ности движений руки и тела ничего похожего на подобострастие, и в то же время рукопожатие исполнено беспрекословной готовности совершить все, что прикажут. С другими делегатами Иван Дормидонтович простился поворотом головы в их сторону, жалко было смотреть, как они заторопились неизвестно куда, покидая скорее кабинет, наступая друг другу на ноги. Степан Сергеич вышел последним: его задержал адъютант, записал имя-отчество и адрес. Держась ближе к стене, Степан Сергеич спустился не по той лестнице, долго блуждал по коридорам, пока кто-то добродушно не разъяснил ему, как правильно пройти в центральный вестибюль. Шелагин стремительно оделся, выскочил на улицу. Все три автомашины, доставившие делегацию, уже уехали. Прозрачный февральский денек начинал переходить в светло-серые сумерки. Если дойти до метро, доехать до "Сокола", потом еще на автобусе -- эдак прокатается он больше часа, в цехе работа кончится. Но если сразу направиться домой, то будешь там раньше пяти. Степан Сергеич задумался, как быть. Вдруг его кто-то толкнул весьма невежливо. -- Степан Сергеич, скажите, с чего это вы вспомнили о счетчиках? Шестов -- пальто нараспашку, галстук скособочен, мохнатая шапка на затылке -- слова произносил свирепо. Степан Сергеич вопроса не понял. Старший техник Сергей Шестов напрасно ждал ответа, неведомой ему правды. -- Где же остальные? -- Уехали, отвалили, Степан Сергеич, мой дорогой диспетчер, оставили нас одних... Все вы, диспетчеры, чудаки. До вас такой был -- Мишель Стригунков, храбрец из храбрецов. Выгнали, а недавно опять приняли. Голова. Агентом по снабжению работает. Бивни мамонта из-под земли достанет, если план горит... Выпить хочется, Степан Сергеич, ужраться до посинения, до упокойника, настроение вы мне сделали, черт бы вас побрал... Деньги есть до получки? Степан Сергеич безропотно выдал сто рублей. -- Не понимаю, -- сказал он, -- зачем же сразу пить... -- Бросьте... "Прага" рядом... Нет, дорого... Дома... Нам, кажется, в одном направлении... Так едем. Такси, видите, привезло безлошадного генерала. Бежим. 33 Иван Дормидонтович ответил на срочные телефонные запросы. Адъютант уже познакомился с личным делом капитана Шелагина и, опуская ненужные частности, доложил, что там -- все в порядке. В армию, что ли, вернуть его, раздумывал Иван Дормидонтович. А стоит ли? Человек учится, скоро инженером станет, второй раз ломать ему жизнь? Не надо. Но что же тогда? -- Обратили внимание -- Игумнов, начальник цеха или кто там у них... сын Игумнова. -- Да ну? Не в отца сынок. Отец -- вроде этого диспетчера, хитрить не научился. В апреле сорок пятого года совещание у него было перед наступлением. Решали среди прочего: какими деньгами платить немцам, валюту какую пустить в обращение. Присутствовал один умник из МИДа, предложил учредить несколько валют: для Тюрингии, скажем, одну, для Саксонии -- другую. Как триста лет назад, при княжествах. Игумнов как услышал это, так тут же приказал умника в Москву отправить на просвежение и телеграмму вдогонку; таких не надо. Дипломат пробовал жаловаться; да куда жаловаться, кому?.. Диспетчера этого как фамилия? Забываю все... -- Шелагин. -- Позвони в кадры... пусть ему майора запаса дадут. -- Слушаюсь... -- Адъютант поклевал карандашом блокнот. -- Разрешите напомнить: прием. Вызвать помощника? Иван Дормидонтович перебрался в примыкавшую к кабинету комнату, переоделся. Прием предстоял в честь отъезжавших на родину социалистов, один -- бывший премьер, второй -- бывший министр. Иван Дормидонтович провел рукой по щекам: сойдет и так, не бриться же утром и вечером. Когда вернулся в кабинет, увидел уже пришедшего помощника. Тот начал инструктаж: кто и с какой целью будет на приеме, почему не приедет атташе такой-то, звонил начальник отдела внешних сношений, сказал, что... Иван Дормидонтович слушал недоверчиво, но остро, запоминал все. И, рискуя опоздать, вновь занялся ГИПСом. Почему все-таки никто из своих не доложил о счетчиках? Адъютант, употребляя безличные предложения (чтоб в дальнейшем не фигурировать как источник информации), сказал: соответствующий документ присутствовал в деле, однако всем было известно, что индикатор Ивану Дормидонтовичу нравится, и посему документ был изъят. -- Кто изъял? Кто? Адъютант открыл рот -- для неопределенно-личных местоимений. Иван Дормидонтович, видимо, догадывался, кто из подчиненных проявил заботу о его нервах, помощник знал точно и поэтому определял: строгий выговор? Пожалуй. Если не последнее предупреждение. Простительно в какой-то мере инженерам-шалунишкам, но никак не нам. -- Иван Дормидонтович, отстранив адъютанта, возился с шинелью. -- Не хотят нервировать меня! (Адъютант подал шапку.) Я вам не курортная дама! Настроение боялись мне подпортить? Так я его вам подпорчу, надолго и основательно! -- Вдруг Иван Дормидонтович круто повернулся к адъютанту. -- Сожрут, боюсь, товарищи инженеры этого диспетчера Шелагина... Так ты пусти какую-нибудь пулю похитрее... Понял? 