о-рожевого молодого неба, прожогом пролiтаК повiтряний трамвай, лишаючи за собою металiчну шипучу смугу звукового шумовиння. Небо, як озеро човнами, всiяне аеропланами всiх систем i розмiрiв - то beau monde. Берлiн вилетiв на вечiрню гулянку. Рiзнокольоровi балони й аеростати-реклами слабенько, меланхолiчне погойдуються на дротяних шворках. Тепер вони такi самотнi, жалюгiднi, безпораднi серед рухливих вiльних аеропланiв. Але ввечерi, вночi, о, тодi вони пани всього неба, тодi вони бундючно, кричущо горять вогнями, всiма можливими фарбами, мигками, пiдскоками, електричними фейерверками, рефлекторами, проголошуючи небовi й землi найкращi в свiтi цигарки, шоколад, пасту на чоботи, пiдв'язки до шкарпеток. Раптом десь iзнизу, збоку, несмiло, самотньо бенькаК нiжне контральто вечiрнього дзвона. Продираючись крiзь гущу галасу, дзвякоту, гуркоту, нiжнi контральтовi хвильки, як чистенькi гарненькi дiвчатка у п'яному натовпi, взявшись за ручки, дивом якимсь прокладають собi дорогу. I старому Наделевi, з акуратно i строго начепленими окулярами на рожевому носику, стаК тепло й по-iншому сумно. Пашить дитинством, старим, суворим батьком, строгим соцiалiстом, який щоразу, як ловив Густава бiля церкви, брав його голову собi мiж колiна и боляче шпарив великим, товстим бiлим олiвцем. "А не бiгай до попiв! А не бiгай до попiв!" Було ж колись щастя! Можливе ж воно? Бо чого ж так тепло, так радiсно-журно, з такою подякою цiлуК душу пам'ять тих часiв? "Де-еннь!.. Бе-еннь!" Густав Надель заплющуК очi. В жовтiй тьмi хвилясте дрижать нiжнi звуки, рiднi, далекi. Минуло життя. Шостий десяток. Ще рокiв п'ять-десять - i каюк, смерть. I все? А де ж життя, а де ж те хвилююче, сонячне, таКмно вабливе, що визирало й манило колись iз кожноП травинки, з кожноП посмiшки дiвочоП, з кожноП зiрки на густо-синьому небi? Старий, маленький, рожево чистенький Надель розплющуК очi й з-за великих окулярiв дивиться по хатi. Герман, прищуливши праве око, як мати, коли сердиться, перехиливши чорну патлату голову на праве плече, немовби страшно уважно, але iронiчно слухаК. Вiн заранi нiчому не вiрить, що скаже Дiтрiх. Але Дiтрiх i не потребуК, щоб той йому вiрив. Вiн п'яний, просто п'яний, це тепер ясно видно. А Фрiц лежить поперек лiжка, пацаК ногами й смiКться. В хатi брудно, неохайно, безладно. I це все? I тридцять рокiв за верстатом, за дротиками лампочок, i одрiзана рука, i щоденне побивання за писклятами, - все те от за це? Маргарита, колишня вiрна, смугляво-червона, бистроока товаришка, апатично плете панчохи, i рот од недавнього паралiчу Пй скривлений набiк, i брудне посивiле волосся неохайними пасмами звисаК на жовту шию, i бiднi спухлi ноги болять-болять. "Бе-еннь!.. Бе-еннь!" Украдено життя! Украдено спокiй, затишок, старечий, передвечiрнiй, передсмертний спочинок! Украдено родину. Нема родини, немаК рiдностi, самi лютi вороги, якоюсь силою збитi докупи Ач, як клацають зубами одне на одного! Густав Надель стомлено пiдводиться, скидаК окуляри й пiдходить до столу. Лорхен, високо пiднявши лiктi, випиваК з миски рештки супу. А Грета витрiщила очi на Дiтрiха й нiчого не бачить. Дiтрiх, високо й здивовано пiднiсши брови, врочисто виймаК з кишенi портсигар, б'К по ньому долонею й пiдморгуК Германовi. Портсигар зовсiм новий, шкурятяний, оздоблений золотими защiпочками. - Бaчив? Отож-то! Вiн поважно витягаК з портсигара жовту елегантну сигару й одкушуе кiнчик, плюючись i витираючи маснi, спухлi, занадто червонi губи. Вiн маленький, молочно-рожевий, iз бiлявим, як у батька, волоссям. Вiн весь викапаний батько, але не хоче бути й подiбним до нього. Вiн маК такий самий нахил до акуратностi, тихостi, як i батько, але навмисне ходить неохайно, поводиться галасливо, загонисте, з викликом. Навмисне, бiдне, дурне хлопчисько! Герман подiбний до матерi, чорнявий, присадкуватий, запальний, банькатий, широконосий. Але й вiн не хоче бути подiбним до матерi. Не хоче i Фрiц бути подiбним до батькiв, справдi нi до кого не подiбний, золотистий, стрункий сивоокий дурень. Нiхто не хоче. - А де ж ти взяв цей портсигар? - кричить Фрiц iз лiжка i старанно нiгтями щипаК кучерявий крихiтний вус. - Заробив, розумiКться. Хе! А ти, детективе, вже поживу собi вбачаКш? Молоко на губах iще... Тьфу! Вiн випльовуК крихту тютюну i знову пiдморгуК Германовi. Що? Ловкi сигари люди заробляють? Ого, вiн страшенно поважаК працю. Праця, партiя й парламент. Це К три святинi, будь вони тричi й чотири рази проклятi. Батько це може пiдтвердити, вiн старий соцiал-демократ, вiн уже от-от за кiнчик хвоста соцiалiзм тримаК. На жаль, йому праця одну руку вiдрiзала, а то б уже давно було щастя небесне на землi. Ге? Нi? Браво. Батько сердиться. Вiн тридцять лiт пробув у тюрмi, на легких каторжних роботах, а все-таки сердиться. Брраво! А щодо нього, то вiн од завтрашнього дня працю кидаК к чортовiй матерi. Годi. Старий Надель пильно дивиться на сина, строго, часто