Александр Исаевич Солженицын. Адлиг Швенкиттен ---------------------------------------------------------------------------- Издание: Солженицын А.И. Адлиг Швенкиттен. Односуточная повесть // Новый Мир, Э3, 1999 Проект "Военная литература": militera.lib.ru Книга в сети: militera.lib.ru/prose/russian/solzhenitsyn1/index.html Иллюстрации: нет Источник: www.infoart.ru/magazine Ё http://www.infoart.ru/magazine OCR, корректура: нет данных Дополнительная обработка: Hoaxer (hoaxer@mail.ru) ---------------------------------------------------------------------------- Памяти майоров Павла Афанасьевича Боева и Владимира Кондратьевича Балуева. 1 В ночь с 25 на 26 января в штабе пушечной бригады стало известно из штаба артиллерии армии, что наш передовой танковый корпус вырвался к балтийскому берегу! И значит: Восточная Пруссия отрезана от Германии! Отрезана - пока только этим дальним тонким клином, за которым еще не потянулся шлейф войск всех родов. Но - и прошли ж те времена, когда мы отступали. Отрезана Пруссия! Окружена! Это уже считайте, товарищи политработники, и окончательная победа. Отразить в боевых листках. Теперь и до Берлина - рукой подать, если и не нам туда заворачивать. Уже пять дней нашего движения по горящей Пруссии - не было недостатка в праздниках. Как одиннадцать дней назад мы прорвали от наревского расширенного плацдарма - то пяток дней по Польше еще бои были упорные, - а от прусской границы будто сдернули какой-то чудо-занавес: немецкие части отваливались по сторонам - а нам открывалась цельная, изобильная страна, так и плывущая в наши руки. Столпленные каменные дома с крутыми высокими крышами; спанье на мягком, а то и под пуховиками; в погребах - продуктовые запасы с диковинами закусок и сластей; еще ж и даровая выпивка, кто найдет. И двигались по Пруссии в каком-то полухмельном оживлении, как бы с потерей точности в движениях и мыслях. Ну, после стольких-то лет военных жертв и лишений - когда-то же чуть-чуть и распуститься. Это чувство заслуженной льготы охватывало всех, и до высоких командиров. А бойцов - того сильней. И - находили. И - пили. И еще добавили по случаю окружения Пруссии. А к утру 26го семеро бригадских шоферов - кто с тягачей, кто с ЗИСов - скончались в корчах от метилового спирта. И несколько из расчетов. И несколько - схватились за глаза. Так начался в бригаде этот день. Слепнущих повезли в госпиталь. А капитан Топлев, с мальчишеским полноватым лицом, едва произведенный из старшего лейтенанта, - постучал в комнату, где спал командир 2го дивизиона майор Боев, - доложить о событии. Боев всегда спал крепко, но просыпался чутко. В такой постели дивной, да с пышным пуховиком, разрешил он себе снять на эту ночь, теперь натягивал, гимнастерку, а на ковре стоял в шерстяных носках. На гимнастерке его было орденов-орденов, удивишься: два Красных Знамени, Александра Невского, Отечественной войны да две Красных Звезды (еще и с Хасана было, еще и с финской, а было и третье Красное Знамя, самое последнее, но при ранении оно утерялось или кто-то украл). И так, грудь в металле, он и носил их, не заменяя колодками: приятная эта тяжесть - одна и радость солдату. Топлев, всего месяц как из начальника разведки дивизиона - начальник штаба, уставно, чинно откозырял, доложил. Личико его было тревожно, голос еще тепло-ребяческий. Из 2го дивизиона тоже на смерть отравились: Подключников и Лепетушин. Майор был роста среднего, а голова удлиненная, и при аккуратной короткой стрижке лицо выглядело как вытянутый прямоугольник, с углами на теменах и на челюсти. А брови не вовсе вровень и нос как чуть-чуть бы свернут к боковой глубокой морщине - как будто неуходящее постоянное напряжение. С этим напряжением и выслушал. И сказал не сразу, горько: - Э-э-эх, глупенье... Стоило уцелеть под столькими снарядами, бомбежками, на стольких переправах и плацдармах - чтоб из бутыли захлебнуться в Германии. Хоронить - да где ж? Сами себе место и выбрали. Пройдя Алленштейн, бригада на всяк случай развернулась на боевых позициях и здесь - хотя стрелять с них не предвиделось, просто для порядка. - Не на немецком же кладбище. Около огневой и похороним. Лепетушин. Он и был - такой. Говорлив и услужливо готовен, безответен. Но Подключников? - высокий, пригорбленный, серьезный мужик. А польстился. 