Петр посмотрел на нее тупо, не понимая, о чем она. Сон это, что ли?
Но Марыся не отставала:
- Пшеница нашлась, тятенька! Много пшеницы!..
Петр вытаращил глаза, и на лбу у него вздулись жилы.
- Что ты мелешь? Что мелешь, девчонка? - вскричал он, схватив ее за
плечо.
- Я ничего... - пролепетала Марыся, хотя у нее от боли в глазах
потемнело. - Говорю, пшеница нашлась для посева!
Вскочил Петр с табуретки - и за шапку.
- Что?.. Где?.. Где пшеница?
Руки у него дрожали, ноги подкашивались, и язык словно отнялся от
радости.
- Где же она? Где?..
- Да под дубом! Под нашим дубом! - весело закричала Марыся. -
Захватите, тятенька, мешок или ряднину - зерна-то там целая куча!
- Целая куча, говоришь? - спрашивал Петр, разыскивая мешок за печкой.
- Вот счастье-то привалило!.. Ну, обрадовала ты меня - лучше родной
дочери...
Марыся уже стояла в дверях:
- Идемте скорей, пока луна светит.
И они пошли.
Глава одиннадцатая
Как Вродебарин милостыню подавал
I
Чудило-Мудрило, живший до происшествия с Марысиными гусями в норе у
Сладкоежки, был в тот памятный день очень обеспокоен - его хозяйка не
вернулась вовремя домой. Обычно лиса исчезала под вечер и являлась под
утро. Уходя, она протискивалась в узкую лазейку, которая выходила к
деревне, а возвращалась через широкий вход со стороны леса - так раздувало
у нее живот от обжорства. Дома она заваливалась спать и храпела весь день
до вечера.
Чудило-Мудрило не раз задумывался, где это пропадает его хозяйка по
ночам, однако, будучи гостем, из деликатности не спрашивал.
Но однажды лиса сама заговорила с ним об этом:
- Перед вами, сударь, несчастнейшее из четвероногих, когда-либо живших
на земле. Моя матушка была лунатиком, и я унаследовала от нее этот недуг.
Сколько денег я ухлопала на разных докторов, коновалов, знахарей! Сколько
порошков, микстур, бальзамов, пилюль проглотила! Половину состояния на это
истратила! Достаточно сказать, что я целых три зимы отапливала квартиру
одними рецептами, и, хотя морозы стояли лютые, у меня было жарко, как в
бане. И что же вы думаете? Все впустую!
Только месяц взойдет - хоть узенький серпик, - меня так и тянет из
дому побродить по крышам. Я даже за хвост себя привязывать пробовала - вон,
видите, к тому колышку посреди норы, - но и это не помогло.
Как потянуло меня, как я рванулась - на веревке только клочок шерсти
остался, а я очутилась за порогом. Самая краса, самая кисточка пропала!
Смотрите, до сих пор изъян виден. Распускают, правда, сплетни, будто кончик
хвоста оторвали мне собаки кузнеца, но это бессовестная ложь и клевета!
Я так привыкла бродить при луне, что это стало моей второй натурой, и
теперь - светит луна или нет, - как только начнет смеркаться, не могу
усидеть в норе. Даже наоборот, чем темней, тем неудержимей тянет меня в
деревню.
На улице темень, хоть глаз выколи, а я, несчастное животное, брожу как
тень возле хлевов и курятников.
Только кудахтанье да кукареканье, а особенно гусиное гоготанье
успокаивают немного мои нервы. Что поделаешь, надо терпеть!
И, тяжело вздохнув, отчего усы у нее встопорщились, лиса отправилась
на боковую и сладко захрапела, облизываясь во сне от уха до уха своим
длинным языком...
Но сегодня Чудило-Мудрило был встревожен. Минуло утро, минул полдень,
а Сладкоежки все не было.
Выглянул ученый летописец из норы - нигде ни звука. Только над головой
тихо шумел бор и сосны таинственно переговаривались, качая верхушками.
Ниже, по дубам и букам, с ветки на ветку прыгали белки, а еще ниже
шептались папоротники, мхи и красная брусника. Тишина.
Стало вечереть, взошла луна, а лисы все нет и нет.
Не на шутку обеспокоенный, Чудило-Мудрило стянул плащ ремешком, надел
колпак и решил отправиться на розыски пропавшей Сладкоежки. Не подозревая о
разбойничьих проделках лисы, простодушный гном привязался к ней и считал ее
безупречно честным животным.