клiпаючи маленькими, трошки недорiзаними очима. Дiтрiх важко смокче сигару й пускаК клубки диму вгору. Герман теж пильно й пiдозрiло оглядаК брата. - Що ж ти робитимеш? До Iнараку ступаКш? Дiтрiх грайливо покивуК одним плечем. Навiщо до Iнараку? Iнарак так само качоргу шануК, як i соцiал-демократiя. - Та ще й як! - раптом дзвiнко кричить iз лiжка Фрiц. - Моментально такого, як ти, розстрiляли б там. - А тебе б повiсили? Чи вони просто душать детективiв? Га? Старий Надель червонiК, знову встаК й iде до вiкна. Детектив. До цього вiн нiяк не може звикнути. Нерозумно, нелогiчно, - теж праця, служба, а от не може та й не може втоптати це у своПй старiй, стiльки вже топтанiи головi. Детектив! А ще рiк тому Фрiц був надiКю батька, вiрним товаришем i вихованцем. Гордiстю був старого Наделя перед партiйними товаришами. I раптом у детективи, в сором, у глум. I дiйсно, колись задушать iнаракiсти. "Бе-еннь! Бе-еннь!" Лопотять мотори, гуркотить залiзно-кам'яний Берлiн, гримить, спiшить, кричить. Усi спiшать, усi женуться кудись кидають одне, хапають друге, перестрибують один через одного, плюють на те, що вчора цiлували. Нетерплячка, гарячка, невитриманiсть. Усе зразу, все моментально, все цiлком. Зруйнувати всi фабрики, зiрвати всю землю, запалити всi мiста! А на другий день сигара в зуби з нового портсигара або в детективи. I знову вертаКться до столу старий Надель. Ага, в анархо-натуралiсти Дiтрiх записуКться. Ну, це iнша рiч. Волi, повноП, необмеженоП, звiрячоП волi вiн хоче. Вiн не хоче мати вiдiрваних рук, краще вiн одгризатиме iншим, коли вони спробують його запрягти в ярмо. Герман ущипливе iпосмiхаКться. Так, розумiКшся, це нормальний наслiдок соцiл-демократичного болота. Довго сидiти в ньому небезпечно для здоровоП людини. РозумiКться, пiсля соцiл-демократiП лишаКться або в анархо-натуралiсти, або в шпики-детективи кидатись, - цiлком зрозумiла реакцiя. Тут старий Надель не може вже витримати. Е, це вже занадто. ПатякаК шмаркач чорт батька зна що й думаК, що розв'язав усi питання. Очевидно, коли б цi дурнi були в нсокому-нiстичнiй сектi, то зразу стали б святими? Ще дурнiшими стали б. Приклад живий перед очима - мудрий Герман. Дiтрiх весело, бурно регоче, падаК на стiлець, пацаК ногами i хляскаК в долонi. - Брраво, батьку! Браво, бiс! Так його! Герман червонiК, i очi, пукатi, чорнi, материнi очi, починають скоса дивитись - поганий знак. Вiн бурхливо схоплюКться i, по-ораторськи витягши до батька руку, починаК одвер-то, щиро, раз у життi говорити йому нарешгi всю правду. Старий Надель нiчого не маК проти цього, о, будь ласка, проти правди вiн нiколи нiчого не мав. Вiн готовий слухати навiть неокомунiстiв, коли вони здатнi на правду, будь ласка, вiн готовий. Але дедалi, то готовнiсть його стаК щораз менша та менша. Бо правда неокомунiста - просто нахабна, хлопчача брехня, перекручування фактiв, наклепи! Вiн не може спокiйно слухати цi дурницi, вiн повинен заткнути рота шмаркачевi. Але ба: шмаркач не даК собi заткнути рота, а затикаК його батьковi. Вiн просто не даК слова вставити. Вiн пiниться, стукаК стiльцем об пiдлогу. Широкий нiс роздувся, очi косо й люто блискають жовтими iскрами. Старому Наделевi аж виски почервонiли. Вiн знизуК плечима, посмiхаКться, пробуК говорити, але де там! Дiтрiх регоче й п'яно пiддрочуК оратора. РозумiКться, батько винен. Авжеж! Хто ж би iнший? - Лорхен! - раптом кричить iз лiжка Фрiц. - Та будь же ти за голову мiтингу! Лiзь на стiлець! Що це таке, неокомунiзм не даК слова соцiал-демократiП. Та позабирай зi столу виделки, а то вони повиколюють очi один одному. Але тут Герман, як прокинувшись, помалу повертаКться до Фрiца i здивовано обводить його косими важкими очима з золотистоП голови до пацаючих нiг - А ти чого?? Детектив! Шпiцель! Буржуйський собака. Тобi чого тут треба? Лежи отам i мовчи. А гавкати можеш там, де начальство скаже. Буржуйський собака, поширивши очi, неиорушно лежить, i видно, як пiд золотистим пушком хлопчачого дитячого лиця густо, гаряче виступаК кров. Вiд цього вiн нiчого не може сказати й тiльки широко, мовчки, переставши падати ногами, дивиться на брата. Раптом у сiнях дзвiнко дирчить дзвiнок. Грета схоплюКться й вибiгаК. Тодi старий Надель понуро схиляК голову й потираК iправою рукою лiве плече. Коли нерви роздратуються, воно по-щiмлюК й чути одiрвану руку з пальцями, якi теж пощiмлюють. Дверi розчиняються, влiтаК Грета. Чорнi оченята круглi, напруженi. - Фрiце! Тебе! Якийсь рудий-рудий пан! Фрiц швидко пiдкидаК горiшню частину тiла, впираКться обома руками в край лiжка й гучно стаК на ноги. Дiйсно, якийсь рудий-рудий добродiй. ПосмiхаКться й простягаК руку. В сiнях темнувато, лиця добре не видно. Чийсь дуже знайомий сокирчастий нiс i променистi, нiжнi очi. - Ах, господи! Товариш Тiле! - Менi з вами треба трошки, але поважно поговорити. МаКте час? - О, що за питання?! Сюди? Нi, сюди. Нi, краще сюди. Вiд