи и жмется к Пятьдесят Восьмой. Жмется-жмется, но вот начинаются
лагерные суды, и такой симпатичный, такой интересный, "так державшийся за
жизнь" Лева Г-н выступает свидетелем обвинения.3 Хорошо, коли ты ему не
слишком много говорил.
Если в лагере есть чудаки (а они всегда есть!), то уж никак их путь не
минует КВЧ, заглянут они сюда обязательно.
Вот Аристид Иванович Довату'р -- чем не чудак? Петербуржец,
румыно-французского происхождения, классический филолог, отроду и довеку
холост и одинок. Оторвали его от Геродота и Цезаря, как кота от мясного, и
посадили в лагерь. В душе его всЃ еще -- недоистолкованные тексты, и в
лагере он -- как во сне. Он пропал бы здесь в первую же неделю, но ему
покровительствуют врачи, устроили на завидную должность медстатистика, а еще
раза два в месяц не без пользы для лагерных свеженабранных фельдшеров
поручают Доватуру читать им лекции! Это в лагере-то -- по латыни! Аристид
Иванович становится к маленькой досочке -- и сияет как в лучшие
университетские годы! Он выписывает странные столбики спряжений, никогда не
маячившие перед глазами туземцев, и от звуков крошащегося мела сердце его
сладострастно стучит. Он так тихо, так хорошо устроен! -- но гремит беда и
над его головой: начальник лагеря усмотрел в нЃм редкость -- честного
человека! И назначает... завпеком (заведующим пекарней)! Самая заманчивая из
лагерных должностей! Завхлебом -- завжизнью! Телами и душами лагерников
изостлан путь к этой должности, но немногие дошли! А тут должность
сваливается с небес -- Доватур же раздавлен ею! Неделю он ходит как
приговоренный к смерти, еще не приняв пекарни. Он умоляет начальника
пощадить его и оставить жить, иметь нестеснЃнный дух и латинские спряжения!
И приходит помилование: на завпека назначен очередной жулик.
А вот этот чудак -- всегда в КВЧ после работы, где ж ему быть еще! У
него большая голова, крупные черты, удобные для грима, хорошо видные
издалека. Особенно выразительны мохнатые брови. А вид всегда трагический. Из
угла комнаты он подавленно смотрит за нашими скудными репетициями. Это --
Камилл Леопольдович Гонтуар. В первые революционные годы он приехал из
Бельгии в Петроград создавать Новый Театр, театр будущего. Кто ж тогда мог
предвидеть и как пойдЃт это будущее и как будут сажать режиссЃров? Обе
мировых войны Гонтуар провоевал против немцев: первую -- на Западе, вторую
-- на Востоке. И теперь влепили ему десятку за измену родине... Какой?..
Когда?..
Но уж конечно, самые заметные люди при КВЧ -- художники. Они тут
хозяева. Если есть отдельная комната -- это для них. Если кого освободят от
общих напостоянку -- то только их. Изо всех служителей муз одни они создают
настоящие ценности -- те, что можно руками пощупать, в квартире повесить, за
деньги продать. Картину пишут они, конечно, не из головы -- да это с них и
не спрашивают, разве может выйти хорошая картина из головы Пятьдесят
Восьмой? А просто пишут большие копии с открыток -- кто по клеточкам, а кто
и без клеточек справляется. И лучшего эстетического товара в таЃжной и
тундренной глуши не найдЃшь, только пиши, а уж куда повесить -- знаем. Даже
если не понравится сразу. ПридЃт помкомвзвод ВОХРы Выпирайло, посмотрит на
копию Деуля "Нерон-победитель":
-- Эт чего? Жених едет? А что он смурной какой?..
и возьмЃт всЃ равно. Малюют художники и ковры с красавицами, плавающими
в гондолах с лебедями, закатами и замками -- всЃ это очень хорошо
потребляется товарищами офицерами. Не будь дураки, художники тайком пишут
такие коврики и для себя, и надзиратели исполу продают их на внешнем рынке.
Спрос большой. Вообще, художникам жить в лагере можно.