Только он набил трубочку, собираясь закурить на дорогу, как со стороны
узкого хода послышались тяжелые осторожные шаги. Кто-то шел из деревни в
больших подкованных сапогах.
Чудило-Мудрило удивился и, прислушиваясь, застыл на месте с трубкой во
рту, с огнивом в одной руке и трутом - в другой.
Шаги все приближались. Вот они уже у, самого входа в нору.
Чудило-Мудрило отскочил в сторону и, приложив ухо к стенке, ясно
услышал бас кузнеца, которого он недавно видел в дверях кузницы.
- Погоди, злодейка! - басил кузнец. - От баб ты ушла, а от меня не
уйдешь!..
Наступила тишина. Сердце у гнома отчаянно колотилось, но он стоял,
приложив ухо к стене, и ждал, что будет.
Вдруг у него нестерпимо зачесалось в носу и он громко чихнул три раза
подряд.
- Ага! Проняло! Уже зафыркала! - загудел кузнец. - Погоди, то ли еще
будет! Чего-чего, а этого добра я для тебя не пожалею!
И вслед за тем огромный клуб едкого дыма ворвался в нору и ударил
гному прямо в нос. Летописец закашлялся и отпрянул назад.
А дым все валил клубами - в норе не продохнуть. От едкого дыма у
Чудилы-Мудрилы из глаз потекли слезы. А кузнец все приговаривал:
- Вот тебе за моих кур! За петухов! За индюшек! Получай!
И с каждым словом новый клуб дыма влетал в узкое отверстие, стелясь
синей пеленой. В норе стало совсем темно.
Угоревший Чудило-Мудрило метался, ощупью ища другой выход - в лес, но
голова у него кружилась, в глазах потемнело, и он беспомощно тыкался из
угла в угол.
Холодный пот выступил у него на лбу, сердце колотилось все сильней,
нора завертелась перед глазами, а дым все прибывал. Бедный летописец уже
думал, что пришел его последний час, как вдруг нащупал руками отверстие и
чуть живой выскочил в лес. Пробежав несколько шагов, он без чувств упал в
папоротник.
Было тихое утро, когда гном очнулся от глубокого обморока. В воздухе
пахло гарью, но утренний ветерок относил ее в сторону.
Чудило-Мудрило сел, с наслаждением вдыхая свежий воздух. Однако
сознание с трудом возвращалось к нему. Голова была как свинцом налита и
клонилась то вправо, то влево.
Когда же он наконец совсем пришел в себя и взглянул туда, где была
нора, то увидел на ее месте лишь кучу закопченного песку. Чудило-Мудрило
вскочил и, объятый тревогой, со всех ног поспешил к пожарищу. Он вспомнил,
что в норе остались перья - подарок лисы, чернильница из желудя, а самое
главное - новая книга, которую он с таким трудом смастерил из березовой
коры. Но напрасно разгребал он палкой песок до самого полудня: от перьев
остались одни обгорелые ошметки, от книги - почерневшие, скрюченные
страницы, на которых ничего нельзя было прочесть, а чернильница бесследно
пропала.
Бедный летописец, горестно покачивая головой, стоял над пожарищем, и
две большие прозрачные слезы скатились по его закопченному лицу. Все его
надежды погибли!
Так вот какой удар его ожидал! Значит, хворый зверь и коварный
предводитель татарских орд, уводящих в полон кур и петухов, - одно и то же
лицо? Вот, значит, что это были за прогулки при луне! Он, Чудило-Мудрило,
сам потворствовал преступлениям. Он пользовался гостеприимством кровожадной
убийцы! И вот он наказан по заслугам за то, что так легкомысленно поверил
обманщице.
Чудило-Мудрило стоял, погрузившись в невеселые мысли. Из задумчивости
его вывел шум крыльев и громкое карканье.
Он посмотрел вверх: у него над головой пролетела стая ворон и черной
тучей опустилась на лесной опушке.
Чудило-Мудрило пошел туда и в ужасе отпрянул: в лозняке лежал
бездыханный труп Сладкоежки, а над ним кружило воронье.
Постоял добрый гном, вздохнул и, нахлобучив колпак поглубже, пошел
куда глаза глядят.
II
Тяжел и грустен был путь бедного летописца. Над лесом дул осенний
ветер, срывал листья, швырял их наземь и с шумом гнал перед собой. Поля
пожелтели, луга почернели, последний жаворонок давно умолк. Бледное, словно
гаснущее солнце еле светило сквозь тучи, гонимые ветром. Журавли с криком
улетали в теплые края.
