людей, почти точно определял он, будет ли инженер связывать свою жизнь с институтом, доволен ли будет рабочий порядками на заводе. Нет, не так представлял себе Баянников расставание с Мишелем Стригунковым. Впереди еще две недели, что-то будет! Неизвестно, как посмотрит на заявление Труфанов, какой цепью прикует должника. Анатолий Васильевич узнал о заявлении от Немировича. Надел очки, прочел... Произнес гневно: -- Мерзавец!.. Как волка ни корми... Слава богу, я не либерал. Прекраснодушие -- оно у меня есть -- в данном случае применено не будет. Я дам знать охране... Предупрежденные директором вахтеры обнюхивали по утрам Стригункова -- угрюмого, с бутербродами в пакетике. Он курил только в обеденный перерыв, в столовую не ходил, анекдотов не рассказывал, вообще ничего не говорил. Когда двухнедельная пытка кончилась, он получил деньги, трудовую книжку, пересек улицу, стал напротив института и исполнил бешеный танец, грозил всему корпусу кулаком, бесчинствовал, выкрикивал неразумные проклятия... Больше его никто не видел, уехал ли куда он, не уехал -- не знали. Был человек -- и нету его. 60 Где-то в середине июня, в день, ничем не отмеченный, Дундаш появился на работе в костюме, предназначенном для Станфордского университета. Думали, что он поносит его до аванса и снимет. Но и двадцать второго, после аванса, он пришел в нем. Так и ходил теперь на работу, стилем одежды не отличаясь от десятков молодых инженеров. Пока Петров разъезжал по геологам, бригадиром назначили Сорина. У него Дундаш не клянчил по утрам ключ от сейфа. Пить он, видимо, не перестал, но никто не видел его сидящим в "Чайке" или призывно стоящим у входа в магазин на Песчаной. Он учился на третьем курсе заочного, переселился к молодым специалистам -- на пустующую койку Стригункова. Часто наезжал в знакомый пригород, чинил телевизоры и приемники, у него водились деньги, он не скрывал, что держит их в сберкассе. -- Жениться вздумал, -- предположил Петров, когда, вернувшись, услышал об этом от Сорина и пригляделся к преображенному Дундашу. О мелких шкодах регулировщика Фомина стали забывать. К новому обличью не подходило и прозвище, он на него не откликался. Бешено учился: писал контрольные, читал по-английски. На собрании по итогам месяца поразил всех сдержанной страстностью выступления. Когда после собрания переодевались в регулировке, Петров произнес: -- Шестая колонна подняла голову? А ты уверен, что настал подходящий момент? Не ошибись... Дундаш будто не слышал. Повесил халат, пристроил на шею галстук, надел станфордский пиджак. В киоске у метро Фомин покупал газеты, читал их по утрам внимательно, как инструкцию по настройке. Некоторые статьи повергали его в тихое раздумье. "Приму" не курил, перешел на "Казбек". Познакомился с парикмахером, стригся только у него, под Жерара Филипа, прическа занизила высокий лоб, получилось выразительно и скромно: решительный по-современному молодой человек, знающий цену словам и поступкам, такого не проведешь на мякине. Охотно давал деньги в долг, не требуя быстрого возврата, доволен был, когда у него просили их, и доволен был, залезая за ними в карман. Иногда казалось: встанет Дундаш, одернет халат, постучит по генератору отверткой и произнесет нечто выдающееся. Петров как-то присмирел, притаился, боялся чего-то, а чего боялся -- не знал. Потом присмотрелся, прислушался и огорошено присвистнул: Дундаш охмурял Степана Сергеича, вился вокруг него, дублировал все призывы диспетчера, побывал и в гостях у него. "Да мы с ним земляки почти..." -- такое объяснение выдавил из себя Дундаш. Поверить ему мог только мальчишка Крамарев, уже начинавший подражать Дундашу. А Петрову вспоминался давний разговор, совет регулировщику Фомину "организоваться в общественном смысле". 