всем городе. Я обошел его, будто планету - пошел от дома на восток, а вернулся с запада, сделав полный круг. Должно быть, было еще рано: солнце недавно взошло и не очень-то охотно рвалось вверх. За то время, что понадобилось мне для утреннего путешествия, оно успело подняться до крыш и лежало на них подобно лентяю, не желающему встать с постели. Небольшой городок. Здесь не было даже простого склейщика, умеющего приводить мысли в соответствие с реальными предметами. Неужели у них не случаются подобные казусы? - Случаются, конечно, - произнес рядом со мной тонкий голос, и я, вздрогнув, обнаружил сидевшего на ступенях моего дома Ормузда. Мальчишка глядел на меня с откровенным удивлением, и я понял причину. - Прости, - сказал я, присаживаясь рядом. - Я должен был поздороваться, как делают приличные люди. - Здравствуй, - кивнул Ормузд. - А почему ты подумал о склейщиках? - Мне приснился сон, - объяснил я. - Мечта. Я точно знаю, что это мечта. Идеальный конечный результат. В реальной жизни ее нет. Может быть, нет для меня. Может быть, нет вообще. Я хочу знать. Хотя бы знать, понимаешь? С воображением у меня проблем нет, а вот со знанием... - Со знанием у всех проблемы, - глубокомысленно заметил мальчик. - Послушай, может, войдем в дом? На свежем воздухе, слишком много чужих мыслей, а мне и своих достаточно. Мы вошли - я впереди, мальчишка за мной - и прошли в кухню. Стол здесь был вполне вещественным - то ли дуб, то ли другое, столь же твердое дерево, - а все остальное еще не было создано и представлялось как бы в дымке, идеи вещей всегда выглядят не очень ясными, пока о них не подумаешь, как о реальных предметах. Я подумал, и газовая плита с кипевшим на ней чайником стала четкой настолько, что я услышал, как булькают пузырьки воздуха. Естественно, меня отнесло в сторону, пришлось схватиться за дверной косяк, а то меня вынесло бы из кухни в прихожую. Ормузд хмыкнул, глядя, как я барахтаюсь, и сказал покровительственно: - Со мной тоже первое время случалось... Дай руку. - Вот еще, - сказал я возмущенно. - Сам. Я снял с плиты чайник и прикрутил вентиль. Не то чтобы мне было жаль газа, но даже тихое шипение выводило меня сейчас из равновесия. В верхнем шкафчике - то ли дерево, то ли пластик, не поймешь - я обнаружил две большие фаянсовые чашки, натуральные, старые даже, они уже и не помнили, когда были простыми мыслями о чашках. - С сахаром или без? - спросил я. Сахара в доме не было, а утруждаться мне не хотелось, и Ормузд это, конечно, понял. - Люблю с сахаром, - заявил он. - Я тоже, - сказал я. - А совесть у тебя есть? Я не могу все сразу. Сахарница возникла на столе будто из ниоткуда, хотя я и видел - точнее, помнил, потому что такие вещи всегда возникают сразу в памяти, отпечатываясь в матрице мира, - как Ормузд встал, подошел к низкому шкафу, что стоял у стены за столом, наклонился, открыл дверцу и взял с полки тяжелую посудину, полную тонкого сахараного песка. - Насыпать или сам? - спросил этот наглец, и я наградил его таким взглядом, что, если бы я решился на материализацию, Ормузда отбросило бы к стене, а то и размазало бы по ней, как масло по хлебу. Мальчик пожал плечами, взял у меня из руки чайник и налил чаю нам обоим. - И нечего хорохориться, - сказал он назидательным тоном. - Живешь без году неделя, а туда же... Я промолчал. Ормузд был прав, конечно. Спокойнее нужно быть. И к вещам относиться проще. Чай прояснил мысли, но это были мысли первого круга, мысли-бабочки, быстрые и короткоживущие, из которых невозможно было даже сплести венок, не говоря о чем-то более существенном. - Ты уже решил, что будешь делать? - спросил Ормузд, допив чай и вытерев губы ладонью. - Да, - сказал я рассеянно. - Да, конечно. Буду искать. - Это понятно, - пожал плечами мальчишка. - Иногда ищут даже те, кто приходит, как ты, на поле Иалу. Я спрашиваю - что искать-то? Чай в чашке неожиданно высох, я рассердился было, решив, что это проказы Ормузда, но к счастью понял, что подумал о глотке прежде, чем сделал его, и мальчик опять прав: вжиться надо, понять, обдумать, а потом уж и искать, конечно. Все ищут. Верно. Я тоже - не исключение, хотя... Я был исключением. Я ощутил это, когда мысль попала в резонанс с движением тела - поднял руку, чтобы пригладить волосы машинальным движением, и мысль поднялась следом, и тоже сделала зигзгаг, и тоже - как рука - вздрогнула: я понял, что не смогу сказать Ормузду о том, как поступлю в следующую минуту. Я только покачал головой, стараясь не встречаться с мальчишкой взглядом - он и по глазам мог прочитать хотя бы часть моих мыслей, и воплотить хотя в часть слов, в часть закона, в часть тайны... Я не хотел этого. - В учении, - вздохнул Ормузд, отведя взгляд в сторону, - мне хуже всего давались законы сохранения. Не любил абстрактные рассуждения. Расчет - не по мне. А тебе, вижу, нравится. - Да, - коротко сказал я. Присутствие