несподiванки, замiшання й хвилювання Фрiц веде гостя до кухнi Сiсти в нiй нема на чому, i Фрiц червонiК. Але Тiле зовсiм не потребуК сiдати, - справа двох хвилин. Зовсiм коротенька справа. I товариш Тiле, дивлячись згори в рожево золотисте з червоною пiднятою губою лице, нiжно й пошепки розповiдаК коротесеньку справу Очi його дивлягься так уважно, ласкаво i просто, що вся справа здаКться теж простою й незначною. От тiльки рудi вуса й иеружа перешкоджають, щось у них трошки моторошне та смiшне К. РозумiКться, Фрiц готовий. Зараз Пхати? Добре. Моментально Речей нiяких не треба? Завтра все доставлять? Добре. Моментально. - Але майте на увазi, товаришу, ви повиннi бути готовi й на смерть. ЧуКте? Фрiц червонiК, пушок стаК помiтно жовтий на щоках, у голосi напружена поважнiсть. - Я, товаришу Тiле, статут Iнараку знаю. - Як так, то... I товарищ Тiле простягаК в жовтiй, рудiшiй, нiж вуса, рукавицi руку. Фрiц перебiльшено серйозно потискуК ПП й ще бiльше червонiК. (Ах, господи, коли ж вiн уже вiдвикне вiд цiКП дурноП, соромноП звички червонiти, як iдiот!) Коли вони виходять уже сходами, - Тiле попереду, а Фрiц позаду, - Фрiц починаК йти щораз повiльнiше та повiльнiше. I раптом згадуК, що забув у кiмнатi одну дуже важну, конспiративну рiч, яку конче треба знищити, бо . Конче треба! Одна хвилина! I вiн, перестрибуючи через схiдцi, бiжить нагору. В хатi, де була сварка, вже трошки iнша картина. На стiльцi стоПть Лорхен i строго вимахуК маленьким жовтеньким олiвцем. Вона - голова мiтингу. Поважно-розумненькi, сумирнi, блакитнi оченята строго обводять ораторiв. Слово належиться со... соц... сосаль... Голова мiтингу не може вимовити трудного слова. Тодi з одного боку неокомунiзм, а з другого стара соцiал демократiя обнiмають маленьке, тепле тiльце й ретельно пiдказують трудне слово. I очi в Дiтрiха так само мокро й тепло свiтяться, як у батька, i розрiз Пх такий самий недокiнчений, i сам вiн тепер увесь страшенно подiбний до старого Наделя, невеличкий, акуратненький, рожевенький, тiльки без гостренькоП борiдки й вусикiв. Фрiц ааклопотаио пiдходить до батька й простягаК руку. Вiн негайно Пде з Берлiна - службова подорож. Потiм так само заклопотано потискуК руку Германовi й Дiтрiховi. Вiн не маК часу, вiн дуже поспiшаК. Але раптом обнiмаК Германа, цiлуь i, почервонiвши, вiдриваКться вiд нього. I знов так само обнiмаК всiх по черзi, а батьковi й матерi цiлуК руки. Це вже зовсiм несподiвано й дивно. А насамкiнець виймаК всi грошi з кишенi й кладе Пх на стiл перед Лорхен. I поспiшно, заклопотано, з червоними вухами вибiгаК з кiмнати. У старого Наделя щемить плече й ворушаться шальцi одрiзаноП руки ввесь вечiр. Але вiн живою рукою натираК терпен-тиною хорi ноги своКП староП и довго сидить коло неП в темнiй кiмнатi, поки рука Маргарити сонно не слабне в його руцi. I очi йому теплi, нiяковi й щасливi, коли вiн виходить до сусiдньоП кiмнати. Анархо натуралiст спить на постелi детектива, а неокомунiст учить недавнього голову мiтингу складати з вирiзаних iз газети лiтер слова. I на столi лежать уже два слова: "хай живе.."; для третього пiдбираються вiдповiднi лiтери. Вже три лiтери "нео" готовi, але очi старого Наделя вiд них не стають менше теплими Коли такий "нео", як сьогоднi, то хай живе вiн на вiки вiчнi! *** М'яко й гнучко похитуКться авто, нахиляючи то Фрiца на Тiле, то Тiле на Фрiца. Дрiбненькими волосяними зморщечками смiКться сокирчастий нiс над рудими вусами, очi нiжно, сердечно-влазливо припадають до очей Фрiца. Фрiц уважно слухаК iнструкцiП, а холодок легесенько торк та торк за серце. Вiн зовсiм не хвилюКться, - iнаракiст увесь повинен бути з загартованоП крицi, до всього готовий, на все здатний. Але йому дуже цiкаво, як то воно все буде. його хвилюК, що Тiле, сам Тiле приПхав до нього й так сердечно, просто, як iз зовсiм-зовсiм рiвним говорить iз ним. I вiн чуК до Тiле таку нiжнiсть, як до батька, коли прощався з ним. Колись вiн, може, теж буде одягати рiзнi перуки й органiзовувати "вiдповiдальнi акти". (Коли, розумiКться, з цiКП справи вийде живий. А не вийде, - ну, що ж, у кожному разi за вiдiрвану батькову руку, за "легкi каторжнi роботи" буде вiдплата як слiд!) Авто зупиняКться iперед двоповерховим, поважним, строгим i старовинним будинком. У великому темнуватому холi, подiбному до каплицi, зустрiчаК Пх поставний, гарний, урочистий добродiй iз точеним носом i густими бровами. Ганс Штор, управитель дому Елленбергiв. (Батько Макса Штора!) Ганс Штор строго оглядаК Фрiца, не подобаКться йому постать Фрiца - льокай, порядний, справжнiй льокай повинен бути як механiзм. у ньому не повинно бути простоти, цiкавостi, пушку на щоках, золотистих вусикiв, вiльних рухiв. Тiле нiжно, добродушно заспокоюК старого Штора. Все буде добре, чудесно, якнайкраще. Потiм Штор докладаК графовi Адольфовi Елленберговi, а Тiле й Фрiц дожидаються в холi, поглядаючи один на одного уважно й непомiтно. Граф Адольф