2 Земля мерзлая и каменистая, глубоко не укопаешь. Гробы сколотил быстро, ловко свой плотник мариец Сортов - из здешних заготовленных, отфугованных досок. Знамя поставить? Никаких знамен никто никогда не видел, кроме парада бригады, когда ее награждали. Всегда хранилось знамя где-то в хозчасти, в 3м эшелоне, чтоб им не рисковать. Подключников был из 5й батареи, Лепетушин из 6й. А речь произносить вылез парторг Губайдулин - всего дивизиона посмешище. Сегодня с утра он уже был пьян, и заплетно выговаривал заветные фразы - о священной Родине, о логове зверя, куда мы теперь вступили, и - отомстим за них. Командир огневого взвода 6й батареи, совсем еще юный, но крепкий телом лейтенант Гусев слушал со стыдом и раздражением. Этот парторг - по легкоте проходимости политических чинов? или, кажется, по непомерному расположению комиссара бригады? - на глазах у всех за полтора года возвысился от младшего сержанта до старшего лейтенанта, и теперь всех поучал. А Гусеву было всего 18 лет, но уже год лейтенантом на фронте, самый молодой офицер бригады. Он так рвался на фронт, что отец-генерал подсадил его, еще несовершеннолетнего, на краткосрочные курсы младших лейтенантов. Кому как выпадает. А рядом стоял Ваня Останин, из дивизионного взвода управления. Большой умница и сам хорошо вел орудийную стрельбу за офицера. Но в сталинградские дни 42го года - из их училища каждого третьего курсанта выдернули недоученного, на фронт. Отбирал отдел кадров, на деле Останина стояла царапинка о принадлежности к семье упорного единоличника. И теперь этот 22-летний, по сути, офицер носил погоны старшего сержанта. Кончил парторг - Гусева вынесло к могилам, на два шага вперед. Хотелось - не так, хотелось - эх! А речь - не высекалась. И только спросил сжатым горлом: - Зачем же вы так, ребята? Зачем? Закрыли крышки. Застучали. Опускали на веревках. Забросали чужой землей. Вспомнил Гусев, как под Речицей бомбанул их Юнкерс на пути. И никого не ранил, и мало повредил, только в хозмашине осколком разнес трехлитровую бутыль с водкой. Уж как жалели ребята! - чуть не хуже ранения. Не балуют советских солдат выпивкой. В холмики встучали надгробные столбики, пока некрашенные. И кто за ними надсмотрит? В Польше немецкие военные надгробья с Пятнадцатого года стояли. Ищуков, начальник связи, - на Нареве выворачивал их, валял, - мстил. И никто ему ничего не сказал: рядом смершевец стоял, Ларин. Гусев проходил мимо затихшей солдатской кучки и слышал, как из его взвода, из того же 3го расчета, что и Лепетушин был, подвижный маленький Юрш поделился жалобно: - А - и как удержаться, ребята? Как удержаться? в том и сладкая косточка: думаешь - пройдет. Но - промахнуло серым крылом по лицам. Охмурились. Командир расчета Николаев, тоже мариец, очень неодобрительно смотрел суженными глазами. Он водки вообще не принимал. А жизнь, а дело - течет, требует. Капитан Топлев пошел в штаб бригады: узнать, как похоронки будем писать. Начальник штаба, худой, долговязый подполковник Вересовой, ответил с ходу: - Уже комиссар распорядился: "Пал смертью храбрых на защите Родины". Сам-то он голову ломал: кого теперь рассаживать за рули, когда поедем. 3 Ошеломительно быстрый прорыв наших танков к Балтийскому морю менял всю картину Прусской операции - и тяжелая пушечная бригада никуда не могла поспеть и понадобиться сегодня-завтра. А комбриг уже не первый день хромал: нарыв у колена. И уговорил его бригадный врач: не откладывать, поехать сегодня в госпиталь, соперироваться. Комбриг и уехал, оставив Вересового за себя. Ни дальнего звука стрельбы ниоткуда. Ни авиации, нашей ли, немецкой. Как - кончилась война. День был не холодный, сильно облачный. Малосветлый. Пока - сворачивались со своих условных огневых позиций, и все три дивизиона подтягивались к штабу бригады. Тихо дотекало к сумеркам. Уже и внедрясь в Европу, счет мы вели по московскому времени. Оттого светало чуть не в девять утра, а темнело, вот, к шести. И вдруг пришла из штаба артиллерии армии шифрованная радиограмма: всеми тремя дивизионами немедленно начать движение на север, к городу Либштадту, а по мере прибытия туда - всем занять огневые позиции в 7-8 километрах восточнее его, с основным дирекционным углом 15-00. Все-таки сдернули! На ночь глядя. Да так всегда и бывает: когда меньше всего охота двигаться, а только бы - переночевать на уже занятом месте. Но поражало 15-00. Такого не было за всю войну: прямо на восток! Дожили. Привыкли от 40-00 до 50-00 - на запад, с вариациями. Нет, еще раньше разила начальника штаба потребность немедленно заменить перетравившихся шоферов. Запасных - почти не было. С каких рулей снимать и что оставить без движения? Больше всех пострадал 1й дивизион, и подполковник Вересовой запросил штаб артиллерии оставить его на месте, за счет него докомплектовать тягу 2го и 3го. Выхода и нет. Разрешили. Переломиться к ночному движению - трудны только самые первые минуты. А вот уже двадцать четыре крупнокалиберные пушки-гаубицы подцепляли тракторами - все нагло с фарами. За ними строились подсобные машины. Все вокруг рычало. "...