ути, але не встигаК и зараз же швидко вiдвертаКться: апарат прожогом, нахилившися носом униз, летить до землi. Доктор Рудольф чуК тiльки, як його пронизуК дика, кричуща тоскнiсть, як голова його нахиляКться щораз нижче й нижче, а в очi стрiмголов летить темно-зелена маса землi. I все зникаК. I знову все з'являКться. З'являКться через те, що в лице гостро, холодно коле дощ. Доктор Рудольф розплющуК очi: вгорi - темносукнянi купи хмар, збоку - задерте догори крило лiтака, за лiтаком - височенна похила стiна лiсу. Доктор Рудольф хоче пiдвестися, але чуК в колiнi такий рiжучий бiль, що мимоволi скрикуК й iiрииадаК до землi, як ховаючись од кулi. Вся нога щемить ниючим, крутячим болем, i по тiлу проходить мороз од самоП думки про той бiль, що тiльки по був. Зломив удруге ногу? Перервав сухожилок? Доктор Рудольф лежить i не смiК рухнутись, щоб обмацати ногу. Його починаК невiдомо вiд чого трусити, як у пропасницi Вiн рiшуче повертаК ногу й згинаК ПП. Але бiль iз такою силою рiже в мозок, що доктор Рудольф почуваК, як м'якнуть йому руки й ноги i душна млоснiсть хилить його на землю. I знову доктор Рудольф розплющуК очi й здивовано озираКться вiн в якiйсь хатинцi з косою стелею, спущеною до вiкна. На столi горить маленька старовинна лампочка. Лiжко просте, бiлизна груба, селянська. В лiвiй нозi не чути болю, але, коли вiн хоче нею поворухнути, бiль з'являКться, а з ним почування якоПсь ваги й занадтоП теплоти на нозi. Вiн обмацуК й розумiК нога забандажована. Ким? Коли? Нiкого не чути. Знову починаК трусити вiд болю. Як це нi до чого й нудно! Знову прокидаКться доктор Рудольф i знову дивуКться: у вiконечко сiКться сiре нераннК свiтло дня. А трусити не перестаК, i млоснiсть огидними холодно пiтними хвилями переливаКться, як болото, у грудях. Це не гарячка, а щось гiрше. Потiм знову на столi з'являКться жовтеньке свiтлечко лампи. З'являються якiсь обличчя, кивають йому, говорять неприКмними голосами, вiд яких рвучко вiдгукуКться у вухах. Балакають про похорон майстра Кiна, але докторовi Рудольфовi вiд цих слiв тiльки гупаК у вуха. Потiм хтось скидаК ковдру з нього й обережно, але певними рухами обмацуК ногу, пообкладувану дощечками й пухло обмотану, чужу, огидну, ворожу ногу, вiд якоП починаК трусити. - Нiчого-нiчого, пане добродiю, невеличка катавасiя. Тижнiв три-чотири доведеться пролежати й тодi можна вдруге бити А що поганенько вам, нiчого - струс. Хорому б, пане Кравтвурсте, слiд би давати сонячного хлiба. Це дуже помагаК. Цей чоловiк говорить про сонячний хлiб так, наче вiн його вже рокiв десять уживаК в своПй медичнiй практицi. Якийсь хриплуватий, заморожений голос справедливо завважуК, що хорий навряд чи може сам скрутити собi хлiба, а нiхто iнший не може ж зробити йому. - Хм, так, рацiя. Шкода, пане добродiю, що наш славетний Рудольф Штор винайшов цю Машину з таким обмеженням Доведеться вас через те молоком годувати, на старий режим переводити. НемаК ради Пане Кравтвурсте, у вас тепер iз молока можна купiль дочкам робити. Так ви хорого заливайте ним. Просто заливайте. Ну, скоро навiдаюсь iще. До побачення! Лежiть, не рухайтесь i молочко попивайте. Ви сонячний хлiб уже вживали? Ну, до молока все ж таки легше знов вертатися, нiж до м'яса. Нiчого, все буде добре, навiть нога вам лишиться. Доктор Рудольф почуваК, як на лицi йому виступаК дурна, непотрiбна, чужа посмiшка й чиПсь губи в нього кажуть: - Спасибi, пане докторе. - Нiчого, нiчого Лежiть собi! До побачення! I доктор Рудольф лежить собi й попиваК молочко, вернувшись до "старого режиму". От тобi й перелiт! Бiдний, милий майстер Кiн! От тобi i зустрiч, i Сонячна машина, i обожнювання, i нова ера, i перемога над тою, що там десь, у лабораторiП, каКться й жде на нього. Там, може, iде люта боротьба, там, може, будуКться новий свiт, там, може, справдi, ставлять трiумфальнi ворота для його в!Пзду (через те, може, для бiльшого сюрпризу й не присилали нi потяга, нi лiтакiв за ним i дивно мовчали). Бiдний, бiдний майстер Кiн! А вiн тут, у сiльськiй хатi, лежить iз забандажованою ногою, безсилий, безпорадний, повернений на "старий режим". Що це - глум якихось таКмних сил! Його, Рудольфа Штора, винахiдника СонячноП машини - на молоко?! Але краще вже молоко, нiж млосне тремтiння. I доктор Рудольф слухняно й з огидою п'К молоко, яким щедро заливаК його родина Кравтвурстiв - батько, дочка Емма й син Отго. Вони з великою охотою це роблять - однако по ж молоко виливати треба або не доПти корiв. Але и те сказати, нащи Пх тепер не то що доПти, а взагалi тримати! А нащо поле мати? А кози на якого бiса? Хiба що на шкiру? Взагалi в Кравтвурстiв маса всяких клопотiв iз лiквiдацiКю "старого режиму". День у день виникаК раптом те саме питання: чекай, а навiщо це тепер? Рудий, iз фiалковими щоками й хитрими очима Кравтвурст збитий iз пантелику: нi хитрувати, нi викручуватись, нi вiдгризатись од цупких лап життя вже не треба А що ж треба? I