Вони повитягали туди канапи, фотелi, колиски, розташувалися, розперезалися, попiд-ставляли заспанi, зарослi голови пiд сонячнi поцiлунки й нi за ким не тужать, нiкого не ждуть. I Макс вже не читаК детективних романiв, не лежить у пуховiй барлозi, не кривить гидливою гримасою порослих шовковими вусиками соковитих уст. Вiн теж мружить очi на сонце, лежачи на лавi перед ганком лабораторiП. У лiс вiн не хоче ходити - лiньки. Тiльки лежати й мружитись. Та ще якби не надокучала ота Труда. Бiдний хлопчина чогось зовсiм не терпить Труди. Моментально хмарнiК, нудьгуК, рухи стають лiнивi, розведенi, очi недбало-насмiшкувато мружаться. А Труда не пстчас того. Ну, от дивним дивом не помiчаК, така спостережлива, амбiтна, така чула на найменшу неприКмнiсть, тут зовсiм не бачить нi МаксовоП розвезеностi, нi насмiшкуватоП примруженостi, нi мовчазностi. БлискаК очима, зубами, сяК матово-смуглявим рум'янцем. ДивуКться, щиро-наПвно ширить очi, задаК прекомiчнi питання, дзвiнко з себе смiКться, по-хлоп'ячому розмахуК руками, дражниться, перекривляК, шарпаК. Вона ходить в лiс, i на поле, i по всьому Берлiну. З Тiле, чорно-срiбним лицарем, з Гансом, iз цiлими кумпа-нiями. А в лiсi вже цiлi юрби з Сонячними машинами, з гiтарами, пiснями, з перегукуваннями. А в полi вже витикаються голочки свiжоП, молодоП трави, пасуться здичавiлi конi, смачно, по-весняному кракають галки, летять дикi качки, шумить лiс. А макухи й ледарi лежать на лавах i зневажливо посмiхаються. А Пх треба стягати з лав i... I макуха раптом скочуКться з лави, ляпнувши рукою просто в мокру, теплувату землю. I дивним дивом Труда зовсiм не помiчаК, що Максовi нема нiякiсiнькоП охоти до таких жартiв, зовсiм не помiчаК його здивованих знизувань плечима й безсилих, образливих зiтхань. - Ей, Максе! Весна надворi! ЧуКте? Та весна ж, Максе! Рудi, ми з вами полетимо влiтку в КордiльКри. Правда? Макса гарненько закутаКмо, замумуКмо в льох, щоб нiхто його не турбував, i полетимо. Правда? Макс мружить очi на вершечок каштана, на якому кокетливо, манiрно чепуриться малесенька довгохвоста пташка. - На чому ж ви полетите? На крилах кохання хiба? - А що ж! I на таких крилах можна полетiти! - О, звичайно. А надто на чорно-срiбних! - Чудеснi крила! Кращi за чорнi! - О, напевно. Хто ж сперечаКться? Це вiдомо давно. Макс недбало пiдводиться, засуваК руки в кишенi й розвезеною, лiнивою ходою йде собi геть. А Труда, чудна дiвчина, раптом радiсно, в захватi хапаК Рудi за руку й бурно тягне його в протилежний бiк, до графського будинку. Вона така щаслива, що мусить забiгти обняти мамуню, паню Штор, i сказати добридень бiднiй трупоПдцi-принцесi. Смiшна, вперта, завзята старорежимка. I досi страшенно сердита на сонячний хлiб. Але дурненька, що ж вона робитиме: трону однаково не буде вже зовсiм, нiколи-нiколи не буде. Баста. Так чого ж iще мучити себе? Правда? Ну, от, наприклад, чого вона й досi не побралася з своПм Георгом? Чого, спитатися? Попа Пм треба було? Вiнчатися? Пристойно, звичайно, морально? Фi, фi! Годi! Нiяких пристойностей i моралей. Попрощайтеся, ваша свiтлосте! Тепер вiнчаК сонце, спiваК вiтер, свiдки - сосни, музика й танцi -у грудях. Правда? - Правда, Рудi, смiшнi й бiднi цi двоК? Так чудесно могли собi давно жити разом. А тепер от... Ех, а ще, мабуть, мiсяцiв кiлька до справжнього лiта зосталось. Правда, Рудi? I раптом Труда зупиняКться, перепиняК Рудi дорогу й здивовано дивиться йому в лице. Нi, Рудi! Чого ви стали такий?! Я щось не так сказала?! Я вас чимсь образила? Нi, Рудi нiчим не ображений - в нього тiльки трошки заболiла голова, занадто довго на сонцi ходив. Але це дурниця. (О, тут Труда така занадто вже помiтлива). - Правда, Рудi, ви - страшно милий. Ви - прекрасний, Рудi. Я вам це цiлком серйозно кажу. I коли б я не... цебто коли б iншi умови, я б неодмiнно вас покохала. Ви - такий дитячий i сильний. Але вас покохаК краща за мене. Я вас оженю! ЗнаКте, Рудi, я вас оженю! Серйозно! Хочете, Рудi? Я вчора здибалася з одною колишньою акторкою. Страшно мила. I надзвичайна красуня! Просто серце холоне дивитись на неП. I вона за вас питала. ЗнаКте? Џй-богу, РудiП Вона дуже хоче зазнайомитися з Рудольфом Штором. Ну, Рудi мусить попрощатися - вiн додому не хоче йти (крiзь скло нижньоП веранди видно двi голови, одна обросла рудявою бородою з улазливими сiренькими очима, друга - iпишно-червона). I Рудi повертаКться й iде в сад. Але в саду кострубатий технiк iз цiлим виводком технiченят скубе свiжу траву, пiднявши галчиний крик. I доктор Рудольф знову йде на вулицi, на площi. Пораненi, понiвеченi, з повибиваними шибками, з пообгризуваними вогнем стiнами, iз смiттям, брудом, iз слiдами руПни й смертi, вони блискають черепками, побитим склом, покоцюрбленими старими вивiсками, смiшними золотими лiтерами реклам, вони повнi гуку, спiву, смiху. I вiтер шугаК вогким, хмаряним, весняним духом у мрiйно примруженi очi, в