сколько лет жил ты в потемках! Теперь, чтобы стать зрячим, надо учиться, надо знать... как много надо знать! Степан Сергеич умылся, выпил кружку чернейшего кофе и стал учиться. Случилось это в октябре, через три месяца после "Эфиров"... 45 Он спал три часа в сутки, он теперь ни на минуту не задерживался на работе, вспомнив о своих правах студента-заочника. Он читал и читал, он хотел знать, почему директор, не выполнивший ради государственной пользы план, снимается с должности, а директор, нанесший огромные убытки выполнением плана, поощряется. Он записался в кружок конкретной экономики и донимал вопросами руководителя, бегал за консультациями на кафедры, завел полезные знакомства в институте народного хозяйства. Постепенно прояснялось. Было время, когда страна нуждалась абсолютно во всем, ей все было нужно, и во все возрастающем количестве. Тогда несделанная гайка означала задержку первой плавки, первого автомобиля. Тогда любая гайка пошла бы в ход, тогда, грубо говоря, гаек не было. Жестокое время родило принцип безоговорочного выполнения плана. Время изменилось -- принцип остался без изменений. Сейчас тоже многое нужно, но не всякая гайка нужна и не со всякой резьбой, не везде найдет она применение. На некоторые вопросы Степан Сергеич так и не нашел ответов, никто не знал или не хотел ему отвечать. Но ясно, что в плановом хозяйстве без плана не обойтись: план дисциплинирует производство, без плана экономика расползлась бы. Но в организации самих планов существует какой-то порок. Да, все охвачено планом, все предприятия должны сделать то-то и то-то к такому-то сроку... Но когда надо начинать выполнять план, чего-либо обязательно не хватает. Не оттого ли, что в стремлении выполнить план спешно выпускают бракованные изделия, из-за которых где-то вынуждены тоже делать брак? И может ли план, создаваемый загодя, учесть изменения к тому моменту, когда этот же план надо выполнять? Можно ли одним центральным планирующим органом охватить многообразие местных условий? Отсюда и штурмовщина. Итак, план нужен. И в его необходимости -- причина штурмовщины, брака и еще многого другого. То, что раньше казалось Степану Сергеичу неразрешимым, теперь поддавалось объяснению. Преимущества и недостатки плана заключены в нем самом. Степан Сергеич испугался. Человек становился невластным над собою, он не хозяин судьбы своей, человек вращался легкой щепкой в водовороте причин. Хотел Степан Сергеич представить себе: вот завод, вот цех, а плана нет. Хотел -- и не смог, такая уж неправдоподобщина получалась. Тихим, очень тихим стал Степан Сергеич. Приходил на работу небритым, не притрагивался к книгам -- не нужны они ему теперь. Странное поведение диспетчера не осталось незамеченным. Труфанов решил, что буйство Шелагина кончилось. Он понял, что такое жизнь. Степану Сергеичу повысили оклад, ему выписывали максимально возможные премии. Брак идет, не брак -- все ему безразлично. Чернов, Игумнов и Яков Иванович догадывались, что Степану Сергеичу не до них. Под носом диспетчера откладывались на переделку принятые ОТК радиометры, дефицитные лампы перекочевывали в другие заказы. Игумнов смотрел на Степана Сергеича и не узнавал его. Виталий жалел комбата, выхлопотал ему путевку в двухнедельный санаторий, помогал ему писать контрольные, отвадил Колю от компании дворовых шалунов, научив делать радиоприемники. Степан Сергеич ничего не замечал. 46 Уже более двух лет монтажно-сборочному цеху присуждали переходящее Красное знамя, все, включая технолога Витеньку, были осыпаны милостями, но директор справедливо считал, что нет, мало еще вознаграждается за отличную работу передовой коллектив. И в самом деле, начальник цеха Игумнов разработал по идее директора прямо-таки гениальную операцию. Если за неделю до конца месяца выяснялось, что радиометр по каким-либо причинам не пойдет, заказчику посылалась телеграмма, составленная в паническом стиле, с просьбой изменить такой-то пункт или параграф ТУ. Соглашался заказчик или не соглашался -- это уже не имело значения. Недоделанный радиометр сдавался на склад готовой продукции, а в начале следующего месяца изымался оттуда на вполне законных основаниях: приходила ответная телеграмма, содержание которой никого не интересовало. "Игумнову -- три оклада!" -- бесповоротно решил Анатолий Васильевич. Он в четвертый раз просматривал ведомости на ГИПСы. Индикаторы в конце концов прижились, счетчики каким-то путем образовались, и ГИПС пошел в сверхмассовую серию. Пять месяцев назад определили сумму премии. Трижды подписанная Труфановым ведомость привозилась в министерство на утверждение и трижды отправлялась обратно, скорректированная в мелочах. Принцип дележки прост: оклад равен единице, единица умножается на коэффициент, зависящий от степени участия в работе над ГИПСом, от должности, от еще многого. У