34 В институте, на заводе только и разговоров что о Шелагине. Его проклинали грузчики, машинистки всех отделов и конторские работники рангом выше. В третьем отделе его ругали более сдержанно, в остальных -- бурно хвалили. В конструкторском бюро весь гнев вылился на Немировича. Начальник третьего отдела в коридорах не показывался, сиднем сидел в кабинете, названивая осторожненько в главк, спрашивал, что слышно. Ему мерещились оргвыводы. А Молочков громко восхвалял партийную принципиальность Шелагина, советовал брать с него пример. Мошкарин, не доверяя слухам, отыскал Шестова. Тот сам хотел поговорить с ним. -- Владимир Афанасьевич, вы потому не поехали в министерство, что догадывались о Шелагине? -- Вовсе не догадывался. Я, наоборот, полагал, что там все проскочит без сучка без задоринки. Стыдно было подсовывать дрянь, вот и не поехал. -- А я вот подсовывал, покрывал. -- Шестов болезненно поморщился. -- Считаешь себя честным человеком, считают тебя таким друзья, полезный член общества и так далее. И обнаруживается вдруг, что ты подлец... С детства внушают: будь честным. Хочется быть честным... Вам хочется? Мошкарин не любил схоластических разговоров. -- Хочется, да колется, -- буркнул он. -- Скажу вам так: если придется попасть в подобную компанию и в подобную ситуацию, брякну, ей-богу, по-диспетчерски! -- Похвально. -- А вы как поступите? Опять не захотите поехать? Мошкарин снял со своего плеча по-пьяному нервную и дерзкую руку. Шестов развеселился. -- Знаете, что самое смешное в этой истории? Шелагин до сих пор убежден, что Немирович и другие просто забыли рассказать о счетчиках. -- Это уже анекдот, -- не поверил Мошкарин. Труфанов подождал день, второй, третий. Когда выяснилось, что в главке решили не придавать значения конфузу с индикаторами, он позвал Немировича. Тот честно рассказал все. Прибавил: -- Кто бы мог подумать... Включили этого идиота в делегацию. Ясно же, что требовалось от него. Представляй себе рабочий класс и молчи. -- Нехорошо, -- согласился директор. Ему всегда нравились настоящие мужчины, смелые люди, не боящиеся ответственности, в голове складывался образ такого мужчины, в нем было что-то от самого Труфанова, от многих других знакомых, полузнакомых и совсем не знакомых людей. Люди эти отличались острым умом, энергией, уверенностью в себе, умелым пером -- чему только не научишься, отбиваясь от ревизоров, контролеров, комиссий, корреспондентов и своих внутренних демагогов. Смелость и честность, думал директор, явления абстрактные, понятия безобидные и громкие. Весь вопрос в том, как их применять и где. Во имя каких целей. С умом или без. Степан Сергеич Шелагин никак не согласовывался с образом настоящего мужчины. Надо, конечно, отдать ему должное, текли мысли Труфанова, человек он смелый. Но по существу -- выскочка. Неужели он мог подумать, что НИИ хочет обмануть государство, всучив заказчику негодные чертежи? Ничего подобного. Отдел стандартизации ошибся, конечно, впустив в схему счетчики. Так ведь будущий завод-изготовитель был бы честно предупрежден! Наконец -- это самое важное, -- надо знать свое место, свой шесток. Послали диспетчера в министерство -- так молчи в кулачок, язык не показывай. У нас, само собой, демократия. Но если каждый приглашенный в делегацию станочник и подметальщик станет выкладывать свои узколичные пожелания, то что же тогда получится? Анархия, развал, забвение высокогосударственных интересов. Подумаешь, счетчики! Чепуха какая-то! -- Удивляет меня твой воспитанник, -- пожаловался директор Баянникову. -- Ума не приложу, что делать с ним. -- Будем выгонять? Труфанов недовольно хмыкнул. Умеет же сбивать с толку Виктор Антонович. Мысль еще не додумана, еще боится вылезать наружу, а Баянников тут как тут, выложит ее на просмотр, и сразу обнаруживается абсурдность копошащегося в уме предположения. -- Ну зачем так грубо? -- прикинулся обиженным Анатолий Васильевич. -- Выгонять! У нас, слава богу, за честность не выгоняют. Другое дело -- указать ему на ошибки, предупредить... -- Какие ошибки? Труфанов не ответил. Искоса наблюдал за Баянниковым, прощупывал его. -- А хотя бы и выгнать... -- Не выйдет. -- Почему? -- Я против. -- Ну, ты-то, Виктор Антонович, это еще не все. -- Да, не все. Как только вы выгоните Шелагина, его призовут в армию и назначат старшим офицером контрольно-проверочного аппарата НИИ, а НИИ, чего доброго, завалят военными заказами. -- Это точно? -- Есть такое мнение... -- Мнение, мнение... Труфанов заерзал. Классическая формула: "Есть такое мнение..." -- Ему и майора уже присвоили, -- подбавил Баянников. (Степан Сергеич, которого он поздравлял с повышением, обрадовано