лiнивi, соннi, ще не вмиванi лиця, гасаК по норах, лопотить розвiшаними ковдрами, задираК сукнi, торохкотить обiдраною бляхою непотрiбних смiшних вивiсок. I дивно, i солодко, i незрозумiле, що так можна цiлими днями мружитись, потягатись, пiдставляти лице сонцю i вiтру. I сьогоднi, i завтра, i пiслязавтра, i довгий, безкраПй ряд днiв, сонячних, вiльних, просторих. Боже мiй, ну, що ж такого, що iржавiють машини, порохнявiють лабораторiП, що мишi гризуть бiблiотеки. "Тепер вiнчаК сонце, а музики й танцi - у грудях. Правда?" Та, розумiКться, правда! *** Уже рябiК сад зеленим ряботинням, уже вишнi, яблунi, грушi повдягали бiло-рожевi вiнчальнi серпанки, вже гуде старий сотнями телеграфних стовпiв. Сонце щедро, по-материнському, повними жменями, цiлими оберемками жбурляК своП вiястi посмiшки. Савану й слiду немаК, чорнi, маснi латки затяглися зеленими Пжачками. Сивi, червонi, жовтi бруньки женуться однi за одними, репаються, розгортаються зеленими вушками. Кострубатий, лисий iз вихорами на висках нахаба-технiк iз сокирою в руках ходить по подвiр'ю, по саду, знову по подвiр'ю. Ех, рубнути б що-небудь! Помахати б сокиркою, щоб аж у плечах занило, розiгнати б кров - застоялася за зиму. Он рубаК дрова отой трупоПд, управитель графський. Помогти хiба йому? Ач, як невмiло сокиру тримаК. Нахаба-технiк помалу, гуляючим кроком пiдходить до Ганса Штора, закушуючи в рудих вусах посмiшку вищостi. Ех, управителю, управителю, не сокиру тобi тримати, а нагайП Так для нагая часи минули, а сокирка льокайських рук не слухаКться. - Ану, чоловiче, давайте я вам iпоможу. Пустiть. Насамперед сказано "чоловiче". Потiм нахабна, фамiльярна посмiшка. По-третК, вiд цих скотiв, навiть помираючи, помiч брати гидко. Ганс Штор мовчки велично повертаКться спиною до нахаби-технiка й сильно замахуКться сокирою. Дровиняка, спасибi Пй, iз кректiнням розколюКться. Технiк знизуК плечима й iде далi - не треба. Ще просити! Але рубнути що-небудь проте хочеться. А ще приКмнiше б оце закасати рукава, стати бiля верстата й стругнути б сталевий брусок. Вжж, зi-i-i! А мотор: ррак, ррак, ррак! Та розчинити вiкна, та щоб небо видно було. Чудесно! Технiк спльовуК й iде на терасу. Щасливцi малярi - Пхня майстерня з ними. Ач, патлачi, порозкарячували своП мольберти, начепили на пальцi дощечки з фарбочками й подумаКш, яку роботу роблять - важностi-бо, пихи, страшенноП серйозностi скiльки! Стiльки ж, як у Фрiцхена й Амальхен, що позують Пм. Досадно технiковi, непокiйно, тiсно. У лiс, на поле пiти? Ну, щодня в лiс Вiзочок дiтям зробити? Ех, будь мотор, можна було б спробувати лiтачка за найновiшою системою зробити. Так де ж ти тепер мотора знайдеш! А малярi тупцюють, важно хмурять брови, наче бозна-що путнК роблять. А всього но портрети сонливих Амальхен i Фрiцхена. Технiк спльовуК в сад i лягаК на канапу. А сад шумить, гуде, пострiлюК бруньками, шарудить тисячами лапок, крилець, гiллячок - робота кипить, робота важна, весело-серйозна, як пики малярiв. Доктор Рудольф одчиняК горiшнi половинки вiкон. Пальми, бiднi, недомерзлi, покалiченi пальми, вдячно похитують хвостатими головами. А померзлi квiти сухо шелестять пiд заграваннями вiтру, що прожогом влiтаК крiзь вiкно й вилiтаК в дверi. Блищать, переливаються зайчиками металiчнi прилади, такi вони чистенькi, вимитi, витертi. Та що з того? Доктор Рудольф одгрiбаК лiвою рукою нолосся з чола, з ганчiркою в правiй шкандибаК до вiкна й виглядаК. Нi, нема нiкого в саду, тiльки Макс страшенно копаК пiд вiкном, готуК мiсце для квiток. Сласно вгризаКться лопатою у вогку шкiру землi й вириваК шматок за шматкам. Вiн нiчого не вмiК робити спокiйно, поважно. Все з палом, iз зривом. Аж пiт рясними краплями стiкаК по чолу до густих нахмурених брiв. Нi, нема сьогоднi нiкого в саду! I знову доктор Рудольф iде до вимитих, вичищених, прибранях, як до танцiв, машин i приладiв. Тiсно йому, непокiйно, журно. А Макс пильно, сласно, люто копаК. Часом станс Макс одпочити, змахне рукавом пiт i скоса гляне на хвiртку в мурi. Але зовсiм уже не того, що когось чекаК, а просто так собi, цiлком машинально. Нiкогiсiнько й нiчогiсiнько йому не треба, i хай йому дадуть опокiй. Хай собi десятки рiзнорiдних лицарiв крутяться зграями - йому цiлком байдуже, аби тiльки дали йому спокiй. Ах, ну от якраз: Пхня ясновельможнiсть iз двонолесом. Новенький кашкетик, кучерi розпатланi, очi в захватi. А де ж зграя лицарiв? За муром лишила пiджидати? - Добридень, Максе! Ви копаКте?! Для чого?! Що тут буде, Максе? А щоки пашать, очi здивовано поширенi, губи зашерхли нiжною дитячою шкуринкою, прудко, задихано то розкриваються, то стулюються. - Тут буде мавзолей. - Мавзолей?! Який мавзолей?! Правда? Ви серйозно? Серйознiсть Максового лиця не пiдлягаК нiякому сумнiву - брови хмуро стягнутi до перенiсся, очi встромленi в землю в понурiй задумi. - Максе, який мавзолей? - Всiм лицарям, починаючи вiд чорно-срiбного й