Шелагина, к примеру, коэффициент равен единице, и получить он должен оклад. Анатолий Васильевич покрутил пером и надбавил Петрову. Теперь с кого-то надо снять. Вот с этого. Теперь -- Шелагин... Оставить ему коэффициент, равный единице? Надо, пожалуй, прибавить. Человек изменился в лучшую сторону после "Эфиров"... С ними обошлось не так гладко как хотелось. По институту прокатился темный слушок, менее всего повинен в этом Шелагин, и без него злопыхателей достаточно, им дай лишь повод -- почешут языки. Почесали, почесали -- и надоело. Зато совершенно неожиданный эффект получил пустяк, вздорный вопрос на профсобрании. Уборщица Глафира с пятого этажа, выжившая из ума старуха, спрашивала всегда об одном и том же: когда привезут электрополотер. К старческому слабоумию привыкли, вопрос пропускали мимо ушей, а на этот раз кто-то вместо ответа подбавил еще: может, тебе пылесос нужен? Зал грохнул в смехе. Труфанов сидел в президиуме, прикрыв глаза, сжав пальцы. Неприятно получилось. Труфанов черкнул в календаре: "Уборщицу Г. уволить". "Два с половиной!" -- вывел Шелагину Анатолий Васильевич. Проштрафится диспетчер -- получит в следующий раз меньше. Получит -- и поймет, как надо работать. -- Перепечатать, -- сказал секретарше Труфанов, -- и отослать в комитет. Подпишут, определенно подпишут, куда им деваться. Конец года, деньги могут снять со счета. Подпишут. И впредь не попытаются брать его измором. С ГИПСом покончено... Можно приступить к более приятному занятию. Анатолий Васильевич достал из сейфа отчет межведомственной комиссии, подержал его в руках, раскрыв осторожно, бережно. День сегодня был крикливым, суматошным, отчет с подписями привезли в полдень, сладенькое Труфанов приберег по-детски к концу дня, сейчас наслаждался, читая отзывы и заключения. "Примула", разработчик -- старший инженер Стрельников Б.Г. Такого радиометра нигде нет, из Академии наук приехали, смотрели, лопались от зависти. Никто не верил, академики тем более, что НИИ способен на такую разработку. Да, думал директор, людей надо знать и ценить. Стрельников лично ему не нравится. Старший инженер не боится ни дурачка Молочкова, ни умницы Тамарина, ни его самого, директора, которому приходится и дурачком быть и умницей. Отчет вновь лег на полку сейфа. Но кусочек сладенького еще остался. Анатолий Васильевич нашел в ящике стола академический дозиметр, со стыдом и улыбкой вспомнил о честолюбивом желании своем поразить кого-то... Пофорсить вздумал, покрасоваться... Давно это было. Жулик Игумнов и правдолюбец Шелагин (как они только уживаются вместе?) такой порядочек навели в цехе, что сделать такой дозиметр теперь можно запросто. Дать задание группе Мошкарина -- и все. Не хочется людей от дела отрывать, а то бы... Через пять минут в кабинет была вызвана уборщица, и она соскребла с ковра остатки раздавленного каблуком дозиметра, а директор мягко журил ее за грязь, с каким-то удовольствием выговаривая слова, и кончил неожиданно: обещал уборщице путевку в санаторий. 47 Ко всему безучастный, вялый и погасший садился Степан Сергеич по утрам за свой стол в комплектовке. Зачем бегать по цехам, зачем суетиться, зачем воевать с кем-то? Все уже предопределено. Кто-то пустил слух, что диспетчер запил. Выдумке, конечно, не поверили. В семье что-то неладно, решили тогда в цехе. Но жившие в одном доме с Шелагиным утверждали обратное: в семье тишь и благодать, а если жена и приходит домой поздно, так это потому, что учится. И вообще только дура может обижаться на свою судьбу, имея такого мужа: не пьет, получает много, на других не смотрит. В институте же, на заводе происходили события, которые в другое время возбудили бы живейший интерес Шелагина. Два года назад семнадцатая лаборатория получила тему и все два года кропотливо разрабатывала ее. Инженеров семнадцатой прозвали в институте "кротами". Занимали они полуподвальное помещение, имели отдельный выход во двор. Однажды, когда инженеры вышли из прорыва и решение темы близилось к концу, Труфанов заглянул в лабораторию, посмотрел расчеты, схемы, дал с благодарностью принятые советы и поспешил удалиться. Оставшись наедине с собой в полутемном коридоре, Анатолий Васильевич провел рукою по взмокшему лбу. Случилось дикое, непредвиденное: семнадцатая лаборатория второй год сидела над темой, которую давно уже разработала двадцать восьмая. Труфанов и не пытался разобраться, кто виноват, виноватым будет он -- в любом случае. Вспомнил, как кто-то из семнадцатой робко возражал, что-то доказывал... Труфанов оборвал его: "Вам дана тема -- вы и работайте!" Да, да, именно так и было, Труфанов припомнил фамилию робко возражавшего. И главный инженер с его дурацкой памятью, оттренированной на студентах, тоже как-то промолвил, что не худо бы разобраться, над чем пыхтит семнадцатая. "Что делать? -- думал в коридоре Труфанов. -- Тут