йка решила помочь своему члену и написала
нижеследующее отношение:
"Священнику нижне-тоимской церкви С.Двинской губернии.
Нижне-тоимская ячейка доводит до сведения вашего, что по имеющимся в
ячейке сведениям, член ячейки Третьяков не желает венчаться в церкви; кроме
того, зная мысль тов. Третьякова по отношению к религии, находит, что это
будет насилие его воли, о чем ячейка ставит вас в известность".
Но у попа комсомольское "воздействие" не имело никакого успеха.
Несмотря на авторитетные подписи секретаря и членов бюро, поп в день 1-го
мая совершил публичное насилие воли Третьякова, обвенчав его в церкви в
присутствии всего села, пришедшего посмотреть на свадьбу руководителя
естественного кружка.
Обведя руководителя вокруг аналоя, поп откашлялся и обратился к
брачующимся и прихожанам с краткой притчей о блудном сыне, вернувшемся в
лоно православной церкви, которая, по своей кротости и долготерпению, вновь
его приемлет и молит бога смягчить ожесточенные сердца его бывших
сообщников.
А "сообщники" в тот же вечер собрались и единогласно вышибли "блудного
сына" из комсомола.
Прошла неделя. И снова был вечер, и снова мужики дымили махоркой в
тихом воздухе, когда Третьяков осторожно подсел сбоку и завел разговор о
многополье. Но его встретили гробовым молчанием. А когда Третьяков напомнил,
что надо бы всем сходом перейти к многополью, один из мужиков повернулся и
злобно кинул через плечо:
- Катись ты со своим многопольем к ... обезьяньей матери! Вот еще
начальник выискался! Без тебя знаем!
- То есть как? - ахнул Третьяков. - Почему вы против многополья? Ведь
вы же сами хотели всем сходом!..
- Помалкивай, - мрачно отозвался мужик. - Сколько лет жили на трехполье
и вдруг - пожалте, многополье приспичило! Ходишь, сволочь, смущаешь народ,
сбиваешь с толку! Крутишься, как собачий хвост, - брешешь и про бога и про
многополье, и про обезьяну. Только на боге ты обжегся!
"Комсомольская правда", 16/VII-25
ЛЮБОВЬ
Она была по меньшей мере прекрасна.
Внешность ее колебала самые устойчивые сердца. Ее волосы, глаза,
походка мешали спать всему юридическому факультету, а ее улыбка будила
сладкие мысли о розах, о луне, о соловьиных трелях. Ее случайное появление
на рабфаке моментально вызвало образование кружка пролетарских поэтов, и
посвященное ей звучное четверостишие можно видеть и до сих пор, написанное
химическим карандашом на стене рабфаковской курилки:
Вера, Вера, дорогая,
Я люблю, люблю тебя...
Ночью я не сплю вздыхая,
Мне забыть тебя нельзя...
Мы не будем лишать спокойствия наших читателей описанием ее прелестей.
Верьте на слово. Для данного случая важно то, что в числе прочих жертв
страсти стал студент 1-го МГУ Петров.
Любовь обременила Петрова новым галстуком, пробором и неотразимой
кепкой, желтой в клетку. Расположив все эти соблазны в наиболее выгодном
порядке, Петров безрассудно ринулся в пучину страстей, отправив Мельниковой
письмо в розовом конверте. В этом письме Петров просил с той дерзостью,
которую внушает людям любовь, одолжить физику Краевича на три дня.
Весь курс с захватывающим вниманием следил за событиями. От физики
Краевича Петров перешел к двум билетам в кино, а однажды, прощаясь, он долго
и многозначительно жал ей руку.
Доброжелатели не одобряли смелости Петрова и предсказывали ему близкий
разрыв с обиженной девицей. Поэтому для всех, а больше всего для самого
Петрова было большой неожиданностью, когда однажды на бульваре Мельникова
погладила его по напомаженной голове, назвала милым и предложила взять ее
замуж, на что Петров, путаясь и краснея, дал полное согласие.
- Я на все пойду ради тебя, - говорила Мельникова. - Меня хотят послать
на работу в деревню, в Якутскую республику. Но ради тебя я не поеду. Если я
выйду замуж, то меня освободят от командировки.