воскликнул: "Я был прав, я, а не Набоков!" Малопонятные слова эти Виктор Антонович директору, конечно, не передал.) -- Никто не собирается Шелагина выгонять, заруби это себе на носу... Пусть крутится в цехе: человек он для производства нужный, говорю тебе совершенно искренно. Нужный. Но в комиссии, в делегации больше не вводить! Мало ли что может произойти! Он после армейских щей никак не привыкнет к гражданским деликатесам... А Степан Сергеич обо всем этом и не подозревал, он и не думал трогаться с насиженного места. Цех, лишившись премии, не стал обвинять своего диспетчера ни в чем. Степана Сергеича теперь знали все, он же только отвечал на приветствия, встречаясь с совсем не известными ему инженерами. Некоторые открыто восхищались им -- с опаской за дальнейшее диспетчерство его. Другие, признавая в нем существующие и не существующие достоинства, называли Степана Сергеича не стесняясь дураком -- не при встречах, конечно. Слово "дурак" приобрело уже на Руси (и только на Руси) второе значение. Есть в дураке что-то героическое, гениальное, недаром один ученый немец с болью писал, что русский Иванушка-дурачок несравненно умнее Михелей, Гансов и Петрушек, вместе взятых. А раз герой -- то ему положено и страдать. Никто в НИИ поэтому не удивился бы, услышав о гонениях на Степана Сергеича. Мошкарин навестил его в цехе. Предупредил: -- Договоримся: если захотите еще что-нибудь выкинуть -- проконсультируйтесь со мной. -- Лучший консультант -- моя партийная совесть, Владимир Афанасьевич... -- Подите вы со своей совестью... Здесь жизнь, а не конкурс христовых невест. -- Не понимаю я вас... -- Понимать нечего. Один ум хорошо, а два сапога пара, как говорят девицы в моей группе. Главный инженер НИИ и завода Тамарин, дотошный знаток дилогии Ильфа и Петрова, бендеровед, так сказать, прослышав о катастрофе с ГИПСами, удивления не выразил. Задумчиво пожевал сигару. -- Шелагин? Не знаю. Не мешало бы познакомиться с нарушителем конвенции. Когда-то, года два назад, главный инженер успевал обойти за день все отделы и покричать в КБ. Потом кто-то решил, что высшую школу надо приблизить к науке и производству. Тамарину предложили читать лекции в энергетическом. Он согласился. Дальше -- больше. Несколько раз доказывал уже Тамарин в руководящих кабинетах, что он главный инженер, а не старший преподаватель кафедры, навязанные ему часы мешают основной работе, документы в НИИ приходится подписывать не глядя. В кабинетах верили, но спрашивали: "Вы что -- против постановления об укреплении связи?" "Я -- за, -- оправдывался и наступал Тамарин, -- я не против, но во всем должна быть мера". Этому тоже верили. Пытались как-то распланировать его время, ничего, однако, не вышло -- дела, дела... Он плюнул на все, с блеском читал студентам лекции, те ломились к нему в аудитории. Защитил докторскую диссертацию, написал два учебника, один уже издали, другой утверждался коллегией. В НИИ бывал редко, все здесь шло не так, как ему хотелось. Инженеры обнаглели окончательно. Мало кто знал, чем занимаются коллеги. Промышленность выпускала новые типы полупроводников -- о них в институте не ведали, вляпывали в свои творения старье, без задержки проходившее через отдел нормализации и стандартизации. Планирование вообще ни к черту не годится. В КБ свыклись с тем, что кто-то исправит их ошибки, а заодно и ляпсусы разработчиков. Обленились и потеряли стыд. В "Кактусе" нельзя прикрутить к корпусу субпанель, отверстия для винтов не совпадают. Со студентов за такие фокусы шкуру дерут, а вторая группа КБ премию отхватила. Директор доволен. Любит мужик власть -- ну и пусть володеет... 35 В кабинете Ивана Дормидонтовича Игумнов стоял рядом с Шелагиным, слушал бодрый репортаж Немировича и радовался хорошо продуманной режиссуре спектакля, в котором ему отводилась роль статиста. Установка ясна: не вмешиваться ни в коем случае. "Валяйте, ребята, -- думал Игумнов, -- валяйте. Телега катится с горы, мне ли ее удерживать. У меня цех, сто человек, мне дела нет до вашего серийного ГИПСа..." И -- вот на тебе! -- нашелся безумец, бросился под телегу. Игумнов, веселясь, посматривал на озябших и распаренных делегатов: "Что, ребята, не ожидали от диспетчера такой прыти? Я-то знал, на что он способен, потому и не хотел, чтобы работал он в цехе..." В вестибюле министерства его окликнули. Игумнов повернулся -- Родионов. Еще звезда на погонах, лицо строже, недоступнее. -- Я давно уже в Москве, скоро уезжаю, звонил несколько раз... -- Конец месяца, план горит, завод горит, все горит. Родионов изумился: -- Какой завод? Ты же изобретатель! Мне заявку подали на тебя из Свердловска, я не хотел срывать тебя с научной работы, думал, если надо, сам попросит. -- Ошибочка, -- ухмыльнулся Виталий. -- Неувязочка. Забыли вычеркнуть. Вышел я из изобретателей, не под силу