же отменить разработку? Немедленно спросят: почему? Дойдет до министерства -- полетят головы. Если бы тему сделал другой институт -- тогда обошлось бы, тогда можно свалить на плохую информацию. Случаи параллельных разработок темы нередки. Но здесь-то правая рука не знала, что делала левая, и вообще не представляла, где эта самая левая..." В мрачном коридоре и мысли мрачные. В расшторенном кабинете Анатолий Васильевич, обдумав все еще раз, принял решение: молчать. Засекретил тему. Напуганные подписками инженеры семнадцатой рта не разевали, таинственно помалкивали, когда друзья спрашивали "кротов", чем же они, черт возьми, заняты. Но скандал назревал -- медленно и упорно. Была, правда, слабая надежда, что выводы разработки хоть чем-нибудь да будут отличаться от результатов двадцать восьмой лаборатории. Чуда, однако, не произошло. Труфанов спрятал отчет в сейф, утверждать его не стал. Это не четыреста "Эфиров", не двести сорок тысяч, тут потянуло самое малое на полмиллиона. Пятнадцать инженеров плюс одиннадцать техников два года получали деньги -- на себя, на тему. Полученную сумму следует умножить на два, нет, на три, учитывая убытки от неразработки более нужной темы. Да еще прибавить неизбежные потери от огласки. Ясно ведь, что инженеры отныне увлекаться работой не станут. В какую сторону ни гляди, выхода нет. Но и молчать нельзя. Надо первому нанести удар -- по товарищу в главке, опекавшему НИИ. Он посовещался с главбухом, семнадцатая лаборатория получила премию за разработку и забыла о старой теме, занявшись новой. Никто пока ничего не знал в институте, в министерстве же началось легкое брожение. В тот день, когда сведения о возникших там подозрениях достигли Труфанова, в кабинет его влетел жизнерадостный Мишель Стригунков. После "Эфиров" его, несмотря на протесты Баянникова, сделали старшим инженером третьего отдела. Занимался же он прежним -- пробивал непробиваемое, снабжал отделы и цеха остродефицитными деталями. -- Как жизнь, Миша? -- Нормально! -- Стригунков заулыбался и взял "Герцеговину". Труфанов без улыбки рассматривал вытащенного им из грязи человека, старшего инженера Стригункова. На каких только мерзавцев не опираешься! Двадцать восемь лет парню, а похож еще на юного энтузиаста, руководителя кружка "Умелые руки". Все прогнозы и вопли врачей опровергал своей нетленной молодостью. Беззаботность -- мать долголетия. Редкостный талант достался человеку. Директор подошел к десятипудовому сейфу, отключил сигнализацию и бросил Стригункову четыре тоненькие папочки. -- Это -- тематические планы института за прошлые годы. Никаких записей не делать, все -- в памяти. Приду через час. Он проверил, вернувшись. Стригунков сыпал цифрами, датами, терминами, названиями. Труфанов дал ему командировочные предписания. Объяснил, что требуется от старшего инженера отдела. За две недели Стригунков облетел и объехал все НИИ министерства. Настала очередь Труфанова запоминать цифры, даты, названия. Когда же опекун в главке раскричался, Анатолий Васильевич скромно заметил, что стиль работы его, Труфанова, не является исключением. Что он хочет этим сказать?! А вот что: над темой номер восемь работают два НИИ, над темой четырнадцатою -- три НИИ, над темой... Опекун смешался, сказал, что разберется. В главке зашевелились, осторожно проверили скромные замечания директора НИИ, быстренько разорвали черновичок намечаемого приказа о "недостатках в работе научно-исследовательского института, руководимого тов. Труфановым А.В.". Разорвали неслышно и невидимо, так, что следов черновичка не осталось, ни клочка бумажки, ни разговоров о бумажке. Существует, однако, удивительное свойство у всех уничтожаемых за вредностью документов: они изъяты, сожжены, пепел развеян ветром времени, а написанное сохраняется вживе каким-то неестественным образом. Опекающего товарища потащили к ответу -- не за мягкость к Труфанову (о нем уже забыли), а за твердость в желании скрыть свои ошибки. Труфанов со стороны посматривал на поднятую им бурю. Своих дел в институте полно. Анатолий Васильевич продиктовал секретарше приказ о назначении Стригункова заместителем Немировича по техническим вопросам. Немедленно прибежал Баянников -- объясняться и возмущаться. -- Ты не психолог, Виктор, странно, что ты не психолог... -- посмеивался Труфанов. Все же и ему стало неловко, когда приказ лег перед ним. Подписывать или нет? Разговорчики начнутся, шепоток поползет. Не беда. Все -- к лучшему. Руководитель (Труфанов усмехнулся), руководитель должен иметь слабинку, какой-то недостаток, обладать простительной слабостью. Он недосягаем, он свиреп, но он -- свой. Неспроста некоторые директора рьяно опекают футбольные команды, вопят на стадионах. За вопли прощается холодная вода в душевых и ругань в переполненной столовой. Новый заместитель начальника отдела не стал