километров восточнее" - это очень не все. Топографическая карта, километр в двух сантиметрах, вот передавала складки местности, да не все, конечно; шоссе и проселочные дороги, и какие обсажены, а какие нет; и извивы реки Пассарге, текущей с юга на север, и отдельные хутора, рассыпанные по местности, - да все ли хутора? а еще сколько там троп? А хутора - с жителями, без жителей? Подполковник наудачу прикинул: 2й дивизион вот тут, поюжней, 3й- вот тут, посеверней. Разметили примерными овалами. Майор Боев стоял с распахнутой планшеткой и хмуро рассматривал карту. Сколько сотен раз за военную службу приходилось вот это ему - получать задачу. И нередко бывало, что расположение противника при этом не сообщалось, оставалось неизвестным: начнется боевая работа - тогда само собой и прощупается. А сейчас - еще издали, за 25 километров от того Либштадта, - как угадать, где пустота, а где оборванный немецкий фланг? А главное: где наша пехота? и той ли дивизии, какая сюда назначена? Ведь наверняка отстали, не за танками им угнаться, растянулись - и насколько? И где их искать? Но привычно твердый голос Вересового не выдавал сомнений. Стрелковая дивизия - да, наверно, та самая, что и была. Растянулась, конечно. Да немцы - в ошеломлении, наверно стягиваться будут к Кенигсбергу. Штаб бригады - будет в Либштадте или около. Где-нибудь там и штаб дивизии. А в чем был смысл - занять огневые позиции до полуночи? В темноте топопривязки не сделаешь, только по местным ориентирам, приблизительно, - такая приблизительная будет и стрельба. Да при орудиях - сильно неполный боекомплект. Тылы отстали. Что делать, подвезут. Боев посмотрел на Вересового исподлобья. С начальством и близким не договоришься. Как и тому - со своим. Начальство - всегда право. По зимней дороге и с малым гололедом еще надо дотянуться невредимо до этого Либштадта, часа бы за три. За тучами - луна уже должна быть. Хоть не в полной тьме. Слитно рычали тракторы. Вся колонна, светя десятками фар, вытягивалась из деревни на шоссе. Выбирались едва не полчаса. Потом гул отдалился. 4 А какой подъем от Победы! И от тишины, глухоты, - все это тоже знаки Победы. И от этого - всюду брошенного, еще теплого немецкого богатства. Собирай, готовь посылки домой, солдат пять килограмм, офицер - десять, генерал - пуд. Как отобрать лучшее, не ошибиться? А уж сам тут - ешь, пей, не хочу. Каждый дом квартировки - как чудо. Каждая ночевка - как праздник. Комиссар бригады подполковник Выжлевский занял самый видный дом в деревне. В нижнем этаже - даже не комната, а большой зал, освещенный дюжиной электрических ламп с потолка, со стен. И шел же откуда-то ток, не прерывался, тоже чудо. Здешняя радиола (заберем ее) подавала, в среднем звуке, танцевальную музыку. Когда Вересовой вошел доложиться, Выжлевский - крупноплечий, крупноголовый, с отставленными ушами, сидел, утонувши в мягком диване у овального столика, с лицом блаженным, розовым. (Этой голове не военная фуражка бы шла, а широкополая шляпа.) На том же диване, близ него, сидел бригадный смершевец капитан Тарасов - всегда схватчивый, доглядчивый, легкоподвижный. Очень решительное лицо. Сбоку распахнута была в обе половинки дверь в столовую - и там сервировался ужин, мелькнули две-три женские фигуры, одна в ярко-синем платьи, наверно немка. А была и политотдельская, переоделась из военного, ведь гардеробным добром изувешаны прусские шкафы. Тянуло запахом горячей пищи. Вересовой с чем пришел? В отсутствие комбрига он был формально старший, и мог бы сам принять любое дальше решение. Но, прослужив в армии уже полтора десятка лет, хорошо усвоил не решать без политруков, всегда надо знать их волю и не ссориться. Так вот насчет перевозки штаба? - не сейчас бы и ехать? Но явно: это было никак невозможно! Ждал ужин и другие приятности. Такой жертвы нельзя требовать от живых людей. Комиссар слушал музыку, полузакрыв глаза. Доброжелательно ответил: - Ну, Костя, куда сейчас ехать? Среди ночи - что там делать? где остановимся? Завтра встанем пораньше - и поедем. И оперуполномоченный, всегда уверенный в каждом своем жесте, четко кивнул. Вересовой не возразил, не поддакнул. Стоял палкой. Тогда Выжлевский в удобрение: - Да приходи к нам ужинать. Вот, минут через двадцать. Вересовой стоял - думал. Оно и самому-то ехать не хотелось: эти прусские ночлеги сильно размягчают. И еще соображение: 1й дивизион стоит разукомплектованный, не бросить же его. Но и взгреть могут. Тарасов нашелся, посоветовал: - А вы - снимите связь и с армией, и с дивизионами. И вот, для всех мы будем - в пути, в переезде. Ну, если смершевец советует - так не он же и стукнет? А ехать на ночь - и правда, выше сил. 5 Весь вечер сыпал снежок, притрушивая подледеневшее шоссе. Ехали медленно не только от наледи, но чтоб и лошади не сильно отстали. В Либштадте простились, обнялись с комдивом 3го, он северней забирал. В пути глядя на карту при фонарике: выпадало Боеву переехать на восточный берег Пассарге, потом еще километра полтора по проселочной, и поставить