61 О первых "послеприказных" радиометрах потребители не отзывались, и это радовало директора: значит, работают на славу! Вскоре организовали выставку, Труфанов и Тамарин отобрали на нее кое-что из старых приборов и три новеньких радиометра. Выставку посетили представители министерств, безжалостные пояснения давал референт из другого министерства. Труфанов ушам своим не поверил, когда все его приборы отметились наилучше. Референт начал с заупокойной, предательски точно заявив, что представленные радиометры -- будущее НИИ, а не его настоящее, потому что НИИ только недавно вышел из прорыва. Прорыв как-то забылся, когда слушали аннотации на радиометры. Безжалостный референт прочел выдержку из черт знает откуда полученного отчета: "Сравнение показывает абсолютную надежность русской аппаратуры и оригинальность ее конструкторов. С полной очевидностью следует признать, что они все могут делать не хуже нас, а при соответствующей гибкости и быстрее, что необходимо учесть комиссии..." Институтских инженеров (список подработал директор) премировали. Из заводских -- Чернова и Сорина. Шелагина среди премированных не было. Труфанов ждал, когда диспетчер заявит о своих заслугах, пожалуется на несправедливость. Вместо Шелагина пришел Фомин. Сказал, что работает на заводе с первых дней. Не канючил, не требовал нагло-подобострастно, говорил веско и кратко, уважая себя и директора. Анатолий Васильевич коротко глянул на просителя и отвел глаза... В его сейфе лежали три убийственных документа из вытрезвителей столицы, последний датирован ноябрем прошлого года. Их Труфанов никому не показывал, предполагал, что может возникнуть необходимость немедленного увольнения Фомина -- и тогда документики заставят завком не либеральничать. Ну, а поскольку регулировщик Фомин производству нужен, то зачем его травмировать, зачем вызывать. Сейф открылся. Директор поманил к нему Фомина, показал три убийственных документа и закрыл сейф на все три поворота ключа. Фомин сделал шаг назад и скрылся... Глухое раздражение вызывал у Труфанова диспетчер -- походка его, военная привычка одергивать, как китель, халат, посадка его за столом, прямая, как на лекции. Анатолий Васильевич стискивал зубы, напрягал себя -- чтоб не разораться на совещании. Вспоминал разговор с Тамариным: не лучше ли было бы придушить в зародыше нововведения? Убеждал, успокаивал себя, что без Шелагина пришлось бы не один выговор заработать, без него не стал бы он уважаемым директором, прокладывающим новую дорогу. Но тягостно видеть человека, от которого в любой момент жди непредвиденных неприятностей. Как говорится, пошумели -- и хватит. Благоговейная тишина должна быть теперь в НИИ и на заводе. 62 Петров получил отпуск, но никуда не поехал, потому что Лена поступила в институт. Встречались они редко. В четверг и вторник Лена занималась вечером, Петров поджидал ее на "Бауманской", довозил до дома, рассказывал цеховые новости, целовал в подъезде. Она входила в лифт, кабина уплывала вверх, Петров отходил к стене и прослушивал набор звуков, отдалявших его от Лены, -- мягкий скрип лифта, щелчок остановки, лязг закрываемой двери, минуту тишины и привычно раздраженный голос матери: "Ты опять опаздываешь..." Выходил на проспект. В том же квартале на углу -- дежурный гастроном, тепло, свет и обилие еды -- это почему-то радовало, приятно было смотреть на розовое, красное и желтое мясо, на консервные башенки, в винном отделе -- радужное разнообразие бутылок, чуть дальше -- россыпи конфет и пахнет свежемолотым кофе. Пустота в квартире