кiнчаючи рудо-мiдними Труда швидко припинаК двоколесо до куща й хапаК грудку мокроП землi з металiчним слiдом од лопати; Макс зараз же понуро, трагiчно схрещуК закоченi волосатi руки на грудях i пiдставляК всього себе пiд удари. Вiн готовий прийняти все, що прекраснiй дамi рiзнометалевих лицарiв завгодно буде з ним зробити. - Ви - недобрий. I злий. Не хочу з вами мати дiла. Я до вас у страшно важнiй справi, а ви... - Я готовий до всяких послуг. - Ви готовi тiльки лежати й посвистувати. От бачите, що це таке! Га! Труда пiдносить трошки вгору ногу й показуК черевика. -Маленький, давно-давно нечищений, подряпаний, такий бiд ненький, вiн на смерть поранений- пiдошва геть-чисто вiдiрвалась, обвисла - i черевичок роззявив рота, показуючи бiлий обтягнений навколо язичок. - Фi, фi, фi-i! Каюк. Ну, що ж, стiльки рiзнометалевих лицарiв, та не можуть полагодити одного черевичка? - Ах, вони полагодять! Собi не вмiють. Та й не в тому рiч. Рудi! Iдiть сюди! Швидше! - Але ж Рудi хiмiк, а не швець, дозвольте вам нагадати. I не лицар. Труда раптом пильно мовчки дивиться на Макса i, зiтхнувши, знизуК плечима. - I я не лицар, на жаль. - Ну, як до кого. Рудi! Я в дуже важнiй справi. Це нарештi стаК вже зовсiм безглуздя; в Берлiнi живе кiлька мiльйонiв здорових ледарiв, а ми мусимо ходити в подертих черевиках. Ви подивiться .. Ну? Це - остання моя пара. А ми хочемо органiзувати театр. Ну, куди ж тут театр, коли черевикiв нема, сукнi подертi, електрики нема, води нема, в театрах од канонади всi шибки повибиванi. Страшно безглуздо, нарештi. Що ж, так i будемо ми, як вiвцi, жити? Макс iз жахом пiдiймаК руку, робить круглi очi, вiдсахуКться назад. - Боже мiй! Що я чую?! Рудi? Що ми чуКмо?! - Максе, ви нiчого не розумiКте. - Цiлком iз вами згоджуюсь: нiчогiсiнько не розумiю. - Охоче вiрю Але ви. Рудi, розумiКте! Правда? Рудi (такий смiшний, незвичайний iз своКю каштановою борiдкою й вусами, в яких поховалися ниточки уст) знизуК плечима. - Я розумiю, але що ж можна зробити! - Що?? Труда стрiпуК чорно-синiми кучерями: - Засвiтити електрику, пустити воду, повставляти шибки, полагодити черевики, пошити сукнi. Макс засуваК руки в кишенi й дивиться в небо, як курка, одним оком. - Нiчого собi програмочка. А хто ж то зробить? Лицарi! - Ой Максе, ви сьогоднi страшенно... Ну, нiчого, нехай! Хто зробить? Ось хто: ви. Рудi, я, лицарi, мiльйони отих ледарiв. Та що, справдi, не можна води пустити? Не сором! Та я сама зберу вам тисячi охочих зараз же Пхати по вугiль. Вся ж справа у вугiллi? Максе, ви не посмiхайтесь, не судiть по собi. I якби ви не були таким тюхтiКм i не валялись у себе на канапi, а балакали з людьми, ви б i самi це побачили. I зовсiм не того, що хочуть старих порядкiв. Ого, вибачте. А просто хочеться робити, ну, от, хочеться й бiльше нiчого! Або, як каже людина Шпiндлер, "перевага iнтеграцiП над дез... де-зин-те-грацiКю". Просто нема куди сил дiвати. Ну, вiд радостi, вiд щастя, вiд... вiд волi хочуть робити. Ви цього не розумiКте, правда! Будь ласка. Рудi, а ви теж не розумiКте? - Я розумiю, але... - Рудi все розумiК, але на все в нього К "але". - Максе, почекайте. "Але", Рудi? - Але... при чому ж я тут? Труда знизуК плечима. - Господи боже: i всi вони, всi мужчини говорять те саме: "при чому ж тут я" Сонячна машина - ваша? - Ну, моя. Цебто... - Ну, так чого ж iще треба? Хто ж бiльше тут при чому, як не ви? РозумiКться, ви насамперед. А потiм Макс, Шпiндлер, увесь Iнарак, потiм Комiтет СонячноП машини. Де вони всi? Ну, де! Що роблять? Соромi Що робить Макс? МавзолеП копаК. Ах, надзвичайно важна робота. Рудi, ви повиннi видати вiдозву. Власне ви, доктор Рудольф Штор. РозумiКте? Чекайте, я обдумала весь план. Ви видаКте вiдозву. Нi, не так. Ми органiзуКмо страшенну пропаганду. РозшукаКмо всiх iна-ракiстiв, соцiалiстiв, анархiстiв. - Де ж ви Пх знайдете? - Знайдемо! Ну, господи, розумiКться, коли так од самого початку скептично ставитись, то, звичайно, нiчого не вийде. Макс зiтхаК й знову дивиться вгору. - Хоч як ставитись, однаково нiчого не вийде. Ради того, щоб нудьгуючi артистки (генiальнi, звичайно) могли заграти в театрi, навряд чи. - I зовсiм не для того, щоб артистки! А просто самi люди хочуть. - Так чого ж не роблять? - Бо нiхто не штовхне. Нема проводу. От через що. А правда. Рудi, Макс страшеяно подiбний тепер до ассiрiйця! Вам дуже до лиця ваша борiдка, Максе. Ну, це мiж iншим. Так, Рудi, давайте! Га? Ну, спробуКмо. Макс iз посмiшкою бере лопату i зсуваК ногою налиплу землю. - От страшенно хочеться перед лицарями виступити на сценi! Труда круто повертаКться до Макса, спалахуК, хоче щось сказати, але так само круто одвертаКться й швидко йде у глиб саду. Ассiрiйське лице Макса нiяковiК. - От тобi й маКш! Трудо! Що ж я такого сказав? Трудо! По-хлоп'ячому похитуючи плечима, незручно припадаючи на праву ногу з бiдним пораненим черевичком, постать у спор-товому кепi, не