Ормузда не позволяло мне сосредоточиться. Нужно было обдумать какую-то мысль... - Послушай, - сказал я. - Если взрослый человек хочет побыть наедине с собой... - То другой взрослый человек, - перебил меня мальчишка, - обязан не позволить ему этого, потому что понимает последствия куда лучше. - Хорошо, - вздохнул я. - Но все-таки позволь мне побыть одному хотя бы минуту. Только давай договоримся. Если тебе не понравится то, что мне захочется сделать, оставь свои мысли при себе. Лучше вообще не думай мыслями, а с образами я уж как-нибудь справлюсь. - Конечно, справишься, - хмыкнул Ормузд. - Сколько у тебя было в школе по законам сохранения? - Мы их вообще не проходили, - сообщил я. - Да? - поразился мальчишка. - Может, ты даже не знаешь законов Юлиуса-Хокера? - Кто такой Юлиус Хокер? - осведомился я. - Не Юлиус Хокер, - поправил Ормузд, - а Юлиус-тире-Хокер. Альфред Юлиус был физико-мистиком, он открыл законы перехода количества вещества в качество мысли. А Биньямин Хокер был мистиком с физическим уклоном, и он открыл обратный закон о переходе качества мысли в количество материи - не только вещества, кстати, поля тоже, и потому это разные законы, а не две стороны одного и того же. Вроде закона квадратичного тяготения. Понятно? - Нет, - сказал я. - В вашей школе преподают чепуху. Что еще за квадратичное тяготение? Вопрос вырвался прежде, чем я успел прикусить язык. А мальчишка сразу завелся, изображая профессора на кафедре заштатного университета, довольного уже тем, что на его лекцию явился единственный заспанный студент. - Закон квадратичного тяготения не обманешь: чем плотнее духовная энергия снов, тем эффективнее она преобразуется в потенциальную энергию силы тяжести в момент пробуждения. Коммутация, понимаешь ли. Мне стало смешно, и я не смог сдержать улыбки. - И нечего смеяться! - прикрикнул мальчишка. - Слушай, когда объясняют. Ты еще и дня не прожил, знать ничего не знаешь, с новопришедшими всегда проблемы, а ты у меня второй, с первым своим я намучился ох как, просто сил не было, тупой оказался, жуть... - Ты, должно быть, долго учился, - я изобразил смирение, стараясь не показать мальчишке, как тяжело мне сейчас находиться с ним рядом и слушать пусть и очень познавательную, но несвоевременную лекцию. Мне хотелось тишины, темноты - лежать, не думая о теле и воле, а только ловить всплывавшие воспоминания, которых у меня - уж это я понимал без подсказки Ормузда - быть не могло, потому что противоречило одному из главных законов природы. Я не знал, чье имя этот закон носил - наверняка у него был какой-нибудь древний автор! - но интуитивно чувствовал его силу в мире, ту силу, которая почему-то не распространялась на меня, и это понимание тоже было лишним, неправильным, но мне совершенно необходимым. - Конечно, я долго учился, - не заметив моего состояния, а может, не обратив на него внимания, продолжал Ормузд. - После пришествия, как все, - у Учителя, а потом мог выбрать: свободу или путь. Выбрал путь и вот сейчас мучаюсь с тобой. Впрочем, в первые дни это всегда мучение, - задумчиво закончил он, - мой Учитель со мной тоже намучился... - Ты хочешь сказать, что мой Учитель - ты? - Кто же еще? - обиделся Ормузд. Посмотрел мне в глаза, понял мою мысль, обиделся еще больше и отвернулся к окну, забранному тонким стеклом - впрочем, это наверняка было не настоящее стекло, а либо его идея, либо временное воплощение; настоящее стекло должно быть прозрачным, а это выглядело сероватым и искажало проходившие сквозь него солнечные лучи. В это время дня лучи должны были быть зеленоватыми с золотистым отливом, а они выглядели белыми, будто все краски мира смешались и не сумели разобраться, какая из них главнее. - Не обижайся, - сказал я, продолжая внутри себя не замечаемую Ормуздом работу по упорядочению всплывавших воспоминаний. - Учитель не должен обижаться, если ученик туп. - Ты не туп, - отозвался Ормузд, - ты строптив, а это куда хуже на первых порах. Тупой всего лишь не понимает учения, а строптивый отвергает его, воображая, что до всего может дойти сам. - Учитель, - сказал я, зная, что, услышав вопрос, Ормузд подумает, что я не туп и не строптив, а просто болтаю чушь, - а помнишь ли ты, кем был в той жизни? Там, откуда мы все приходим на поля? Ормузд обернулся ко мне, взгляд его был изумленным, в нем содержался ответ, мальчишке и рта не нужно было раскрывать, чтобы донести до меня свою мысль: "Никто не может знать того, кем он был в той жизни. Предполагать можно что угодно. А знать нельзя, потому что..." - Потому... Что? - спросил я, не поняв окончания фразы. - Сколько Ученых, столько и мнений, - буркнул Ормузд. - Суть, правда, одна: там нет ничего, вот что я тебе скажу. - Но почему я пришел в мир именно таким? Почему ты пришел таким, каким я тебя вижу? Почему... - Стоп! - прикрикнул Ормузд. - Почему солнце сейчас зеленое, а к вечеру