Скульпторам -- хуже. Скульптура для кадров МВД -- не такая красивая, не
привычная, чтобы поставить, да и место занимает мебели, а толкнешь --
разобьется. Редко работают в лагере скульпторы и уж обычно по
совместительству с живописью, как Недов. И то зайдЃт майор Бакаев, увидит
статуэтку матери:
-- Ты что это плачущую мать сделал? В нашей стране матери не плачут! --
и тянется разбить фигуру.
Володя Клемпнер, молодой композитор, сын состоятельного адвоката, а по
лагерным понятиям еще и небитый фрей, взял в Бескудниковский подмосковный
лагерь из дому собственный рояль (неслыханное событие на Архипелаге)! Взял
как бы для укрепления культмассовой работы, а на самом деле -- чтобы самому
сочинять. Зато был у него всегда ключ к лагерной сцене, и после отбоя он там
играл при свече (электричество выключали). Однажды он так играл, записывал
свою новую сонату, и вздрогнул от голоса сзади:
-- Кан-да-лами ваша музыка пахнет!
Клемпнер вскочил. От стены, где стоял, подкравшись, теперь двигался на
свечу майор, начальник лагеря, старый чекист -- и за ним росла его
гигантская чЃрная тень. Теперь-то понял майор, зачем этот обманщик выписал
рояль. Он подошел, взял нотную запись и молча, мрачно стал жечь на свече.
-- Что вы делаете? -- не мог не вскрикнуть молодой композитор.
-- Туда вашу музыку! -- еще более определенно назначил через стиснутые
зубы майор.
Пепел отпал от листа и мягко опустился на клавиши. Старый чекист не
ошибся: эта соната действительно писалась о лагерях.5
Если объявится в лагере поэт -- разрешается ему под карикатурами на
заключЃнных делать подписей и сочинять частушки -- тоже про нарушителей
дисциплины.
Другой темы ни у поэта, ни у композитора быть не может. И для
начальства своего они не могут сработать ничего ощутимого, полезного, в руки
взять.
А прозаиков и вовсе в лагере не бывает, потому что не должно их быть
никогда.
Когда русская проза ушла в лагеря,
пишет Слуцкий. Ушла! -- да назад не пришла. Ушла! -- да не выплыла...
Обо всЃм объЃме происшедшего, о числе погибших и об уровне, которого
они могли достичь -- нам никогда уже не вынести суждения. Никто не расскажет
нам о тетрадках, поспешно сожженных перед этапом, о готовых отрывках и о
больших замыслах, носимых в головах и вместе с головами сброшенных в мЃрзлый
общий могильник. Еще стихи читаются губами к уху, еще запоминаются и
передаются они или память о них, -- но прозу не рассказывают прежде времени,
ей выжить трудней, она слишком крупна, негибка, слишком связана с бумагой,
чтобы пройти ей превратности Архипелага. Кто может в лагере решиться писать?
Вот А. Белинков написал -- и досталось куму, а ему -- 25 лет рикошетом. Вот
М. И. Калинина, никакая не писательница, всЃ же в записную книжку записывала
примечательное из лагерной жизни: "авось, кому-нибудь пригодится". Но --
попало к оперу. А еЃ -- в карцер (и дешево еще отделалась). Вот Владимир
Сергеевич Г-в, будучи бесконвойным, там, за зоной, писал где-то 4 месяца
лагерную летопись, -- но в опасную минуту зарыл в землю, а сам оттуда был
угнан навсегда -- так и осталась в земле. И в зоне нельзя, и за зоной
нельзя, где можно? В голове только! но так пишутся стихи, не проза.
Сколько погибло нас, питомцев Клио и Каллиопы, нельзя никакой
экстраполяцией рассчитать по нескольким уцелевшим нам -- потому что не было
вероятности выжить и нам. (Перебирая например свою лагерную жизнь, я
уверенно вижу что должен был на Архипелаге умереть -- либо уж так
приспособиться выжить, что заглохла бы и нужда писать. Меня спасло побочное
обстоятельство -- математика. Как это использовать в расчЃтах?)