Совсем бы пропал Чудило-Мудрило от голода и холода, если бы не
пастушата, которые жгли на жнивье костры и пекли картошку.
Завидит Чудило-Мудрило на опушке или в поле синюю струйку дыма да
огонек - и скорей туда. Присядет на хворост, попросит картошки. Пастушата
охотно его кормили, а он, поев, рассказывал им всякие истории. Дети слушали
разинув рот.
- Ого! - говорил он. - Со мной и не то еще случалось. Раз, помню, был
я адъютантом его величества, а королевское войско у одной бабы под печкой
было расквартировано. Тут вышел приказ в поход выступать - к порогу. Король
посылает меня, своего адъютанта, узнать у хозяйки, можно ли нам
промаршировать по избе. Вылез я из-под печки, вижу - баба прядет. Я
поклонился и вежливо спрашиваю:
"Можно нашему войску по избе промаршировать?"
Она глаза вытаращила, но все-таки разрешила. Я - обратно к королю.
Король приказал бить в барабаны. Под печкой суета поднялась, музыканты
заиграли, и войско в полном вооружении промаршировало перед крестьянкой.
Когда она потом рассказывала об этом, ей никто не верил.
Ребятишки ахали и еще шире рты разевали.
А Чудило-Мудрило подбросит хворосту в костер, закопает картошку в
горячую золу и снова начнет:
- А то вот еще какой случай был. Вздумал один бедный-пребедный гном
жениться. Пригласил гостей на свадьбу, а угощать-то нечем. Пошел он к
одному овчару и говорит:
"Дай мне жирного барана, а я тебя на свадьбу приглашу".
Дал овчар барашка. Вот приходят к нему дружки и на свадьбу приглашают.
"А где будет свадьба?" - спрашивает он.
"В мышиной норке", - отвечают дружки.
"Ну, хорошо".
Нарядился овчар в новый кафтан, сапоги салом смазал, ворот рубахи
яркой ленточкой повязал и пошел.
Нелегко было в мышиную норку пролезть, но он нагнулся пониже и влез.
Каково же было его удивление!
Он думал, в мышиной норе - грязь, теснота, а там везде золото
сверкает, музыка гремит, в первой паре молодая танцует. За стол хоть сто
человек сажай. А от бараньего жаркого дух такой идет, что слюнки текут.
Наелся овчар до отвала, потанцевал вволю, а когда уходить собрался,
музыканты ему туш сыграли. Вылез он наверх и с тех пор все пел да пел
целыми днями, а про свадьбу всю жизнь вспоминал.
- Батюшки! - удивлялись пастушата, таращась на Чудилу-Мудрилу.
А он кивал головой и говорил:
- Да, да, гномы хоть и маленькие, зато могущественные и очень много
знают.
III
В один из этих осенних деньков Вродебарин вышел прогуляться. Вид у
него был снова цветущий. Только на вздутом горле чуть виднелся шрам -
память о том, как он лопнул и старушка зашила его; но этот едва заметный
след был отлично замаскирован белым галстуком.
На Вродебарине был сюртук табачного цвета, пепельные панталоны,
красивый жилет, на котором болтался массивный брелок с печаткой, манишка со
стоячим воротничком, белоснежные манжеты, на ногах - легкие полусапожки, на
руках - зеленые перчатки и трость под мышкой.
Он шел, высоко подняв голову, надутый, самодовольный; без голоса он
стал еще спесивей.
Спесь так и распирала его.
Старые друзья-приятели повылезали из ручья поглазеть на него. Кое-кто
заквакал от удивления, но Вродебарин даже обернуться не соизволил.
"Этот лягушачий сброд воображает, что я им ровня, - говорил он сам с
собой. - Вот наглость! Как только поправлюсь немного, непременно переселюсь
куда-нибудь подальше, чтобы меня эта семейка не компрометировала.
Иной раз просто в неудобное положение попадаешь, не знаешь, что
сказать. Не дальше как вчера встречаю я братьев фон Шмель - Крикуна и
Буяна, они называют себя дворянами, хотя, между нами говоря, предки их
самые обыкновенные трутни. Они спрашивают:
"Это правда, что вы родом из этого ручья?"
Я возмутился и говорю:
"Я? Родом из этого ручья? Что вы, господа! Наоборот, я терпеть его не
могу с того дня, как здесь родился".