становится красным? Почему духовная сторона света никогда не меняется, сколько ни преломляй его в стеклах? Я тебе еще сотню проблем назову, к решению которых никто и подступиться не смог. Послушай, - взмолился он. - Ты только начинаешь жить! Я... - Ты сам над этой проблемой не задумывался, вот и все, - сказал я. - Так кто из нас туп? - Я не сказал "туп", я сказал "строптив". - Извини, - вздохнул я, приняв наконец решение. - Спасибо тебе, ты мне помог, но теперь нам нужно расстаться. Остальное я буду делать один. - Один, значит? - скептически спросил мальчишка. - Ну давай, давай. Человек даже законом Юлиуса-Хокера пользоваться не может, а туда же... - Отстань от меня со своим Юлиусом, и Хокера тоже себе оставь. Уходи. Ормузд повернулся и молча вышел из комнаты. Я закрыл глаза. Не думал. И возможно, действительно оказался в другом месте и в другое время. Глава третья Я всегда любил сны, потому что в снах мне обычно все удавалось. В детстве, если доводилось поссориться с кем-нибудь из сверстников и быть битым, я прибегал домой зареванный, на мамины расспросы отвечал невнятно или не отвечал вовсе, и сразу ложился спать на диванчике в большой комнате, где стояло основание стереовизора. Засыпал я быстро и в любой позе, стоило только положить голову на подушку, и мне начинало сниться, будто я одной левой побеждаю Димку-буравчика, и будто Зина из параллельного класса брала меня под руку и мы шли по школьному коридору, и все, даже ребята из выпускной группы, смотрели нам вслед и говорили: "Какая замечательная пара!" Став старше, я научился сны программировать. Не думаю, что мне действительно это удавалось, но впечатление было именно таким: ложась спать, я задумывал сон - приключения, скажем, или любовь, или что-нибудь спокойно-возвышенное, - и все получалось, как я хотел. Как-то я рассказал об этом своему психоаналитику в районной поликлинике, и он, выпытав у меня такие детали, о которых я даже себе не всегда напоминал, глубокомысленно заявил: - Аркадий Валериевич, у вас сильна эйдетическая память, вы не сны умеете конструировать, а свои воспоминания о снах, которые вам даже, может быть, и не снились вовсе. - Как это возможно? - удивился я. - Такое бывает, - продолжал настаивать психоаналитик. - Люди обычно не запоминают снов. Точнее, сны конструирует и запоминает подсознание, это особый процесс, с сознательной деятельностью связанный весьма опосредованно. Просыпаясь, вы помните обрывки последнего быстрого сна - процентов пять-десять информации, не более. Но лакуны не остаются пустыми: включается ваша фантазия - зачастую опять-таки бессознательная, - и мгновенно заполняет пустоты сна желаемыми образами. Понимаете? Вы говорите, что хорошо помните вчерашний сон, а я уверяю вас: не сон вы помните, а свою фантазию, порожденную обрывками, оставленными сновидением. - Поэтому в снах мне всегда все удается? - Конечно. Вы не можете допустить собственного поражения, придумывая реальность мира, в котором вам хотелось бы жить. Я промолчал, но в ту же ночь заставил себя увидеть во сне, как я овладеваю самой красивой женщиной на планете Айолой Лампрам из Эритреи, она выступала несколько дней назад в вечерней программе "Люби меня" и поразила той экзотической красотой, когда тело невозможно расщепить на элементы - лицо, шею, грудь, бедра, - все это по отдельности выглядело не очень привлекательным, но вместе... Помню, Алена тогда сказала: - Аркаша, у тебя взгляд самца. Я не спорил. Мужчина, который не смотрит на женщину, как самец, хотя бы изредка, теряет в своей мужской сути куда больше, чем если он не может вбить гвоздь в пластилитовую стену. В тот вечер мне было хорошо с собственной женой, как никогда прежде, а потом я заснул, и во сне мне было хорошо с Айолой Лампрам - я был уверен, что видел именно созданный мной сон, а не подсознательную фантазию, явившуюся в момент пробуждения. Конечно, моя уверенность ничего не значила для психоаналитика, но мне было все равно. А когда я увидел в своем последнем сне стоявшую у подножия холма обнаженную женщину и понял, что люблю ее больше всего на свете - больше той жизни, которую я к тому времени прожил, и больше всех жизней, которые мне, возможно, предстояло еще прожить, - я точно знал, что она не могла быть порождением фантазии, сексуальной мечтой подсознания. Женщина была так же реальна, как реален сон, который потом сбывается, и ты не понимаешь причинно-следственной связи между этими явлениями, да и понимать не хочешь, тебе достаточно факта: ты видел, и это случилось. Жаль, что тогда - в мире - мне пришлось умереть, встретив во сне свою мечту. За все нужно платить. За большую любовь - хотя бы за понимание того, что она существует, - приходится платить смертью, и это еще не самая большая плата, если в конце концов получаешь то, что казалось нереальным и далеким, как планета Плутон. x x x И еще я вспомнил, уйдя в себя. Мое