чи це надовго? А он, кажуть, негри з китаицями будуть Сонячну машину в людей вiднiмати. Вони охоче заливають хорого не тiльки молоком, але й розмовами, запитаннями, жалями одне на одного. Часто вони сваряться десь унизу, i доктор Рудольф чуК, як старий Кравтвурст за щось лаК Сонячну машину й Емму. А Емма з незалежним виглядом гупаК ногами по дерев'яних сходах, iдучи до своКП кiмнати, i раптом згори вниз одгризаКться до батька: - Овва! Овва! - Оi я тебе оввакну! От я тобi покажу "новi порядки". Щоб ти не смiла менi й ногою з хати виступитиi ЧуКш там! - Овва! I сьогоднi пiду, i завтра, i коли схочу. - Ану, спробуй, спробуй! - Оi i спробую! От злякалась. Ото! Що це вам, старi порядки? Вiзьму собi свою Машину та й пiду геть од вас. I що ви менi зробите? От двоК, троК, десятеро собi коханцiв мати му - що я, боюсь когось? Чи хто за моПх дiтей журитись буде? Сама пожурюсь. Машину покрутила - i нiкого не потребую. Ото, тепер не тi порядки, тату Нема чого Сидiть отам, та Пжте з богом сонячний хлiб, та спiть на здоров'я, коли старi. А я молода i молодого й хочу. От вам i все! I, затупавши ногами так, що склянка на столi цокаК об глечик, Емма весело мугиче в себе в кiмнатi бiскаю, тупчнться, одягаКться, прибираКться. На хвилинку вона вбiгаК до хати до Рудольфа, чогось шукаючи по всiх шухлядах, i пiд неП дiйсно пашить таким молодим та здоровим, що доктор Рудольф аж зiтхаК. I з сином старий свариться, бо й син майже нiколи дома не буваК. Але Отто тiльки посвистуК й навiть не вiдповiдаК старому. I бiдний Кравствурст iде до Рудольфа й скаржиться йому на ту прокляту Сонячну машину, що отак-о батькову владу зводить нанiвець. До цiКП Машини були дiти як дiти: роботящi, слухнянi, без дозволу з обiйстя нiкуди. А тепер - як ранок, так i повiяли до хлопцiв, дiвчат, до бiса. - Ну, добре, а що ж Пм, пане Кравствурсте, дома робити! - Що, що! Як сонячний хлiб, так i роботи вже нiякоП не маК? Шити, прати, за худобою дивитись. Що, що! Страху не стало! Пошани не стало! Що Пм тепер батько? Вiзьму, каже, Машину пiд пахву й пiду собi геть. Сказало б воно менi коли отак? Я б йому показав "не боюсь". Любовникiв! Ну? Так в очi батьковi й каже. Про чоловiка не думаК. Любовникiв Я б отого Рудольфа Штора, коли б вiн менi попався, добре б випрасував за його Машину! Розпуста, а не Машина! Рудольф Штор посмiхаКться. - Ну, добре, а ви ж, пане Кравтвурсте, Псте сонячний хлiб тоП Машини? Кравтвурст хитро й сердито примружуК очi. - А що ж менi, картоплю Псти! Чого ж би я не мав його Псти. - Так чого ж ви лаКте Машину! - А того лаю, що без пуття зроблено. Не можна всякому писклятi давати в руки Машину. Треба, щоб на родину давали одну, та й не всякiй же родинi, а тiй, що заслужить. Треба, щоб народ не розпускався через неП, порядок держав. А то що ж воно дiКться: начальства нiякого нема, полiцiП нема, залiзницi нема, свiчок нема, нiчого нема. Розбишацтво, злодiяцтво таке повелось, якого вже сотнi лiт тут у нас не чувано. Приходять тобi в хату, наставляють до грудей револьвер i: "Ану, давай бiлизну, давай одежу, чоботи". Забирають i йдуть. То за це спасибi казати Сонячнiй машинi? Оце до замку пана Горнфельда з'явилися собi панки з сусiдньою мiстечка, забрали собi найкращi кiмнати та й живуть, як у себе. Управитель мовчить. Що йому казати? До кого йому жалiтися? "Це, - кажуть, - тепер спiльне". То за такi порядки дякувати Сонячнiй машинi? А що хлiб ПП добрий, то добрий, то таки правда. Що добре, то добре, але що погане, то погане. А днi плентаються так помалу, одноманiтно, бiль так повiльно меншаК, нетерплячка так дряпаК за серце, що хочеться вiдрiзати к бiсу цю ногу, покинуть ПП тут i Пхати до Берлiна. Що там? Справдi окупацiя чи сiльська вигадка? Уже доктор Рудольф i сонячний хлiб Псть, уже Емма одноП ночi втекла-таки з батькiвського дому, взявши не тiльки Машину, але й усю свою одежу та бiлизну; уже доктор Рудольф помаленьку ходить по хатi, спираючись на палицю, а про Берлiн усе ж таки нiяких звiсток немаК. Нiчого й балакучий кругленький лiкар не знаК, хоч i дуже цiкавий би знати. На його думку, Берлiн окупували не iндокитайцi, а американцi Американцям хочеться давно встановити свою гегемонiю на весь свiт. От вони скористалися ослабленням Нiмеччини й пiд виглядом заведення порядку захопили ПП. - А чого ж залiзницi не ходять? - Не добалакались iще до краю. Сторгуються - пустять Терором беруть, терором. Дощ невриписто, нудно, безустанку дряпаКться в маленьке заплакане вiкно, по горах лазять, як безпритульнi пси, шмат ки хмар, Кравтвурст без потреби довго обгупуК черевики на порозi дому, надокучливо, без мотиву свище в кухнi Отто. А ввечерi нема чим свiтить - нiде нi свiчок, нi нафти не мож на добутiП, всi крамницi порозтаскувало населення, продати - нiхто не продаК за грошi, чого вони тепер вартi. Мiнятись же на одежу Краiзтвурст не хоче, шкода - свiчку спалив, та й нема, а одежа служитиме роки. Та й як ти його за