Елленберг веде Тiле вгору до покоПв князiвни й на терасу, де сталося злочинство, а Фрiца Ганс Штор одво-дить униз, до маленькоП напiвтемноП кiмнатки в сутеренах - тут вiн житиме. Тiле уважно оглядаК кожний закуток у спальнi й на терасi, щоразу поштиво й нiжно питаючи дозволу в принцеси. Граф Адольф теж щоразу поштиво й мовчки схиляКться до принцеси й уважно слiдкуК за кожним рухом Тiле. Принцеса ж байдуже щурить очi й зовсiм не цiкавиться нi Тiле, нi графом Адольфом, нi коронкою. Нарештi, Тiле питаК дозволу пiти геть. Огляд його цiлком задовольнив. - Насмiлюсь доповiсти вашiй свiтлостi, що випадок надзвичайно загадковий. Але деякi данi дають менi смiливiсть мати певнiсть, що украдений символ шляхетноП королiвськоП влади буде знайдений. Я й моя могутня органiзацiя, що до неП маю честь належати, прикладемо всiх сил до цього. I очi його нiжно, певно й улазливо-просто припадають до очей князiвни. I князiвнi здаКться, що дiйсно коронка буде знайдена i що це справа зовсiм не така вже трудна та загадкова. Вона милостиво хитаК головою й дякуК, а Тiле низько схиляКться й поштиво задом виходить iз кiмнати. (А пiд рудими вусами його морщиться смiхотлива посмiшечка). Внизу, в холi, в куточку бiля величезного, як ворота, камiна, Тiле востаннК даК iнструкцiП Фрiцовi. Фрiц уже в лiвреП, що трошки вузька на нього в плечах, i стараКться триматись так, як тiльки що строго вчив його Ганс Штор. У цей час на сходах з'являКться висока жiноча постать у чорному шовку вiд шиП до нiг, з молочно-бiлим лицем i червоним дивним волоссям Тiле раптом одходить набiк i тягне за собою Фрiца, рiвночасно поштиво й низько кланяючись постатi. Обидва мовчки, витягшись, стоять, коли вона рiвно, строго й велично несучи голову, з легким скляним шелестом шовку проходить повз них. I Фрiц уже знаК, що це вона, це та, ради якоП вiн тут. I коли вiн лишаКться сам i думаК про чорноблискучу постать iз високими, широкими клубами, спадистими плечима й короною червоного волосся, йому стаК сумно й дивно хто тон, що маК смiливiсть i щастя цiлувати це лице? I що можна даiи за те, щоб мати право на це? *** Так, так, трошки бiльше, нiж два тижнi, пробув Рудольф Штор у горах, ревiзуючи землетрус. Але, очевидно, наслiдки ревiзiП надзвичайно добрi. Садiвник Иоганн, який помагав пановi докторовi пiднести валiзку з вiзника до лабораторiП, цiлком виразно бачить, що пан доктор увесь якийсь дивний, а з лиця його неначе сяйво йде. А ще дивнiша його мова. На ввiчливе звичайне запитання старенького Иоганна, чи вдатно подорожувалося, пан доктор раптом зупиняКться, бере Иоганна за плечi i, сяючи йому в лице очима, каже: - ЗнаКте що, пане Грубмахере, такоП удачi, мабуть, ще нiколи весь свiт не бачив. Коли я не помиляюсь, пане Грубмахере, то все людство хутко буде задволене з моКП удачi. Запевняю вас! Отаке каже пан доктор, щасти йому, боже. А що вже валiзка тяжка, то хай же Пй усячина! - ледве-ледве вдвох дотараба-нили до лабораторiП. Залiзо там чи золото - цього Иоганн iз певнiстю не сказав би, але що важка, то важка! Мiцi теж дуже здивована поведiнкою пана доктора. Надзвичайно чудна поведiнка! Це вже хоч би з того помiтно, що коли Мiцi, прочувши вiд Иоганна про приПзд доктора Рудольфа, на хвилинку забiгаК до лабораторiП, то пан доктор ставиться до цього так, нiби до нього прийшла якась стара бабуня. Привiтно, ласкаво, але... Мiцi просто змушена вжити деяких iз давнiх-давен вироблених жiночим родом заходiв, щоб вивести пана доктора з цього ненормального стану. Нема що, заходи не йдуть намарне. Але й тут виявляКться чуднiсть пана доктора: раптом хапаК ПП, зминаК всю i при розчинених дверях починаК скажено цiлувати. При розчинених дверях! Хiба це нормальний стан?! РозумiКться, Мiцi й тут мусить звернутись до вiками випробуваних засобiв жiноцтва злякано прошепотiвши "од, хтось iде!", швиденько користуКться звичайною в таких випадках вi ковою чоловiчою довiрливiстю й вириваКться. Потiм, загородившися стiльцем, стаК бiля самих дверей. Таким тiльки чином i вдаКться привести пана доктора до бiльш менш нормального стану. Власне, до "бiльш менш". Бо що то за нормальний стан, коли людинi розповiдаКться про надзвичайно цiкавi трагiчнi но вини, а вона з блаженною посмiшкою або ходить по хатi, як граблями, розчiсуючи волосся пальцями, або сiдаК бiля валiзки й неначе п'яними, блискучими, посоловiлими очима любовно длубаКться в якихось камiнцях. А новини ж такi, що в усякого iншого очi на лоба з цiкавостi вилiзли б. Наприклад, пропад коронки. Всi газети про це криком кричать, усi екрани про це миготять, на всiх аеростатах увечерi про це реклами висвiтлюють. А пан доктор тiльки засмiявся на все це та пробурмотiв собi пiд нiс: - Та ну? Отака lcтopiя? I знов за камiнцi. А коронка ж, можна сказати, iстинно якась чарiвна. Це Мiцi мусить таки сама признати. Вона, розумiКться, в бога не вiрить, релiгiя, попи - все це, звичайно, забобони, вона безрелiгiйна вже