имя Аркадий Винокур. Я пришел в этот мир из Москвы две тысячи семьдесят четвертого года. Пришел как все - потому что умер. Но - в отличие от прочих - мой приход имел смысл. Цель. Ормузд тоже говорил о цели, вытаскивая меня из болота пришествий - или с поля Иалу - или из пучины Иштар - разные названия обладали одинаковым смыслом. Но цель, которую имел в виду Ормузд, была вовсе не равнозначна моей. Цель, о которой говорил мальчишка, для меня в этом мире не существовала. У меня была своя. Воспринималась она как последовательность картин. Картина первая. Я, частный детектив Аркадий Винокур, стою над телом погибшего по неизвестной причине господина Подольского и с ужасом смотрю на сожженное лицо, на котором холодными голубыми лужицами выделяются глаза. Уже тогда меня посетила некая мысль, которой в то время быть не могло. И оттого, что она пришла ко мне в голову там и тогда, я не мог вспомнить ее здесь и сейчас. А должен был. И вторая картина. Я лежу на диване в комнате моего шефа, Виктора Хрусталева, надо мной склонился мужчина в черном костюме, черной ермолке и с таким же черным, физически ощутимым взглядом. Он хочет мне добра. Чухновский. Да, это его фамилия. Ну и что? - Он же все помнит! - кричит раввин. - Именно сейчас он помнит все... И я понимаю, что это так. Если бы не эти слова, я не смог бы прийти в этот мир таким, каким пришел. Я всплыл бы на полях Иалу или на болоте пришествий ничего не помнящим и не понимающим существом, каким является в этот мир каждый, кто покидает тот. Я действительно не смог бы ни секунды обойтись без Учителя. Я не знал бы ни цели своей в этом мире, ни смысла своего здесь появления. Цель я бы выбрал потом, а смысл мне растолковал бы Учитель. Но я пришел иным. Я помнил, и это меняло все. Об этой моей особенности не должен был знать никто. Потому что я лишь наполовину принадлежал этому миру. Я сохранил память. Но Господи, как же мне должно быть трудно... Ностальгия? Умирая и возрождаясь, не нужно помнить о прежнем. Нельзя, иначе новая жизнь становится обузой хотя бы потому, что не является продолжением. Я прожил полгода в Австрии, когда заканчивал колледж и проходил практику в спецназе по борьбе с терроризмом - и как же мне было плохо без воздуха Москвы, без ее безалаберных транспортных развязок на самых немыслимых для западного водителя уровнях, без темных подъездов с копошащимися тенями, без... Без себя - московского, которого я потерял, оказавшись по ту сторону границы. Я считал дни до возвращения, хотя скучать, конечно, не приходилось. И я хотел на эти полгода лишиться памяти, чтобы прошлое не вытесняло из мыслей настоящее и не мешало думать о будущем. И это - всего полгода, когда знаешь, что вернешься, а вернувшись, будешь вспоминать широкие венские проспекты и воздушные развязки, расположенные так высоко, что даже шум пролетавших аэробусов не мешал сидеть под зонтом в кафе и наслаждаться шелестом шин по упругому уличному покрытию. А сейчас? Прожита жизнь и оставлена в мире, который для меня все еще реальнее этого. Почему я не потерял память - как все, как тот же Ормузд, для которого прошлая жизнь означала, судя по его словам, ровно то же, что для меня - Аркадия Винокура - означали рассуждения о прошлых инкарнациях, в которых я, возможно, был женщиной, петухом или крысой, но о которых ничего не помнил? Господи, как же там было хорошо... В Москве? Я ловил брызги воспоминаний, я весь покрылся ими, как пеной, воспоминания забили мне ноздри, и я начал задыхаться. Задохнувшись, я вернулся в мир. Чтобы жить? Но жил я - там. Зачем я здесь? Глава четвертая Город назывался Калган. Он лишь на первый взгляд был невелик - это был город-мысль, материального в нем было ровно столько, чтобы хватило для приема и адаптации новоприбывших вроде меня. Здесь жил всего лишь один Ученый, но даже он скорее всего не утруждал себя работой. Много было Учителей, и это естественно, но в Учителях я не нуждался. Ормузд, после того, как я его прогнал, издали наблюдал за каждым моим движением, мысленно поправляя, когда я нечаянно нарушал установленный распорядок. Я постоянно думал о женщине на холме, и мне приходилось все время прилагать мысленные усилия, чтобы не думать о ней - знакомое по прежней жизни ощущение, когда тебе говорят: "Не думай о белом слоне", и тебе, конечно, только белый слон и приходит в голову, топча своими толстыми ногами все остальные рассуждения, даже самые важные. Я думал о женщине на холме, и у меня выкипала вода в чайнике, потому что энергия мысли, которая не могла воплотиться в образ (где был этот холм? когда? - я не знал), искала выхода и обращалась в тепло, а единственным прибором в моей квартире, способным это тепло концентрировать без опасности вызвать немедленный пожар, был чайник, стоявший на кухонном столе. Проснувшись на пятый день после рождения, я обнаружил, что парю в воздухе над постелью - энергия