угнетала, Петров дал Сорину второй ключ от нее с решительным условием: девиц не таскать. Ключ Сорин взял, но к Петрову не ездил. День воскресный, Лена с группой за городом, Петров поехал в центр с желанием напиться и поскандалить умеренно. Выбрал ресторан при гостинице, куда ходят иностранцы. Соседи по столику немного выпили, жаловались на тренера, который лупит по икрам тренировочной перчаткой. Русские ребята. Еще русская компания -- молокососы с юными дамами. Мальчишки уже в подпитии, горделиво посматривают вокруг, девчонки неумело курят длинные сигареты и хлещут крюшон бокалами. Боксеры заспорили ("с чего это школьники пить стали?"), заспорили намеренно громко. Петров предположил, что юнцы продали подержанные учебники, прибавили к ним "Детскую энциклопедию" и сэкономленные копейки. Мальчишки, забыв о школьных уроках вежливости, картинно порывались в драку, благоразумные дамы повисли на них, какой-то худосочный мальчик разрешил унять себя и бросил Петрову: "Я тебя схаваю вместе с котлетой!" Тот проявил большое миролюбие. -- Вы, ребята, ищете синяков, я вижу... А в нашей стране кто ищет, тот всегда найдет. Боксеры заулыбались. Юнцы в притворном бешенстве вооружались тупыми -- для чистки фруктов -- ножами. Появились дружинники. Петрова, главного зачинщика, поволокли на расправу к администратору, метрдотелю или как он здесь называется... Радуясь, что денег хватит на самый грабительский штраф, Петров спокойно шел к столу. -- Здравствуй, Саша, -- кисло произнес упитанный человек, восседавший в кабинете. -- Здравствуй, Мишель! -- сообразил Петров. -- Отправь-ка свою челядь подальше... Слабым мановением белой ручки Стригунков очистил кабинет. Первоначальное смущение прошло, взятый Петровым тон придал встрече старых друзей непринужденность. Традиционное рукопожатие, улыбки -- и Стригунков посадил друга за дружеский столик. Открыл ликер-бар, вынул русскую водку с иностранной наклейкой, коньячные рюмки. Щелкнул зажигалкой. -- Живу. Обитаю. Руковожу. -- Чудесная сигарета. -- Наша, отечественная. Иностранное дерьмо не держу. Что, кстати, случилось у тебя? -- Привязались какие-то сосунки по причине мировой скорби... Я в командировке был, когда ты скоропостижно отвалил из НИИ. -- Я давно хотел уйти оттуда... -- Тебе -- и плохо жилось? Наперсник директора, креатура, так сказать... -- ...Уйти оттуда! -- зло повторил Стригунков. -- Давно собирался. Не ко двору я там пришелся. Никто меня всерьез не принимал за инженера, хотя я не хуже других добивался выходного импульса такой-то длительности, такой-то полярности, такой-то амплитуды... В отделе снабжения тоже не любили, потому что доставать шайбы Гровера поручали не мне, а им, меня берегли для особых заданий, как глубоко законспирированного шпиона. С тем и другим мириться можно. Когда я в военно-морское поступал... как ты думаешь, поступал я туда ради адмиральских погон? Никто туда, единицы разве честолюбивые, за адмиральской пенсией не идет. Простой расчет показывает, что адмиралов в тридцать раз меньше, чем капитанов первого ранга, не говоря о втором... Поступал с ясно осознанным желанием вести труднейшую жизнь. Была жертвенная цель прожить с толком и умереть достойно, не ждал от жизни ничего теплого... Не получилась служба, попал в струю, тогда, в пятьдесят третьем, гнали с флота за ничтожную провинность -- оздоровляли флот. Не обиделся, когда выгнали, за кормой было у меня уже предостаточно. Потом, уже на гражданке, я скурвился окончательно, а оставался в сознании момент этот славный, жертвенный -- жить для приказа о смерти, для жизни других, -- оставался в чувствах момент этот... Забрал меня Труфанов к