три роки, але тут вона мусить визнати, що в коронцi дiйсно сидять якiсь старi чари. Чортячi чи божi, але сидять. Факт! Пан доктор не вiрять? Добре. Але пановi докторовi, розумiКться, вiдомо, що принцеса маК вiд свого роду заповiт перевчити всi книжки на свiтi, i коли не зостанеться нi одноП не перевченоП нею, тодi ота коронка, що пропала, стане справжньою коронкою, i в Нiмеччинi знову повернеться колишня монархiя. Вiдомо це пановi докторовi? Добре. Що ж це за знак, що як пропала коронка, так iпринцеса звелiла всi книжки геть iз ПП кабiнету повиносити? Га? А подивитись тiльки на неП, яка стала. То така пишна, повiльна, така горда була, така тиха та нечутна. А тепер уся як на струнах, хвилини на мiсцi не всидить, то верхи гасаК, то на аеропланi над усiм Берлiном шугаК, то пiднiме в себе таку музику на роялi, що старий граф тiльки покректуК. Що це все значить? Га? Пан доктор, приставивши до ока побiльшене скло й розглядаючи камiнчик, мусить згодитись, що це таки надзвичайно цiкаво. Так, розумiКться, цiкаво, але що чари в нiй К, то це теж таки факт Мiцi, звичайно, пi в якi вiдьми, наговори й тому подiбнi забобони не вiрить, але що ця коронка не проста й що дiйсно, як кажуть люди, скрiзь несе з собою нещастя, то це ж видко не тiльки на принцесi. Весь дiм, уся родина графська як пере мiнилася пiсля пропаду коронки. Старий граф, наприклад, -господи, аж моюрошно часом стаК! - тiльки те й робить, що ходить по парадних покоях, заклавши одну руку за спину й весь час перебираючи пальцями, а другою почухуК пiдборiддя. Iнодi стане, стоПть, щось про себе бурмоче, знизуК плечима, по-смiхаКться. Стара графиня притихла, навiть до кухнi не втручаКться, нi до чого не заглядаК. А що з графiвною Трудою сталось, так це теж хiба не доказ? Џй би то, сказати, що до коронки? А як пропала, так графiвну як пiдмiнили. То, бувало, останнiми часами тiльки до церкви виходила (щось було таке напало на неП!|) - така собi сумирна була, а то теж раптом як скинула з себе всю релiгiю й загуляла так, що аж курить. Додому до ночi не вертаКться, i часом винцем од неП таки добренько попахуК. Старий граф уже разiв зо два з нею строгу балачку мали, але то Пй цiлком байдуже, тiльки комiчно так посвистуК собi. Та навiть на прислузi вiдбилась та коронка, чого вже бiльше! Фрiдрiха заарештували (хоч усi готовi заприсягти, що вiн анi сном, анi духом не винен). Ернста вiдправили. А замiсть Пх узяли якогось молоденького кучерявого хлопця, що вмiК тiльки червонiти, а в своКму дiлi анiчогiсiнько не тямить. А приставлено його, - подумать тiльки! - до самоП принцеси. МаКте собi. Ото нiби якась вiдома графовi Адольфовi й дуже вiрна людина. I от тут пан доктор раптом вiзьми та й запитай. - Так, так. Ну, а як принцеса ся маК? Нiчого? Мiцi на це тiльки поширюК очi, потiм заплющуК Пх i глибоко зiтхаК. Џй-богу, це могло вже навiть стару бабусю зачепити. Мiцi, розумiКться, цього так залишити не може. ПП, мабуть, уже давно там кликали, але вона мусить перевiрити, що з бiдним паном доктором сталось. Маючи таку невинну мету, вона виходить iз-за свого стiльця й наближаКться до пана доктора. Вiн зиркаК на неП, як на муху, i знову нахиляКться до валiзки. Якiсь паршивi, сiренькi, з зеленими жилками камiнцi цiкавiшi йому за молоду дiвчину! - У, якi гарнесенькi камiнчики! Можна менi подивитись? Господи, як вiн iзлякався! Аж руку ПП вiдхилив набiк. Подумайте, добро яке! Але Мiцi зате ловить його руку й уже не випускаК доти, доки не перевiряК, чи дiйсно ж таки - що вона, що стара бабуся - то все одно для нього. Та, на бiду, занадто вже переперевiрила. Знову його ненормальний стан кидаКться в другий бiк. Дверi, правда, вже зачиненi, але не замкненi. Iстинно, не замкненi! Хтось може кожноП хвилини ввiйти. Але яан доктор на цей раз уже й правдi не вiрить. ХапаК Мiцi на руки, пiднiмаК, як оберемок трави, i несе до лiжка. Цiлком божевiльний чоловiк! Мiцi мусить тричi дати слово, що ввечерi по десятiй годинi неодмiнно-неодмiнно прийде до нього. Тiльки пiд цiКю умовою Пй удаКться визволитись iз залiзних (просто-таки залiзних!) обiймiв. Але маКте знов. коли Мiцi, стоячи перед дзеркалом, поправляК пухнасто-розтрiпану зачiску i вся така бiло-рожева, з бiлим волоссям, бiлими зубами, бiлими вiями, бiлою шиКю й чер воними щоками та устами стоПть перед дзеркалом i аж сама милуКться з себе, пан доктор знов уже коло своКП проклятоП валiзки! Хiба ж не дивовижний стан?! *** Макс Штор стомлено, з ненавистю й огидою дивиться в дзеркало на своК смугляве, класично гарне лице з навислим на чоло пасмом чорного, скудовченого, виткого чуба. Що може бути дурнiше й безглуздiше, як от iз такою мерзенною пикою бути членом Iнараку? Оперовим спiвцем, маляром-омнеПстом, офiцером мертенсiвськоП гвардiП, прем!