Тут этот сброд высунулся из воды и давай квакать:
"Брат... брат... брат..."
"Наш... наш... наш..."
А за ними - весь ручей:
"Лягушка... лягушка... лягушка..."
"Как мы... как мы... как мы..."
С ума сойти! При первой же возможности уеду отсюда! Уеду как можно
дальше!
Может быть, дом в городе купить? Денег хватит - мои замечательные
концерты принесли мне немалый доход!"
Так он шел, рассуждая сам с собой, как вдруг услышал слабый, жалобный
голос.
Из-под забора, протягивая руку за милостыней, встал меленький
оборванный старичок с непокрытой головой и изможденным лицом.
- Не проходите мимо, сударь! - взмолился он сдавленным голосом. - Я
бездомный скиталец... Меня зовут Чудило-Мудрило. Может быть, вы слышали обо
мне? Я был придворным историком короля Светлячка... А теперь я всего
лишился... И слава, ради которой я пожертвовал покоем и счастьем, тоже
отвернулась от меня... Где все мои товарищи? Где родина моя? - И крупные
слезы покатились по его худому лицу.
Но Вродебарин надулся еще больше и уже хотел пройти мимо, как вдруг
заметил на заборе сороку. Подергивая хвостом, она поглядывала на него то
одним, то другим глазом. Вродебарин моментально переменил маневр и полез в
карман. Он прекрасно знал, что сорока тут же разнесет по всей округе, какой
Вродебарин добрый и великодушный.
Чудило-Мудрило протянул колпак, но сорока, вспугнутая этим движением,
улетела.
Тогда Вродебарин опять передумал: нащупал в кармане сор, труху и
бросил в колпак нищего.
- Спасибо! - сказал Чудило-Мудрило.
Глянул Вродебарин, а у нищего в руке - чистое золото. Схватился он за
карман, где у него кошелек с дукатами лежал, а в кошельке - горсть мусора.
Завопил Вродебарин - голос сразу к нему вернулся - и палкой замахнулся на
нищего, но старичок исчез, как сквозь землю провалился. А вдали, на ручье,
заливался лягушачий хор - он пел последний раз в этом году:
"Брат... брат... брат...
Наш... наш... наш...
Лягушка... лягушка... лягушка...
Как мы... как мы... как мы..."
Глава двенадцатая
Возвращение под землю
Солнце садилось - золотое, огромное, осеннее солнце. Уже несколько
дней погода стояла ясная, земля отогрелась, даже какая-то пичуга запела
запоздалую песенку.
Воздух розовел от вечерней зари. Маргаритки на межах закрывали свои
золотые и серебряные глазки. В глубокой золотой тишине тополь ронял
последние листья.
Петр бросил в землю последнюю горсть пшеницы. С непокрытой головой, в
домотканой рубахе, с подвязанной к поясу сумой стоял он в лучах заходящего
солнца, и лицо у него светилось радостью. На лесной опушке пасли лошадь его
сыновья, крепкие и румяные, как полевые маки.
Лошадь изредка ржала, пощипывая чахлую траву. Звонкие детские голоса
далеко разносились в предвечерней тишине.
Зато в Соловьиной Долине было шумно и многолюдно. Король Светлячок
собрал всех гномов и держал перед ними речь. Красивое было зрелище!
В прозрачном, неподвижном воздухе тихо трепетали листья векового дуба,
под которым возвышался королевский трон, сложенный из камней; он был усыпан
цветами и устлан ковром из мхов. Трон окружала верная дружина в ярких
одеждах, в пестрых колпачках, все - со своими орудиями труда.
Было шумно и весело. Ни одного печального, унылого лица.
Глаза у всех блестели, на губах играла улыбка, сердца радостно бились.
Но вот шум и говор внезапно смолкли.
Король встал с трона. Как и в ночь на Ивана Купалу, он был в белой
мантии, в золотой короне, со скипетром в руке. И хотя он был весь в белом,
в багряных лучах заката одеяние его вспыхивало то пурпуром, то золотом, по
лицу пробегали огненные блики, а седая борода отливала серебром.
Он встал и поднял скипетр. Золотые трубы протрубили зорю и смолкли.
Король взглянул на своих подданных и, опустив скипетр, промолвил:
- Верная моя дружина! Труженики мои! Кончился день, и кончились ваши
труды. Наступает вечер - он несет отдых и покой. Оглянитесь при блеске
вечерней зари - она, как факел, освещает ваши дневные дела!