озираючись, прямуК до саду. Макс знизуК плечима, глибоко втикаК лопату в землю й розвезеними лiнивими кроками йде за нею. А доктор Рудольф, задумливо покушуючи кострубатi кiнчики навислого вуса, стоПть i все так само дивиться на скибку землi з металiчним масним слiдом лопати. Труда сидить в альтанцi, обнявши правою рукою стару покришену колонку. Золотисто карi, чистi, обведенi синiми вiями очi похмуро, суворо дивляться на облiплену бiло-рожевим цвiтом ворухливу вiд бджолячих латок i голiвок гiллячку. Макса вони не бачать, не хочуть бачити. Макс обережно сiдаК поруч, кашляК, скоса зиркаК, тягне за набухлий вусик дикого винограду, знову кашляК. - Ну, я бiльше не буду, Трудо Ну, мир?! Га? Бджоли, не чуючи такого благального, трошечки присипаного усмiхом голосу, працьовито, серйозно, завзято перелiтають з одноП квiтки на другу, не штовхаються, не сваряться, не потребують нiяких вiдозв, канонад, намов, насмiшок, моралей. - Ну, не сердьтесь, я бiльше не буду. Я тепер уже зовсiм розумiю, як вам дорогi лицарi, i нiколи Пх не чiпатиму. Даю слово! Милi, обвiянi синiми вiями очi сердито поширюються. - При чому ж тут знову лицарi?! - При тому, що ви ж за них образились на мене. На вишневих пришерхлих губах пробiгаК така знайома гримаска. - Нi за яких лицарiв я не образилась. А образилась за вас. - За мене?! Макс аж рiвнiше сiдаК. - РозумiКться. Ви так пiддалися своПй журбi, що . що нi до чого вже не здатнi. Що, нi? - Якiй журбi?! - Ах, "якiй"! За тою дамою, що померла. Я цiлком поважаю вашi почуття й навiть... спiвчуваю, але... Знову вперта, завзята гримаска. - ...але нi я, нi моП лицарi - нiхто тому не винен. Макс мовчить. - I через це весь час чогось на мене сердитесь. Увесь час якась насмiшка. Я й сама вмiю кусатись. Але вас iз дружби я не хочу чiпати. А ви тим користуКтесь. I ображаКте. Для того нiби, щоб пограти на сценi, я придумала весь мiй план! Честолюбнiсть бiльша навiть за вашу журбу. Макс пiдiймаК з землi сухий прутик, переламуК на колiнцi й усе-таки мовчить та посмiхаКться. Так. Виходить, що вiн iз журби виявляК непошану до ПП лицарiв. Цiлком несподiвана iнтерпретацiя. А вона з дружби, iз жалостi й спiвчуття не "кусала" його. Оце цiкаве пояснення. I, значить, iз дружби ще три днi тому спиняла очi на його очах? I, значить, iз жалостi червонiла, вiдриваючи очi? I всю зиму, виходить, ходила й чiплялась iз спiвчуття до його горя за Сузанною, за дамою з "фе, якими неприКмними очима"? Макс одкидаК прутика. Ну, з цим нарештi треба покiнчити. - Ну, добре! Мир! Згода? Давайте полагоджу вам черевик. Де вiн подерся? Покажiть. - Не в черевику рiч. - Нi, в черевику. Нi, стривайте! Покажiть. Макс рiшуче стаК на одне колiно, обнiмаК пальцями нiжно-холоднуватий шовк ноги й злегка пiдiймаК черевик iз землi. Пiд пальцями пробiгаК легесенький ток, але черевичок легко даКться пiдняти. Пальцi другоП руки смiливiше стягують черевичок, i з нього, як iз сiроП шкаралущi яйця, вилуплюКться тiлесно-роявева, засоромлена, зворушливо невинна нiжка з припорошеним носком. Ассiрiйська чорно-синя патлата голова раптом, як яри-товкмачена згори, нахиляКться й прикипаК устами до нiжного холоднуватого шовку. По нозi стрiлом пролiтаК ток, пiд шовком ПздригуКться тепле тiло, шарпаКться зненацька пiйманою птiщею, але вуста прикипiли, пальцi владно, нiжно палю че обкували ногу. I вона затихаК й лежить безвiльно, !покiрно, непритомно. Патлата голова трудно вiдриваКться, пiдводиться й крiзь навислi на очi пасма дивиться вгору. I вмить тривожно скидаКться: спершись кашкетиком об трухляву колонку, голiвка закинулась назад, i сiра-сiра блiдiсть, звiвши матово-смуглявий рум'янець, моторошно затихла на закритих повiках, на кiнчику носа, на зашерхлих губах. - Трудо! Що з вами?! Пухнатi смужки вiй ворушаться, розсуваються в темно-золотi щiлинки, голова вiдступаК вiд колонки й дивиться на навислi пасма блаженно-неймовiрним поглядом. Максову голову вiд цього погляду пiдхоплюК буйним вихором од землi. - Трудо! Правда?! I вона, така тяжка на розумiння, розумiК мовчки, здивовано, щасливо розумiК. Сiра блiдiсть спалахуК густим темним смуглявим рум'янцем. Молитовне пiдведенi очi промiняться винуватим, зляканим народженим щастям. Пришерхлi вишневi уста солодко-боязко чекають, забуваючи прошепотiти: - Правда. Ассiрiйська за.