огневые, наверно, за деревней Адлиг Швенкиттен, - так, чтобы вперед на восток оставалось до ближнего леса еще метров шестьсот прозора и не опасно стрелять под низким углом. Мост через Пассарге оказался железобетонный, целехонький, и проверять проходимость не надо. Левый западный берег крутой, с него уклонный съезд на мост. Тут - оставили маяка, для лошадиных саней. Никаких лошадей, ни телег, моторизованным частям по штату не полагалось, и начальство мыслило, что таковых, разумеется, нет. Но еще от орловского наступления и потом когда шли - все батареи нахватали себе бродячих, трофейных, бесхозных, а то и хозных лошадей и потянули на них подсобный тележный обоз. Во главе такого обоза ставишь грамотного сержанта - и он всегда свои батареи нагонит, найдет. Трактора Аллис-Уильмерс - конечно, отличные, но с ними одними и пропадешь. Потом, и особенно ближе к Германии, нахватывали вместо наших средних лошадок - да крепких немецких битюгов, лошадиных богатырей. Зимой меняли телеги на сани. Вот сегодня бы без саней - от огневых до наблюдательных, по снежной целине, сколько бы на себе ишачить? Снегопад поредел, а выпало, смотри, чуть не в полголени. На орудийных чехлах наросли снежные шапочки. Нигде - никого ни души. Мертво. И следов никаких. Вмеру посвечивая фарами, поехали по обсаженной, как аллейка, дороге. И тут никого. Вот - и Адлиг. Чужеродные постройки. Все дома темны, ни огонька. Послали поглядеть по домам. Дома деревни - пустые и все натопленные. Часов немного, как жители ушли. Значит и недалеко они. Ну, одни б молодки убежали в лес, - нет, все сплошь. По восточной окраине Адлига вполне уставлялись восемь пушек, однако, все ж, не двенадцать, да и бессмысленно бы так. Распорядился Боев комбату Касьянову ставить свою Шестую батарею - метров восемьсот поюжней и наискосок назад, у деревушки Кляйн Швенкиттен. Но и до чего ж - никого. В Либштадте не поискали, а от самого Либштадта никого живого не видели. Где ж пехота? Вообще из братьев-славян- ни души. И получалось непонятно: вот поставим здесь орудия - слишком далеко от немцев? Или, наоборот, зарвались? Может, они и в этом ближнем леске сидят. Пока - выдвинуть к тому леску охранение. Делать нечего. Трактора рычали. Шестая утягивалась по боковой дороге в Кляйн картой. Карта - всегда много говорит. Если в карту вглядываться, в самом и безнадежьи что-то можно увидеть, догадаться. Боев никого не торопил, все равно саней подождем. В беззвестье он, бывало, и попадал. Попадал - да на своей земле. Радист уже связался со штабом бригады. Ответ: скоро выезжаем. (Еще не выехали!) А новостей, распоряжений? Пока никаких. Вдруг - шаги в прихожей. Вошел, в офицерской ладной шинели, - командир звукобатареи, оперативно подчиненной Боеву. Давний приятель, еще из-под Орла, математик. И сразу же свою планшетку с картой к лампе развертывает. Думает он: вот, прямая проселочная на северо-восток к Дитрихсдорфу, еще два километра с лишком, там и центральная будет, туда и тяните связь. Смотрит Боев на карту. Топографическую читал он быстрей и точней, чем книгу. И: - Да, будем где-то рядом. Я - правей. Нитку дам. А топографы? - Одно отделенье со мной. Да какая ночью привязка? Наколют примерно. И к вам придут. Такая и стрельба будет. Приблизительная. Торопится, и поговорить некогда. Хлопнули дружеским пожатием: - Пока? Что-то не сказано осталось. И своих бы комбатов наставить, так и они заняты. И - лошадей пождать. И прилег Боев на диванчик: в сапогах на кровать - неудобно. А без сапог - не солдат. 6 Для кого война началась в 41м, а для Боева - еще с Хасана, в 38м. Потом и на финской. Так и потянулось сплошной войной вот уже седьмой год. Два раза перебывал на ранениях - так та ж война, а в родной край отпусков не бывает. В свою ишимскую степь с сотнями зеркальных озер и густостайной дичью, ни к сестре в Петропавловск вот уж одиннадцатый год путь так и не лег. Да когда в армию попал - Павел Боев только и жизнь увидел. Что было на воле? Южная Сибирь долго не поднималась от гражданской войны, от подавленного ишимского восстания. В Петропавловске, там и здесь, - заборы, палисадники еще разобраны, сожжены, а где целы - покривились. Стекла окон подзаткнуты тряпками, подзатянуты бумагой. Войлок дверной обивки где клоками висит, где торчит солома или мочало. С жильем - хуже всего, жил у замужней сестры Прасковьи. Да и с обувью не лучше: уж подшиваешь, подшиваешь подошвы - а пальцы наружу лезут. А с едой еще хуже: этого хлеба карточного здоровому мужику - ничто... И везде в очереди становятся: где - с пяти утра, а где набегают внезапной гурьбой, не спрашивая: а что будут давать? Раз люди становятся - значит, что-то узнали. И - нищих же сколько на улицах. А в армии - наворотят в обед борща мясного, хлеба вдосыть. Обмундирование где не новенькое, так