Кр-любовником Сузанни, - оце так. З дзеркала на Макса дивляться глибокi, як два тунелi, пухнастi темно-сiрi очi, дивляться з такою мiшаниною суму, огиди й самолюбування, що йому стаК нiяково й соромно. Нiс - бездоганно правильний, нiжно-смуглявого кiстяного тону. Дiйсно, як каже Сузанна, хочеться взяти його окремо, гладити, тулити до лиця й цiлувати, - честь, яка, справдi, носам рiдко випадаК. А уста? Навiть щось немовби розумне в них, крiм вирисуваностi, К! Що може бути смiшнiше й бiльш iдiотське, коли iндивiд iз такою проклятою природою фiзiономiКю намагаКться поводитись i жити, як порядна людина? Нi, що там фiзiономiя! Коли крихiтна, трухла, ласовита й слинява душа хоче вдавати велику, сталеву, вищу натуру. Оце комiзм! "I одречеться батька, матерi, жiнки, коханки, роздасть маКтки своП, одмовиться вiд особистих радощiв своПх, вiзьме хрест свiй i пiде з Iнараком". Так стоПть у передмовi статуту. Ах, як тодi, в тюрмi, це здавалось таким високим, таким до сяжним i таким якраз найпотрiбнiшим серед пiдкупства, зрадництва, лицемiрства, слабодухостi легальних соцiалiстiв? А параграф 9 статуту? Макс пiдсовуК ближче тоненьку книжечку й перегортаК сторiнку назад: "Нi родиннi, нi особистi зв'язки й вiдносини членiв Iнараку не можуть стояти на перешкодi у виконуваннi Пхнього органiзацiйного обов'язку й дисциплiни". I далi знов: " 25. Вступ до Iнараку - на все життя. Нi добровiльного виходу членiв, нi виключення Пх iз Iнараку не може бути. Членiв, що виявлять себе невiдповiдними цiлям i методам Iнараку, видаляК з органiзацiП - смерть". Справедливо. Розумно. Необхiдно. Знай, що робиш. Перевiр, вимiряй свою душу, - чи вистачить ПП пiднести те, що береш на себе; чи з крицi вона, чи з киселю; чи пухир, що так загонисте рветься вгору, але вiд малесенького пiдколу лускаК и зморщуКться, чи вiчне джерело, що б'К вгору й не скоряКться навiть пiд важким камiнням. На це строку тобi даКться цiлий рiк. Цiлий рiк ти можеш думати про те, з чого твою душу злiплено, I коли ти з душею протоплазми забираКшся серед слонiв, то невже ти смiКш бути в претензiП, що вони тебе роздушують? Ах, цей рiк якраз був у тюрмi. Так, так, Iнарак саме для ув'язнених, для скутих, для насичених лютою ненавистю й жагучою волею до визволення. Для тих, що, оточенi iклами ворогiв, дають кривавий зарiк розпороти собi груди об цi iкла, щоб так Пх обламати. Макс Штор лiниво вiдсуваК статут i бере в руки бритву. Треба голитись, немаК ради. Сузанна так не любить брудних щiк. Це - неестетично. Естетично! Тяма, яку можна розтягти, як гуму, на всякий зрiст; шворка, якою можна Сузанну сповити, як немовлятко; релiгiя людей, що загубили здатнiсть до якоП-будь релiгiП. Сонце горить палом у шибках протилежного дому. Безперестанку гуде, шкварчить i тоненько завиваК повiтряний трамвай Будинок змерзло труситься вiд грюкоту пiдземноП залiзницi, трамваПв, автомобiлiв. Над головою вперто ходить старий Надель, точними, дрiбними, цюкаючими кроками, роблячи моцiон i намотуючи шовк на мiтницю. Раптом Макс одкладаК бритву, надушуК гудзик екрана й бере ручку телефону. На екранi з'являКться заклопотане, миле обличчя з слухаючими очима. - Рудi? Ти? Ну, слава богу! ПриПхав нарештi? Сьогоднi? Телефоную тобi два днi вже. Маю дуже важну справу до тебе Можеш мене прийняти сьогоднi в себе о восьмiй?.. Що? Щоб пiзнiше як до десятоП не сидiв? Добре. Справа коротка. Не затримаю. Ти мене зустрiнеш бiля хвiртки саду? Добре. Буду точно о восьмiй. Бувай. "I одречеться батька, матерi..." Так, одречеться той, хто може Хто ж не може, той.... ну що ж, той, може, зможе з гiднiстю сам пiдставити голову пгд товариський револьвер. Макс мляво, розвезеними рухами, одтрiпнувши пасмо чуба вгору, бере бритву й починаК гострити. Геройство!.. I неодмiнно барикади, ешафот, натхненний по гляд, геройський жест. А, бiднi паршивцi люди, вони такi убогi, отупiлi, маленькi, що без натхненних, "естетичних" жестiв для них нема геройства. Подвиг!.. I неодмiнно - пустеля, печера, зелений бородатий дiд-подвижник, чорт, молитва. О, легко було тим iсторичним, легендарним героям виробляти оперетковi жести на барикадах, ешафотах, траншеях. Легко. Дуло зеленим порохнявим дiдам у своПх норах зашiптувати своП молодi пакостi. Нi, ти, голубе, не на ешафотi геройство покажи, не один раз, не одну чверть години, а все життя, щодня, щогодин попостiй на ешафотi. I без публiки, братику, без аплодисментiв, без жестiв, нiкому не вiдомий, не знаний, не оплаканий i ввесь час iз головою на гiльйотинi. Ану? I в iсторiю тебе не запишуть, i тi, за кого ти смертником усе життя ходиш, ще, може, i обплюють тебе. Ще бiльше, герою: ти повине усе, що через чрево матерi винiс iз вiкiв людства, скинути з себе, як гадюка скидаК шкуру. "I одречеться батька, матерi.. " I коли Пх, цих батька й матiр, наприклад, бомбою треба висадити в повiтря, на шматки розiрвати ту посмiшку, що з неП ти шив першi радостi життя, тi груди, що втихомирювали соками своПми твоП першi страждання, - ти повинен це зробити точно й без вагання ЧуКш, барикадний герою? I ти - не зелений, порохнявий дiд, i ти не в