омощный крик их двойным потоком
ворвался в дремавший воздух.
Но кругом все было тихо.
Так же темно-зеленой неподвижной стеной стоял дубовый лес на той
стороне, так же спокойно протянулись над водой длинные корявые сучья на
этой; так же, свесив узкие листья, любовался собой в воде камыш; сияла заря,
розовели весело тучки, и на середине реки небольшая кучка людей тонула.
Быстро намокшая одежда давила их и тащила вниз; от беспорядочной возни их на
поверхности в разные стороны тихо покатились грядками мелкие круглые волны:
точно улыбнулась насмешливо река.
Красная кумачовая рубаха Фомы почернела от воды и надулась пузырем, а
кудлатая голова отчаянно вертелась из стороны в сторону, в такт неуклюже
высовывавшимся из воды рукам.
Федосья барахталась и кричала: "Спасите, батюшки!" Потом над водой
осталась только ее голова с упавшим на шею платком, и вместо слов в воздухе
над самой водой стенало одно захлебывающееся, замирающее: "А-а-а!.."
Потом и голова скрылась под водою.
Никишка видел уже теперь только два пятна: одно впереди, черное с белым
- это жених Моти, обхватив ее поперек левой рукой, греб правой, а сзади него
другое пятно, темное, мелькающее над водой, - это отчим.
Ему было страшно жаль их, и он метался по берегу и кричал. Но он знал,
что не поможет и что кругом никого нет, и дрожал всем своим худым телом и от
жалости, и от страха, и от бессилия помочь.
- Никишка! Родной! - донесся вдруг до него сдавленный хриплый голос
Фомы.
Он уже выбился из сил: тяжелые новые сапоги, в которых он вздумал
пощеголять ради помолвки, сковывали его ноги; руки сводило судорогой.
Никишка вздрогнул и прыгнул с берега в воду. С детства он боялся воды и
плавать не умел. Прыгая в воду, он знал, что никому и ничем не поможет, но
стоять на берегу в то время, когда тонут его родные, близкие ему люди,
стоять и только смотреть - было невыносимо. Никишка бросился даже вплавь,
часто и ненужно болтая ногами; но в двух шагах от берега дно переходило в
обрыв. Он хотел стать здесь, но окунулся с головой. Испуганный и дрожащий,
кое-как докарабкался он до мелкого места и, тяжело отдуваясь, стал.
Головы отчима не было видно.
Шагах в двадцати медленно и тяжело плыл жених Моти.
Ее голова с бледным, чем-то обрезанным, мокрым лицом и закрытыми
глазами безжизненно кивала при каждом его взмахе, и он молча греб правой
рукой, ежесекундно выплевывая воду.
- Скорей, скорей! Еще немножко осталось, - сквозь слезы кричал ему
Никишка, но он уже захлебывался и опустился глубже.
Никишка видел, как силился он оторвать рукой обхватившие его за шею и
окостеневшие руки Моти, но не мог.
- Как же это? Господи! - кричал на берегу Никишка.
Он видел, как отчаянно билось над водой тело жениха Моти и потом
торжественно и тихо опустилось на дно вместе с ней.
По реке поплыло несколько белых пузырей, и, спокойная, она по-прежнему
уходила куда-то вдаль, а камыши у берега по-прежнему любовались в ней своим
отражением.
По лицу Никишки текли слезы и останавливались в серых впадинах щек.
Он никак не мог обнять и понять всего, что случилось сейчас перед его
глазами.
Он стоял и широкими глазами все смотрел туда, где исчезли все, так
недавно еще веселые, полные жизни люди. Но там плавала только грязная тряпка
с самовара и фуражка Фомы да торчал угол высунувшейся лодки.
Никишка закрестился испуганно и часто и, забыв свою хворь, обдирая
локти о кусты, опрометью бросился за версту через лес к монастырю.
VIII
Наступила ночь. В лесной сторожке горела маленькая жестяная лампочка, а
около нее за столом сидел Никишка и жевал хлеб.
Человек пять монахов вместе с седым о.Никоном приходили, осмотрели
место катастрофы, вытащили затонувшую, но не опрокинувшуюся лодку и ушли,
рассудив, что тела дня через три вскроются сами, а искать их теперь
бесполезно.