мне. -- Пообедаем вместе? По-старому, помнишь, в гостинице? Для него эта гостиница, видно, что-то значила. Помнил, наверно, себя свободным, холостым, влюбленным. Сейчас, как и прежде, не знал, о чем говорить. Прорвало его после третьей рюмки: безудержно хвалил Надежду Александровну, описывал проказы и шалости сына. Виталий соображал, кем приходится ему трехлетний Боря Родионов. Сводный брат, что ли. -- Ты напрасно думаешь плохо о своей матери, она любит тебя. узнает о тебе... то есть спрашивает о тебе. -- Я о ней плохо не думаю... В сущности, он, Виталий, то же, что и мать. Сохранять верность отцу значительно труднее, чем предавать его. -- Я ведь почти отец тебе, я мог бы помочь тебе... Жизнь есть жизнь, к ней надо приспосабливаться, драться в одиночестве нелегко. -- Я и так приспосабливаюсь, в большей мере, чем вы думаете. Нет, помощи пока не надо. Я живу хорошо, я даже счастлив... А вы счастливы, Николай Федорович? Какое там счастье... Виталий понимал, что нехорошо живется генералу Родионову: Надежда Александровна дурила по-прежнему. Как и тогда, много лет назад, Родионов усадил его в такси, как и много лет назад, увидел Виталий стоящего под снежком Родионова, смотрящего ему вслед. А с утра в кабинет Виталия набились любопытные. Всем хотелось знать в подробностях, как буянил у Ивана Дормидонтовича диспетчер Шелагин. И никто -- ни словечком, ни улыбочкой -- не осудил его, Игумнова, за молчание. Вот так-то. Потому что всем ты мил и нужен, все тебе милы и нужны. Катится телега с горы, и хорошо, что катится, не надо ее ни подпихивать, ни задерживать, все само собой образуется. Директор -- лучший друг, в цехе -- тишь и благодать. Дятлов и Пономарев заработали по благодарности и -- с глаз долой -- уволились, Ритка Станкевич, если вдуматься, скромная девушка, Нинель Сарычева бездельничает, но и это идет на пользу, на Нинель списываются все огрехи сборки. Труфанов, случается, позвонит в середине месяца. Почему, спросит, шасси не отправлены на монтаж? Игумнов ответит: "Нинель". И все становится ясно, мадам Сарычева опять не так составила карту сборки. Труфанов промолчит, Нинели словечка не скажет, зачем связываться: от мужа Нинели зависит многое; муж -- прекрасный человек, умный, справедливый и чуткий, но если Нинель начнет по вечерам точить муженька -- какой человек выдержит осаду Нинели? Поэтому терпят Нинель. Цех тоже смирился с нею. Людям хорошо платят, недавно установили двадцатичетырехдневный отпуск. На совещаниях в конце месяца (ежедневных планерок Труфанов не признает) Игумнов сидит на видном месте, заместителем директора по производству. Впереди -- блестящие перспективы. Через несколько лет завод отделится, тогда -- главным инженером завода, директором. Так стоит ли поднимать шум из-за каких-то счетчиков! Глупо и мелко. Имеет же он право отдохнуть. -- Жить надо, -- произнес Виталий. -- Надо жить. Он сидел в одиночестве. Бывают такие часы и такие минуты на дню, когда все вдруг утихает. В цехе после обеда -- блаженное успокоение, как мертвый час в детском садике. Спало полуденное оживление, все устали сидеть, но и подниматься не хочется, движения медленные, привычные, все, что надо на сегодня сказать, уже сказано. Еще полчаса -- и наступит перелом, появится тяга к перемещениям... кто пойдет в регулировку слушать басни Петрова, кто проскользнет мимо открытой двери кабинета в комплектовку, позвонит оттуда, в комплектовке городской телефон. Но сейчас только ровное жужжание доносится в кабинет из цеха. -- Товарищ Игумнов. -- Вошел Степан Сергеич (вне работы он звал начальника цеха проще). -- Я прошу принять строжайшие меры к технологу Сарычевой. По ее вине забракована партия трансформаторов. -- По ее ли? -- слабо возразил Игумнов. -- Я требую раз и навсегда прекратить безобразия в цехе! -- Ладно, разберусь... Вставать не хотелось, не хотелось вникать в кляузное дело. Надо, ничего не возразишь, надо: Степан Сергеич от Сарычевой не отцепится. Игумнов пошел по цеху. На сборке технолога нет, на монтажном участке тоже, значит, в регулировке: Сарычевой нравятся россказни Петрова. Сидит, полюбуйтесь, глаза блестят из-под шали, как у цыганки, слушает "страницы воспоминаний", "неопубликованные главы ненаписанной биографии", "былое без дум" -- Петров неистощим на названия. -- Нинель Владимировна, вам следует больше интересоваться сборочным участком. Сарычева медленно повернула голову. Глаза гасли, стекленели. -- Я сама знаю, что мне делать! Говорить с ней невозможно, у нее на все случаи несколько фраз, бездельница оперирует, как ни странно, словом "дело": "Мне нет дела до этого", "Не мое дело", "Не делайте из меня козла отпущения, делайте свое дело и не приставайте ко мне". -- Если знаете, то садитесь за намоточный станок и перематывайте катушки. -- Не ваше дело учить меня! -- Отлично. Фомин, позвоните