пустелi, i ти маКш справу не з наПвним, дурнуватим чортиком-спокусником, що його вбога фантазiя поза голу жiнку не сягаК Нi, тобi тiльки двадцять сiм рокiв, у тобi необ'Пждженим конем стрибаК кров, ти в центрi величезного, напiвбожевiльного, жадного, щоночi танцюючого мiста, круг тебе кишить усiма дияволами спокуси, найвитонченiшими, найхимернiшими, найпривабливiшими дияволами, який тiльки могла витворити знудьгована, передосвiдчена, з атрофованими нервами людськiсть. От тут, дiду, спробуй бути подвижником. Ану? Макс iз гидливою посмiшкою лiниво вмочуК щiточку в воду й намилюК щоку. Красунь iз чорною головою, й бровами, й бiлою бородою. Сузаннi б це вподобалось. А безрукий, недобитий Надель усе ходить, робить свiй моцiон i насотуК шовк, якого нiколи не носив i не носитиме. Любiть ворогiв своПх, благословляйте ненавидячих вас, слухайтесь грабуючих вас, пiдставляйте вашi лiвi щоки, коли вас б'ють у правi, i любiть, любiть ближнього, як самого себе. Любiть i бiйтесь, уникайте всякого гнiву, злостi, ненавистi, грiх бо це великий перед отцем вашим небесним. Хе! I бiля двох тисяч лiт живе ця безглузда брехлива нiсенiтниця. I всi розчулюються перед нею, i всi, навiть соцiалiсти, вважають ПП за святе iдеальне вчення! Величезнi фiлософи людства всiх вiкiв на всi лади пережовують ПП, реставрують, пiдновлюють. Всi зеленi, порохливi дiди, всi оцi Канти, Толстi, МаКри, всi нею зашiптують своП молодi пакостi, всi нею консервують своП немощнi лiта. ЕгоПзм - ваша унiверсальна любов, зеленi дiди! ЧуКте ви? Жорстокий, злий, тупий, лицемiрний егоПзм! Любити всякого, почувати до кожного тепле, лагiдне почуття, вiд усього мати тiльки викликаюче благословення, нiколи не мати вщипливоП, отруйноП злостi, нiколи не противитися злому, нiколи не задихатись од гнiву, нiколи не зеленiти вiд ненавистi, - та це ж надзвичайно гiгiКнiчна штука, це ж зберiгаК органiзм краще за всякi патентованi препарати, це ж вiчний, сонячний, цiлющий курорт, санаторiя, рай небесний на землi! Макс обережно ставить намилену пухку шапочку щiтки на стiл, засуваК руки в кишенi i, одкинувшись на стiлець, дивиться у вiкно. В щiлину мiж дахом протилежного будинку й синiм далеким небом врiзалась густа жовта, як стара вата, хмара. Пiд нею просуваються то в той, то в другий бiк аероплани. Вони пролiтають на годину по кiлькасот кiлометрiв, а звiдси здаКться, що вони ледве рухаються. Люби всiх ближнiх, як самого себе. Хе! Непогано. Ах ви, хитрi, зеленi, порохнянi дiди! Як ви охоче вхопились за таку святiсть! Як ви ретельно захищаКте саме до всякого ближнього любов. Начхати вам на те, що любов до Мертенса е - неминуче й необхiдно - ненависть до Наделя, до мiльйонiв Наделiв. А любов до Наделiв К ненависть до Мертенсiв! Нi, вам конче треба до всiх, бо вам, власне, наплювать на Мертенсiв i на Наделiв. На всiх ближнiх, крiм самих себе, вам наплювать, зеленi ви, старi, себелюбнi пакосники! Сузанна теж маК таку любов. Вона iнакше називаКться - красою, але назва справи не мiняК. Служiння красi, любов до краси - це ж так гарно звучить, це ж така шляхетна, висока цiль життя. У-у, лицемiрна, паразитарна гидь, вона не задовольняКться тим, що безкарно, безупинно смокче Наделiв, вона ще вимагаК атестата на святiсть, красу, вищiсть! Макс устаК, хапаК рушника i, намочивши його, рiшуче витираК лице. Для сьогоднiшньоП розмови цiлком вистачить i неголеного лиця. Так, тепер ясно вагання к чорту. З чим, з чим, а з Сузанною повинен бути рiшучий кiнець! *** Коли Макс пiдходить до вiлли Сузанни (о, не пiд!ПжджаК й не пiдлiтаК, а пiшечки, злiзши з трамвая, пiдходить), перед ворiтьми стоПть уже ряд автомобiлiв. Збоку вiлли, посеред парку, на маленькiм аеродромi стоять аероплани рiзних розмiрiв. Значить, сьогоднi дiйсно маК бути цвiт "артистичного свiту". Перед роз'Пздом на лiто остання артистична бiская. Чудово. Макс iде повiльним лiнивим кроком, заклавши одну руку в кишеню й одкинувши голову назад, як ходять по передмiстi вiдомi всiм, але не спiйманi злодiП; такi собi зневажливо-веселi, нахабно добродушнi, з виразом вибачливоП вищостi лiнi й готовностi моментально вихопити револьвера й покласти на мiсцi всякого, хто спробуК зробити замах на Пхню свободу. Розхристанi майже до пояса груди Макса не напудренi, без на грудного жабо i з неповищипуваним густим чорним волоссям (Навмисне сьогоднi жабо, хоч i поганеньке, не надяг!). Лице неголене, а головне, нi вуста, нi очi, нi щоки не пiдмальованi, вуса i брови свого кольору; убрання сiре, не шовкове й не кольорове. Одне слово, всi ознаки людини з простонароддя, - робiтник або зовсiм маленький урядовець. (I сiре убрання теж навмисне одягнув!) Так, значить, останнiй раз вiн маК честь i щастя входити до цього храму краси. Храм, правда, дуже подiбний до "храму" Мертенса, поганенька копiя з поганого гевала. ТП самi дорiйськi колони, портал, банi, маса наростiв, бородавок, шпилiв. А пнеться як, кричить, навалюК всiм