сна перешла в потенциальную энергию поля тяжести (закон квадратичного тяготения, это мне уже успел растолковать Ормузд), и теперь, чтобы не упасть и не приложиться головой о холодный пол, мне нужно было превратить эту энергию в мысль, а я еще не привык, и мысль получилась куцей, как одеяло, которое все время спадало с меня, потому что соткано было, по-моему, из прошлогодних новостей. "В десять мне нужно быть у Минозиса, а я еще даже не проснулся", - такой была эта мысль, и ее житейской примитивности оказалось недостаточно, чтобы плавно опустить меня на жесткий матрас. Впрочем, ударился я не сильно и тотчас же вскочил на ноги. Спать обнаженным я уже привык, но, проснувшись, мне хотелось немедленно завернуться во что-нибудь более вещественное, нежели ошметки снов, прилипшие к телу за ночь и скрывавшие наготу не больше, чем пыль, которой сегодня было особенно много в прохладном утреннем воздухе. Я провел по телу рукой, сгреб остатки сновидений и, даже не попытавшись рассмотреть их поближе (мне не снилось ничего, что стоило бы увидеть еще раз), выбросил в мусорную корзину, где они, соприкоснувшись с металлическим дном, вспыхнули и обратились в тепло. На стуле висел мой балахон, я его сам два дня назад сконструировал из ткани, предназначенной для воздушных шаров, а вовсе не для одежды. Мой поступок выглядел экстравагантным - нынче не в моде было щеголять в грубой одежде из вещества с лоскутами, скрепленными не мыслью, а нитками. Плевать - так мне было если не очень удобно, то, по крайней мере, привычно. Материя за ночь потеряла тепло, и меня начало знобить. Пробежав босиком по холодному полу, я умылся в кухне водой, скопившейся за ночь в ванне, и задумался над тем, что хочу получить на завтрак. Я уже научился готовить яичницу, но ее я ел вчера, а сейчас мне захотелось творога, простого крестьянского творога по рубль двадцать за пачку - Алена всегда покупала его в ближайшем к дому супермаркете, почему-то только там был в продаже творог расфасовки Можайского молочного комбината, самый вкусный на свете. Глупо было думать о такой пачке сейчас, это вызвало приступ ностальгии, и я опустился на табурет, даже не подумав о том, что и он мог быть лишь видимостью, мыслью о мебели, оставленной мной вчера вечером и не убранной в закоулки памяти. К счастью, табурет оказался вполе материальным, и я сказал себе: "Все, перестань. Это ведь не прошлое. Это даже и не жизнь. Ничего этого не было. Ничего. Нельзя думать об этом - кто-нибудь увидит твои мысли, и что тогда?" Я, конечно, не знал, что могло быть тогда, но испытывать судьбу мне совсем не хотелось. Алена... Господи. Неожиданно меня ожгла очевидная мысль: Алена, моя жена, тоже должна существовать сейчас в этом мире. Может, даже в этом городе. Она, скорее всего, не помнит себя прежнюю, но внешность, физическое тело... Чушь. Физическое тело не обязательно повторяло свою земную суть - разве я сам был похож на Аркадия Винокура, жившего в Москве? Из зеркала на меня смотрел мужчина, которому можно было дать лет тридцать пять (да, мне столько и было...), но более высокий и жилистый, с низким лбом и широкими скулами. Я помнил себя более привлекательным, но это обстоятельство почему-то меня совсем не волновало. Свет солнца за окном сменился - вместо светлозеленого, восходящего, стал дневным, желто-оранжевым, времени у меня оставалось слишком мало, и я бросил чашку с блюдцем в раковину, даже не пытаясь их вымыть. От усилий у меня уже болела голова: я все время пытался использовать безоткатный метод, которому меня еще в первый день обучил Ормузд. Пользуясь этим методом, я был уверен, что не расквашу нос о стену или стол, но, с другой стороны, я перекладывал свои проблемы на кого-то, может, на того же Ормузда, и это не добавляло мне ни оптимизма, ни уверенности в собственных силах. Я сбежал по ступенькам, на улице почти не было людей, а те, что шли по своим делам, не обратили на меня внимания, хотя я, по местным представлениям, выглядел достаточно странно в своем балахоне. Только чей-то пес, сидевший посреди дороги, посмотрел на меня умными глазами, и мне показалось, что он ехидно фыркнул. Интересно, - подумал я, - кем был этот пес в той жизни? Собакой? Скорее всего, нет - он мог быть и человеком, слишком уж у него ясный и осмысленный взгляд. Может, он и мысли мои читает? Я попытался закрыться, получил толчок в спину и едва не упал, пришлось ухватиться за спинку скамьи, стоявшей перед домом. Пес фыркнул еще раз и медленно побрел по улице. Навстречу плыл на высоте полуметра ковер-такси, на котором сидели трое мужчин, занятых оживленной беседой. Ковер наехал на собаку, перерезал ее пополам и поплыл дальше, а пес даже головы не повернул - это и не пес был, оказывается, а чья-то очень глубокая мысль, чье-то представление: я еще не научился отличать видимость от сущности, мысль о предмете от самого предмета. Чертыхнувшись, я