сорочку нафтя купуватимеш - подереш сорочку на шматки? I доктор Рудольф лежить од п'ятоП години вечора до восьмоП ранку в темнотi, обмацуючи щохвилини ногу, зiтхаючи й загрiбаючи волосся на потилицю. Це зовсiм зовсiм не те, що думалось, що так описував Макс. А що ж iще там, у Берлiнi, чекаК на нього в цiй новiй ерi? *** Лопотить, трiщить, чхаК й несподiвано стрiляК старий Кравтвурстiв мотоциклет пiд доктором Рудольфом. I що ближче до Берлiна скочуКться з гiр доктор Рудольф, то все зрозумiлiше, все яснiше стаК йому дивне мовчанння Каесему. Тепер не диво: не тiльки Каесем, не тiльки Берлiн - вся Нiмеччина мовчить. Темна, застигла, мовчазна пустеля. Як закляте якоюсь ворожою, страшною силою, спинилось i закi; м'янiло все, що ранiше грюкало залiзом, пашiло вогнем, ди хало димом, рухалось мiльйонами живих i мертвих гвинтикiв. Димарi тисяч фабрик стоять, увiткнувшись у небо помертвiлими пальцями, i не куряться. Мертвою пусткою вiК вiд порожнiх станцiй залiзниць, вiд застиглих на колiях розчинених вагонiв, вiд роззявлених дверей величезних депо, де так само моторошно бачити мертвий спокiй, як на кладовищi веселий, п'яний рух. Лопотить по вулицях мiст, мiстечок i сiл старовинний мотор Кравтвурста, i лунко вiдбиваКться цокання й лопiт його по завмерлих вулицях. З посмiшкою цiкавостi проводжають його очi людей iз позакладуваними в кишенi руками. А коли доктор Рудольф зупиняКться, вони балакають iз ним знехотя, трошки насмiшкувато й трошки вибачливо, як iз людиною, яка не знаК елементарних, вiдомих усiм речей. До Берлiна пiдвозить доктора Рудольфа старенька машинка його зовсiм стомлено - кашляючи, хрипаючи й через кожний кiлометр зупиняючись. От довезе й також пiде на спокiй, на сплячку, як уся Нiмеччина. Порох дощу мокро обвиваК лице, стiкаючи за шию холодними цiвочками. Небо брудним, сiрим павутинням нависло над Берлiном. Сiрою застиглою тишею обкутанi передмiстя. Доктор Рудольф пильно, похмуро зиркаК по боках вулиць. Та сама картина страшноП помертвiлоП руПни. Але от у шиковному старовинному екiпажi з гербами, запряженому рiзномастими кiньми, Пде веселе товариство - очевидно, робiтники. Серед них дiвчата в мокрих, зелених, iз листя сплетених вiнках. Всi вони наче з весiлля Пдуть - на очах усiх обнiмаються, цiлуються, регочуть i з усiКП сили поганяють коней. I на вулицях той самий лiнивий, утихомирений спокiй на всiх обличчях, так само позакладуванi руки в кишенi, тi самi порожнi, вже злегка поржавiлi, потьмянiлi рейки трамваПв, по яких не гуркотять колеса вагонiв. Доктор Рудольф часом переганяК людей iз вiзочками. На вiзочках - трава та листя, прикритi мокрим покривалом; так хазяйновито все, дiловито, спокiйно й звично, наче вони вiК-життя тiльки те й робили, що возили отак-о вiзочки з травокi собi на Пжу. Поволеньки йдуть собi маленькими гуртками, мирно розмовляють, перегукуються з другими, на доктора Рудольфа з цiкавiстю позирають - звiдки взялася тут на машинi людина, коли всi машини вже давно нiмо й безсило стоять. Кроки людей лунають дзвiнко, самотньо у височенних колодязях вулиць - тут пануК понура, врочиста тиша. Ще немаК, мабуть, третьоП години, а тут, на днi цих колодязiв, уже вечiр. Колись вони в цей час горiли вогнями лiхтарiв, вiкон, реклам, вивiсок. Тодi Пм байдуже було - чи день iще там, угорi, чи нiч, вони собi мали своК свiтло. Тепер, закутанi в моторошну тишу, вони стоять мовчазнi, суворi, темнi, дивовижнi, покинутi тунелi, якими колись пливли гуркiтливi потоки людських тiл, екiпажiв, свiтла, крику, гомону. Тут i возиьiв менше, i перехожих зовсiм мало, тiльки мляво, безнадiйно риються в купах смiття голоднi здичавiлi собаки. Де-не-де в понурих вiкнах блимаК жовтенька крихiтна плямка свiтла - свiчка чи каганець. Бiля рiчки знов люднiше: то тут, то там, то гуртками, то поодинцi, важко ступаючи, поперегинавшись набiк, несуть люди воду у вiдрах, у великих кухлях, глечиках для вмивання, В бляшаних коритах. I теж вираз Пхнiх постатей i облич дiловитий, серйозний, наче все життя вони носили воду з рiчки та каналiв. Лунко, занадто голосно, порушуючи мертву гармонiю абсолютноП тишi, лопотить старенька машинка доктора Рудольфа. Але кварталiв за два вiд дому графа Елленберга вона раптом пiдозрiло чхаК, закашлюКться й стаК. СтаК рiшуче й остаточно, не вiдгукуючись нi на якi пiдштурхування й пiдкручування доктора Рудольфа. Тодi вiн обнiмаК ПП за роги стерна, як поранену, i потихснь-ко веде далi Все ж таки послужила сiаренька - i за те спасибi. Мур саду такий самий рiдний, теплий, дорогий. Порох дощу обвiваК його мокрi боки, на ребрах лежать купки жовто-червоного листя; вiти дерев порiдiлими гiллячками спускаються з-за муру на вулицю. Iржаво, хруско вiдчиняКться хвiртка - давно нiхто не ходив нею. З-пiд неП з мокрим шелестом туго вiдсуваКться вбiк наметена купа осiнннього листя Фасади лабораторiП й буднику оголенi по-осiнньому, тьмяно дивляться в сад зачиненими вiкнами. Доктор