патлачена голова навiть не озираКться, щоб шугнути в розкритi, пришерхлi уста. А нареченi в бiлих, рожевих намiтках млосно стоять, оточенi дзижчанням, гудом, шепотом пильних крилатих крихiтних дружок, що прибирають Пх до вiнця. Покiрнi, безвольнi ручки злегка впираються в груди Макса й вiдпихають. I владнi, сильнi руки моментально покiрно вiдриваються, патлата голова пiдводиться й одмахуК пасма на потилицю. Боже, як повно, як ясно, як святочно в саду! Яким рожево-бiлим щастям сяК сад. До чого рiдно, зворушливо гудуть лох-матi працiвницi! - Трудо! Моментально страшну агiтацiю! Мобiлiзувати комуну. Розшукати весь Iнарак. За чуба, за барки Пх. Кулаками по головi! Трудо! Ну, а лицар же, а лицар, ради бога? Труда прикладаК зверхнi боки руки до лиць, в одну мить нагрiваючи руку. А очi вже не неймовiрно, вже не злякано, а вже буйно, розгонисте смiються вгору. Лицар?! Господи! Який лицар?! Чорно-срiбний! Бiдний Душнерчик, милий, любий Душнерчик?! При чому ж тут вiн? - При тому, що.. що ви ж не хочете розривати договору з ним? Договiр? Ху, господи, як страшно горить лице й уся голова. Договiр? Ну, який же може бути договiр, коли так на-вiсно, п'яно, коли так страшно, незрозумiле горить лице? Душнерчик мусить просто повернути слово. I все. Ах, та що там Душнер, договiр, слова! - Ну, а... а... та дама, що... - А про ту даму потiм! Тепер же... Де черевичок? Боже, де ж, справдi, черевичок. Де бiдний, самотнiй, забутий, дорогий сват? Вiн лежить пiд лавою, мовчки кричачи широко роззявленим чорним, беззубим, без'язиким ротом. I знову прикипають уста до нiжно-гладенького холоднуватого шовку, знову покiрно, непритомно млiК нiжка, знову радiсно й задерикувато показуК тiлесно-рожевого язика заспокоКний черевичок. В кiнцi алеП з'являКться висока чернеча постать iз буйно-червоною головою. Бiдна-бiдна зажурена наречена! - Трудо, ми зараз же йдемо до комуни! Правда? - Ну, розумiКться! Ходiмо! Швидше! Макс нахиляКться до вуха з синьою сережкою й тихо-тихо шелестить: - I я переходжу жити до комуни. Правда. Смуглявiсть раптом заливаКться густим темним рум'янцем, i бронзовi очi скоса, щасливо й соромливо цiлують нахилене ассiрiйське, таке чудне, нiжно-хиже лице. Волосата рука з не-застебнутим рукавом сильно пiдхоплюК пiд лiкоть, стискаК його до болю, i обох пiдхоплюК вихор буйноП нетерплячки. Моментально до комуни! А чернеча постать помалу, рiвно, непричетне посуваКться назустрiч. I вiнчальна шамотня саду, i закучерявленi хмарини в свiжiй зеленкуватiй блакитi, i тихесенькi вибухи розквiтлих бруньок - i все Пй байдуже. Так само суворо, тихо й непричетно вона могла б рухатись i серед сiроП хмарноП холодноП пустелi. I що Пй до двох розчучверених, розкудовчених щастям чорно-синiх, схилених одна до одноП голiв. Принцеса Елiза нудьгувато, байдуже дивиться крiзь них у порожнечу, високо несучи червону голову. - Добридень, Елiзо! Чудовий день. Правда? Зеленi стомленi очi на мент спиняються в бризкаючих бронзовим золотим щастям очах, швидко перекидаються на ассiрiйське лице й одвертаються. - Добридень, Трудо! Труда б з охотою зупинилась, роз'яснила б цiй бiдненькiй, милiй трупоПдцi, що за чудесний, надзвичайний сьогоднi день, але немаК часу - треба моментально бiгти до комуни. Треба забiгти до Рудi, до надзвичайного, чудесного Рудi, забрати всi речi Макса й перевезти Пх на двоколесi до комуни, бо Макс од цiКП ночi ночуватиме вже там, бо вiд цiКП ночi... Труда на мент зупиняКться - чогось голова закрутилась. А рука так владно, так блаженно-цупко стискаК лiкоть. - Що, Трудо? - Нiчого, нiчого... Вже пройшло. Швидше, швидше. I вихор несе далi, швидше, нетерплячiше. - Рудi! Ур-ра! Згода! Ви бачите? Рудi, прекрасний, любий, через два тижнi буде вугiль, свiтло, вода, життя, щастя! Не вiрите? Не вiрите? Ну, як же не вiрити, коли це щастя так явио, так щедро, таким бурним фонтаном б'К з очей, зубiв, з голосiв, з розпатланих кучерiв. Як же не вiрити, коли Рудi сам починаК свiтитися ним, як шибка вiд сонця. Ну, розумiКться, буде i вугiль, i свiтло, i вода. От тiльки забрати й перевезти речi Макса до комуни. Це найперша умова. А потiм розробити в усiх деталях намiчений план i повести страшенну агiтацiю. О, тодi!.. Але, коли нарештi грюкаК хвiртка за навантаженим речами Макса двоколесом, шибка перестаК вiдбивати сонце й сумно сiрiК. Сад вiнчально-клопiтливо гуде, а в алеП в любовнiй тузi ходить чернеча постать. Похиливши голову, стараючись не дивитись у той бiк, доктор Рудольф помалу шкаадибаК до самотньоП, зовсiм спорожнiлоП тепер лабораторiП. *** "Високоповажана й Дорога Кузино! Нарештi з великою радiстю можу сповiстити Вас, що справа iнтервенцiП остаточно й позитивно вирiшена. Союз Схiдних Держав твердо переконався, що без оздоровлення Заходу не може бути здоров'я й на Сходi. Не може одна половина планети жити iзольовано вiд другоП й вiчно тримати кордони пiд такою напруженою охороною. Крiм того, економiчнi мотиви штовхають до цього. А так само те мiркування, що тепер, коли Захiд у руПнi, вiл не може бути нi полiтичне, нi економiчно страшяий для Сходу, навпаки, на довший час вiн буде колонiКю Сходу й ринком для збуту його товарiв. Усi цi причини з неминучiстю приневолюють наших великодушних сусiдiв до рiшучоП акцiП в справi оздоровлення хороП половини землi. Розпочнеться вона в найближчому часi. Поспiшнiсть конче потрiбна, бо в пiвденних частинах Њвропи й Америки стали помiтнi зачатки вiдновлення органiзацiП. Це загрожуК тим, що сонцеПсти будуть намагатися робити опiр iнтервенцiП. РозумiКться, цi