Никишка остался один с огромной, непосильной для него задачей: почему
погибли такие здоровые, как отчим с матерью, такие цветущие, как сестра с
женихом, а он, никому и ни на что не нужный, давно обреченный на смерть,
остался?
Этого он не мог понять. Прежде ему было завидно и досадно, теперь
страшно. Страшно было оставаться снаружи около реки, страшно и в избе.
Закопченная печь мрачно глядела на него черной открытой пастью, по
законопаченным стенам на пакле висела копоть, прусаки молчаливо шныряли по
столу, шевеля усиками.
Стекло лампочки было засижено мухами и закопчено; свет от нее был
тусклый, неприятный для глаз, и в углах избы чернело что-то жуткое.
Никишка привык видеть в избе мать у печки или у корыта, отчима - на
лавке, и теперь то, что никого кругом не было, казалось ему странным и
непонятным, он никак не мог освоиться с мыслью, что их нет, совсем нет на
земле.
Ему вспомнился лошадиный череп с черными впадинами глаз, а рядом с ним
отдувающееся красное лицо жениха Моти. Черные впадины глядели на это лицо, и
оскаленные зубы смеялись.
Никишка не мог усидеть в избе. Ему сделалось там так душно и страшно,
что он вышел на воздух.
Сквозь деревья белела река, а на небе, задевая за облачка, плыла луна и
мерцали звезды.
Никишка несмело взглянул на реку, и ему показалось, что на самой
середине шевелятся темные головы и мелькают руки и чуть слышно доносится
вместе с плеском:
- Никишка! Родной!
- Ах ты, господи! Да как же это! - спросил Никишка. - За что же это ты
их так?
Всю жизнь ему казалось несправедливым то, что он создан уродом, что он
не такой, как все. Но и урод, он все-таки остался жить, а не уроды погибли.
Кругом была тишина, но худое напряженное тело Никишки дрожало в каждом
суставе, и ему казалось, что темные кусты и деревья кругом тоже дрожали и
зловеще кивали головами.
Чтобы согреться, он хотел развести костер, поднял валявшиеся около три
сучка, но тут же бросил их: он представил треск дерева в красном огне, и это
его испугало.
От реки несло сыростью и жутью, и, крадучись, он вошел опять в избу.
Ему показалось, что кто-то тихо идет за ним, почти вровень с его
плечами, и пробует его обогнать. Он замер на месте, потом оглянулся,
испуганными глазами впился в темноту и торопливо задвинул на засов двери.
В избе было теплее, но удушливее.
По привычке Никишка забрался на печь и накрылся тулупом. Но в темноте
под тулупом он увидел то, что часто видел и прежде: стая летучих мышей
пищала и билась перепончатыми крыльями; головы у них были похожи на головы
утонувших, а писк отдавался в ушах, как предсмертный крик матери: "Спасите!
Батюшки!.. А-а-а!.."
Никишка отбросил тулуп, свесил ноги с печки и, тяжело дыша, начал
креститься на черневший в темном углу образ.
- Упокой, господи, рабов твоих - Фому, Феодосью, Матрену и того (он не
знал, как звали жениха Моти)... Дай им, господи, место покойное!
Больше он ничего не мог придумать. Он сидел, и в голове его, вытеснив
решительно все, как острие, торчал большой больной вопрос:
- Как же это? Ведь им сколько веку оставалось, и вот их уже нет... а я
жив!
Еще раз он осмотрел избу.
Маленькая лампочка горела, не освещая дальних углов, и углы мрачно
чернели, но недалеко от стола под лавкой искрился какой-то металлический
предмет. Никишка вгляделся и увидел, что это пустой патрон, оставленный
недавно бывшим охотником и никем не поднятый. И вот неизвестно почему перед
ним вырос шагающий с ружьем по болоту загрядчинский фельдшер, а за ним
впереди блеснуло широкое море, засинели горы, забелела Ялта.
И вдруг ему стало ясно: он остался в живых, чтобы жить.