Рудольф спираК об стiну оранжереП мотор, витiПрас рукавом лице, по якому розвозяться налиплi бризки болота, i йде до будинку, шкутильгаючи й застiбуючи щiльнiше комiр коротенького пальта. В саду нiкого; дощик мирно шелесливо шепотить мiж пожовклим рiдким листям; лежать позгрiбанi купи листя, дбайливо прикритi брезентом - очевидно, дiдусь Йоганн хазяйнуК. Доктор Рудольф на хвилинку зупиняКться перед будинком, щоб перевести дух - чогось йому тiсно, трудно дихаКться. Потiм помалу пiдходить до закритоП веранди помешкання батькiв. Там колись вiн, iще хлопцем, отакоП самоП осiнньоП пори готувався до своПх лекцiй. Тепер усi вiкна на нiй щiльно по-зачинюванi. Якась жiноча, схилена над чимсь, постать. Вона ритмiчно, сильно рухаК лiктями й спиною в синiй блузi, неначе пере. Так, дiйсно пере. Бiля неП на стiльцi лежить купка мокроП викрученоП бiлизни. Голова пов'язана бiлою хусткою, щоб на волосся не ляпало, стан запнутий фартухом. Хто це може бути? Не мати - стрункiша, молодша постать, хоч теж майже такого самого росту. Доктор Рудольф заходить збоку. Праля на рип його крокiв повертаК голову й раптом швидко випростовуКться. Просто в лице Рудольфовi злякано, вражено дивляться зеленi широкi очi принцеси Елiзи. З-пiд бiлоП хустки над чолом видно два червоно-золотих серпа волосся. Лиця зашаренi вiд роботи. Вона якось чудно, не помiчаючи, випускаК з рук на пiдлогу бiлизну, якийсь мент стоПть, зацiпенiвши, потiм задом одсуваКться до дверей i швидко виходить ними. На стiльцях сиротливо лишилася купка випраноП, спiральне повикручуваноП бiлизни й маленька ванна з синюватим милинням. Доктор Рудольф проводить тремтячою мокрою рукою по мокрому лицi, ще бiльше розмазуК бруд i нерiшуче вiдчиняК дверi на веранду. На нього пашить теплом, вогким, миляним духом. В цей самий мент дверi, якими вийшла принцеса, вихором розпанахуються, i в них з'являКться висока, сяюча, палаюча радiстю постать панi Штор. Вона кидаКться до доктора Рудольфа, мовчки обхоплюК його голову, мовчки жадно, сильно вкриваК мокре, брудне лице теплим натиском уст, мовчки горне до себе мокре тiло його, вбираК в себе, обмацуК руками, знову тисне, знову цiлуК в очi, в щоки, в голову, з якоП звалюКться долу мокрий капелюх. Говорити вона нiчого не може, тiльки болюче, жадно, щасливо часом стогне й мугиче. Потiм ратом одпускаК сина, вiдвертаКться й тихо плаче. - Мамо! Мамуню! Люба, дорога! Ну чого ж? Чого? - Од щастя, сину, од щастя! Вона швидко, енергiйно витираК очi й знову повертаКться до доктора Рудольфа. Вiн, це - вiн. Здоровий, живий, трохи нiби схуд, але тi самi чистi, яснi, прозоро-щирi очi, та сама прекрасна, трошки винувата посмiшка, все те саме, брудне, але те саме, безмежно дороге й любе. Тепер вона може говорити, рухатись, бачити, чути. Вона веде його до кiмнати, роздягаК, умиваК, витираК, як у дитинствi. I розпитуК, i лякаКться, i вимагаК показати зранену ногу, i знову мовчки хапаК голову. Батька нема - вiн пiшов по харчi. В кiмнатах усе так само, як i було, - чисто, затишно й трошки занадто все в строгому порядку. - Ну, а як же тут у вас, мамо? Все добре? Докторовi Рудольфовi хочеться насамперед щось iнше спитати що значить оте, що вiн бачив щойно на верандi? Панi Штор ухильно, не дивлячись у вiчi синовi, злегка знизуК плечима. Чи добре? Як i з якого погляду дивитись на речi. Для одних, може, добре, для других - гiрше, для третiх, може, i погано. Як раз у раз у життi за всяких порядкiв Звичайно, змiн багато. От чужi люди, наприклад, оселились у домi Весь горiшнiй та майже весь долiшнiй поверх позаймали. - Як?! А принцеса ж де? Принцеса перейшла вниз, до графинi. Граф, графиня й принцеса мають тепер усього три кiмнати та ще невеличкий салон iз роялем - салон насилу випрохали. А решта покоПв зайнята рiзними людьми. У принцесиних кiмнатах живе швець iз родиною - жiнкою й трьома дiтьми; в покоях графiвни Труди двi пари молодих людей iз друкарнi Майнерта; у великiй залi живо двоК малярiв, у бiблiотецi - якийсь худенький, милий чоловiчок, який називаК себе вченим, кабiнет графа займаК бухгалтер iз якогось банку; у великому салонi живе технiк iз жiнкою. Народу повно тепер у домi. Прислуга розiйшлась, але Иоганн лишився. Внизу, в кiмнатах прислуги, нiхто оселятися не хоче. - Ну, а як же... годуються принцеса, графи, батько? - Графиня i я Пмо сонячний хлiб. А принцесi, графовi й батьковi мусимо готувати iжу. Варимо всi по черзi, навiть принцеса. Вона нiзащо не хоче, щоб за неП хтось робив, ПП вiрна Софi покинула ПП. З шофером Германом, разом iз авто мобiлем, виПхала кудись. I сама тепер усе робить. Аякже, сама! Оце ж ти бачив: бiлизну свою пере, Псти варить, кiмнату свою прибираК, хоче сама й воду носити, але батько до цього вже нiяк не може допустити. Оце носить Пй тепер на прання воду. Все ж спинилось тепер, Рудi, - нi водопровiд, нi каналiзацiя, нi електрика - нiщо тепер не функцiонуК. Живемо, як колись за старих-старих часiв. I