себе. Я, думаешь, шел к нему с мечтой аферы крутить во славу НИИ? Работать хотел честно, воли хватило бы наступить на свою пьяную глотку. Но Труфанову не такой Стригунков нужен был. И жалость, конечно, была у него и человеколюбие, но и то и другое -- не главное. Анатолий Васильевич человек умный. Дальновидный даже. Водка его не пугала, нет! Он что понял? Что взял? Что азарт во мне есть, что, кинь мне идейку, заданьице -- побегу, как щенок за палкой. Ну и крутился и радовался, спасал-веселил -- себя, его и вас всех, между прочим. Ну, а на смысл глаза закрыты. Когда не видишь и не хочешь видеть смысла, это для собственной шкуры весьма полезно. Степана Сергеича уважают в НИИ за смысл, который он, зная или не зная этого, вкладывает во все... Дверь приоткрылась, человек в смокинге известил, что скоро придут музыканты, а микрофон испорчен. -- Я вам не радиомастер, -- ответил со злостью Стригунков, -- позвоните куда надо... А тут еще общежитие. Устроил меня Труфанов к молодым специалистам, нормально устроил, ребята правильные. Переженились, разошлись, другие пришли, новенькие, современные, последней модификации, принюхался я к ним -- и тошно мне, Саша, стало. Они меня презирали за опохмеления по утрам, за пьянство, заметь это себе, но не за лакейство перед Труфановым. И я их молча презирал. Помнил моментик жертвенный... Ведь они, эти пятеро специалистов, не о благе народа, институт кончив, думали... Нет. О себе, только о себе! Наиболее способные хотели прославиться и швырять небрежно идеи коллегам из Харуэлла, а идеи разрабатывать в четырехкомнатных квартирах на Ленинском проспекте. Середнячки накрепко усвоили, что талант -- это пот и труд, задницей мечтали высидеть докторов наук и опять же получить квартиру, окладик и современную жену, умеющую накрывать стол, модно танцевать и восторгаться Борисовой в "Иркутской истории"... Тебе, может, неинтересно слушать?.. -- Петров возразил взглядом... -- И у всех пятерых какой-то ненормальный зуд к загранице и заграничному. Видел бы ты, как смотрели они на референта одного академика, часто бывавшего на конференциях во Франции и Испании! Восхищало их не то, что референт умней стал, наглядевшись на новое. В трепет приводил голый факт пребывания за границей -- один голый факт, подкрепленный безделушкой. Ну и сцепились. -- Не понимаю, на что сдались тебе эти подонки. Их жизнь обломает. Я их повидал в регулировке достаточно. Год пройдет, два -- и у большинства нет уже кандидатского зуда... -- Я к тому повел этот отвлеченный разговорчик, что... понял однажды, что я -- во сто крат хуже! Что я вообще ничтожество, что мною помыкают и брезгуют, имея на то полное право. Что употребили меня и выжали с радостного моего на то согласия. Вот что противно! Добровольцем пошел! -- Ну, а вообще? Как ты попал сюда? У тебя же два диплома. -- Анатолий Васильевич позаботился. Никто меня не брал ни инженером, ни снабженцем, ни переводчиком. Могли некоторые директора взять, но что им я? Будут они из-за меня портить отношения с Труфановым. Да и самому не хотелось идти загаженной дорожкой. А сюда -- случайное знакомство с бывшим моряком. Комнатку снял у одного пенсионера. Днем стиляжничаю на пианино, стоит инструмент у пенсионера, фильмики смотрю. К вечеру -- сюда. Дежурный администратор со скользящим графиком работы. Вот какой я есть, нравится вам это или не нравится, но я живу, и не влезайте в мою душу. Бо я человек есмь. -- Стригунков отпил -- самую малость. -- Неудобство раньше испытывал, а сейчас хоть бы хны. Иногда подумываю злорадно: нате вот вам! Довольны?.. Веселясь, оглядывал Петров ультрамодный кабинет, сошедший с рекламных роликов кино. -- Кого