Туровцеву, пусть придет сюда. Телефон на столе Фомина, Фомин, хотя и брюзжит, что его отвлекают звонки, всегда рад собственными устами передать приказание начальства, собственными ушами подслушать. Туровцев по тону его догадался, что предстоит нечто забавное, и тут же примчался в регулировку. -- Оформляйте браковку на Сарычеву и техника-конструктора... посмотрите фамилию в чертежах, -- сказал Игумнов. Фомин, любитель скандалов, его не затрагивающих, сбегал за комплектами чертежей, нашел фамилию техника. -- Ну, знаете... -- взмахнула шалью Сарычева, убегая к Кухтину. -- Придумают на пару какую-нибудь пакость, -- определил Сорин. Он не ошибся. Нинель влетела в регулировку и, как вызов, как перчатку, швырнула под ноги Игумнова клочок бумаги. Виталий поднял его, прочел и вскипел: -- Ну, это уже мерзость! Кухтин, верный своему правилу с руководством не ссориться, браковку выписал на своего контролера. -- Что я говорил? -- обрадовался Сорин. -- Ну, теперь держись! Шелагин устроит Нинельке кислую жизнь! Ты бы, Сашка, ею занялся... К тебе же она ходит, не к Дундашу, не ко мне. Петров забрал сожженные катушки, снес их в макетную мастерскую, там их перемотали. Браковку торжественно разорвали. Вечером Петров закрылся с Игумновым в кабинете. -- Буду прям: три литра спирта -- и Сарычева вылетает из уютного гнездышка. -- Так уж и вылетит... Знаешь, какие я ходы делал? Труфанов за нее держится. Скорее ты вылетишь... Споить ее хочешь? -- Зачем тебе знать? Брать грех на душу? Святой Августин говорил, что грех -- это совершение таких поступков, о коих человеку известно, что они запрещены, и от коих он волен воздержаться. Зачем тебе знать, если ты воздержишься? -- Согласен. Бери литр сейчас, остальное потом. -- Люблю деловых людей. О тебе мечтает паразитирующая элита Америки. Неделю Петров томил начальника цеха. Сорин не пускал Сарычеву в регулировку. Она сидела за своим столиком, читала журнальчики, посасывая конфетки, покрикивая на Якова Ивановича. Когда в проходе появлялся Петров, краснела, вздрагивала, глаза приобретали странное выражение вспугнутой птицы, одновременно рассеянное и остро направленное. -- Сегодня начинаю... -- шепотом предупредил Петров. В полдень по звонку цех побежал в столовую. Сарычева презирала толкучку, свой обед перенесла на час позже. Игумнов наблюдал за нею из комплектовки, видно было, что Нинель чего-то ждала. Вышел из регулировки Петров, повернул не налево, к выходу, а направо, к столику Сарычевой, стал что-то говорить, а Нинель порывалась встать, уйти, возражала, махая шалью, как крыльями... Петров долбил и долбил, протянул руку, схватил шаль, отбросил ее. Потом он резко повернулся и ушел в регулировку. В цехе -- ни души. Нинель вскочила, понеслась мимо склада готовой продукции, мимо комнаты Туровцева -- в дальний конец коридора, где были туалеты, холодная лестничная площадка черного хода, где можно побыть одной. Игумнов, не зная, что и подумать, скрылся в своем кабинете. Бухнув ногою в дверь, к нему ворвался Петров. -- Разрешение на выход -- ну, быстро! Игумнов бросил ему вкладыш к пропуску, но тут же вцепился в протянувшуюся руку: -- Отдай! Скажи, что задумал? Петров ничего не ответил и выбежал из комнаты. Потом появилась Сарычева. -- Мне надо срочно уйти с работы, у меня заболела мать. Виталий не мог смотреть на нее, закрылся ладонями, глухо, из-под ладоней, попросил: -- Нинель Владимировна, не надо... Я не дам вам вкладыша... На миг в ней пробудилась прежняя Сарычева: -- Я сама знаю, что мне делать! Он дал ей синенький квадратик картона -- время цехового перерыва кончилось, по пропускам уже никого не выпустят. Поздно ночью у Виталия зазвонил телефон. -- Я извиняюсь... этот ночной звонок разбудил, вероятно, вас, я понимаю всю неуместность... -- с усилием выговаривал мужской голос. -- Я с трудом достал ваш телефон... жена моя Нина Владимировна работает у вас, сегодня она не пришла домой, я понимаю, конец месяца, горит план, -- голос пытался иронизировать, -- но она же почти никогда не занималась штурмовщиной... то есть я хотел сказать... -- Она ушла ночевать к нашей комплектовщице... -- Никогда ложь не давалась так трудно. -- Это моя вина. Мне надо было отпустить ее пораньше... метро уже не работало, такси не нашлось. -- Я понимаю вас. -- Мужчине тяжело давалась выдержка. -- Понимаю вас. Так вы говорите... -- У комплектовщицы, она живет где-то рядом с НИИ, ее адрес у меня на работе. -- Понимаю. Еще раз извините... Виталий долго еще держал трубку, вспоминал и не хотел вспоминать телефон Петрова, сил не было запустить руку в карман висящего рядом пиджака, достать записную книжку. Утром он встал у своего кабинета, пропускал идущих мимо, отвечал на "добрый день". Без минуты восемь показались Петров и Сарычева. Виталий втолкнул Нинель в кабинет, подвел к