целенькое. Бойцы армии - любимые сыны народа. Петлицы - малиновые пехотные, черные артиллерийские, голубые кавалерийские, и еще разные (красные - ГПУ). Четкий распорядок занятий, построений, приветствий, маршировок - и жизнь твоя осмыслена насквозь: жизнь - служба, и никто тут не лишний. Рвался в армию еще до призыва. Так - ни к чему, кроме армейского, не приладился, и не женился, - а позвала труба и на эту войну. В армии понял Павел, что он - отродный солдат, что родная часть ему - вот и дом. Что боевые порядки, стрельбы, свертывания, передвижки, смены карт, новые порядки - вот и жизнь. В 41м теряли стволы и тягу - но дальше такого не случалось, только если разворотит орудие прямым попаданием или на мине трактор подорвется. Война - как просто работа, без выходных, без отпусков, глаза - в стереотрубу. Дивизион - семья, офицеры - братья, солдаты - сынки, и каждый свое сокровище. Привык к постоянной передряге быта, переменчивости счастья, уже никакой поворот событий не мог ни удивить, ни напугать. Нацело - забыл бояться. И если можно было напроситься на лишнюю задачу или задачу поопаснее - всегда шел. И под самой жестокой бомбежкой и под густым обстрелом Боев не к смерти готовился, а только - как операцию заданную осмыслить и исполнить получше. Глаза открыл (и не спал). Топлев вошел. Лошади - притянули. Боев сбросил ноги на пол. Мальчик он еще, Топлев, хлипок для начальника штаба. Но и комбата ни одного отпустить не хотелось на штаб, взял с начальника разведки. Позови Боронца. Крепок, смышлен старшина дивизиона Боронец, и глаза же какие приемчивые. Уже сам догадался: из саней убирает лишнее - трофеи, барахло. Трое саней - под погрузку, на три наблюдательных - катушки с проводом, рации, стереотрубы, гранаты, чье и оружие, чьи и мешки, из взводов управления, и продукты. - После Либштадта - кого видел по дороге? Пехоту? Боронец только чмокнул, покачал большекруглой головой. - Ник-к-кого. Да где ж она? Совсем ее нет? Вышел Боев наружу. Мутнела пасмурная ночь, прибеленная снегом. Висела отстоенная тишина. Полная. Сверху снежка больше не было. Все трое комбатов - тут как тут. Ждут команды. Один всегда - при комдиве, это Мягков будет, как и часто. А Прощенков, Касьянов - по километру влево, вправо, на своих наблюдательных, и связь с комдивом только через огневые. Ну, уже многое видали, сами знают сынки. Сейчас самое важное - правильно выбрать места наблюдательных. Еще раньше: на какую глубину можно и нужно внедриться. В такой темноте, тишине и без пехотной линии - как угадать? Мало продвинешься - будешь сидеть бесполезно, много продвинешься - и к немцам не чудо попасть. - А все ж таки понимай, ребята: вот такая тишина, и такая пустота - это может быть очень, очень серьезно. Топлеву: - Ищи, Женя, пехоту, нащупывай всеми гонцами. Найдешь - пусть командир полка меня ищет. Это уж... слишком такое... Из бригады - узнавай, узнавай обстановку. А я выберу НП - свяжусь с тобой. И прыгнул в передние сани. 7 В отсутствие комбата старшим офицером 6й батареи был командир 1го взвода старший лейтенант Кандалинцев. А по годам он был и старше всех бригадных командиров взводов: под 40 лет. И росту изрядного, хотя без статной выправки, плечи не вразверт, голова прежде времени седая, и распорядительность разумная - его и другие комвзвода "батей" называли. А Олег Гусев, хотя и вырос среди уличных городских сорванцов, - от Кандалинцева еще много жизненного добирал, чего б ниоткуда не узнать. Еще раньше, чем поставили все четыре пушки в боевое положение, Кандалинцев распорядился выставить на 50 метров вперед малым веером- охранение. А замолкли оттянутые от огневых трактора - разрешил расчетам чередоваться у орудий. Гусеву же показал на каменный сарайчик, близко позади: - Пойдем пока, костям на покой. Чуть сдвинув батарею, можно было поставить ее и ближе к удобным домам, но отсюда стрелять будет лучше. Да сменные в расчетах туда и побежали спать. Гусев тоже в два дома заходил и покрутил приемники, надеясь, что попадется на своем питании, заговорит, - нет, молчали глухо. Приемники в домах - это была заграничная новость, к которой привыкали боязно: по всему Советскому Союзу они на всю войну отобраны, не сдашь - в тюрьму. А тут вот... Очень уж хотелось Олегу узнать что-нибудь о нашем прорыве, какие б еще подробности. А батарейные рации ловили только одну нашу станцию на длинных - и никакой сводки о прорыве не было. Кандалинцева призвали в 41м из запаса, два года он тяжко провоевал на Ленинградском фронте, а после ранения прислали сюда, в бригаду, уже скоро тоже два года. Когда можно хоть чуть отдохнуть - Кандалинцев никогда такого не пропускал. Пошли в сарайчик, легли рядом на сено. А тишина-а-а. - А может немцы в обмороке, Павел Петрович? Отрезаны, отброшены, к Кенигсбергу жмутся? Может быть, вот так и война кончится? Хотя Олег от войны совсем не устал, еще можно и можно. Отличиться. - О-ох, - протянул Кандалинцев. И лежал молча. Но еще не заснул же? А Кандалинцев-то все это знал-перезнал, он все партийные чистки на том прошел. И - несупротивным, усталым голосом: - Нет, Олег, ничего у нас не переменится. Смотри бы, хуже не стало. Колхозов? - никогда не отменят, они очень государству полезны. Не теряй время, поспим сколько. 