же ты укорить хочешь, Мишенька? Труфанова? Никому ты ничего не докажешь, друг мой Мишель. -- Не собираюсь доказывать!.. Насчет Труфанова ты, может, и прав, а если подумать не о Труфанове, а об обществе... нет, Саша, обществу не должно быть безразлично, что думаю я, что думаешь ты. Пойдем провожу тебя, -- быстро сказал он, заметив нетерпеливое движение Петрова. -- Ты-то сам, кстати, как? -- Да ничего... Тоже мне невидаль -- сын врагов народа... Пора забывать. Забываю уже... Никуда не лезу, живу скучно, скоро женюсь и невесту себе выбрал такую же серую и скучную: не дура и не умница, не урод и не красавица. -- Друг мой, не притворяйся. В упрощенчестве -- твоя гибель. Ты -- и какой-то регулировщик... В тебя столько вложено. -- А ты уверен, что в меня вложено то, что надо? По холлу сновал краснощекий кругляшок. Увидев Стригункова, он обрадовано вздернул руки, покатил навстречу; заговорил по-английски, зажаловался: в ресторане нет скоч-виски, что делать? В ответ Стригунков улыбнулся с дипломатической тонкостью, открывавшей в вопросе собеседника нечто большее, чем тягу к шотландскому напитку. Он изменил походку, выражение глаз -- не вживался, а с быстротой электромагнитных процессов трансформировался в новый образ. -- Подозреваю, мистер Моррисон, что тон ваших корреспонденций не изменится... благодаря мне. Скоч-виски действительно нет. Примите совет: мешайте старый армянский коньяк с нарзаном, вот вам и скоч-виски. -- В какой пропорции смешивать, мистер Стригунков? -- Не помню... Начните так: один к одному. Когда доберетесь до нужного соотношения, вам наплевать уже будет на скоч-виски, цензуру и соседа... Мистер Энтони вчера очень обиделся на вас... Еще один приблизился, тот же человек в смокинге, и разъяренно зашептал, что микрофон до сих пор молчит, а директор... При очередной трансформации друга Петров отвернулся стыдливо, потому что никогда еще не видел Мишеля таким испуганным и жалким. Да и смотреть было не на кого: вальяжный администратор давно уже -- прытким щенком -- унесся в зал. Сухо щелкнул заработавший микрофон, слышно стало, как настраиваются скрипки. Мишель виновато стоял перед Петровым: не мог войти ни в одну из прежних ролей. -- У меня есть знакомые, я к ним не обращался, но могу обратиться, -- медленно произнес Петров. -- Этим знакомым рад бы бухнуться в ноги твой властелин Труфанов... Они могут забрать тебя отсюда. Куда ты хочешь, Миша? Скажи. Ну, куда? -- Куда? -- Стригунков задумался. И ответил с полной серьезностью, тихо: -- В кочегарку хочу. Самое теплое место на земле. Штраф Петров уплатил в другом месте -- "за нарушение общественного порядка". 63 Ефим Чернов принес Виталию пачку накладных, поговорил о плане и между прочим сказал: -- Я ведь скоро увольняюсь. Подал и заявление, Виталий подписал его, полагая, что заявление -- легкий шантаж, нередкий на заводе, когда угрозою ухода заставляют Труфанова повысить оклад. На Чернова это похоже -- он, по классификации Шелагина, стихийный диалектик. Начисто лишен сомнений. Живет как бы в двух мирах. На заводе способен на все ради плана, ради насущного месяца. В другом мире, за проходной, -- честнейший человек, ни копейки не возьмет у государства. Однако ровно через две недели Яков Иванович доложил, сильно смущаясь, что дела у Чернова он принял. Виталий всполошился: -- Ефим, опомнись! Что с тобой? -- Да ничего... -- тянул неопределенно Чернов. -- Нашел приличное местечко, не век же сидеть здесь... Выпили по стопке спирта, помолчали. Потом Чернов стремительно поднялся и вышел -- не подав на прощание руки, не проговорив прощальных слов. Он был уже вне завода, вне цеховых делишек, и не добрый друг