мати так обережно, заспокiйливо погладжуК доктора Рудольфа по плечу Звичайно, це неприКмно й трудненько без звички, але якось перетерплять люди й житимуть i серед таких умов. Воно, розумiКться, все трохи не так виходить, як сподiвалося, а все ж таки не так уже й страшно, як дехто думаК. Може, дасть бог, якось направиться життя. - А де ж Макс? - Макс живе десь разом iз графiвною Трудою. В ПП вiллi. Побрались? Панi Штор знову не дивиться в очi Рудольфовi. Бог Пх знаК, чи побрались, чи якi в них вiдносини Макс смiКться й каже, що нi, а хто його тепер може розiбрати, якi вiдносини мiж молодими людьми. От живуть у цьому домi двi парочки, а хто вони - нiчого зрозумiти не можна Коханцi, подружжя чи так собi. Раз у раз сварки, смiхи, то в такiй парi ходять, то в другiй, то ще якiсь приходять, i дiвчата з тими гуляють. Ну, та що там у чужi вiдносини заглядати. Аби людям добре було. I знову, немов заспокоюючи, немов потiшаючи, панi Штор гладить сина по головi, розправляючи волосся. В кiмнатах по кутках стоПть темний присмерк. Хтось граК нагорi. - ГраК наша графиня. Переродилась людина. ГраК цiлими днями. Така мила, така добра стала! Нiчого, сину, якось воно все буде. Де ж ти оселишся, сину? Доктор Рудольф обережно зводить материну руку з голови й пiдводиться. - В лабораторiП, мамо. Вона вiльна? Нiхто не хотiв зайняти? Панi Штор посмiхаКться. - Та де не хотiли! Стiльки охотникiв находилось. Та ми з принцесою вiдборонили. Ну, та й твоК iм'я помагало "Це лабораторiя Рудольфа Штора". "А? Рудольфа Штора?" Ну, i вiдставали Дуже хотiлось малярам оселитись там. Доктор Рудольф одходить i дуже пильно дивиться у вiкно - А принцесi ж.. що до того.. чого вона вiдбороняла? - А вона чогось усе ходить до лабораторiП. ПрацюК, каже, там, читаК твоП кяижки. Панi Штор виймаК з шафи свiчку в старовинному срiбному пiдсвiчнику й запалюК ПП принесеною з кухнi запаленою трiсочкою. I знову винувато дивиться на сина. - Сiрничкiв уже не можна дiстати. ПiддержуКмо вогонь у кухнi та так i свiтимо. Свiтло свiчечки скупеньке, мерехтливе, тiнi гойдаються вiд нього посмиканими смугами. Грюкають дверi в другiй кiмнатi. ЧиПсь важкi, повiльнi кроки. - Мабуть, батько. Ти вже, сину, будь iз ним трошки... Дверi розчиняються, i в кiмнату спочатку всуваКться мiшок, набитий чимсь круглим, потiм батькова голова в профiль, далi вся постать його. Одною рукою вона тримаК на спинi мiшок, у другiй - велике вiдро з водою. Голова повертаКться, зустрiчаКться з очима доктора Рудольфа й на якийсь мент застигаК. Нi особливого здивовання, нi радостi не помiтно в суворих гарних рисах зарослого бородою лиця. Ганс Штор помалу ставить вiдро на пiдлогу, потiм спускаК мiшок, скидаК капелюш, пальто, вiдносить Пх у кухню - чути, як старанно струшуК з них воду з дощу. Мати поспiхом хапаК вiдро з водою й виносить на веранду. Вернувшись, заглядаК в мiшок - там головки капусти, картопля, редька, ще якась городина й хвiст курки. Рудольф хоче помогти матерi, але з'являКться Ганс Штор, мовчки бере в них iз рук мiшок i виносить до кухнi. Рудольф знову сiдаК в куток канапи й похиляК голову. Мати мовчки, тихо гладить його по волоссi. Ганс Штор увiходить, понуро розгладжуК долонями залички й зиркаК на сина. - Ну що, задоволений? Рудольф пiдводить голову й мовчки стомлено дивиться на батька. - Ощасливив людство? Га? Бачив уже плоди своКП "великоП" працi? ПодобаКться? Панi Штор помалу пiдходить до батька, вичищаК чимсь забруднене плече його й спокiйно-стримано каже: - З Рудi нещастя, батьку, було. Упав iз аероплана й зломив знову ногу Весь цей час пролежав у селянина у хатi. Ганс Штор байдуже-понуро дивиться вбiк. - Шкода. Пропустив найцiкавiше. Не бачив, як його славетна Машина перевертаК людей на звiрiв. Шкода. Ну, та ще й тепер не пiзно намилуватись. Матиме досить часу. Вiн важко сiдаК бiля столу й стомлено простягуК по ньому руки з червоними, згрубiлими вiд роботи пальцями. На гарних виписаних устах його видушуКться саркастичний усмiх. - "Трiумфальна зустрiч". "Спаситель свiту". "Новий Христос". "Рай земний". Так, так: рай, чудесний рай. Мурло, хамло, злодiП, злочинцi, всяка шваль, наволоч позабирались у палаци, повдягались у шовки, оксамити i... сплять. Сплять i розпутничають з жiнками. Варто, варто було трiумфальну зустрiч зробити тобi! Та навiть на це не вистачило сили. Не дотяг-ли, порозлазилися, як черва, що насмокталася трупа. А крику, а гвалту скiльки було! Макс уже на iншi планети з сонячним хлiбом летiти збирався, туди свiй рай нести. Навiснi, навiснi! Ганс Штор безнадiйно, гiрко й стомлено хитаК головою. Свiчка блимаК, трiщить, гонить по стелi й кутках димнi тiнi, карлючить лице старого Штора гримасами. Панi Штор зiтхаК й обережно каже: - Нiчого. Почнуть люди щось робити, i все пiде iнакше... Батько скидуКться, спалахуК: - Робити?! Хто?! Ця худоба?! Та через що? Навiщо? Хто, що, якi сили можуть примусити Пх узятись до роботи? Ану, попробуйте