намагання не страшнi для Сходу, але страшнi для наших краПн, бо викличуть зайвi жертви. Через iиждень повiтряна армiя Сходу з'явигься над Нiмеччиною. Я даю наказ нашiй органiзацiП енергiйно взятися за нищення всiх складiв зброП й засобiв оборони. Так само звертаюся до Вас iз проханням своПм високим авторитетом пiдсилити мiй наказ. Одначе найпоштивiше звертаю Вашу увагу на те, що нищення повинно вiдбуватися якомога непомiтнiше, щоб не викликати анi найменшого пiдозрiння й нашорошеностi сонцеПстiв. Ще раз попереджаю, що бiдна наша батькiвщина, як i вся Њвропа та Америка (а також i Австралiя, що не перемогла-таки хороби), повинна бути готова до тяжких i страшних жертв. Ми припускаКмо, що половина населення цих частин землi загине вiд дезинфекцiП. Операцiя буде провадитися рiшуче, залiзно, безмилосердно. Деякi заходи будуть, може, здаватися занадто жорстокими, але хороба така страшна й сильна, що лагiдними засобами ПП не побороти. Крiм того, щоб бути цiлком певним щодо своКП армiП, Союз Схiдних Держав органiзуК ПП спецiально й переважно з тих елементiв, якi так чи сяк мали вже стики з Сонячною машиною, цебто- або самi постраждали, захорiвши вiд неП на божевiлля та видужавши, або потерпiли Пхнi близькi родичi. Цих людей уже не можна нi розпропагувати, нi спокусити Сонячною машиною, i ненависть Пхня до цiКП зарази доходить до суто схiдного фанатизму. Коли взяти на увагу, що до всього ще домiшуКться релiгiйний момент, що всю кампанiю оповi-щуКться як своКрiдний хрестовий похiд, то з цього повинно бути зрозумiлим, що форми дезинфекцiйноП операцiП мусять буП и жорстокi й немилосерднi. Знаючи Ваше прекрасне, добре серце, я передбачаю, як Вам буде тяжко й боляче вiд цiКП операцiП Але Ваша незламна велика воля, Ваш ясний розум i Ваше вище розумiння iнгересiв свого народу, я певен, дадуть Вам силу витримати всi тяготи цiКП боротьби. Через тиждень ми почнемо своК велике, тяжке й святе дiло Я не маю нi на крихту сумнiву, що ми доведемо його до бажаного кiнця й на оновленiй, оздоровленiй рiднiй землi нашiй будемо будувати нашу нову велику майбутнiсть. Сама думка про це й про велику працю поруч iз Вами сповнюК мене такою радiстю й такою силою, що нiякi жертви не лякають мене. До швидкого й щасливого побачення. Ваш покiрний, всевiддании слуга Георг" I знову граф Адольф Елленберг не помiчаК на лицi ПП свiтлостi радiсного пiдняття. Воно - блiде, замкнене й суворе. Але й сам граф Елленберг сьогоднi не маК того тихо сяючого виразу, що був од першого листа. Вiн урочисто й тривожно заклопотаний. Принцеса Елiза складаК листа i, задумливо дивлячись у буйну весiльну зеленiсть саду, пiдсилюК своПм високим авторитетом наказ принца Георга. Граф Елленберг поштиво й слухняно схиляК голову. Одначе ПП свiтлостi не зовсiм ясно з листа принца, як стоПть справа з Сонячною машиною на самому Сходi. Про цю справу якось невиразно в листi кажеться. Крiм того, принцесi хотiлось би конкретнiше знати, якi саме заходи маКться на увазi при цiй операцiП. Граф Елленберг один мент вагаКться. З одного боку, коли принц невиразно написав, то, очевидно, ця невиразнiсть потрiбна; але, з другого боку, коли принцесi не дати правдивоП вiдповiдi, то тим можна стягти на себе ПП неприхильнiсть. Чия ж неприхильнiсть небажанiша? Граф Адольф не може сховати вiд ПП свiтлостi дiйсного стану речей. Рiч у тому, що страшна пошесть поширюКться й на Сходi, не зважаючи на суворi i, можна сказати, немилосердно лютi заходи ВерховноП КомiсiП Схiдних Держав. Легенда щастя, яку облудно несе з собою Сонячна машина, маК однакову отруйну силу що на Заходi, що на Сходi. Твариннi iнстинкти, очевидно, в усiх нацiй i рас переважають людину. Бажання нiчого не робити й ремигати вище й дужче навiть за страх смертi й лютоП кари. I свiтлiсть трошки нетерпляче морщить брови. Граф Адольф розумiК: ближче до сутi. Отже, iнтервенцiя. Сходу К не помiч, коли говорити щиро, а рятування себе. I граф Елленберг не може стримати гiркого докору коли б Союз Схiдних Держав був трохи менше за глиблений у своП власнi iнтереси й не чекав цiлковитоП руПни Заходу (щоб узяти його потiм у своК повне володiння), а прийшов на помiч ранiше, то це й для його самого було б краще. Тепер же справа набираК досить серйозного характеру. Тепер од успiху кампанiП залежить справа життя чи смертi самого Сходу. I то треба, щоб успiх цей був швидкий, виразний, щоб моментально устаткувалося на Заходi нормальне життя, щоб iз Сходу посунули сюди товари, щоб безробiтнi маси на Сходi знову знайшли заробiток i щоб убито було в самому коренi страшну епiдемiю. Але чи це так легко все провести, граф Адольф дозволяК собi над цiКю справою поважно задуматись. РозумiКться, нi на який опiр сонцеПсти нездатнi - для опору треба мати хоч яку-небудь органiзацiю, а це ж просто маса iндивiдуально iснуючоП худоби, навiть не отари й не гурту. Але ця маса зразу ж розлiзеться з своПми