ВсЃ то, что называется нашей прозой с 30-х годов -- есть только пена от
ушедшего в землю озера. Это -- пена, а не проза, потому что она освободила
себя ото всего, что было главное в тех десятилетиях. Лучшие из писателей
подавили в себе лучшее и отвернулись от правды -- и только так уцелели сами
и книги их. Те же, кто не мог отказаться от глубины, особенности и прямизны
-- неминуемо должны были сложить голову в эти десятилетия -- чаще всего
через лагерь, иные через безрассудную смелость на фронте.
Так ушли в землю прозаики-философы. Прозаики-историки. Прозаики-лирики.
Прозаики-импрессионисты. Прозаики-юмористы.
А между тем именно Архипелаг давал единственную, исключительную
возможность для нашей литературы, а может быть -- и для мировой. Небывалое
крепостное право в расцвете XX века в этом одном, ничего не искупающем,
смысле открывало для писателей плодотворный, хотя и гибельный путь.6
Миллионы русских интеллигентов бросили сюда не на экскурсию: на увечья,
на смерть и без надежды на возврат. Впервые в истории такое множество людей
развитых, зрелых, богатых культурой оказалось без придумки и навсегда в
шкуре раба, невольника, лесоруба и шахтЃра. Так впервые в мировой истории (в
таких масштабах) слились опыт верхнего и нижнего слоя общества! Растаяла
очень важная, как будто прозрачная, но непробиваемая прежде перегородка,
мешавшая верхним понять нижних: ЖАЛОСТЬ. Жалость двигала благородными
соболезнователями прошлого (всеми просветителями!) -- и жалость же ослепляла
их! Их мучили угрызения, что они сами не делят злой доли, и оттого они
считали себя обязанными втрое кричать о несправедливости, упуская при этом
доосновное рассмотрение человеческой природы нижних, верхних, всех.
Только у интеллигентных зэков Архипелага эти угрызения наконец отпали:
они полностью делили злую долю народа! Только теперь русский образованный
человек мог писать крепостного мужика изнутри -- потому что сам стал
крепостным!
Но теперь не стало у него карандаша, бумаги, времени и мягких пальцев.
Но теперь надзиратели трясли его вещи, заглядывали ему в пищеварительный
вход и выход, а оперчекисты -- в глаза.
Опыт верхнего и нижнего слоев слились -- но носители слившегося опыта
умерли...
Так невиданная философия и литература еще при рождении погреблись под
чугунной коркой Архипелага.
___
А гуще всего среди посетителей КВЧ -- участников художественной
самодеятельности. Это отправление -- руководить самодеятельностью, осталось
и за одряхлевшим КВЧ, как было за молодым.7 На отдельных островах возникала
и исчезала самодеятельность приливами и отливами, но не закономерными, как
морские, а судорожно, по причинам, которые знало начальство, а зэки нет,
может быть начальнику КВЧ раз в полгода что-то надо было в отчЃте поставить,
может быть ждали кого-нибудь сверху.
На глухих лагпунктах это делается так -- начальник КВЧ (которого и в
зоне-то обычно не видно, вместо него всЃ крутит заключЃнный воспитатель)
вызывает аккордеониста и говорит ему:
-- Вот что. Обеспечь хор!8 И чтоб через месяц выступать.
-- Так я ж нот не знаю, гражданин начальник!
-- А на чЃрта тебе ноты? Ты играй песню, какую все знают, а остальные
пусть подпевают.
И объявляется набор, иногда вместе с драмкружком. Где ж им заниматься?
Комната КВЧ для этого мала, надо попросторней, а уж клубного зала конечно
нет. Обычен для этого удел лагерных столовых -- постоянно провонявшихся
паром баланды, запахом гнилых овощей и варЃной трески. В одной стороне
столовой -- кухня, а в другой -- или постоянная сцена или временный помост.