лоботрясничать, как предполагали некоторые. Он никого не дергал, на доклады к себе не вызывал, демократически обходил по утрам лаборатории, кого-то продвинул, кого-то снял. У Немировича сразу образовалось так нужное ему время для проталкивания докторской диссертации, и когда однажды директор спросил его о Стригункове, он ответил с воодушевлением: -- Без таких проходимцев наука обойтись не может. -- Ты хочешь сказать -- организаторов... -- Ну, это уже детали. Настоящие организаторы не засиживаются в кабинетах -- Мишель Стригунков зачастил во второй цех. Он обрел финансовую независимость, в долг у Шелагина денег больше не брал. -- Послушайте, майор, -- вопрошал он, когда Шелагин заходил в регулировку. -- Что с вами? Где ваш пыл? Где горение на работе? Я начинаю приходить к мысли, что вы попали в сети иностранной разведки... Ни словечка в ответ... Степан Сергеич отворачивался, уходил. Надо ли давать отпор, нужно ли гнать нахала? 48 Валентин Сорин надумал жениться. Дундаш украл где-то фотографию Лены Котоминой, сестры Валентина одобрили ее внешность, благословили брата. Сорин не щеголял отныне в грязных халатах, не пил даже после получки, мата от него не услышишь, переиначивал его в совсем необидную брань. -- Остепеняешься? -- сквозь зубы спросил Петров. -- Пора. Девка она что надо. -- Ну-ну... -- И Петров засвистел. За полтора года Лена осмелела, танцевала на институтских вечерах, получила четвертый разряд, работала по пятому, умела поругаться с нормировщицей из-за десяти копеек в наряде. Ей не десять копеек нужны были, она отстаивала свою юность, свою независимость, хотела, как все девушки цеха, получать больше и одеваться лучше: купила английские туфли и югославскую кофточку за четыреста рублей, часики "Эра". Она еще слабенькая, и Чернов посадил ее к самому окну, здесь не так душно, здесь светлее. В цехе красавиц много, подружки не ссорятся -- некого делить, -- а Лена вовсе не красавица, просто хорошенькая, в ней "что-то есть". У нее много знакомых -- по школе. Если задерживается в цехе -- идет к комплектовщице, Степан Сергеич всем разрешает звонить. Лена говорит в трубку сухо и кратко: "Сегодня не могу". По вечерам и ей, как другим девушкам, звонят из города, девушки дают знакомым телефон комплектовщицы, в цехе два телефона подключаются к городской сети, не будет же Виталий Андреевич бегать подзывать тебя, а комплектовщица крикнет, Степан Сергеич, тот тоже подойдет, скажет, что просят к телефону. Практичный Валентин не столько готовился к женитьбе, сколько подготавливал невесту к замужеству. В том, что Котомина будет невестой, он не сомневался: все женщины теряли благоразумие от его киноулыбки. Пока же он по совету сестер следил за нравственностью Котоминой, обрывал вредные для нее знакомства. В конце месяца, как всегда, день тяжелый, работы навалили часов до десяти вечера, домой ушли только сборщики. Дважды комплектовщица кричала: "Котомина! К телефону!" Дважды Сорин ругался на всю регулировку. Наконец пригрозил: -- Так дело не пойдет... Охмурят ее разные стиляги. -- Что предлагаешь? -- Пусть только еще раз позвонят. Я с ними поговорю. Он пошел к комплектовщице и предупредил ее, чтобы его позвали к телефону, если позвонят Лене. Вдруг Петров засмеялся, давясь и всхлипывая. Выбежал в коридор, увидел Туровцева, потащил за собой. Быстро договорились. Туровцев тоже смеялся. Петров ковырялся в блоке и вместе с тем прислушивался, часто поднимался, следил за Валентином. Вот к Сорину подошла комплектовщица, что-то шепнула. Тот бросил все, помчался к телефону, не заметив, как Петров выскользнул следом за ним и скрылся в комнате Туровцева. -- Вам кого? -- спросил Валентин Сорин. -- Ленку, -- измененным голосом сказал Петров. Минутою раньше Туровцев набрал местный номер комплектовки, сказал же, прося Котомину, что звонит из города. -- А кто это говорит, кто ее спрашивает? -- Тебе, сука, какое дело? Сорин обалдел от наглости собеседника. Не такими он представлял себе друзей Лены. -- Ты мне не сучи, подонок... Я с тобой по-культурному хочу поговорить. Брось закручивать Лене шарики. Она не для тебя, подонок. -- Уж не для тебя ли, фраер ты распоследний... Валентин кипел. Вспомнил любимые выражения друга Саши и пообещал подонку "обломать рога". -- Когда же? -- последовало уточнение. "Толковище" продолжалось еще пять минут. Сорин изощрялся в каторжном фольклоре, собеседник вполне квалифицированно отвечал тем же. Договорились: метро "Новокузнецкая", десять часов вечера, по три человека с каждой стороны. Комплектовщица слушала все это, зажав уши. -- Все? -- Валентин терзал ворот рубашки. -- Нет. Не забудь захватить с собой клочок газеты. -- Зачем? Петров сразил его известным выражением Бенвенуто Челлини: -- Завернешь в бумагу свои уши. Это единственное, что останется от тебя. Сорин шмякнул трубку о стол, руки тряслись