Машинами по полях та лiсах, i як ПП можна стягти докупи й примусити до роботи, цього граф Адольф ясно собi не уявляК, його свiтлiсть принц Георг про детальний план кампанiП, очевидячки, з обережностi нiчого не пише. Але без сумнiву, план розроблений. Њдине тiльки з настiйнiстю пiдкреслюКться: знищити всi засоби оборони, якими могли б скористуватися сонцеПсти, i заздалегiдь усунути iз шляху всi тi одиницi, що могли б стати проводирями мас. Принцеса Елiза не розумiК: що це значить "усунути iз шляху"? Ну, значить, знищити, повбивати. ПодаКться навiть деякi прiзвища. Наприклад, хоч як воно сумно, а винахiдника епiдемiП, Рудольфа Штора, доведеться в першу чергу "усунути iз шляху". I цiлий ряд людей, що можуть бути особливо шкiдливi. Треба мати на увазi... Але ПП свiтлiсть раптом пiдводиться й невiдомо для чого переходить до другого вiкна. Там вона зупиняКться i, стоячи спиною до графа Елленберга, дивиться в сад. I, не озираючись, байдуже й тихо питаК! - Коли ж це маК бути, це усування? Як це розумiти "заздалегiдь"? - В день прибуття армiП, ваша свiтлосте. Перед окупацiКю Берлiна. Принцеса Елiза спокiйно повертаКться й iде на своК мiсце. - Армiя може прибути вже через тиждень? - Так, ваша свiтлосте Через тиждень настануть великi подiП. Прощаючись, граф Адольф не дивуКться з задумливостi ПП свiтлостi I жовтява блiдiсть ПП лиця, якась мертва висхлiсть його не дивують його. ЗарожевiК й оживе, як на корону волосся вбере корону Нiмеччини. *** У комунi план розроблено до найдрiбнiших деталей. Лишенько тiльки в тому, що половини тих деталей зовсiм не можна здiйснити. Але не бiда: така маса тих деталей, що доволi й одноП половини Пх. Головне: агiтацiя, агiтацiя, агiтацiя. Головне: перелити в ту масу голiв, що позiхають, потягаються й мружаться, невичерпну силу вiри, яка клекотить у двох чорно-синiх головах. Комуна вже вiрить. Комуна вже залита вщерть тою вiрою. Комуна К центр, з якого безустанно, бурхливо, з галасом, iз тупотом нiг, зi грюкотом дверей радiусами в усiх напрямках розливаКться енергiя. На вулицях, на площах, коло води (а надто коло води!) вона збираК круг себе купки, зливаКться з ними, розплескуКться по кам'яних печерах, бурлить по всiх закутках. Доктор Рудольф iнодi придибуК до комуни, але там раз у раз стоПть такий вихор заклопотаностi, бiганини, дебатiв i суперечок, що бiдний Рудi тiльки винувато посмiхаКться. Помогти вiн нiчим не може. Ну чим його помогти: Труда стоПть на тому, що треба якомога бiльше фарби, приваби, краси давати в агiтацiП, а доктор Тiле категорично запевняК, що всяка декорацiя - це вбивство справи. Треба якомога бiльше простоти, щиростi, власного прикладу. Тим часом в однiй кiмнатi шиють прапори, жовто-зеленi, зелено-золотi прапори - сонця i трави. У другiй щебетливi зграП дiвчат готують костюми для генерального дл-я пропаганди. В залi якiсь чужi волосатi люди готують моторнi двоколеса, що стоять попiд стiнами довгими рядами, як колись у магазинах. Надворi Макс шматуК волосся собi на головi з одчаю, що з авто пропала якась шрубка, вiд якоП залежить доля всiКП справи вiдродження. А потiм, шматуючи волосся, бiгаК в себе по кiмнатi й пише манiфест, вiд якого теж залежить доля всього вiдродження. А дома сад щораз пишнiше розпускаК зеленi кучерi. Нареченi потроху скидають вiнчальнi убрання. Бузкова алея блищить молодесенькими соковитими листочками, мiж якими випинаються сiренькi конуси цвiту, ще не розквiтлого, твердого, жорсткого. Доктор Рудольф ходить по алеП, похиливши голову ох, не пiдважить комуна величезноП ваги цiКП маси, пiдiрветься. Треба, щоб сама маса стала вiд себе повна тоП енергiП, що клекотить у комунi. А навiщо Пй те - вона собi виходить у тiоле, лежить на сонцi, мружиться, бiгаК, рже, обнiмаКться, лижеться - i, чого бiльше треба. Графський дiм цiлими днями стоПть тепер порожнiй малярi, друкарi, технiк iз родиною - всi тепер од ранку до вечора блукають за мiстом. А ввечерi з обвiтреними лицями, знеможенi й рознiженi вертаються в своП лiгва й сплять мiцним безневинним первiсним сном до нового ранку Ох, не пiдважить комуна цього сну, не пiдважить! Аж ось настаК "генеральний день". Тiлььи-тiльки першi променi сонця червоними вiд ранiшнього холодку пальцями хапаються за димарi й шпилi башт, у рiзних кiнцях Берлiна на вулицях починаКться дивний рух. Звiдкiлясь беруться екiпажi, запряженi кiньми, вози, запряженi коровами, легкi бричечки, запряженi людьми. Звiдкись з'являються авто, рiзносистемнi двоколеса. Всi вони уквiтчанi гiллям ялин, сосен, верби, цвiтом яблунь, черешень. Над ними мають зелено-золотi прапори. А пiд прапорами в бiлих, золотих i зелених дивних убраннях - молодi, веселi, спiвучi, граючi людськi iстоти. Вони сурмлять у сурми, б'ють у бубни, свистять на флейтах. Деякi мають цiлi оркестри, деякi просто спiвають i трублять у стiни вулиць. I стiни хапливо, вражено розплющують очi-вiкна, з вiкон висуваються