8 Да, война - повседневное тяжкое бремя со вспышками тех дней, когда и голову легко сложить или кровью изойти неподобранному. Однако и на ней не бывает такого угнетенного сердца, как тихому интеллигенту работать в разоряемой деревне девятьсот тридцатого-тридцать первого года. Когда бушует вокруг злобно рассчитанная чума, видишь глаза гибнущих, слышишь бабий вой и детский плач - а сам, как будто, от этой чумы остережен, но и помочь никому не смеешь. Так досталось Павлу Петровичу сразу после института, молоденькому агроному, принявшему овощную селекционную станцию в Воронежской области. Берег ростки оранжерейной рассады, когда рядом ростки человеческие и двух лет, и трех месяцев отправляли в лютый мороз санями - в дальний путь, умирать. Видишься и сам себе душителем. И втайне знаешь, ни с кем не делясь, как крестьяне против колхоза сами портят свой инвентарь. А то лучшие посевные семена перемалывают в муку на едево. А скот режут - так и не скрывают, и не остановить. Потом активисты сгребают последнее зерно из закромов, собирают "красный обоз", тянут в город: "деревня везет свои излишки", а там, в городе, впереди обоза пойдет духовой оркестр. От тех месяцев-лет стал Павел Петрович все окружающее воспринимать как-то не вполноту, недостоверно, будто омертвели кончики всех нервов, будто попригасли и зрение его, и смех, и обоняние и осязание - и уже навсегда, без возврата. Так и жил. В постоянном пригнете, что райком разгневается за что - и погонят со службы неблагонадежного беспартийца. (Хорошо если не арестуют.) И гневались не раз, и теми же омертвелыми пальцами подал заявление в партию, и с теми же омертвелыми ушами сиживал на партийных собраниях. Да какая безалаберность не перелопачивала людям мозги и душу? - от одной отмены недели, понедельник-среда-пятница-воскресенье, навсегда, чтоб и счету такого не было, "непрерывка"-пятидневка, все работают-учатся в разные дни, и ни в какой день не собраться вместе с женой и с ребятишками. Так и погремела безразрывная гусеница жизни, как косые лопатки траков врезаются в землю. И с этими навсегда притупленными чувствами Павел Петрович не вполноту ощутил и отправку на войну в августе сорок первого, младшим лейтенантом от прежних призывов. И с тем же неполночувствием, как чужой и самому себе, и своему телу, воевал вот уже четвертый год, и на поле лежал под Ленинградом, тяжело, пока в медсанбат да в госпиталь. И как до войны любой райкомовский хам мог давать Кандалинцеву указания по селекции, так и на войне уже никогда не удивлялся он никаким глупым распоряжениям. Вот и война кончилась. Как будто пережил? Но и тут малочувствен оставался Павел Петрович: может еще и убьют, время осталось. Кому-то ж и в последние месяцы умирать. Неомертвелое - одно чувство сохранилось: молодая жена, Алла. Тосковал. Ну, как Бог пошлет. 9 Сани шли без скрипа, по теплу. Чуть кони фыркнут. Ночь становилась посветлей: за облаками - луна, а облака подрастянуло. Видны - где, вроде, лесочки, где поле чистое. Прикрывая снопик ручного фонарика рукавом полушубка, Боев поглядывал на карту - по изгибам их заметенной полевой дороги определяя, где расставаться с комбатами и каждый на свой НП, по снежной целине. Кажется, вот тут. Касьянов и Прощенков соскочили с саней, подошли. - Так не очень от меня удаляйтесь, не больше километра. Работать вряд ли придется, наверно с утра передвинут. Ну все же, на разный случай, покопайте. И - разъехались. Лошади брали уверенно. Местность - мало волнистая, тут и высотку не сразу выберешь. Если до утра не свернут - надо будет подыскать получше. И все так же - ни звука. Ни - передвинется какая чернота в поле. Кого любишь, того и гонишь. Позвал сметливого Останина: - Ванечка, возьми бойца, сходи вперед на километр - какой рельеф? И не найдешь ли кого? Да гранаты прихватите. Останин с вятским причмоком: - Щас в поле кого издали увидишь - не окликнешь. "Кто это?" - а тебя из автомата. Или, с нарошки "Wer ist da?", а тебя - свои же, от пуза. Ушли. А тут - вытащили кирки и лопаты, помахивали. Верхний слой уковало, как и на могилах сегодня. Лошадей отвели за кустики. Радист, с рацией на санях, вызывает: - Балхаш, Балхаш, говорит Омск. Дай Двенадцатого, Десятый спрашивает. Двенадцатый - Топлев - отзывается. - Из палочек нашли кого? - Нету палочек, никого, - очень озабоченный голос. Вот так так. Если и вкруг Адлига