Пх примусити! Ану, забалакайте тiльки з ними про це! Не говорили хiба вашi "спасителi"? Що ж вони на це: "Iдiть к чортовiй матерi з вашою роботою, з вашою культурою, з вашими радiями, електриками, водопроводами, аеропланами. Нам нiчого не треба, нам i так добре, наплювать нам на вашу культуру". Що, не так вони говорять? Поговорити з нашим шевцем, iз друкарями, з технiками - та з ким хочеш. "А на якого дiдька менi ваша електрика? Я буду працювати, вугiль возити, а ви будете електрикою грiтись?" Сором? Грiх? Потреба людського? Закони бога, ладу? Все це цим скотам не потрiбне. От вам рiвнiсть! Бачите тепер, синки моП? Бачите ПП тепер на власнi очi, коли вони вам iще не повилазили? Свобода? Геть насильство? Ну? Що ж тепер - при повнiй свободi й без насильства? Що - пустеля, яма, смерть? Та вас усiх тепер собаки позагризають. Розплодяться хмарами й позагризають. Побачите! Ви ж нi до чого тепер не здатнi, без насильства ви ж не рухнете пальцем для власного добра. Та чого краще? КаналiзацiП, як тобi, синку, вiдомо, в твойому раю вже немаК. Смiття, бруд, нечистоти нема куди спускати. Треба копати смiтники, помийнi ями, ватерклозети. Бо позасмерджуКмось i погниКмо всi в раю. Ну, i що ж ти собi думаКш? Всi вашi "експлуатованi", всi цi "пролетарi" анi пальцем не хотiли рушити! Довелось Пх соромити, лаяти, виясняти для них самих загрозу життю - аж тодi милостиво згодились копати ями. А робили як? Будьте ви тричi проклятi, моП синки, з вашим раКм! Оце я вам кажу, батько ваш. Лучче б ти, сину, був зогнив у божевiльнi, куди тебе засадили розумнi люди, що передбачали все це страхiття. Так, так, сину! Доктор Рудольф мовчки дивиться на стрибливе вiд тiней каганця лице батька, але мати обурено, гнiвно пiдводиться й повертаКться всiм тiлом до чоловiка. - Батьку! Що ти кажеш?! - А що ж менi казати йому, цьому "спасителевi" нашому? Га? В ноги йому поклонитися? Трiумфальну зустрiч йому вчинити? Так? Йому говорилося, його попереджалося, його благалося Слави захотiв? На установи бога повстав? Порядок змiнити запотiв? Батько теж пiдводиться i, весь уже горячи нестримним палом кровi, грiзно, хижо перехиляКться до сина. - Слави тобi? Зустрiчi? Пам'ятника? От тобi пам'ятник маКш: розбiй, грабiж, насильство, ледарство, бруд, тьма, розпуста, звiряче життя. От твоя слава! Радiй? Ганс Штор повертаКться й виходить до кухнi, сильно грюкнувши дверима. Доктор Рудольф знову похиляК голову й сидить непорушне. Нагорi граК графиня. Звуки старого свiту: дивнi, чаруючо-грацюзнi, такi неймовiрнi серед темного мовчання. Мати пiдходить до доктора Рудольфа, сiдаК поруч, бере його руки в своП, гладить Пх, голубить, щось говорить, щось старе, потiшаюче, вiчне, материнське, яке говоритиме мати й тодi, як лишиться на замерзлiй зморщенiй планетi хоч один син i одна мати. А доктор Рудольф уже не слухаК нi ПП, нi батькового бурмотiння в кухнi, нi звукiв рояля нагорi - невже ж вона не примде прати далi? Невже не загляне хоч на хвилинку? Не кивне хоч головою? Невже це можливо? Можливо. Чому нi? А як гляне з огидою, з ненавистю, з прокляттям? Доктор Рудольф цiлуК матерi руку й пiдводиться. Вiн утомився й пiде вже до себе. Мати не затримуК його. Вона тiльки наливаК в тарiлочку топленого сала, встромляК гнотик i запалюК каганець. - Оце, Рудi, неси тихенько пiд пальтом, щоб не погасла. Нi свiчки, нi сiрникiв не можу тобi дати - нема. Рудi бере каганець, прикриваК його полою, ховаК ключ од лабораторiП в кишеню й помалу виходить надвiр. Вiтру немаК. Густа, чорна, як сажа, тьма шелестить дощиком по кущах. Ноги ступають невпевнено, намацуючи жорству алеП Небо, земля, сад - усе темне, непроглядне, все чорна, густа безодня. Зникло колишнК величезне вiяло сяйна над Берлiном. З дитинства, з перших крокiв доктора Рудольфа по аемлi воно щовечора стояло там, за садом, воно було не людським витвором, а явищем природи. I от нема. Чорна шершава сажа там. Так само, як у горах, як на полi, як десь у безлюднiй холоднiй пустелi. Доктор Рудольф обережно несе каганець, стараючись не розхлюпати й не придушити дорогоцiнноП жовтенькоП квiточки, що так смердюче пахне з пiд пальто. Отак десятки тисяч лiт тому брела людина вiд чужоП печери до своКП, позичивши вогню. Скреготить зубами замок дверей. Нiжно и солодко попахуе чужим духом iз лабораторiП. Доктор Рудольф поспiхом ставить каганець на стiл i оглядаК все навкруги Чисто-чисто все прибране, нiде нi забутоП читаноП книжки, нi квiточки, нi шпильки - нiчого-нiчого. Тiльки цей нiжний теплий запах. КлiпаК гнотик каганця. ГойдаКться густа тьма в далеких кутках лабораторiП, жовто й тьмяно виринають iз неП блиски апаратiв i знову поринають. Нiякiсiнького, нi найменшого слiду ПП перебування тут! Доктор Рудольф пiдходить до вiкна, розчиняК, впускаК до хати задумливий мокрий шелест дощику. Тиша. Неймовiрна тиша Iз сяйвом помер i вiчний, невпинний, глухий гуркiт Берлiна, що, як величезний водоспад, здавався