Все было готово, и Петров составлял уже список приглашенных на
свадебную вечеринку. Друзья жали ему руки, недоброжелатели завидовали, а
соперники делали вид, что Мельникова для них недостаточно хороша. Не теряя
времени, Петров собрал свое имущество и однажды вечером постучал у заветных
дверей.
- Кто там? - раздался знакомый голос.
- Это я, Петров. Отвори.
За дверью помолчали.
- Это который же Петров? Не тот ли вихрастый верзила с пестрым
галстуком и потными лапами? У которого кепка цвета яичницы?
И пока Петров искал в себе описанные черты, голос за дверью добавил:
- Если это тот самый, то он найдет свое розовое письмо и открытку с
голубями у сторожихи...
Петров ушел. Он до сего времени старается понять причину своей неудачи.
Пока он возлагает ответственность за случившееся на второкурсника Ефимова, с
которым он на днях встретил Мельникову на Тверской.
А на самом деле причина гораздо проще. Вместо Якутской республики
Мельникова получила командировку в подмосковное село, из которого можно
ездить в Москву на трамвае.
Вот и все.
А Ефимов тут ни при чем.
"Комсомольская правда", 17/Х-25
ЛОВКОСТЬ
- Главное в нашем деле - это ловкость, инициатива, - говорил Петька
Ворс. - Если ты будешь хлопать глазами, то от всей организации останутся
одни крышки. Ловкость - это самое главное!
Я ничего не имел против инициативы и ловкости. Даже напротив. Но в
описываемый момент мне казалось, что пятьдесят рублей пригодились бы нам
гораздо больше, чем ловкость.
- Петя, - сказал я, - ты был в Губсовпартшколе и знаешь каждую запятую
в политграмоте Коваленко. На прошлой неделе ты на диспуте загнал в угол
живоцерковника и разбил его прежде, чем он выпил стакан воды, чтобы
опомниться. Но к чему годны все знания человечества, когда у нас
проваливается съезд?
Это была совершенная правда. Уездный съезд был на носу. Мы в изобилии
подготовили тезисы, планы и отчеты. Но среди груды съездовских бумаг не было
ни одной за подписью Сокольникова. Нужны были пустяки - рублей пятьдесят на
общежитие. Делегаты были ребята бывалые и привозили продукты с собой, но мы
не могли надеяться, что они захватят кровати и комнаты.
- Надо что-нибудь сделать, - сказал Петька. - Что бы такое выдумать, а?
- Выдумай мышеловку, - предложил я. - Сторож жалуется, что проклятые
мыши сожрали резолюции январского пленума. А денег ты все равно не
выдумаешь.
- Ладно, - говорит Петька, - ладно. Я тебе докажу, что значит ловкость
в нашем деле! Подожди меня, я вернусь через полчаса...
Он вернулся через три часа. Пот лил с него градом. Он подошел и
небрежно выбросил на стол сорок рублей.
- Очень просто, - ответил он на мои вопросы. - Я пришел в Уком партии,
схватил секретаря за пиджак и кричал и топал ногами, пока из него не пошла
пыль. Денег у него не было, но он собрал взаймы у сотрудников под честное
слово... Надо достать еще червонца полтора. Ловкость...
- Погоди, Петька, - сказал я, надевая кепку, - я сейчас вернусь...
Я вышел на улицу и бегом бросился в Уисполком. Через десять минут я
стоял перед председателем, который пил чай с французской булкой.
- Товарищ Коненко! - сказал я. - Вы распиваете чаи с разными
деликатесами, в то время как у нас собирается уездный съезд! Дайте мне
двести рублей, иначе я снимаю...
- Голубчик, - говорит председатель, - голубчик...
- Ну хорошо, хорошо, - говорю я, - дайте пятьдесят рублей. Иначе...
- Голубчик, не только пятьдесят рублей, а и полтинника не дам. Мы все
загнали на посевную кампанию.
- Червонец, - говорю я, - это самое последнее. Вы тут распиваете чаи, а
у нас...
- Ей-богу же нету...
- А, если вы так, - закричал я, ударив кулаком по столу, - то прощайте!
Ноги моей больше здесь не будет!
В этот момент мой взгляд упал на ноги и меня осенила мысль. На что мне
сапоги? Тем более летом? Можно прекрасно ходить в сандалиях. Через полчаса я
был на базаре и останавливал прохожих.