от злости и обиды. -- Хороших же знакомых ты выбираешь себе... Лена слушала его, в детской забывчивости приоткрыв рот... Вдруг она заплакала горько и недоуменно. В ее светлый мир десятиклассницы влезли страшные слова, грязные намеки. Она плакала, спрятав лицо, и паяльник дымился в руке ее, а кругом возмущенно галдели девушки. Ничего не понимавший Сорин не мог перекричать их и ушел. -- Позасорили Москву блатными, куда только милиция смотрит... Кто пойдет со мной? -- спросил он. -- В чем дело? -- осведомился, позевывая, Петров. Он имитировал длительное сидение на жестком стуле: вытягивал руки, ноги, выгибал спину. Сорин сообщил о разговоре по телефону. Петров тоже рассвирепел: -- Я еду. Нужен еще один здоровый кулак. Дундаш, ты как? Фомин сидел тихий, озябший: не видел, не слышал, не понял. -- Ввязываться не хочу. Милиция есть. Туда и обращайтесь. -- Это правильно с точки зрения представителя шестой колонны. Шестая колонна соблюдает законность, пока законность крепка. Как только дала она трещину -- творить беззакония можно. Так? -- Не поеду. Крамарев кричал, что драться так драться. Надо сбегать в первый цех, выточить ножи подлиннее и повострее. Где наша не пропадала, не дадим Валентина в обиду. Нашли третьего -- здоровенного монтажника Колю Чистякова, бывшего моряка, потому у него и прозвище было -- Боцман. Запасным в команду вызвался Туровцев, непонятно чему смеявшийся. -- Нечего зубы скалить! Силами общественности пора покончить с хулиганьем! -- Что -- я? Я ничего... -- Туровцев присмирел. Крамарев определился в провожатые, суетился больше всех. Но Петров неожиданно заартачился, надо, сказал он, идти пораньше, чтоб успеть в магазин. Выпили в отделе соков. И добавили. Тут Петров раскрыл секрет, а Туровцев подтвердил. Сорин -- ни улыбки, ни ругани. Озабоченно полез в карман за деньгами. -- Зря Лену обложил... Бери еще две и пойдем в "Чайку", там по вечерам одно сухое вино. С этого дня Крамарев перестал подражать Сорину и переключился на Петрова, а Лена Котомина звонко на весь цех сказала Сорину, чтоб он к ней не приставал. 49 Из-за рубежа пришла рекламация на "Кипарис". Оказалось, что в комплект запасных частей к радиометру не доложили десять ламп. К рекламации прилагался документ из Внешторга, он требовал, чтобы приняли меры, то есть наказали виновника. А виновник один -- Туровцев, начальник БЦК. Просчитать все лампы он, конечно, не в силах. Жалко наказывать парня за просто так, но надо, не накажешь -- такой шум поднимется, что сам себя захочешь выгнать с работы. Труфанов и Баянников готовили грамотный, аргументированный, глубоко принципиальный приказ (копия его должна была пойти во Внешторг). Степан Сергеич пожалел Туровцева. Не Туровцев виноват, а обстоятельства. И кто такой вообще начальник БЦК? Человек на производстве не лишний, но и не обязательный. Директор определяет ему только часы работы, а о том, хорош радиометр или плох, судит сам Туровцев. Но чтобы он, чего доброго, не стал браковать их направо и налево, так и об этом подумали и постановили: премию ОТК получает вместе с цехом за выполнение плана. По старой привычке Степан Сергеич пошел к Баянникову, пожаловался на несправедливость. Жаловался и возмущался собою: да за кого же это он ходатайствует? Говорит о Туровцеве -- честный, а с позволения честного Туровцева в цехе происходят все нечестности. И тем не менее Туровцев -- честный человек. Все рассказанное мало удовлетворило Виктора Антоновича, и он порасспрашивал о Туровцеве еще и еще поподробнее. Остался доволен -- не столько ответами, сколько тем, что получил ценную информацию, и обнадежил: -- Разберусь. Наказывать надо, тут все ясно -- традиция, не мы накажем -- так нас накажут... Но я разберусь. Разобрался. Ударил по Туровцеву глубоко принципиальный приказ, ударил со страшной силой, вихрем налетел, а когда пыль рассеялась, то увидели Туровцева живым и невредимым. Не начальник БЦК теперь, а контрольный мастер, то есть оклад на сто рублей больше. Степан Сергеич удивился. Ловко устроил Баянников! Вот в чем дело-то! Приспосабливаются люди к обстоятельствам. Вроде бы и наказали человека, но так наказали, что повысили его. Начинал догадываться Степан Сергеич: все эти перемещения, повышения и понижения -- от неумения, нежелания или невозможности изменить обстоятельства. А слово "наказали"... слово само по себе не раскрывает всего того, что в нем содержится, слово конкретно значимо только в окружении других слов, слово привязано ко времени написания или произнесения его, когда еще в силе принятый смысл его. Зато глагол "приспосабливаться" вечен в своей первородности. Институт, завод, цех, рабочие под себя, под нужды свои подгоняют одежду, сшитую для них портными, умеющими кроить по одному общегосударственному фасону. Сам Труфанов тоже упражняется в портновском ремесле, но с оглядкой на