бросился следом за уплывавшим ковром и на ходу вскочил на его ворсистую поверхность - так в детстве мы с приятелями на спор прыгали на подножки поднимавшихся со стоянки аэробусов. Толик, мой школьный друг, однажды упал с высоты двух метров, потому что не удержался на скользкой поверхности, и несколько дней провел в больнице. С тех пор я боялся прыгать на ходу, но ведь не здесь же, да и двигался ковер медленно, пассажиры не торопились. Покосившись в мою сторону, они продолжили беседу, к которой я не стал прислушиваться. Дом, где жил Минозис, городской Ученый, пригласивший меня к себе на беседу, располагался в центральном квартале - фасад его выходил на рыночную площадь, которую я пока обходил стороной: боялся, что буду неправильно понят, и те идеи, которыми я не собирался делиться ни с кем и ни за какую плату, будут расценены, как продающиеся, и чем это могло для меня закончиться, я не знал, да и знать пока не хотел. Лучше не появляться на рынке - от греха подальше. Дверь была закрыта, причем не словом, а на замок - вполне материальный, видимый издалека амбарный замок с цифровым кодом. Я растерянно остановился. Зачем Ученый пригласил меня к себе, если сам куда-то ушел? Я подошел вплотную и рассмотрел замок вблизи. Код оказался не цифровым, а буквенным, причем буквы были вырезаны в металле кириллицей - наверняка специально для меня. Я повертел барабан, не услышал щелчков и подумал, что самым простым и естественным был бы код, составленный из букв моего имени. Аркадий? Нет, Минозис не мог знать, что когда-то меня так звали. Да и букв в слове было шесть, а не семь. Ариман, конечно же. Шесть букв. Код замка - и код имени. Ассоциация настолько очевидна... За кого он меня принимает, этот Минозис? Я повернул части нехитрой мозаики, послышался тихий щелчок, и замок пылью рассыпался в моих руках. Пыль немедленно раскалилась чуть ли не докрасна, в металле замка энергии оказалось более чем достаточно, я поспешно отряхнул пылинки, они взлетели и попыли по воздуху в сторону базарной площади. Конечно, зачем пропадать добру? Дверь я открыл пинком колена, потому что пальцы все еще жгло. В холле оказалось сумрачно, но очень уютно. На мгновение я задохнулся от ощущения, не испытанного с детства: будто вернулся домой из школы, бросил в угол ранец и повалился на шкуру - в моем детстве это была синтетическая шкура тигра с такой же синтетической, но все равно страшной головой, а здесь на полу лежала огромная шкура то ли медведя, то ли иного, более варварского существа. Шкура выглядела настоящей, жаркой от недавно пролитой крови, а оскаленная морда животного смотрела на меня пустыми, но все равно смертельно злыми глазами. Можно было и испугаться. - Скажите, Ариман, - произнес голос над самым моим ухом, - какой род деятельности для вас предпочтительнее: наука, философия, созидание? Или, может, учительство? Похоже, Минозис не собирался являться мне в материальном облике - но как ему удалось все атомы своего наверняка не маленького тела обратить в их духовную сущность? Вчера я попробовал сделать нечто подобное лишь с одним своим пальцем - выделившееся при этом тепло было так велико, что я завопил от боли, мне показалось, что у меня чернеет и плавится кожа, и все сразу вернулось обратно: и палец, и та его ментальная суть, которую мне не удалось увидеть своими глазами... - Простите, - пробормотал я, оглядываясь по сторонам, - как-то неловко разговаривать, не видя собеседника. - Полно, Ариман, - сказал голос, и я понял, что Минозис улыбается, - не настолько вы уже юны, чтобы не сообразить такой малости. Не по сторонам нужно смотреть... Конечно! Вглядевшись в собственные впечатления от дома, двери и комнаты с ковром-шкурой, я немедленно увидел и хозяина. Минозис оказался тщедушным седоволосым мужчиной лет семидесяти на вид, правда, с очень гладкой и молодой кожей - результатом то ли косметической операции, то ли постоянного мысленного омоложения. Он стоял метрах в двух от меня и вглядывался в мои мысли так пытливо, что я мгновенно закрылся, будто прикрыл лицо ладонями. - Садитесь, Ариман, - сказал Минозис и показал мне на возникший будто из ничего диван коричневой кожи. Подобная легкость обращения с духовными сутями была мне в новинку, я вполне допускал, что диван на самом деле являлся лишь идеей дивана, и сесть на него я смогу только если и сам обращусь в собственную идею, а этого я сделать даже не пытался: разве я знал достаточно о самом себе? Диван оказался мягким, Минозис присел рядом, не спуская с меня пристального взгляда своих черных глаз. - Вам исполнилось пять суток, Ариман, - резко сказал Ученый, продолжая взглядом высверливать в моем лбу отверстие. - От помощи Ормузда вы отказались, но знаете о мире далеко не достаточно для того, чтобы жить самостоятельно. Я не могу выпустить вас в жизнь, вы это и сами прекрасно понимаете. Вы даже не смогли увидеть