- Опойковые сапоги, - говорил я тоном человека, идущего на крайность. -
Совершенно новые, почти не ношенные. Продаю только потому, что правый сапог
немного жмет. Не лапайте, гражданин, вещь дорогая и по нашим временам
редкая...
Вдруг я слышу страшно знакомый голос, предлагающий диагоналевые брюки
за 14 с полтиной по случаю. Я подошел к нему и взглянул ему прямо в глаза.
- Петька, - сказал я, - ты лгал мне, как зеленая лошадь. Я стыжусь за
тебя. Я все понял. Ты загнал за сорок рублей свою кожаную куртку? Нечего
косить глазами на мои сапоги, - правый все равно жал мне ногу...
- Успокойся, - ответил Петька. - Честное слово, ты ошибаешься. Это был
мой френч в полоску с кокосовыми пуговицами.
"Комсомольская правда", 4/I-26
КРАЙНОСТЬ
Среди событий этого года в селе Бородаевке, Днепропетровского округа,
наиболее крупным было появление Антона Антоновича Заворотнева. На
воображение жителей Бородаевки он подействовал с неотразимой силой.
В Бородаевке появился он незаметно, под вечер, напился у баб воды и
покурил с мужиками на бревнах около Совета, а через несколько дней внезапно
объявился магом, хиромантом и прорицателем. Оказалось, что ему известно
прошедшее, настоящее и будущее, что он отыскивает тайные клады и угадывает
конокрадов. Говорили, что он умеет отводить глаза, вызывает духов и запросто
держится с нечистой силой, основным же его занятием является подача
нуждающимся советов на все случаи жизни.
И к Антону Антоновичу пошли за советами. Сначала пришли девушки и,
краснея, шептали в его волосатое ухо свои вздорные и робкие просьбы. Потом
пошли бабы рассказать понимающему человеку бесконечные бабьи жалобы, а
дальше двинулись уже хозяева и степенно расспрашивали мага: не знает ли маг,
случаем, почем будет рожь в следующий базар, есть ли бог и как лечить
чесотку у лошадей. Маг принимал всех запросто, справлялся в секретных
книгах, смотрел на воду, рассыпал золу и давал загадочные ответы.
Мало-помалу известность его стала расти, из окрестных деревень потянулись
крестьяне.
Он привык к своей жуткой славе. Он сделался необходимым в деревне
человеком. Если угрожала засуха или нападал на хлеб прожорливый червь, то
шли сначала к отцу Панкрату, а затем и к Антону Антоновичу, потому что
рачительный хозяин старается обезопасить себя и от бога и от нечистой
силы, - так все-таки верней.
Этой осенью в соседней деревне шефы чинили мост через топкое, заросшее
очеретом болото. Антон Антонович ждал, пока его позовут, но потом отправился
сам.
На старом болоте кипела работа: крепко врезались топоры в дерево и
свежая стружка густо желтела в болотной траве. Паровой копер, тяжело бухая,
вгонял в землю острые сваи. Маг, потолкавшись среди этой суеты, направился к
человеку в кожаной куртке, который бегал с карманной рулеткой и кричал
осипшим голосом о каких-то бревнах. Маг поймал его за рукав и сказал
зловеще:
- Нехорошо. Неладно дело ведешь. Плохо это кончится.
Человек в кожаной куртке бросил на него тревожный взгляд:
- А что? Крепления расшатались?
Маг наклонился и начал тихо шептать ему на ухо жуткую правду о болоте.
В его тинистых, зацветших водах водилась всякая нежить - безглазая,
бесформенная, страшная, по ночам вспыхивали синеватые огни. По мохнатым
болотным кочкам бродил неизвестный голый мужик, который исчезал как дым,
когда к нему подходили. На болоте была особая, странная жизнь, дикая,
столетняя глушь, нельзя безнаказанно врываться сюда с дымом и грохотом
машины. Но делу, конечно, можно помочь: хорошо, например, действует баранья
лопатка. Есть вещи и почище лопатки, но это самое дешевое...
Руководитель дико взглянул на него и кинулся в сторону, где наводили
настил на бревна. Маг обиделся, но идти домой по мокрой осенней дороге,
ничего не добившись, не хотелось, и он снова поймал руководителя.