Виталий сидел за столом, а пронырливый начальник цеха. А проныра есть проныра. Он открыл и закрыл дверь, он ушел в другой мир, и мир этот дохнул вдруг на Виталия. Накатили старые ощущения -- того времени, когда Виталий рыскал по Москве в поисках работы... И так остро было то ощущение, так сладко, что, боясь утратить его, он замер, притаился, он радовался, и когда ощущение прошло, вздохнул и как о давно решенном подумал, что и ему пора расстаться с Труфановым. Давно уже сидела в нем эта мысль. Она шевельнулась и спряталась в день сдачи "Эфиров", она двигалась беспокойно все последние месяцы, норовя приподняться, а теперь вот... "Пора", -- сказал себе Виталий. И припоминал, улыбаясь: в последние месяцы он стал скупым, расчетливым, открывал шкаф и прикидывал, сколько в комиссионном дадут за костюмы. Труфанов, конечно, так просто не отпустит, а муха, отрываясь от клейкой и вкусной бумаги, оставляет на ней ноги и крылышки. И эта вот встреча с Юрочкой Курановым совсем недавно в ресторане. Юрочка преуспевал, от записи музыки втихую перешел к отдаче в аренду электромузыкальных инструментов, обложил данью многие клубы и прочие места увеселения, но и у коммерсанта Куранова дух захватило, когда узнал он, где и кем работает Виталий Игумнов. Начальник выпускного цеха опытного завода с радиотехническим уклоном! Выпускного! Что означало: штурмовщина в конце месяца, ключ от комплектовки у начальника цеха, а в ней радиолампы и телевизионный кабель -- хватай, воруй, обогащайся!.. В среде уважающих себя жуликов не принято называть вещи своими именами, Юрочка восторженно взвизгнул, и только, да и Виталий был не один, приволок в ресторан залетную инженершу, за ценным заводским опытом примчавшуюся из Риги, -- много чего нахваталась рижаночка, Виталий ни на шаг не отходил от нее, не отпускал от себя ни днем, ни ночью, боялся, что полезет инженерша с расспросами к Степану Сергеичу, а тот наответит такого, что Двина потечет вспять, Домский собор повалится!.. До самого вечера Виталий не выходил из кабинета и морщился, как от пощечины, вспоминая о Чернове, о том, как верный друг старший мастер не нашел слов на прощанье... Наутро же на совещании у директора он суетился, ерзал, острил, чересчур услужливо обещал "выполнить и перевыполнить". Ни с того ни с сего зашелся в хохоте, подпрыгивая на стуле. -- Вы мне, Игумнов, сегодня не нравитесь... -- Анатолий Васильевич произнес это с легкой угрозой. -- А вы мне, Труфанов, и вчера не нравились. За столом -- гробовое молчание. Виктор Антонович с любопытством смотрел на безумца. Не в обычаях Труфанова открыто вступать в бой. Он сделал шаг в сторону, пропустил стрелу мимо. -- Завтра, Игумнов, я вам буду не нравиться еще больше... Так на чем мы остановились? Да, заказ ноль шестьдесят семь... Явное неповиновение начальника выпускного цеха встревожило Анатолия Васильевича. Он решился на то, что в военном деле называется разведкой боем. В цехе застряла партия радиометров, не обеспеченная полупроводниками. Директор пришел к Игумнову в час, когда у того был Шелагин, и намекнул: взять со склада уже сделанные радиометры, выпаять из них полупроводники, поставить в застрявшие. Всегда понятливый, Игумнов теперь изображал человека, впервые попавшего на производство: переспрашивал, удивлялся, бубнил о законности. Диспетчер же, никогда не понимавший намеков, неожиданно процитировал что-то о чистоте средств для достижения чистых целей. Виталию припомнилось, как много лет назад его шпынял перед строем Шелагин: "Курсант Игумнов!.. Да, вы. Вы, говорю. Не жестикулируйте головой!" Да, комбат Шелагин сделал колоссальный рывок. Что, скушали, Анатолий