меня, войдя в комнату, хотя я всей душой... Ариман, я не понимаю вас: то ли вы слишком просты, и тогда вам лучше надолго остаться в Калгане, то ли чересчур сложны, и тогда вас нужно оставить здесь навсегда, поскольку вы являетесь замечательным объектом для научного познания. Что скажете? Я сказал первое, что пришло в голову, и немедленно пожалел об этом: - На каком языке мы разговариваем, Минозис? Ученый поднял брови - он не понял вопроса! Я увидел его смятение: над головой Минозиса возник легкий пар, мысль овеществлялась помимо его воли, настолько он был взволнован. - Извините, - пробормотал я, прокляв собственную несдержанность. - Я действительно еще не освоился, не понимаю, что говорю. Пожалуй, сказав то, что сказал, я действительно не понимал, как это у меня вырвалось, но сейчас мне уже был ясен смысл вопроса: мы разговаривали с Минозисом, а до того я говорил с Ормуздом и другими людьми и не испытывал трудностей в общении, но, черт возьми, действительно - на каком языке мы общались? Это был не русский - я с недоумением понял, что не смог бы записать привычными буквами ни одного сказанного или услышанного слова. Но и никаким другим этот язык тоже быть не мог по той простой причине, что я не знал других языков - меня им не обучали. Не обучали - когда? В Москве двадцать первого века? Я прихлопнул начавшиее было всплывать воспоминание, чтобы Минозис не успел его ощутить - наверняка ведь он видел не только мою физическую оболочку, мысли воспринимал тоже, я только не знал, насколько глубоко в мое сознание он мог забраться. О языке - потом. Нужно изобразить незнание, собственную глупость, что угодно! - Есть, - добродушно сказал Ученый. - Есть, конечно. Я ведь сказал, что вы, Ариман, не так просты, каким кажетесь даже самому себе. Видимо, ваше истинное призвание достаточно редкое, и это меня вдохновляет. Я имею в виду физический космос. Вам говорит это о чем-нибудь? Физический космос. Конечно. Луна, Солнце, планеты, звезды, галактики, туманности, пустота. Меня это никогда не интересовало - я не бывал даже на лунных поселениях, а их у России чуть больше полусотни... Стоп. Нет никакой России. Да, физический космос - эта идея была мне понятна. И что же? - А то, - продолжал Минозис, не успев, видимо, ухватить проглянувшую из моего подсознания мысль, - что вы сможете стать Ученым, если пройдете курс обучения - не у меня, впрочем, я не специалист по внеземным колониям. Вы сказали о языке - но это не ваши слова, словами вы не смогли выразить мысль. А ваша ментальная реакция, я вижу, свидетельствует о том, что понятие о чужих языках присутствует у вас с возрождения. Теперь и я понимаю кое-какие странности в вашем поведении, - голос Ученого был задумчив, Минозис делал свои выводы, и мне оставалось только ждать конца его рассуждений. - Я приписывал эти странности трудности вашего появления - ведь Ормузду пришлось выводить вас с поля Иалу на сухое место, верно? На самом деле... Он замолчал, но я продолжал ощущать его мысль, Минозис не скрывал ее, напротив, ему казалось, что мыслью он объяснит мне больше, чем сотрясениями воздуха, от которых он попросту устал. Мысль он мог выразить целиком и сразу, а то, что мне потом придется разбираться в ней, копаться, как в мешке, полном старых и новых вещей, так ведь это мои проблемы, а он, Минозис, с удовольствем будет наблюдать за этим процессом. Я раскрыл мешок его мысли и прежде всего вытащил на свет идею множественности миров. Идея была так же стара, как сами миры, и никогда не являлась тайной. Земля - одна из двенадцати планет, обращающихся вокруг звезды - Солнца, если говорить о физической сути. Но ментальные тени каждой из планет обладали множеством спутников, будто обертонов мысли, и каждый обертон имел свойство обращаться в материю, когда в космосе возникали для этого условия. Живое же существовало везде. И это живое было иногда странным донельзя, а кому же разбираться в странностях, если не Ученым, для того и явившимся в мир, чтобы объяснять и использовать объясненное? С этим я, пожалуй, мог согласиться. В конце концов, и в той моей жизни ученые объясняли и использовали объясненное. Впрочем, объясняли не всегда верно, а использовали, не всегда объяснив. - Вы полагаете, Минозис, что мне лучше покинуть Землю? - спросил я. - Вы ухватили суть моего предложения, Ариман, - кивнул Ученый. - Но я вижу, это будущее вас не вдохновляет? Не вдохновляет? Я еще не знал, что вообще могло меня вдохновить. Я должен был... Что, в конце концов, я должен был совершить в своей новой бесконечной жизни? Слово это - "бесконечной" - кольнуло душу. Я впервые подумал о том, что бессмертен, поскольку бессмертна душа. Чем является материальное тело в этом мире? Только ли придатком человеческой сути? И если так, если душа бессмертна, поскольку нематериальное не может быть подвержено износу, то бессмертным становится и тело, придаток