телефону. -- Ночью звонил муж. Я сказал, что вы ночевали у комплектовщицы. Позвоните ему сейчас же! Она выслушала с удивлением. Вздохнула, приложила ладонь к плечу Виталия. -- Спасибо. А это... -- она указала на телефон, -- это потом. -- И, засмеявшись, пошла -- необыкновенной походкой. Глядя на нее издали, можно было с уверенностью сказать, что она улыбается. Шла, слегка покачиваясь, будто спрыгнула с шаткого помоста... А Петров собрал в регулировке толпу слушателей. Помогая себе мимикой и жестами, он красочно повествовал: -- Дорогая, говорю я ей, поедем ко мне, проведем ночь, как в столице Греции... Кое-кто отходил, виновато улыбаясь. Молодежь нервно похохатывала. Фомин бегал по цеху и сообщал подробности. Игумнов боялся выходить из кабинета. Дважды звонил Сорин, кричал: "Виталий Андреевич, уймите Петрова!" Игумнов не двинулся с места... Сарычева же ничего не замечала. Она спешила, она работала, она сказала уже Якову Ивановичу, что после обеда ее не будет, она впервые за три года составила карту сборки, откорректировала другие. Потом ей сказали, о чем витийствует в регулировке Петров. Она не поверила, робко подошла к регулировке и попятилась, делая какие-то странные движения руками, будто отгоняя от себя кого-то, побежала, натыкаясь на людей, к выходу... Больше ее не видели. Говорили, что муж увез ее в санаторий после сильнейшего нервного расстройства. Степан Сергеич до вечера копался в промежуточном складе. Составил список ламп на новые радиометры, потом пошел к Сорину согласовывать. Подсел к нему и сразу догадался, что в остекленной комнате что-то произошло. Потом стал соображать. Фомин, видимо, учудил очередную пакость, а Петров поддержал его. С этим Фоминым, его зовут почему-то Дундашем, вечно истории. Степан Сергеич терялся в догадках. Никто не захотел ему объяснять, что произошло, пока уважающие его монтажницы не рассказали ему все вплоть до составленной карты сборки. -- Подлец! -- рубанул Степан Сергеич. Монтажницы, ранее не любившие Сарычеву, теперь жалели ее и обзывали Петрова по-всякому: "негодяй", "обманщик", "сволочь", "кобель". "Подлец" удобно входило в этот перечень. -- Все они гады такие, -- приступила к обобщениям Ритка, но Степан Сергеич уже бежал в регулировку. -- Вы подлец, Петров! -- грохнул он без предисловий. Фомин поспешил втиснуться в свой угол, Сорин поднял голову -- Чудаки, -- сказал Петров сожалеюще. -- Нужна мне была ваша Нинель... Суровая экономическая необходимость, все для производства! -- Вот это-то и подлость -- прикрываться громкими словами! Человека втоптали в грязь! Женщину! Позор! Вы не мужчина! Вы сплетник! Настоящий мужчина... -- ...молчит, вы хотите сказать? Судя по вашему молчанию, вы спите, наверно, с шахиней Сорейей Пехлеви?.. Язык у вас всех распустился, посмотрю я... Чего раньше не замечалось... Расходились монтажники, выключались намоточные станки, ушел Игумнов. Поздним вечером в регулировку проскользнул Стригунков. Известный всему институту и заводу пьяница, хвастун и насмешник, обманщик, ныне агент по снабжению, слушал Петрова необыкновенно внимательно, лицо его, лицо порочного мальчишки, было теперь значительно и важно. -- Вот так-то, Мишель... -- Петров мял пальцами щуп осциллографа, поднес его ко лбу, на экране пустились в пляску зеленые синусоиды. -- Я думал: бабенка не удовлетворена мужем, отсюда и склочный характер, отсюда и настроеньице тухленькое... А сейчас понимаю: просто несчастная женщина, не любя вышедшая замуж, сердечко девичьим осталось, героя ждала. Дождалась... -- Петров кривил губы, ярко-красные противные губы. -- Раз такое произошло, зачем кричать на весь цех? -- А все по тому же принципу... За народ решил пострадать, надоел коллективу технолог... -- Кого-то пришлют теперь, не знаешь? -- спросил Мишель. -- Без технолога нельзя. Прислали юного Витеньку Смородинова. Он со щенячьим визгом бросался на препятствия и отходил от них, если издали слышалось предостерегающее рычание. 36 Труфанов и Баянников возрадовались бурно, узнав об уходе Сарычевой (заявление от нее пришло почтой): слава богу, наконец-то!.. Догадались, что без ведома начальника цеха Петров не решился бы на столь отчаянный шаг. Ни о чем Игумнова не спрашивали, пребывая в непонятном смущении. Директор и заместитель отводили глаза, встречаясь по утрам. Перекидывались обычными словечками и спешили разойтись. Оба понимали, что надо как-то отреагировать, отозваться. Интересы коллектива превыше, конечно, всего, Петров достоин похвалы и уважения, но следовало помнить, однако, о муже Сарычевой, о возможной мести его. Да и... некрасиво как-то получилось. Первым не выдержал Труфанов. -- Принеси мне личное дело этого... мерзавца, -- сказал он Баянникову. Оба искали повод, предлог, какой-нибудь пустячок, чтоб нанести удар по Петрову, ославить его в приказе по