теж явищем самоП природи Зник. Чорна, густа, нiма сажа. Доктор Рудольф зачиняК вiкно, сiдаК в фотель, подарований колись графом Елленбергом, i стомлено опираК голову на руку. Каганець iз усiКП сили самовiддано бореться iз тьмою, що хвилями суне на нього з усiх бокiв, одмахуКться, трiщить, клiпаК, кличе на помiч, а доктор Рудольф непорушне, зацiпенiло сидить i нiчого не бачить. *** Ранок вогкий, понурий, заплаканий. Туман брудним серпанком розвiсився мiж деревами саду й сушиться пiд дощем. Доктор Рудольф довго, сильно крутить держальце апарата, накривши голову пальтом, щоб не випустити теплоти енергiП, i час од часу висуваК шухляду нi, ще нема як слiд червонявоП фiалковостi. А пiсля снiданку йде до будинку. Слiд було б поголитися, пiдстригтися (аж нiяково показуватися матерi таким брудно-зарослим, з якимсь пiр'ям на щоках), але бритву забув у Кравт-вурста, а голярiв же тепер немаК. До веранди доктор Рудольф пiдходить iз боковоП алейки - хто знаК, хто там тепер на верандi, може, хтось бiлизну пере та, побачивши його, злякаКться й знову втече. З саду бiжить двоК якихось молодих людей з оберемками трави в руках. Дiвчина й парубок. Дiвчина раптом тикаК всiм оберемком у лице парубковi, регочеться, вiдбiгаК вбiк i показуК язика. Парубок незручно, помалу витираК лице то об одне плече своК, то об друге, посмiхаКться i вмить стрибаК до дiвчини. Вона дико скрикуК, притуляК траву до грудей i вихором летить до ганку, маючи в мокрому повiтрi довгими, розпатланими пасмами волосся. З гуркотом, тупотом i реготом парочка вибiгаК нагору сходами й зникаК. Це, очевидно, тi, що живуть тепер у Трудиних покоях, друкарi. На верандi нiкого не видно, навiть ванночки й бiлизни викрученоП вже немаК. Доктор Рудольф обережно вiдчиняК дверi, входить i прислухаКться. Нi, i в кухнi нiкого не чути. Вони варять по черзi. Чия ж черга сьогоднi? Вiн стоПть якийсь час непорушне, потiм так само тихенько виходить у сад. З саду вiд свiжонасипаних горбiв ями поважно посуваКться чудернацька постать: на нiй пишний генеральський, старовинноП форми мундир (очевидно, взятий iз скринь Елленбергiв), спортсменськi вузенькi штани, жовтi краги й на грудях наймодернiше жабо. Постать на ходу одверто застiбаКться, безжурно посвистуючи й оглядаючи небо з усiх бокiв. Голова в неП кругла, лиса, з пучками попелясто-жовтого волосся над вухами, з двома виразними круглими нiздрями кирпатого носа й товстими губами. Мундир "генераловi" трохи завеликий, але вiн козакувато випираК груди, граК плечима й твердим, певним, трохи недбалим вiйськовим кроком iде алеКю, посвистуючи й докiнчуючи свiй туалет. Доктор Рудольф виходить на вулицю iз своКП хвiртки. Колись чистенька, затишна вуличка тепер брудна, засмiчена папером, листям, гноКм,черепками. I знову кидаКться у вiчi: весь Берлiн такий самий - мокрий, брудний, засмiчений, погризений i подертий. I моторошно тихий. Нi рявкання автомобiлiв, нi гуркоту бендюгiв, нi ляскоту й дзвону трамваПв, нi шипiння повiтряницi, нiяких екiпажiв, нiякого руху. На тротуарах то там, то тут випущенi кишки бога Бахуса: побитi пляшки вiд вина, розтрощенi бочки, бляшанки з консервiв, виПденi й вилизанi псами. Бiля банок цiлi купи подертих паперiв i грошових банкнотiв. Тисячнi, десятитисячнi бiлети валяються, потоптанi ногами, - шматки непотрiбного паперу. Всi магазини порозчинюванi навстiж, з побитими вiкнами й дверима, з голими полицями й купами подертого шаперу, трiсок, соломи. На вулицях часом тягнуться позриванi телефоннi дроти, стоять покинутi авто, з яких поздирано шкiряну оббивку - мокрi, пообгризуванi кiстяки - iнодi валяКться труп коня, напiвз'Пдений собаками й котамiи. Коли-не-коли попадаються люди на двоколесах старовинного типу, що крутяться ногами. Вони за-доволено поглядають на нещасних пiшоходiв, готовi до бою за свiй привiлей з усяким, хто б хотiв одяяти його в них. Церкви розчиненi, але порожнi, з них часом виходять собаки з пiдiбганими пiд себе хвостами, здичавiлi, лякливi й лютi. Недобудованi будiвлi розвалюються, загрожуючи звалитись i завалити всю вулицю. Людей на вулицi мало. Нема Пм куди йти, нема куди поспiшати. Доктор Рудольф пiдходить до ТрудиноП вiлли, виходить мармуровими сходами на парадний ганок i дзвонить. Тихо. МинаК хвилина-двi, нiяких крокiв не чути. Доктор Рудольф дзвонить iще раз i жде. Потiм згадуК, що дзвiнки тепер не можуть дзвонити, i пробуК вiдчинити дверi. Замкненi. Вiн починаК стукати пальцем, потiм кулаком, далi передком чобота. Нарештi хтось, не хапаючись, пiдходить до дверей, довго довбаКться в замку, потiм одсуваК якiсь засуви - i нарештi дверi вiдчиняються. Перед доктором Рудольфом стоПть невеличка постать на тоненьких нiжках iз великою кудлатою головою в окулярах з одним розбитим склом. Вона тримаК в руках залiзний лом (засув, очевидно!), мружить очi на доктора Рудольфа, приглядаКться, не пiзнаК. - Вам кого треба?1 - Я хотiв би бачити пана Макса Штора. Вiн, здаКться, тут