пехоты до сих пор нет - и у нас ее нет. Где ж она? - А что Урал? - Урал говорит: ищите, плохо ищете. - А кто именно? - Ноль пятый. Начальник разведки бригады. Ему б самому тут и искать, а не в штабе бригады сидеть, за тридцать верст. Да что ж они с места не сдвинулись? Когда ж - тут будут? Копали трудно. Ну, да окопчика три, не в полный профиль. Перекрывать все равно нечем. Проворный Останин вернулся даже раньше, чем ждался. - Товарищ майор. С полкилометра - запад в лощину. И она, кажись, обхватом справа от нас идет. А я налево сходил, наискосок. Вижу, фигуры копошатся. Еле опознались: заматерился один, катушка у него заела, - так и услышал: свои. - Кто же? - Правый звукопост. Тут до них одной катушки нам хватит и будет прямая связь с центральной. Хорошо. - Ну что ж, тогда тянем. Пусть твой напарник ведет. Да - по кому пристреливаться? И с какой привязкой, все координаты на глазок. - А больше никого? Пехоты нет? - И следов по снегу нет. - Да-а-а. Двенадцатый, двенадцатый, ищи палочки! Разошли людей во все стороны! 10 Теперь стало повидней малость: и лесок, что от Адлига слева вперед. И справа прочернел лес пораскидистей - но это уже, очевидно, за большой тут лощиной. А штаб бригады перестал отзываться по рации. Хорошо, наверно уже поехали. Но не предупредили. Топлев очень нервничал. Он и часто нервничал. Он-то был старателен, чтобы все у него в порядке, никто б не мог упрекнуть. Он - малой вмятинки, малой прогрызинки в своей службе не допускал, еще прежде, чем начальство заметит и разнесет. Да часто не знаешь, что правильно делать. И сейчас места не находил. То - цепочку охранения проверить. То - к пушкам 4й-5й батареи. Из каждого расчета дежурят человека по два. А остальные - растянулись по домам. Ужинают? - есть чем в домах. Прибарахливаются? - тоже есть, а в батарейном прицепе все уложится. (Осталось в деревне несколько стариков-старух, ничего возразить не смеют.) Это просто - несчастье, что разрешили из Германии посылки слать. Теперь у каждого солдата набухает вещмешок. Да не знает, на чем остановиться: одного наберет, потом выбрасывает, лучшего нашел на свои пять килограмм. Топлеву было это все - хоть и понятно, но неприятно, потому что делу мешало. То - уходил к дивизионной штабной машине, на окраину Кляйн Швенкиттена. Там рядом, в домике, и кровать с пуховой периной, растянись да поспи, ведь уже за полночь. Да разве тут уснешь? За облаками все светлело. Мирно и тихо, как не на войне. А вот: поползи сейчас что с востока - как быть? Наши снаряды по сорок килограмм весу, с подноской-перезарядкой, от выстрела до выстрела- никогда меньше минуты. И убраться не успеешь - 8 тонн пушка-гаубица. Хоть бы какие другие стволы промелькнули - дивизионная, противотанковая, - никого. В машину, к рации опять. Доложил майору: связь с Уралом прекратилась. И палочек нет, ищем, разослал искать. И тут же - один посланный сержант сработал. По дороге, по какой сюда приехали, - легкий шум. Виллис. До последней минуты не различишь, кто да что. Из виллиса выскочил молодо. Майор Балуев. Топлев доложил: огневые позиции тяжелого пушечного дивизиона. У майора - и голос очень молодой, а твердый. И завеселился: - Да что вы, что вы! Тяжелого? Вот бы никак не ждал! Вошли в дом, к свету. Майор - худощавый, чисто выбрит. А, видно, примучен. - Даже слишком замечательно! Нам бы - чего полегче. И оказался он - командир полка, того самого, из той дивизии, что искали. Тут Топлев обрадовался: - Ну, как славно! Теперь все будет в порядке! Не совсем-то. Пока первый батальон сюда дошагает - еще полночи пройдет. Присели к керосиновой лампе карту смотреть. Топлев показал, где будут наши наблюдательные. Еще вон там, в Дитрихсдорфе, - звукобатарея. А больше - ни одной пока части не обнаружено. Майор, шапка сбилась на льняных волосах, впивчивым взглядом вонзился в карту. Да нисколько он не был весел. Смотрел, смотрел карту. Не карандашом - пальцем провел предположительную линию - там где-то, впереди наблюдательных. Где пехоту ставить. Раскрыл планшетку, написал распоряжение. Протянул старшему сержанту, какой с ним: - Отдашь начальнику штаба. Забирай машину. Если где по дороге какое средство на колесах - старайся прихватить. Хотя б одну роту подвезти вперед. А двух разведчиков при себе оставил. - Пойду к вашему комдиву. Топлев предупредительно повел майора в Адлиг. И к исходу пути: - Вот прямо по этой санной колее. Она хорошо видна была под ногами. Все светлело. Луна пробивается. 