заводу. Анкеты, прочитанные Анатолием Васильевичем, давали богатый материал, но без пользы. -- У тебя на него ничего нет? -- спросил Труфанов. -- Нет, -- не колеблясь ответил Баянников. Совсем недавно узнал он, что Петрова приняли на четвертый курс МЭИ -- по документам новосибирского института, и документы, полагал Виктор Антонович, были фальшивыми. Он не поленился съездить в деканат и долго с восхищением и злостью смотрел на работу невиданной в Москве квалификации. С тем же взлетом разноречивых чувств изучил он в Моссовете резолюции на заявлениях Петрова, с поразительной удачей обменявшего комнату на квартиру со всеми удобствами. К заявлениям прилагались просьбы и ходатайства ответственных товарищей такого высокого ранга, что абсолютно нереальной казалась мысль о подлинности или неподлинности подписей. Труфанов жадно выпил стакан воды. Предложил: -- Выгоним? -- А где найдем замену? Тогда вызвали начальника цеха на непроизводственное совещание. Игумнов курил директорскую "Герцеговину" и молчал. Большего от него и не требовалось. Его поставили в известность, то есть рекомендовали не удивляться тому, что произойдет вскоре. -- Будем ждать, думать, -- сказал, прикрывая совещание, директор. Ожидание было плодотворным. Пришла рекламация на "Эвкалипт" No 034: усилитель, настроенный Петровым, загенерировал. Все знали, что вины его нет здесь и в помине, что виновен кругом разработчик. Но шум поднялся необыкновенный. Труфанов и Баянников, перебивая друг друга, сочинили разгромный приказ. Петрова временно понизили сразу на два разряда (с седьмого до пятого), что было незаконно, из его зарплаты вычли стоимость ремонта усилителя. И -- уже не так громко -- дали команду ошельмовать Петрова в стенгазете и опозорить в "молнии". Петров наизусть выучил приказ (его трижды передавали по институтскому радио), покаялся на собрании профсоюзного актива, постоял у "молнии". О Труфанове и Баянникове отозвался с большим уважением: -- Умницы. Далеко пойдут. Трижды Виталий вызывал его к себе, спрашивал о лампах, о проводе... Потом напомнил: -- Ты что, забыл? Аванс отработан, хвалю... Бери еще два литра... Среднеазиатский загар давно уже сошел с Петрова, и было видно, как побледнел он, как запылали вдруг губы. -- Козел вонючий! -- процедил он. -- Начальничек!.. Сказано было так, что Виталий машинально вздернул руку, будто хотел защитить лицо от плевка. Дома Виталий сел перед телефоном, гадал, кому позвонить. Положеньице, черт возьми. Собутыльников куча, а друзей -- никого. Чернов, конечно, свой в доску, но не поймет. А хотелось понимания, чтоб поддакнул кто-либо, вздохнул горестно и сказал такую необходимую сейчас пошлятину о несовершенстве мира. "Ася, -- вспомнил он радостно, -- Ася!" У нее все по-прежнему, тот же громадный шкаф. Продавленный диванчик приятно скрипнул, когда Виталий опустился на него, когда лег и вытянул ноги. Ася только что прибежала с работы, уплетала колбасу, села рядом. -- Работаешь, учишься? -- И то и другое помаленьку... Удостоверение дали -- артистка второй категории. Ты ведь был на концерте, я тебя видела. Выступала она на окраине Москвы, в клубе строителей, надтреснутый голосок ее принимался восторженно. -- Ну как, понравилось тебе? -- Дешевка. -- Сама знаю. Учиться буду. Наш худрук говорит, что такие, как я, сейчас в моде. -- Замуж собираешься? -- Нужны они мне, эти коты, эти додики... А ты? -- Тоже не получается. Ася полезла в шкаф, переоделась, вышла, оправляя халатик. -- Лежу -- и чего-то не хватает... -- пожаловался Виталий. Приподнялся, огляделся, вспомнил: -- Шить не будешь?.. Поработала бы на машинке... -- А ты думаешь, я с тобой так и сидеть буду? Платьице вчера скроила -- прелесть. Он приехал сюда помолчать и послушать, но так уж получилось, что рассказал о Петрове, о Сарычевой. Эта комната всегда располагала к откровенности. Рассказал и посмотрел на Асю. Та долго возилась со шпулькой, вдевая нитку. -- Вставай и уходи. -- Что? -- Уходи. Отваливай. Уматывайся. Позорник ты. Хуже кота. Не понимаю я вас, интеллигенцию. -- Она повернулась к Виталию. -- Работяга съездит жене по физиономии, облает матом -- и мир в семье. Вы же начинаете выпендриваться, трагедии выдумывать, изводите и себя и жен своих, и все -- с подковырками... Тьфу, пропадите вы, гады!.. Нинку эту Сарычеву... по-хорошему не могли договориться с ней? Честно сказать?.. Умные вы все, погляжу я. Выматывайся! -- закричала она на Виталия. -- Тебя-то я начала понимать. Ты как муженек мой. Тот нашкодит в чужих углах, домой возвратится, и охает, и ахает, и все у него болит с перепоя, вот и отлеживается... И ты такой. Как у тебя нормально, так обо мне не думаешь... Ноги твоей чтоб здесь не было! -- жестко заключила Ася и не удержалась, послала вдогонку резкое словечко. 