мешкаК? - Ага, Штора В такому разi увiходьте. Iдiть до холу, потiм сходами нагору й там гукайте на нього. Вiн вискочить iз своКП кiмнати. Якщо не спить iще. Доктор Рудольф увiходить до холу, а чоловiчок у розбитих окулярах iз головою пуделя знову засуваК ломом дверi. Нагорi доктор Рудольф зупиняКться й безпорадно озираКться на всi боки. Дверей багато, всi позачинюванi, за якими саме Макс - невiдомо. Доктор Рудольф обережно кашляК й прислухаКться. Знизу глухо чуКться гомiн голосiв - то, мабуть, той кудлатий чоловiк iз кимсь балакаК. А тут тихо. Доктор Рудольф голоснiше кашляК, ходить повз дверi, стараючись тупотiти. Анiтелень! Тодi доктор Рудольф набираКться духу й голосно каже в якiсь дверi: - Макс Штор! Тут? Десь iзбоку вiдчиняються дверi, i на порозi з'являКться постать Макса. Постать, побачивши доктора Рудольфа, несамовито кидаКться до нього, реве, хапаК в обiйми, мне, душить, кричить, крутить по коридору. З iнших дверей вибiгають iще якiсь жiночi й чоловiчi постатi, теж кидаються до доктора Рудольфа, теж мнуть, душать його, кричать, гукають униз, миготять перед ним зубами, радiсними очима, розкудовченим волоссям. Потiм маса рук тягне його вниз, трохи не скочуючись по сходах купою тiл, i майже вносить його у велику залу. Тут трохи всi - i Рудольф, i Макс, i купа тiл - отямлюються Вони тiльки перестають його душити й тягти, але всi стоять тiсним колом круг нього й засипають, як поклонницi квiтками спiвака, питаннями, привiтаннями, вигуками. Тут же й Труда, вся в червоному, як пуп'янок дикого маку, з чорною головою й синьою родинкою коло вуха. Радiсно збентежена, з хлоп'ячими, розмашистими рухами. Нарештi Рудольфа знайомлять з усiКю купою облич. Це все - своП. Колишнi iнаракiсти. Оце члени колись такого страшного Центрального Бюро Iнараку: доктор Шпiндлер, що вiдчиняв дверi Рудi, його дружина Клара, доктор Тiле. Коли впали всi фортецi Об'Кднаного Банку, самi собою розчинилися дверi тюрем - i всi "злочинцi" спокiйнiсiнько розiйшлися собi по домiвкх. Але помешкання цих товаришiв уже захопили iншi люди, i вони тепер поки що оселились тут. Ну, цей - колишнiй капiталiст, буржуй, рантьК й фабрикант гудзикiв, пан Душнер. Тепер просто мешканець землi. А це - колишнi артисти оперового радiоателье, що постачало знаменитi оперовi вистави на весь свiт. Тепер пани Грумбах, Ган i панна Вайс заселяють частину долiшнього поверху разом iз Iнараком. Ще К двоК пожильцiв цього дому, але вони поПхали з возиком по свiжу траву для комуни - сьогоднi Пхня черга. Рудольф уклоняКться комунi, комуна йому, панна Вайс церемонно робить реверанс i б'К по жовтiй, надзвичайно блискучiй, як вишлiфувати, лисинi пана Гана, який теж робить реверанс. А Макс iзнову хапаК в обiйми Рудi й крутить ним по залi. Труда сердито ловить його за руки й благаК всiх спинити "скаженого". - У доктора ж Штора нога була зламана! Максе! Годi, я вам кажу! ЧуКте: нога! В Рудi нога! Ах нога? Правда! Ух, чор-рт, дiйсно ж нога! - Рудi, ради бога, прости! Панове, фотель-трон! Рудi, сюди, голубчику, сюди. Рудi всаджують у глибокий спокiйний фотель, а самi всi лягають круг нього на килимi. - Тепер тихо! Рудi, говори! Все докладно, вiд самого початку. Де, як, коли - все-все. Тiле, ви матимете кару на пiдставi другого параграфа конституцiП. Кларо, заспокойте ви цього екс-детектива! Рудi, ти не думай, ради бога, що ти зйов попав до божевiльнi. Ми це так iз радостi, а звичайно буваКмо трохи тихiшi. Ну, починай! Рудi замiшано загрiбаК волосся й оглядаК поверненi до нього вгору смiхотливi, привiтнi, чекаючi обличчя. Та йому, власне, нема чого розповiдати. От у них К далеко бiльше. - Нi, нi, спочатку ти, а потiм ми! - Та й у нас теж нема чого. - Наше розповiдання теж коротке буде! - Тихо, панове! Ну, Рудi! НемаК ради, мусить Рудi розповiдати. Але, дiйсно, його оповiдання виходить зовсiм коротеньке. Та й що там цiкавого? Упав, зламав ногу, лежав. Тут цiлий Берлiн, цiлий свiт упав i лежить. I що зламав - тiльки ногу чи всього себе, от це цiкаво, от це Рудi хотiв би почути. - О, в такому разi слово належить людинi Шпiндлеровi. (Май на увазi. Рудi, - всi чини, титули й таке iнше скасованi. Тепер К тiльки людина, тварина й рослина). Отже, людина Шпiндлер маК слово, бо колись, у минулiй ерi земноП планети, вiн приладнував свiй мозок до витвору теорiй i легко може зробити всякий прогноз. Людина Шпiндлер, ваше слово! Збоку Рудольфових нiг чуКться задумливе бурмотiння: - Власне, чи можна ще Шпiндлера залiчити до категорiП людини? Шпiндлер стаК на колiна, важно поправляК розбитi окуляри й нахиляКться. - Людино Гане, хоч ви дiйсно маКте прiзвище, яке даК пiдставу сумнiватися щодо вашого права на назву людини, але я тепер не хочу знiмати цього спiрного питання. Одначе, оскiльки мiй спосiб зносин iз людьми поки що носить усi ознаки так званоП людськоП мови, я прошу паважне зiбрання не заглиблюватися у зачеплене людиною Ганом питання й перейти