заспанi, розкудовченi, ошелешенi голови. А широченно роззявленi роти рупорiв, покриваючи гомiн, музику й спiв, галасують: - Всi на площу! Всi на площу! Всi на площу! Знову на площу?! Як тодi, взимку?! I цей заклик такий веселий, святочний, спiвучий, що голови весело стрiпуються й викочуються за процесiями на вулицi. I вулицi вже кишать, уже гудуть нетерплячими, пiднятими людськими тiлами. Що ж там тепер, на тих площах? А на площах спiв, музика, гомiн, крики. Постатi в дивних убраннях, з вiнками на головах перемiшуються з юрбою, вiд-смiюються на запитання, грають, трублять, обнiмаються, танцюють. I раптом стихаК: з горiшнього поверху будинку аж до самого низу розгортаКться колосальний сувiй бiлого полотна, списаного великими лiтерами. - Тихо! Увага! Читайте, читайте! Та тихо ж там! Як обвал гори, потроху затихаК гуркiт гомону й настаК ше-леслiiва дивна тиша. I мовчки з величезного полотна до пiдведених затихлих очей буйно кричать чорнi лiтери: "Манiфест" Гей, люди! ВiтаКмо вас iз Сонцем, з молодою травою, з теплими, любовними, радiсними вiтрами! ВiтаКмо вас iз вiчною тайною кохан" ня й любовi, з квiтом сил, з новим життям. Гей, браття! Провалились у небуття всi стовпи й пiдвалини старою свiту: держава, влада, суди, полiцiП, капiтали, бiржi, банки; зникли всi каторги працi; знищенi всi способи насильства людини над людиною, зметенi всi грiхи й святощi; скасованi всi заповiдi, закони, моралi. Але ми, Вiльна Спiлка ТворчоП Працi, оповiщаКмо: дерева не вкриються ще повним листом, як на руПнах старого свiту зацвiте нове життя. Темряву ночi розжене слiпуче свiтло. Води землi потечуть у кам'яницях. Повiтря вкриКться осiдланими людиною машинами. Каторги працi перевернуться у робiтнi творчоП працi Занiмiла машина оживе, загуркотить, запрацюК пiд рукою людини, творячи багатства. Земля стане райським садом, де не буде бiльше нi влади нi насильства, нi каторги, нi обману, де не буде бiльше дерев добра й зла, грiха й святостi, де буде вiчне свято творчостi, працi, кохання, радостi, краси, спiву. I нiякий серафим нiколи не вижене людство з того саду. Ми, Вiльна Спiлка ТворчоП Працi, ми першi, що входимо в цей рай, оповiщаКмо: через три днi ми приступаКмо до працi. ПриступаКмо без терору, примусу й обов'язку. Ми нiкого не закликаКмо до себе, не вмовляКмо, не соромимо, не лякаКмо Матiр не треба умовляти, щоб вона вiддала своПй дитинi переповненi молоком груди. Хто почуваК себе переповненою молоком матiр'ю, хто, як брунька на деревi, невтримно, радiсно розприскуКться цвiтом сили, хто чуК солодку тугу творчостi, той сам до нас прилучиться. Нам не треба присоромлених, розкаяних, зобов'язаних. Нехай сидять дома й не соромляться, не каються, не гризуться обов'язком. Ледачi нехай не бояться - вони матимуть усе, що забажають для себе нi докорiв, нi гнiву, нi кари за лiнощi не почують, бо найбiльша для них кара й нещастя - отi Пхнi власнi лiнощi, ота Пхня слабосилiсть, Пхня нездатнiсть до радостi й щастя дiП, цебто хорiсть, калiкуватiсть. Не гнiву й сорому вони гiднi, а жалю й догляду. Старi, малi, хорi, всi незвиклi до працi - всi нехай лежать на сонцi. Тiльки переповненi силами, тiльки сповненi буйним цвiтом, радiстю, тiльки любовнi до працi - нам товаришi. I тiльки для таких запис на чергу в першi партiП працi од-криваеться вiд завтрашнього ранку в будинку Великого Театру. Слава Сонячнiй машинi! Сонячний привiт i любов вам, люди-брати! Вiльна Спiлка ТворчоП Працi" На площi стоПть тиша, як бувало колись давно-давно, за минулоП доби пiд час проповiдi в церквi. Хто прочитав, той висуваКться з натовпу обережно, тихенько, потупивши очi. I тiльки там, у завулках, звiдки гомiн не перешкоджаК молитися на Манiфест, там лануК галас, смiх, спiв, вигуки, сварки. - Та що за Вiльна Спiлка? Звiдки взялася? Ах, подумаКш: "переповненi молоком" Ану, як то тi переповненi молоком запрацюють. Язиками й на флейтах легко, а як то лопатами. "Ми вам, ми вам Райський сад". А вугiль! Га? Хто вугля, нафти, маюну дасть? Га? Хто? - Ми! Все дамо! - Та ти хто? - Я! - Авжеж. - Я... Я так собi. Але я завтра записуюсь до ВiльноП Спiлки I тодi.. Фейерверк смiху шугаК на молоде пухнате лице полум'ям рум'янцю. Але з за пухнастого лиця вистрибуК ще молодше, чисте, не пухнате, уквiтчане жовто-бiлим вiнком кiс. - А щоб ви знали, що дамо! Ви - ледацюги, хорi, нiкчемнiП Можете собi лишатись дома! Будь ласка. Регiт вибухаК ще рiзнофарбнiшим фонтаном. Оця дiйсно може дати. - О, ця переповнена молоком! - Та що ж ви дасте? Що? Нi, чекайте, що вони дадуть? Свiтло дасте? - Дамо! - А воду? - I воду. - А яким чином? Нi, почекайте, почекайте: а яким чином ви це зробите? - "Яким чином, яким чином"! Уй, маруди! Ще молодше, безбороде, чисте, рожеве личко люто кривиться в гримасу й показуК соковитого червоного язичка зарослiй, бородатiй регiтливiй купi голiв. Голови розриваються, як бомби, новим вибухом реготу, а два молодi обличчя