37 В зиму, когда создавался ГИПС, институтские инженеры передали макетной мастерской чертежи и схемы на комплексный радиометр. По мере того как он делался, начальник мастерской Константин Валиоди приходил во все большее возбуждение и клял радиометр на всех этажах институтского корпуса. Его предостережения дошли до Игумнова. Он поймал в лифте главного инженера и подсунул ему проект приказа. Некоторые места Тамарин усилил. Отныне любые исправления схемы и чертежей должны были утверждаться им и только им. Прибор -- его назвали "Кипарисом" -- делали по заказу геологов. Уже давно они бомбардировали свое начальство требованиями на комплексный альфа-бета-гамма-радиометр. Он, умоляли геологи, должен по возможности измерять уровень радиоактивности пород и анализировать спектры излучения, должен (уже безусловно) быть стойким ко всем чудесам отдаленных мест, то есть уверенно работать при резких колебаниях питающего напряжения (от движка с пьяным мотористом), не бояться ни тепла, ни холода, выдерживать при транспортировке длительную тряску и, кроме того, обладать простотой в настройке: ведь кончится же гарантийный срок, так кто радиометр чинить будет? Свои же парни, геологи, а геологов с радиотехническим уклоном пока очень мало. Геологи раз в год посылали заявку в министерство, которое командовало Труфановым. Раз в год директора всех НИИ получали предложения изготовить столь нужный геологам прибор и отказывались. Труфанову предлагали чаще других. Он резонно спрашивал: -- Какие заказы снимете? Никаких заказов никто снимать не желал. Труфанов радовался. Он понимал, что комплексный радиометр -- вещь очень сложная. Отделы в НИИ разбиты условно по видам излучений, в случае согласия надо создавать комплексную лабораторию, назначать опытного руководителя. А у кого есть опыт? За рубежом пока не замышляют комплексных радиометров. Можно, конечно, принять заказ. Но при одном условии: завод выпустит не маленькую сигнальную партию или более многочисленную опытную серию, а все сразу -- сколько геологам надо, столько и сделать. Но это рискованно и опасно: вот если бы кто-нибудь другой выпустил пару экземплярчиков, на них можно было поучиться бы. Да, рискованно... Однако, если радиометр удастся, с его помощью не грех и обогатиться. Сто или двести штук -- это же состояние! Проблема кредитов решится на год. Под почти бытовой прибор, выпускаемый сотнями штук, банк всегда отпустит деньги. При очередной беседе Труфанов намекнул. Намек поняли -- и разговор свернули. Никто не хотел рисковать. Неизвестно, что получится из нового радиометра. Пошли наконец на компромисс. Министерство вручило Труфанову заявку и заказ только на один радиометр, еще точнее -- на макет его. Хотели посмотреть на экспериментальный образец и там уж решить, стоит ли его размножать. Банк перечислил крупную сумму. Заказ поступил, деньги отпущены. Баянников создал комплексную лабораторию, по существу -- молодежный клуб. Начальником сделали Саблина. В соседнем НИИ он недавно получил степень кандидата и томился на должности старшего инженера. Руководство лабораторией сулило ему три тысячи в месяц плюс разные премиальные. Саблину передали заказ. Он собрал молодежь, сообщил, что предстоит делать. Инженеры восторженно зашумели: первый в мире альфа-бета-гамма-радиометр! мечта геологов! переворот в поисках полезных ископаемых! На разработку отвели восемь месяцев, еще четыре на облачение схемы в плоть. В КБ срочно доканчивали опостылевший усилитель. Предполагалось, что макет появится в декабре следующего года. Появился он в мае, на полгода раньше. В министерстве пришла кому-то в голову гениальная мысль: послать макет на Выставку достижений народного хозяйства. Выставку ежегодно посещал очень уважаемый человек, он совершал торжественные набеги на павильоны, без долгих разговоров милуя одних и клеймя других. Зная восприимчивость этого человека ко всему новому, решили преподнести ему на блюдечке подарок, обрадовать первым в мире альфа-бета-гамма-радиометром. И министерство приказало: ускорить -- и уже в конце апреля все шесть блоков стояли в кабинете Валиоди. Анализатор, накальный и анодный блоки искусно покрыты под муар, гамма- и бета-датчики окрашены в цвет студеного моря, альфа-датчик, самый маленький, размером в настольную лампу, походил на медицинский прибор светло-оливковыми тонами. Разностильность конструктор объяснил так: альфа-частицы вредно действуют на кожу рук, оператор или лаборант обязательно наденут перчатки, при виде альфа-датчика должен сработать защитный рефлекс. -- Ну?.. -- директор открыл прения. К Валиоди набилось все руководство института, кабинет полон, явился даже Тамарин. Комплексная лаборатория не входила ни в один из отделов, надзирал за нею сам директор. Приглашенные на смотрины начальники отделов оглядывали прежде всего блоки своих инженеров. Сошлись на том, что вообще-то "Кипарис" вну