- А еще образованный, - сказал он укоризненно, - а еще беретесь мосты
строить. Совестно. Ну вот, шкура черного кота, она дороже, но зато это -
вещь.
- Почем?
- Отдам за пять.
Человек в кожаной куртке зевнул, обнажив тридцать два зуба.
- Вот что, папаша, - сказал он. - Вон там есть сухое место. Положи свой
узелок с чертовщиной и возьмись-ка лучше таскать бревна с ребятами. Работа
поденная, полтинник в день. Больше заработаешь.
Маг пошатнулся, ошеломленный. Этот упрямый человек ни во что не ставил
его древнюю деревенскую мудрость.
- А... голый мужик? - спросил он неуверенно.
- Да уж как-нибудь... авось...
Маг пожевал сморщенными губами. Кругом стоял деловой шум. Люди работали
быстро, уверенно, острой сталью блестели топоры и падали белые щепки. Долго
смотрел старик по сторонам. Машина с грохотом вбивала могучие сваи в болото.
Что могут сделать против ее жадных, железных лап ветхие болотные призраки? С
другой стороны, и полтинник - тоже деньги.
Маг положил узелок с бараньей лопаткой и черной шкурой, подвернул штаны
и сказал тоном человека, идущего на крайность:
- Ладно. Но за болото я не ручаюсь.
"Правда", 14/XI-26
О ВОЕННЫХ И ШТАТСКИХ
Возьмите самого обыкновенного политпросвета или экправа. Снимите с него
куртку и кепку, выньте из рук его рыжий, видавший виды портфель. Дайте ему
шлем с красной звездой или матросскую бескозырку с ленточками, оденьте его в
форму, - и вы не узнаете в нем вчерашнего штатского, вооруженного ручкой
активиста. Военная выправка и жесты привыкшего к строю человека изменят его
до неузнаваемости, и только комсомольский значок да чернильное пятно на
указательном пальце изобличают в солдате или моряке вчерашнего комитетского
зубра.
Он выучит много новых слов и узнает другие, новые пути. Шум
комсомольских собраний сменит отчетливый, мерный шаг марширующих колонн или
напряженное гудение машин в стальном корпусе корабля. Вместо отчетов и
цифровых сводок он будет изучать траекторию пули, устройство затвора или
гибкое тело самолета. И пока портфель будет пылиться на полке рядом с
блокнотами и забытой кепкой, в его подсумке будут звенеть полные обоймы
патрон.
Это не очень сложная штука - вздваивать ряды, целиться и стрелять; во
всяком случае, не более трудная, чем тащить на себе пачку комиссий и гроздь
разнообразных кружков. Служба быстро берет штатского человека, выпрямляет
грудь, застегивает на все пуговицы, аккуратно выравнивает шаг и ставит на
свое место в шеренгу солдат. Ухо быстро отвыкает от старых, знакомых слов:
"слушали - постановили", "бронь", "фабзавуч", - все это остается позади, в
рыхлых сугробах бумаг. Новые слова приходят и наполняют день равномерной,
выверенной системой ученья, упражнений и походов.
Вчера на съезде, на торжественном заседании, на трибуну один за другим
всходили матросы и солдаты. Говорили о Черноморской, о Балтийской, о
Каспийской и Дальневосточной флотилиях, о береговой службе, об аэропланах и
гидроаэропланах. Приветствовали, просили не забывать и дарили съезду
подарки. Оркестр играл "Интернационал", зал кричал и аплодировал.
Моряки и красноармейцы, пришедшие с речами и подарками, держали руки по
швам и ходили привычным строевым шагом, ничем не отличаясь от других таких
же моряков и красноармейцев. Но зал не обманывался матросскими ленточками и
красноармейскими нашивками. Делегации сразу узнавали "своего оратора,
ушедшего во флот или в армию из их организации, и встречали его ободряющими
криками. И сквозь облик сурового воителя или старого морского волка
проглядывало знакомое безусое комсомольское лицо.
Возьмите самого обыкновенного политпросвета или экправа. Снимите с него
кепку и наденьте шлем или матросскую бескозырку с ленточками, - придет день,
когда такое переодевание понадобится. Дайте ему трехлинейную винтовку и
поставьте в строй...
И вы не узнаете вчерашнего штатского, вооруженного ручкой активиста.
"Комсомольская правда", 21/III-26