Васильевич? -- Вы правы, конечно, Степан Сергеич... вы правы... -- поспешно подтвердил Труфанов. Ему неприятен был человек этот, обложенный диспетчерскими записями. Ему нравился, пожалуй, наглец Игумнов, затеявший подозрительно веселый разговор по телефону. Скованный дисциплиной, Степан Сергеич выжидательно смотрел на директора, не решаясь подняться и уйти по своим делам. -- В конце концов, -- сказал Труфанов, -- у нас хороший задел с прошлого месяца. Итак, все ясно. Шелагина -- вон, Игумнова -- удержать любой ценой. Директор поднялся, грузно прошел в цех, высматривая кого-то. У монтажницы Насти Ковалевой полтора года уже болела дочь, и полтора года измученная мать возила дочь по врачам и санаториям. Завком исчерпал все свои путевки, а окрепшей девочке требовалось сейчас одно -- просто побыть с матерью в каком-либо красивом и удобном месте. Анатолий Васильевич, хорошо проинформированный Баянниковым, достал с большим трудом путевку в отличный санаторий. Он положил ее перед Анастасией Ковалевой. Он увидел недоумевающие глаза рано состарившейся женщины и увидел, как из этих глаз побежали слезы -- на стол, на путевку на столе, он услышал, как шипит под слезами паяльник, и так же грузно прошел к выходу, не желая принимать слов. Ему были приятны эти слезы, и досадливо дергала мысль, что, собственно, теперь крикунам на предстоящих профсоюзных собраниях не дадут разораться монтажники, сборщики и регулировщики второго цеха. 64 С того же дня по НИИ и заводу поползли слухи. Все вдруг узнали о службе Шелагина в армии, о суде офицерской чести, о провокации в проходной. Откуда-то появились люди, ненавидевшие его. Почему-то стали думать, что по вине диспетчера пропадают ценнейшие детали из комплектовки. Совсем уж определенно стало известно, что в цехе расхищено пятьдесят литров спирта. Наконец на каком-то районном слете выступает регулировщик Фомин и осуждает деятельность некоего Шелагина. Регулировщика в перерыве осаждают корреспонденты, он скромен и немногословен, одет вполне современно, в руках "Комсомолка" и американский журнал ("Хочу переделать одну схемку"), он скупо рассказывает о цеховой жизни ("Да, ходим в театры, в концерты, но главное, товарищи, это работа!"). Специфически литературное "в концерты" умиляет пуристов из редакций, они получают задание на очерк. Расплата обрушивается немедленно. Оказывается, Дундаша на слет никто не посылал, и Игумнов объявляет ему выговор, а Туровцев говорит, что отныне он особо будет принимать его радиометры. Занятый беготней по складам и студенческими делами своими, Степан Сергеич ничего не видел и не слышал. Комиссию по спирту разогнал, правда, Стрельников, но какие-то люди уже расспрашивали всех недовольных диспетчером. Сведений, порочащих Степана Сергеича, поднабралось немало. Скомпонованные вместе, они (это признавал Труфанов) -- дикий вымысел и ложь. Но поданы в такой форме, в таком виде, что почти не отличались от правды. В правде вообще, рассуждал директор, присутствует ложь, ложь -- это изотоп правды, и наоборот. Отделить одно от другого так же сложно, как уран-235 от урана-238. Атомная бомба в принципе проста, как охотничий патрон, весь секрет в технологии. В вульгарной воде, которую попивает непросвещенное человечество, содержатся дейтерий и тритий... Вдруг слухи и расследования прекратились. Сложная работа мозга выдала директору поразительный результат: бить отбой, и немедленно. Когда Анатолий Васильевич разобрался в своих предчувствиях, то понял, что и на этот раз они не обманули его. Строго научно рассуждая, умный директор всегда выгонит неугодного ему сотрудника, но в данном случае соотношение сил пока не в его пользу. За