цеховые пристрастия и вкусы, и так умело наприспосабливался, что худого слова о себе не услышит. Установилось какое-то подобие джентльменского соглашения между администрацией и рабочими. Всем своим поведением монтажники и регулировщики второго цеха вбивают в сознание Труфанова такую мысль: у нас есть кое-какие грешки, мы, в частности, помаленьку пьем на работе, но зато мы не вопим во всю глотку о сверхурочных, о суточных бдениях в конце месяца, о радиоактивных препаратах, которые, возможно, подорвут здоровье наших детей, -- мы, короче говоря, помалкиваем, и вы, Анатолий Васильевич, будьте добры, закрывайте свои директорские глазенки на наши, не скроем, дурные шалости, можете, никто не возражает, для виду, для комиссии разных громыхнуть приказом о решительном искоренении чего-то там, с алкоголем связанного, но не более, а то, не ровен час, позвоним в ЦК профсоюзов и пригласим кое-кого, пусть они вскроют склад готовой продукции и убедятся, что заприходованные радиометры не у заказчика, а в цехе на переделке, -- ну, лады, Анатолий Васильевич? Степан Сергеич впервые подумал о себе как о человеке, лишенном в значительной мере способности к приспособлению. Подумал и отогнал эту мысль, но она возвращалась, она подпитывалась другими размышлениями и наблюдениями. Многие -- на заводе, в КБ, в лабораториях, -- приспособившись, ныне пугаются последствий своего соглашательства и с надеждой посматривают на Степана Сергеича: а вдруг что получится?.. 50 Не одного Степана Сергеича возмущала готовящаяся расправа с Туровцевым. В цехе кричали о том, что нашли стрелочника, что наказывать надо кого-то другого. Кого? Никто не знал. Единственный, кто рта не раскрыл, руки не поднял в защиту, был сам Туровцев. С прежней неторопливостью обходил он контролеров, подсаживался к регулировщикам, заполнял в своей комнате формуляры, паспорта, сертификаты на качество. Вежливо улыбался, когда слышал причитания монтажниц, прослышавших о будущем приказе. -- Ну, а ты как смотришь на все это? -- спросил его Петров. -- Говорят, понизят тебя до контролера шестого разряда. Тыщу рубликов, не больше, получать будешь. -- Ну и что? -- Туровцев удивился. Посмотрел на Петрова так, словно сомневался, нужно ли продолжать, способен ли Петров понять его. -- Чепуха все это. -- Что -- чепуха? -- Все. -- Туровцев обвел рукою цех и то, что за цехом. Петров так поразился, что даже не присвистнул по своему обыкновению. -- А что же не чепуха? Тем же сомневающимся, оценивающим взглядом Туровцев посмотрел сверху вниз на него (Петров сидел). -- Надо так: служить людям, обществу. Остальное -- довески, окурки, обрезки, чешуя. -- Служить... -- как эхо повторил Петров. -- Служить... М-м-м... это интересно весьма. -- Кому-то да. Но не тебе. -- Это почему же? -- Потому что ты трепач. Эта его уверенность обидела Петрова. Весь день он наблюдал за Туровцевым, якобы случайно оказывался рядом с ним. Что за человек Туровцев, которого он знает почти три года? Ничего, в сущности, выдающегося... Как-то поставил себя так, что никто его не обманывает. Наряды на градуировку и регулировку закрывает, веря на слово. Вспыльчив, но умеет сдерживать себя... Иногда обидится, покраснеет, желваки заходят по широким скулам... Нет, пересилил себя, уже спокоен... Есть у него -- это точно -- какая-то цель, существуют какие-то принципы, какая-то система взглядов... Сколько ни бился Петров, Туровцев захлопывался, оставался непознанным. За обыденностью, за простоватостью -- дичайшая сложность, не выплеснутые наружу драмы, борьба упорная, тихая и незаметная. Человек живет, самый пройдошистый корреспондент ничего о нем не придумает, до того этот человек кажется примитивным, а он -- личность выдающаяся, частица мира... Противными стали Петрову собственные шуточки навынос, вымогательство. Он выволок из-под кровати все запасы спирта -- три канистры. Зачем они ему? Пусть лежат, запихнул он канистры обратно -- авось пригодятся. Вот так вот. Считаешь себя исключительным, уникумом (как же, всю жизнь в бегах), отказываешь другим в праве на исключительность (тоже мне сосунки из пионеротряда!). Вот так вот. Каждый прожил столько же, сколько ты. Есть в лагерях такая категория -- "один на льдине". Одиночка, оборвавший все связи с другими заключенными. Не говорит ни с кем, неизвестно, где спит, не работает, своей ложки-миски не имеет. Петрову приснилось, что здесь, в Москве, он -- "один на льдине". Прогонял наваждение явью, твердил себе, что он работает вольно, у него есть работа, он передовик даже какой-то, бугром назначен, бригадиром. Утром пришел в цех, увидел Котомину и сразу поверил в то, что сна не было. 51 Дважды Степан Сергеич решительным шагом направлялся к Игумнову и дважды трусливо сворачивал в сторону. Извиняться он не любил, всякий раз вынуждал себя, подстегивал, а повиниться надо. Ведь он