тiлом, - схились, задушу! Внизу льокаП, знаючи Макса, поштиво й занадто ласкаво, як до улюблених звiрят пана, вiтаються до нього. I тiльки як його висока, недбала постать ховаКться вгорi на сходах, перезираються, посмiхаються й зiтхають, - удова радника комерцiП, консервного короля Ернеста Фiшера може собi все дозволиш. Дiйсно, сьогоднi злетiвся весь цвiт "творчого" Берлiна. Велика кругла зала з банею, з церковними довгими кольоровими вiкнами, з фресками (знову поганенька копiя з мертенсiвськоП препоганоП зали) повна тихого, густого гомону голосiв. Вгорi горить жовтий, перепущений через жовто-червоне скло вiкна, великий снiп сонячних променiв. Од цього внизу на все лягас легкий золотистий тон, злагiднюючи вмисну, холодну, синю напiвтьму закуткiв. Посеред зали, закинувши в жагучiй радостi й тузi руки за голову, вся витягнена криком нестримного прагнення, стоПть прекрасна копiя "Краси" Аделя, суперницi Венери МiлоськоП. ? двох бокiв ПП синюватими спiральними пасмами здiймаКться вгору димок тимiяму, набираючи вгорi то зеленкуватого, то червоно фiолетового тону вiд променiв рiзно-фарбних вiкон. Навколо статуП невеликий круг, - нiхто не смiК сидiти близько коло неП. Тiльки за кругом пiд гiллям лапатих схiдних рослин, за майстерно задрапованими зеленню столиками, в фотелях-ложах, пiдроблених пiд зарослi мохом скелi, купчиться все товариство. Макс усе тою ж недбало-лiнивою ходою перерiзуК порожнiй круг i наближаКться до гостей. Гомiн розмов, як туркiт затихаючоП машини, починаК помалу вщухати, а обличчя повертатись назустрiч високому, з випнутими волосатими грудьми красуневi. Хто не знаК Макса, той робить широкi питаючi очi, а хто знаК, посмiхаКться так, як посмiхаються з примхи близькоП людини, i з загадковою простотою пояснюК незнаючим: - Соцiал демократ Журналiст. Давнiй знайомий панi господинi. З дальшого кутка, з синьоП глибини грота вже спiшить Сузанна. Срiбно рудява, з модним розрiзом по боках до самих клубiв сукня, - власне два фартухи, спереду i ззаду, упевнено, ритмiчно й важкувато погойдуються, часом бiлiючи тiлом голоП ноги. А очi, коров'ячi, темнi, вогкi, з темно синiми баньками, вже так знайомо, так хвилююче й так насмiшкувато-ласкаво грають йому назустрiч. О, вона вже з одного погляду на нього знаК, в якому вiн станi I вже моментально виставила свою зброю вогкi смiхотливi очi. Закони омнеi!зму, поважанi в цьому домi, як нiде, почасти звiдси й виходячи, дозволяють усi форми поведiнки, якi коли-небудь вживалися в людському товариствi (виключаючи тiльки негарнi). Макс може здоровитись, може не здороватись, може потисну i и тiльки руку, може прикласти руку до чола або хитнути головою Коли гарно зробив би, може стати на колiно i схилити голову. Макс недбало подаК руку господинi й зиркаК на сусiдню групу, в центрi якоП сидить гола жiнка з прозорою сiткою на грудях i вузеньким поясом на клубах. Жiнка синiми здивованими очима дивигься на нього - Я, Сузанно, власне, на хвилинку. Так, пару слiв сказати. МаКш час? Група з голою жiнкою може чути його слова. Можуть навiть i дальшi чути. Цiлком можливо. Але Макс може ще й голоснiше сказа Пй. Коли Сузаннi це не до вподоби, що ж робити? Але Сузаннi саме це до вподоби, - очi так смiхотливо, роблено-здивовано поширились. На хвилинку? Господи, як це надзвичайно з його боку: тiльки на хвилинку. ЗдаКться, це перша Пхня зустрiч, що починаКться вiд "хвилинки"? Нi? Чи, може, iнодi це вже бувало? А оголена до плiч, темно-бiлого тону рука вже владно, м'яко й жартiвливо бере його попiд лiкоть i веде пiд величезний, з морозцем iз-пiд низу, лопух. Лопух так дбайливо й догадливо розвiсив своК листя, що з бокiв майже нiчого з-яiд нього не видко. - Ну? Але, скоса зиркнувши до сусiдньоП групи, Сузанна раптом витягуК наперед до Макса бiле лице та темно-червонi уста й з натиском i погрозою смiхотливо шепоче: - Милий! Ти милий. ЧуКш ти? Ага, це значить бiй розпочався. Ах, чортяка його мамi, раз у раз вiн отак-о починаКться, раз у раз вона захоплюК iнiцiативу в своП руки, робить перший наступ, ослаблюК його, розумiКться, перемога майже раз у раз буваК на ПП боцi. От уже тепло-тепло занило по всьому тiлi вiд цього тону, вiд любовно-загрозливо витягнених уст, вiд вогких, чистих, звiрячих очей. Та що йому, нарештi, до цiКП жiнки? - Вибач. Я на одну хвилинку. Тодi буду вся до твоПх послуг. Вся. ЧуКш? I, пiдвiвшись, вона знову нахиляКться до нього й притискуК очима, в яких i загроза, i жага, i насмiшка мiшаються разом. Потiм раптово легко випростовуКться i, випинаючи трохи наперед колiна, переходить круг i прямуК до грота, з якого вийшла. I молочно-бiла спина так тепло й яскраво вiдтiняКться темно-бронзовою важкою краскою волосся. Ага, пiшла когось там заспокоПти, близько-близько, в самi очi шепнути йому "милий!" i випрохати кiлька хвилин для одного чудака, якого приговтуК i вводить у свою вiру. Нiчого, тепер усi ПП хвилини будуть вiльнi. В залi вж