души. - Ариман, - донесся до меня будто сквозь влажный туман голос Минозиса, - боюсь, что город вам придется покинуть немедленно. Думаю, что и Землю - тоже. Я не стал спрашивать почему - в требовании ученого содержался ответ и на незаданный мной вопрос. Потому что я был другим. Потому что я своим появлением нарушил порядок и продолжал нарушать его ежесекундно. - Я не хочу покидать Землю, - мирно сказал я. - Я еще ничего не знаю. Я еще ничего не видел. Ничего не нашел. Неожиданно я понял, что не могу пошевелиться. Мысли мои тоже застыли. Даже глаза уставились в одну точку, зрачки будто налились свинцом и тянули взгляд вниз, к полу. "Покинуть Землю, - это была не мысль, а отпечаток ее в подсознании, повторявшийся, будто на кольцевой ленте магнитофона, - покинуть Землю, покинуть Землю"... "Нет, - я попытался разорвать эту ленту, - нет, нет". Но лента оказалась слишком крепкой, она хлестнула меня, мыслям моим стало больно, и они попрятались, оставив на поверхности сознания свою закольцованную тень. "Нет, - молил я, - нет"... И сдался. Что я мог противопоставить ментальной атаке Минозиса? Не знаю, что изменилось в выражении моего лица. Боюсь, что ничего. Боюсь, что и в мыслях - точнее, в их круговом беге - тоже ничего не изменилось. Но какое-то движение Минозис все-таки сумел уловить. Он понял, что сломил мое сопротивление, и тотчас ослабил хватку. - Да ладно, Ариман, - небрежно сказал Ученый. - Вы можете меня возненавидеть, но потом поймете, что я хотел, хочу и буду хотеть вам только того, чего вы хотите для себя сами. - Я... - Да, да и да. Вы еще не в состоянии понять себя, а я могу это сделать. - Похоже, - сказал я, - у меня нет выбора. - Почему? - удивился Минозис. - Выбор есть всегда. Просто вы уже выбрали, вот и все. - Я выбрал Землю, - сказал я упрямо. - Вы уверены? - поднял брови Ученый. Что ж, он был прав, а я ошибался. Я не был уверен, что мое место - на Земле. Я не был уверен, что на Земле находится холм, который я непременно должен был отыскать. Холм, у подножия которого ждала меня Она. И я не был уверен, что именно на Земле я отыщу то, что не нашел в той жизни. Но начинать поиск я должен был на Земле! - Уверен, - сказал я и приготовился отбить новую атаку. Но ничего не последовало. Минозис смотрел на меня изучающим взглядом, не пытаясь использовать ментальную силу. Мне стало жарко, и я понял, почему ученый медлит. Он ждал, пока воздух в комнате охладится. Его ментальный удар не мог не вызвать изменений в материальном мире, энергия мысленного действия перешла в тепло, и теперь Минозис вынужден был выждать, прежде чем начинать новую атаку, иначе он рисковал быть ошпаренным. - Глупости, - сказал ученый. - Вы правильно оценили величину энергии, перешедшей из духовной формы в физическую. Но почему вы вообразили, Ариман, что я не в состоянии управлять локализацией? Глупости, - повторил он. - Это ваши усилия освободиться нагрели воздух. Что ж, меня это устраивало, я обучался быстро. Пусть нападает, я буду обороняться еще яростнее, и если воздух в этой комнате даже закипит... Не знаю, как может закипеть воздух, но... - Закипеть воздух не может, это не жидкость, - почти весело сказал Минозис. - В вашей голове, Ариман, множество любопытных ассоциаций, и если бы не хаос в замыслах, я бы, пожалуй, даже оставил вас в городе. Уверяю вас, мне не хочется числить себя вашим врагом, в вас есть сила, которую я не вполне понимаю, а вы не понимаете вовсе. Именно поэтому ваше место сейчас вне Земли. Здесь вы опасны, Ариман. - Почему я должен вам подчиняться? - спросил я, стараясь не думать ни о чем ином. - Вы не должны мне подчиняться, - удивленно сказал Минозис. - Я не власть. - А кто в таком случае власть? - спросил я. - Вы, конечно, - с досадой сказал ученый. - Я же говорю - хаос в вашем сознании поразителен. Именно он и заставит вас сделать то, что я сказал. Не я же, на самом деле, могу вынудить вас поступить так или иначе. Все свободны, и вы тоже. Но что такое свобода? Когда вы это поймете... Я повернулся и вышел. Только оказавшись на площади, я понял, что вышел сквозь стену, и от этого в груди возникло стеснение, мне пришлось опуститься на землю и минуту приходить в себя. Не нужно было пререкаться с Ученым. Я приобрел в этом мире первого врага. Глава пятая Я покинул Калган на следующее утро, проведя оставшийся день и большую часть ночи в попытках понять то, что каждый из жителей знал с рождения - точнее, с того момента, когда осознавал себя личностью, пришедшей в мир. Кое о чем я рискнул спросить Ормузда - мальчишка, после того, как я его прогнал, не приближался ко мне ближе, чем на расстояние крика, но был готов ответить на любой вопрос, заданный с достаточным мысленным усилием, чтобы быть услышанным. К примеру, любовь и деторождение. Я любил женщину на склоне холма. Я хотел, чтобы она мне снилась каждую ночь, и она снилась. Я хотел быть с это