Здесь-то после ужина и собирается хор и драмкружок. (Обстановка -- как на
рисунке А. Г-на. Только художник изобразил не свою местную самодеятельность,
а приезжую культбригаду. Сейчас соберут последние миски, выгонят последних
доходяг -- и запустят зрителей. Читатель сам видит, сколько радости у
крепостных артисток.)
picture: Агитбригада
Чем же заманить в самодеятельность зэков? Ну, на полтысячи человек в
зоне может быть есть 3-4 настоящих любителя пения, -- но из кого же хор? А
встреча на хоре и есть главная заманка для смешанных зон! (Посмотрим еще раз
на фото стр. 458. Что ж, не ясно, для чего они все в КВЧ.) Назначенный
хормейстером А. Сузи удивлялся, как непомерно растет его хор, так что ни
одной песни он не может разучить до конца -- валят всЃ новые и новые
участники, голосов никаких, никогда не пели, но все просятся, и как было бы
жестоко им отказать, не посчитаться с проснувшейся тягой к искусству!
Однако, на самих репетициях хористов оказывалось гораздо меньше. (А дело
было в том, что разрешалось участникам самодеятельности два часа после отбоя
передвигаться по зоне -- на репетицию и с репетиции, и вот эти-то два часа
они своЃ добирали!)
Не хитро было и такому случиться: перед самым концертом единственного в
хоре баса отправляли на этап (этап шел не по тому ведомству, что концерт), а
хормейстера (того же Сузи) отзывал начальник КВЧ и говорил:
-- Что вы потрудились -- мы это ценим, но на концерт мы вас выпускать
не можем, потому что Пятьдесят Восьмая не имеет права руководить хором. Так
подготовьте себе заместителя: руками махать -- это ж не голос, найдЃте.
А для кого-то хор и драмкружок были не просто местом встречи, -- но
опять-таки подделкой под жизнь, или не подделкой, а напоминанием, что жизнь
всЃ-таки бывает, вообще -- бывает... Вот приносится со склада грубая бурая
бумага от мешка с крупой -- и раздаЃтся для переписки ролей. Заветная
театральная процедура! А само распределение ролей! А соображение, кто с кем
будет по спектаклю целоваться! Кто что наденет! Как загримируется! Как будет
интересно выглядеть! В вечер спектакля можно будет взять в руки настоящее
зеркало и увидеть себя в настоящем вольном платье и с румянцем на щеках.
Очень интересно обо всЃм этом мечтать, но Боже мой, -- пьесы! Что там
за пьесы! Эти специальные сборники, помеченные грифом "только внутри
ГУЛага!" Почему же -- только? Не кроме воли еще и в ГУЛаге, а -- только в
ГУЛаге?.. Это значит, уж такая наболтка, такое свиное пойло, что и на воле
его не хлебают, так лей сюда! Это уж самые глупые и бездарные из авторов
пристроили свои самые мерзкие и вздорные пьесы! А кто бы захотел поставить
чеховский водевиль или другое что-нибудь -- так ведь еще эту пьесу где
найти? ЕЃ и у вольных во всЃм посЃлке нет, а в лагерной библиотеке есть
Горький, да и то страницы на курево вырваны.
Вот в кривощекинском лагере собирает драмкружок Н. Давиденков,
литератор. ДостаЃт он откуда-то пьеску необычайную: патриотическую, о
пребывании Наполеона в Москве (да уж наверно на уровне растопчинских
афишек)! Распределили роли, с энтузиазмом кинулись репетировать -- кажется,
что' бы могло помешать? Главную роль играет Зина, бывшая учительница,
арестованная после того, как оставалась на оккупированной территории. Играет
хорошо, режиссер доволен. Вдруг на одной из репетиций -- скандал: остальные
женщины восстают против того, чтобы Зина играла главную роль. Сам по себе
случай традиционный, и режиссер может с ним справиться. Но вот что кричат
женщины: "Роль патриотическая, а она на оккупированной территории с немцами
.....! Уходи, гадюка! Уходи, б.... немецкая, пока тебя не растоптали!" Эти
женщины -- социально-близкие, а может быть и из Пятьдесят Восьмой, да только
пункт не изменнический. Сами ли они придумали, подучила ли их III Часть? Но
режиссер, при своей статье не может защитить артистку... И Зина уходит в
рыданьях.
Читатель сочувствует режиссеру? Читатель думает, что вот кружок попал в
безвыходное положение, и кого ж теперь ставить на роль героини, и когда ж еЃ
учить? Но нет безвыходных положений для оперчекистской части! Они запутают
-- они ж и распутают! Через два дня и с