Эта мысль сперва ошеломила его, и он с открытыми глазами долго сидел,
осваиваясь с нею. Почему же именно нужно жить ему, никуда не годному в
жизни, и не нужно было жить тем четверым? Но на помощь ему пришла новая
мысль: ведь он мог бы прийти из лесу и раньше, еще к обеду, мог бы выйти
из-за кустов, когда пришел, - тогда из жалости его, может быть, посадили бы
тоже в лодку и он утонул бы прежде всех.
Тут только он припомнил не приходивший раньше на память случай из
детства.
Ему было тогда лет двенадцать. Бродя по лесу, он вздумал поставить
нырето в озеро, где под широкими листами кувшинок билась карпия. Фома нырета
не дал, и он взял его сам ночью; ночью же он пошел в лес, разделся около
озера и полез в воду.
Ночь была месячная, росистая, жуткая; вода в озере холодная, прикрытая
густой ряской.
Он шел, дрожа от холода и увязая почти до колен в тине. Ему казалось,
что дальше на середине будет песок, и он все шел, таща за собой тяжелое
нырето, пока не провалился в яму. Тогда, бросив нырето, он испуганно
повернул назад, но попал не на прежний путь, а в самую чащу водяных лилий и
кувшинок. Цепкие и длинные, они охватили его со всех сторон, и чем больше он
выбивался из них, тем больше запутывался, как в сети. Он не кричал о помощи,
понимая, что в лесу его некому услышать, но соображал, что нужно оборвать
охватившие его водоросли постепенно, и начал обрывать их руками и зубами,
барахтаясь в вонючей, грязной воде. Как он выбрался оттуда, он ясно не
помнил; помнил только, что на следующий день отчим остервенело бил его и
таскал за волосы, а за ныретом и сам не полез в озеро, считая его бездонным.
Не умея плавать, он мог утонуть еще тогда, лет пятнадцать назад, но не
утонул; мог утонуть и теперь, но тоже не утонул - значит, его кто-то берег
затем, чтобы он, отстрадав сколько нужно, потом жил.
И когда Никишка пришел к такой мысли, ему вдруг стало легко.
Прежде в избе было тесно от чего-то невидимого и тяжелого, теперь -
просторно.
Он соскочил с печки, достал блестевший предмет, повертел его в руках и
бросил в угол. Патрон ударился о большой кованый сундук и глухо звякнул.
Никишка подошел к сундуку и радостно вспомнил, что в нем заячья шубка
матери, еще новая, тряпье, приготовленное в приданое для Моти, и деньги.
Сколько этих денег, он не знал, но он видел нередко, как после каждой
получки мать прятала их туда, завязывая в мешочек.
Он не дошел до Ялты, потому что далеко, потому что ему трудно, но
доехать до нее легко, были бы деньги.
Деньги были в этом сундуке; он оставался в избе полным хозяином, никто
не мог запретить ему взять их, только сундук был заперт, а ключ висел всегда
у Федосьи на шее.
Волнуясь, пугливо, Никишка сел на корточки перед сундуком и стал ломать
замок.
Он делал это неумело и робко, как неопытный вор, долго возился,
вспотевший от усталости; наконец, поддел кольцо железным ухватом, и оно
отскочило.
Мешочек с деньгами лежал почти сверху, чуть прикрытый рукавом шубки.
Никишка жадно схватил его, развязал и высыпал деньги на стол. Он пересчитал
их раз, другой, третий, - вышло тридцать семь рублей двадцать копеек.
Лампочка едва горит и чадит; в подслеповатые оконца вливается бледный
утренний свет, а Никишка сидит за столом и грезит.
Синеют горы, синеет море... По улицам Ялты движется нарядная толпа
вроде той, какую он видел в Киеве на Крещатике...
Все довольны, все счастливы, а в толпе вместе с другими и он - статный,
красивый, здоровый.
На бескровных сухих губах Никишки застыла улыбка, костлявые, узкие руки
подперли голову, а сверху, с оконной рамы на него спокойно глядят два
больших степенных и угрюмых черных таракана.
1902 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
Счастье. Впервые напечатано в "Русской мысли" кн. 4 за 1903 год под
названием "Умру я скоро". Вошло в первый том собрания сочинений изд. "Мысль"
под названием "Счастье", с датой: "Октябрь 1902 г.".
H.M.Любимов