понял, что цех выпустил пятьдесят негодных "Кипарисов" не по злой воле одного человека. Потоптавшись у стола Игумнова, Степан Сергеич неуверенно произнес: -- Я ошибался. Вы не жулик. -- Давно бы так, -- равнодушно сказал Виталий, не подняв даже голову, не отрываясь от бумаг. Обломался диспетчер или не обломался -- брать его в сообщники Виталий не желал. В диспетчере хранятся неисчерпаемые запасы особой шелагинской честности. И разговор этот не вовремя. Надоело выкручиваться. Надоело. Только и знаешь что выкручиваться. Ни одного спокойного дня. Вчера на совещании у директора хором прикидывали, как протолкнуть в плане еще десяток радиометров. Теоретически рассуждая, протолкнуть никак нельзя, физически невозможно. Труфанов подвел итог: радиометры будут, поскольку цехом руководит не кто-нибудь другой, а Игумнов. И все заулыбались. Игумнов все может, Игумнов ради плана на все способен... И пришлось выкручиваться. Получили приборы для настройки, отвели в градуировочной угол, посадили бывших десятиклассников. Те довольны, что приобщаются к интеллектуальной профессии, и регулировщики рады. Надоело выкручиваться, а надо. Профессиональная гордость обязывает, самолюбие -- что-то есть возвышающее в приобретенной репутации человека, способного на все. Директор провернул через министерство приказ: начальнику второго, основного, цеха Игумнову В.А. в который раз повысили оклад. -- Я все думаю, думаю, думаю... -- с огорчением заговорил Степан Сергеич, присаживаясь ближе, -- Все думаю... ("Напрасно думаешь", -- мысленно добавил Виталий.) Думаю и прихожу к такому выводу. Все, что делается у нас в конце месяца, это не обман. То есть это обман и в то же время не обман... -- А что же все-таки? -- Виталий напрягся. Если уж Степан Сергеич оправдывает ложь, то дальше ехать некуда. -- Ну, говорите. -- Наша нечестность полезна... Не во всем я разобрался, но кое-что понимаю. Если я слышу, к примеру, что строители сдали дом с недоделками, а комиссия приняла его, причем в комиссии честнейшие люди, я не бросаюсь теперь словами о взятках, о безответственности и о том, что надо кого-то отдавать под суд. Я полагаю теперь, что строители и члены комиссии -- люди неподкупные и честные. Но строителей поджимали сроки, строителям вовремя не доставили какой-нибудь штукатурки, а члены комиссии знали, что если они не примут дом, то не выполнят какие-то там обязательства или -- того хуже -- СМУ не получит кредитов, банк не даст денег на новый дом, а дома нужны людям... -- Красиво, -- одобрил Виталий и поцокал языком. -- Красиво... Красиво! -- заорал он. -- А о людях, которые вынуждены подписывать акт о приемке дырявой крыши, вы не забыли? Людям честным каково? Людям этим Степан Сергеич уже дал определение. Он называл их так: стихийные диалектики. -- Они приносят свою честность в жертву общей честности. -- Что?.. -- Виталий не понял. Потом расхохотался. -- И долго так продолжаться будет? Сто? Двести лет? Пока специальным указом не введут единую честность? Что тогда от честности вообще останется? Вот ведь опять не рассмотрел явление со всех сторон. Ошибся. Степан Сергеич, тяжко вздыхая, поплелся прочь. Полезно все-таки поговорить с умными людьми. Еще есть один умный -- Стрельников. Степан Сергеич как-то затащил его в комплектовку, посвятил в свои размышления. -- Забавно. -- Стрельников подумал, но не согласился. Много раз выходил Виталий из кабинета и много раз видел Шелагина. Диспетчер, сгорбившись, сидел на ящике. И жалко человека, и посмеяться хочется. На то и другое нет времени. 52 С весной пришло неясное беспокойство. Петров просыпался рано, мыл полы, обмахивал тряпкой мебель, раскладывал книги. Появилась страсть к чистоте. На проспекте Мира запахло цветами, их продавали у входа в метро крикливые бабы в платках, гордые кавказцы. Семь утра, автобусы редки, у магазина толпится окрестная пьянь. Петров, свернувший было к проходной, застыл на кромке тротуара. Так и есть -- Котомина. Спросил вежливо, что она делает здесь в семь утра. Ага, дежурная по цеху, а дежурных на обед не отпускают. Петров купил булочку, колбасу, кефир Лене, сигарет себе. Медленно шли к проходной. Ничего особенного, убеждал себя Петров; он видел неприкрытые плечи ее, завитушки волос, подвернутых за ухо. Ординарная физиономия, примитивный покрой лица, худосочная маменькина дочка. -- А вы почему так рано? -- Цветы. -- Кому же они? (О женская суть! В вопросе и удивление, и насмешка над старомодным подарком, и легкое презрение к той, кому будет преподнесен букет, и сожаление даже, что не ей, Лене Котоминой, несут в такую рань цветы.) -- Тебе. -- Серьезно? -- На полном серьезе, как говорят трагики в пивной. Она недоверчиво взяла букет и спрятала в нем свое довольное лицо. -- Нет, в самом деле? -- Честное слово. -- Тогда помоги мне подготовить цех. Я до сих пор не знаю, где какой