11 После легочного ранения на Соже - майора Балуева послали на годичные курсы в Академию Фрунзе. Грозило так и войну пропустить - но вот успел, и прибыл в штаб Второго Белорусского - как раз в январское наступление. Оттуда - в штаб армии. Оттуда - в штаб корпуса. Оттуда - в штаб дивизии. И нашел его только сегодня днем - нет, уже считай вчера это. А у них как раз за день раньше - убило командира полка, и уже третьего с этой осени. Так вот - вместо него, приказ подпишем потом. С командиром дивизии досталось поговорить пять минут. Но и того хватило для опытного офицера: топографической карты почти не читает, видно по двум оговоркам, и по движениям пальцев над картой. И - выше ли того понимает всю обстановку? Мутновато мямлит. Да кого, бывает, у нас в генералы не возвысят? А тут еще - и по обязательной квоте национальных кадров? равномерное представительство нацменьшинств. После академической слаженности теоретической войны - вот так сразу плюхнуться, немного обалдеваешь. А отвык - бодрись. Да кое-что из обстановки Балуев успел охватить еще в оперотделе штабарма. За сорок четвертый год вояки наши сколько прокатились вперед, неудержимо! - как не обнаглеть. Наглостью отличной, красивой, победительной. С нею - и врезались в Пруссию. Уже отстали тылы, отстала пехота - но катит, катит Пятая танковая, катит - и аж до Балтики. Эффект- захватывающий, восхитительный! Однако же - и размах такого швырка: на одну дивизию приходится вместо обычных трех-пяти километров фронта - да сразу сорок! Вот - и растяни свой полк. Вот и проси хоть пару пушек семидесяти-шести. Но это и есть - армия в движении: переменчивая конструкция, то ли через сутки окаменеет во мраморе, то ли через два часа начнет рассыпаться как призрак. На то ты - и кадровый офицер, на то и академический курс прошел. И в этой бурной неожиданности, колкости, остроте - сладость воина. 12 Все светлело - а к часу ночи разорвало. И луна - еще предполная, на всю ночь ее не станет. С нехваткой по левому обрезу, и уже сдвинутая к западу, стала картинно проплывать за облаками, то ясней, то затуманенно. Светлей-то светлей, но и в бинокль не многое можно рассмотреть на снежном поле впереди - только то, что оно, кажется, пусто - посверх лощины. Да ведь и перелесками там-сям перегорожено, могут накапливаться. Луна имела над Павлом Боевым еще с юных лет особую власть, и навсегда. Уже подростка - она заставляла остановиться или сесть, или прилечь - и смотреть, смотреть. Думать - о жизни, какая будет у него. И о девушке - какая будет? Но хоть был он крепкий, сильный, первый гимнаст - а девушки к нему что-то плохо шли, не шли. Голову ломал: отчего неудачи? Ну некрасив, губы-нос не так разлинованы, - так мужчине разве нужна красота? красота - вся у женщин, даже чуть не у последней. Павел перед каждой женщиной замирал душой, преклонялся перед этой нежностью, хрупкостью, уж боялся не то что сломать ее, но даже дыханием обжечь. Оттого ли всего, не оттого - так и не женился до войны. (И лишь Таня, госпитальная, потом объяснила: дурачок, да мы хваткую власть над собой только и любим.) Уже в спину светила. Оглядывался на нее. Опять застилалась. И все так же - ни звука ниоткуда. Здорово ж немцев шарахнули. Между тем телефонные линии протянули с огневых на все три наблюдательных. Через звукопост имели связь и со звукобатареей в Дитрихсдорфе, а у нее ж левые посты еще севернее, и вот звонил их комбат: никого-никого, потянули предупредитель ставить за озером, вперед. А озеро - уж чистый прогал, там-то немцев бы увидели, при луне. Значит, и еще два километра на восток никого. Еще сказал: топографы, при луне, звукопосты уже привязывают, и в Адлиг тоже пошли, огневые привязать. Ну, через час будет готовность к стрельбе! Да вряд ли тут останемся: перейдем. А видно, оттепели не будет. Ночь тут стоять, взял из саней валенки, переобулся. Но вот, Топлев докладывал: со штабом бригады связи нет как нет. Странно. Сколько им тут ехать? Не перехватили ж их немцы по дороге? Тут вспомнил: комбриг в госпиталь днем уехал. Значит, там Выжлевский заправляет? И всяких-разных политруков сторонился, не любил Боев как больше людей пустых. Но Выжлевский был ему особенно неприятен, что-то в нем нечистое, - оттого и особенно пустозвонское комиссарство. Натихую поговаривали в бригаде, что за 41й год что-то у Выжлевского не сходилось в биографии: был в окруженной Одессе, потом два-три месяца темный перерыв - потом как ни в чем не бывало, в чине, на Западном фронте. И как-то с этим всем был связан Губайдулин? отчего-то сразу из пополнения Выжлевский взял его в политотдельцы и быстро возвышал в чинах. (И Боеву в парторги навязал.) От Топлева: связи с бригадой все нет. Но нашелся командир стрелкового полка, пошел по следу на НП. Ну, наконец. Теперь хоть что-нибудь поймется. 13 - Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший!.. - Что? - сразу несонным голосом отозвался Кандалинцев. - Тут немец прибрел! Перебежчик! Это докладывал ефрейтор Нескин, вшагнувший в сарайчик. Немца задержало охранение - он прямо шел через поле. Услышал и Гусев. Дивная новость! Оба взводных командира с сенной копны соскол