Седой король замолчал. Вокруг было тихо.
- Весной вы рассевали цветы, - продолжал король, - и дикую, унылую
пустошь превратили в прекрасную, возделанную землю. Летом вы пели гимн
труду и солнцу. Пришла осень - и вот вы стоите в золоте и пурпуре, считая
ее плоды.
Король замолчал, отдыхая. Кругом царило безмолвие.
Но вдруг налетел ветер. На гномов повеяло холодом - тенью, мраком,
суровой зимой, - и они вздрогнули.
Король снова заговорил:
- Вон закат озарил клочок земли, прежде заброшенный, а теперь
возделанный и засеянный. И радость озарила душу пахаря, потрудившегося на
своей ниве.
Это вы помогли ему.
Вон мелькают головки его детей: раньше они были поникшие, а теперь
воспрянули, раньше глазки их туманила печаль, а теперь они повеселели.
Тьма, теснившая их, рассеялась, и воссиял свет.
Где был голод, будет вдоволь хлеба, где царила ночь, настало утро.
И вы помогли возжечь этот свет.
А вон сиротка, безутешная, как горлинка, лишившаяся гнездышка. Она
вновь обрела кров, ее, как родную, приняли в семью. И счастье вошло с нею в
дом.
И вы немало потрудились для этого доброго дела!
Король замолчал. И снова налетел вихрь.
Из лесу дохнуло холодом, и гномов объяла дрожь. Глаза у них погасли,
улыбка сбежала с губ, руки опустились.
Всем вспомнилось древнее пророчество.
Но король спокойно продолжал свою речь:
- Братья, мы потеряли нашего товарища - ученого летописца
Чудилу-Мудрилу. Он покинул нас и отправился искать по свету славу. Не нам
его судить. Пусть идет за своей звездой. А мы провели здесь немало чудесных
минут. Да будет счастлив этот уголок!
- Да будет счастлив! - хором отозвалась верная дружина.
Стало тихо.
Седовласый король воздел руки и простер их над затихшей долиной. И в
румяном от зари воздухе замелькали сотни рук, благословляя этот уголок
земли, над которым лучезарной звездой мерцал королевский скипетр.
Огромное солнце тихо опускалось за горизонт.
- Прекрасный закат! - молвил король.
- Прекрасный закат! - откликнулись гномы.
И вдруг их яркие, пестрые наряды стали блекнуть - так в безветренное
сентябрьское утро, голубое и солнечное, с деревьев начинают осыпаться
золотые листья.
Пригорок, трон, седобородый король и вся дружина расплылись,
улетучились, как туман.
Солнце угасало. Наступала осень.
Листья, порхая в воздухе, посыпались на землю и скрыли пригорок, на
котором только что стояли гномы.
Они вернутся опять - но не раньше, чем засияет весеннее солнышко.
x x x
Из всего племени гномов один только Чудило-Мудрило остался на земле,
опоздав на сход.
Старенький, одинокий, тихо бродит он по снегу лунными ночами,
подставляя под серебряные лучи озябшие руки.
Один седой Чудило-Мудрило ходит по свету в своем колпачке и кафтане и
топорщит косматые брови. На поясе у него связка ключей - он запирает на
замок колокольчики и ландыши, чтобы они не будили спящие луга и леса.
Один Чудило-Мудрило бродит по свету, нижет из инея жемчужные бусы. О
славе он больше не помышляет, ведь это она отравила честолюбием его душу и
стала причиной всех бед.
Присмиревший, притихший, бродит он по свету, не важничает и всякую
тварь жалеет.
Тяжелые минуты пережил он, услышав от Сарабанды, что гномы, спасаясь
от морозов, скрылись под землю.
Но потом смирился со своей участью и частенько сиживал с маленьким
музыкантом под старым дубом, слушая его песни.
Своей многотомной "Истории гномов" он, наверное, так никогда и не
напишет.
Но кому нужна книга, которую огонь может сжечь, а ветер развеять?
Он пишет другую, лучшую книгу - живую.
Сядет у кроватки и рассказывает детям, когда им не спится, про короля
Светлячка, про его мантию, золотую корону и скипетр с сияющим брильянтом,
про Хрустальный Грот, мечи, щиты и латы, вспоминает о великом весеннем
походе на Петровой телеге, о кладах, о своих верных товарищах - гномах и о
сиротке Марысе.
Как-то долгой зимней ночью рассказал он и мне эту историю, а я ее
записала.