рубильник. Глупенькая невинность, издевался над собою Петров, вместилище банальных истин... В регулировку вошел Валентин, похрустывая халатом, и как можно безразличнее сказал Петрову: -- Иди угомони бабье. Сожрут они твою Ленку... Петров посмотрел в цех и сразу же в пестроте лиц увидел большие несчастные глаза Лены. Перед нею в узком кувшинчике стояли цветы. Ясно: девчонка призналась, от кого букет, а трепливые подружки уж постарались напеть ей о нем. Эластичным шагом подошел Петров к столу с букетом. Понюхал цветы. Безразлично, размыто, рассеянно обвел взглядом прикусивших языки монтажниц и монтажников, смотревших на него с испугом и ожиданием. Все предвещало мат, мастерский набор слов, пробивавших барабанные перепонки, вонзавшихся во внутренности, заставлявших самого Петрова думать о безграничных возможностях великого и могучего русского языка. Он раскрыл рот и -- передумал. Погладил дрогнувшее плечо Лены и пошел в регулировку. Медленно, не раз останавливаясь, прислушиваясь. Два звонка прозвенели -- на обед, после обеда, потом, в конце работы, третий. Петров не уходил. Подмел комнату. Переделал пылесос в мощный пульверизатор и окатил цех брызгами. Молчал. Помог Лене прибраться. Помог смести в угол обрезки проводов, протереть столы. -- Все, -- сказала она. -- Помой руки. Мыло дать? -- Я еще поработаю. Иди. Ключи от цеха я сдам. Он бесцельно просидел еще полчаса. Закрыл цех. Издали увидел Котомину. Она сидела на скамеечке, ждала его, повернула голову, увидела. Ни рефлекторных движений рук, одергивающих юбку, ни взлета пальцев, чтоб убедиться в исправности прически. Девочка, еще не ставшая женщиной, встречала его так, словно расстались они сегодня утром на кухне, будто впереди у них сегодня магазины, ребенок в детском саду и еще что-то, что было до них и будет после них. 53 Когда-то было решено: диспетчера Шелагина ни в какие комиссии не вводить, ни на какие совещания (кроме производственных) не пускать. Степана Сергеича держали на привязи, временами давали ему порезвиться и возвращали на место, на обжитой шесток. Со временем страхи улеглись, и Степана Сергеича стали использовать шире. Так попал он на завод, где по труфановским чертежам делали серийные усилители и устройства для подсчета импульсов. Управился он быстро, ящик с деталями погрузил в пикап и пошел искать заводскую лабораторию -- поставить еще одну подпись на пропуске. Начальник лаборатории Рафаил Мулин был Степану Сергеичу знаком: Рафаил часто наведывался во второй цех, загодя изучал капризы усилителей, расспрашивал регулировщиков, присматривался к монтажу. С легким презрением поглядывал диспетчер современного предприятия на внутренности заштатного заводика, шел по двору с чуть виноватой улыбкой цивилизатора, попавшего на окраины планеты. Везде кучи мусора, скособоченные барабаны кабелей, какие-то ящики... Носятся взад и вперед электрокары, водители свистят по-разбойничьи. В цехе теснота, пыль, темень... "Грязновато живете, братцы!" Зато в лаборатории совсем по-другому. Пять инженеров, среди них Рафаил, сидели тихо, как в классе, когда на задней парте возвышается директор школы. Рафаил показал на мягкий стульчик поблизости, тихо расспрашивал о цехе, о регулировщиках. Отвечал Степан Сергеич невпопад -- он увидел два рядом стоящих прибора... "Да, конечно, а как же", -- вставлял он в паузах, а сам смотрел и смотрел. Приборы как приборы, обычные приборы, в кожухах, на передних панелях ручки управления -- клювики, так называли их в НИИ. Но шильдики, шильдики одинаковые! На том и другом ПУ-2 (пересчетное устройство, тип второй), в НИИ оно известно под шифром "Флокс". Степан Сергеич неуверенно погладил более крупную пересчетку. -- "Флокс"... -- Он утверждал и спрашивал одновременно. -- А это? -- Рука легла на маленькую пересчетку, изящную и компактную. -- Тоже "Флокс", -- сказал Рафаил. -- Мы, кажется, таких не выпускали. -- Это мы сделали. -- Не пойму... -- Переделали. Улучшили. -- Улучшили? -- засомневался Степан Сергеич. Это уже наглость: заштатный заводик улучшал НИИ. -- Ну и что же у вас получилось? Едчайшей иронией был пропитан вопрос... Инженеры подняли головы. -- Покажи ему, Рафаил, -- сказал кто-то. Степану Сергеичу дали два формуляра -- на большой институтский "Флокс" и на маленький. Взгляд направо, взгляд налево, взгляд поднимается к приборам, обегает лабораторию и, бессмысленный, замирает на Рафаиле. -- Не верю, -- непреклонно сказал Степан Сергеич. Маленький "Флокс" обладал большей разрешающей способностью, он был точнее и быстрее, он был... Степан Сергеич спросил, в чем же дело. Инженеры переглянулись. -- Хотите, объясню? -- очень мягко предложил Рафаил. -- Да, да, объясняйте! -- Только не рычите на меня, хорошо? Забыл, простите, как зовут вас... (Степан Сергеич пролаял свое имя-отчество.) Я из окна вас заметил -- вы так брезгливо