Шелагина -- Стрельников, Тамарин и половина парткома, весь завод и многие из НИИ. Итак, бить отбой. Команда еще не дана, а к Труфанову пришел поболтать по пустячкам Виктор Антонович. Разговор блуждал. Директор и зам по кадрам изощрялись в умении не касаться главного. Труфанову наконец надоела словесная эквилибристика. -- Что тебе надо, Виктор? -- Я удивлен, Анатолий, твоей неразумностью... К чему этот шум? К чему инспирированная тобою кампания? Труфанов прикрыл глаза. Слава богу, сейчас все кончится. -- Не понимаю, что ты имеешь в виду? -- Ты отлично знаешь, о чем я говорю... С глубоким вздохом директор достал из ящика стопку "Известий", пересчитал газеты по-кассирски -- как банкноты. -- Двадцать четыре номера. Специально собирал с начала года. В каждом -- директоров склоняют, увещевают и погоняют. Не смей никого увольнять, прислушивайся к критике, люби своих сотрудников, когда они костью стоят у тебя в горле... А знают ли эти щелкоперы, эти писаки, эти любители сенсаций, как жить директору, если ему не нравится сотрудник? Он срывает злость на других, он выходит из себя, он не в состоянии углубляться в дела, у него одна мысль -- выкинуть сотрудника, обрести спокойствие, оно так нужно ему, он без него не директор, он не чувствует себя хозяином, директором, он вынужден плести интриги... -- Я понимаю тебя, Анатолий. Я понимаю тебя. -- Баянников обогнул стол, положил узкую руку на могучее плечо Труфанова. -- Мы не первый год работаем с тобой, будем еще работать. Прошу тебя: будь благоразумным. -- Спасибо, Виктор. Он благодарен был Баянникову -- за полуобъятие, за то, что ему можно, не таясь, выкладывать мысли свои, они так и останутся в кабинете, запертые молчаливым соглашением. -- Но видеть его около себя не могу. Как хочешь. Завтра же заготовь ему документы. Набив чемодан книгами и конспектами, запасшись грозными документами, Степан Сергеич вылетел в многомесячную командировку -- пробивать институтские и заводские заказы. А Игумнова сразу же начали превозносить. Срочно повесили портрет его на Доску почета, объявили за что-то благодарность, на каком-то собрании избрали в президиум, отметили приказом по министерству. Виталий устал уже смеяться, ждал разговора с директором. Виктор Антонович встревоженно посматривал на него, поджимал пухлые губы, предупреждал. Цех готовился к выпуску очень чуткой аппаратуры, настраивать ее можно было только за городом, куда не проникало излучение индустриальной столицы. В субботний день Труфанов и Игумнов поехали на машине по Подмосковью искать удобный участок земли. Виталий, весь напружинившись, сидел сзади, ждал. Но никакого разговора не было. Более того, молчанием своим директор показывал, что слова уже бессильны. Проездили шесть часов, место нашли: речка, ровная сухая площадка, невдалеке сооружение странной формы -- либо недостроенный стадион, либо разрушенный театр. На обратном пути Труфанов сказал: -- Завтра же на участок доставим финский домик. Участок назовем... назовем Колизеем. Когда Виталий вернулся домой, он нашел в почтовом ящике записку: "Буду в шесть вечера. Н.Ф." По почерку, по краткости -- отчим, Николай Федорович Родионов. Виталий помчался в магазин за сырыми бифштексами. Год назад приезжала Надежда Александровна, звонила Виталию, пригласила поужинать в ресторане при гостинице. Время не изменило вечно первую даму полка. Виталий хмуро слушал ее рассказ о сводном брате своем, нелепо погибшем. Надежда Александровна возвращалась из Карловых Вар, задала работенки пражским портнихам, в московском ресторане на нее пялили глаза. Проклятая молодость старух. Родионов появился в точно назначенное время. Тихо рассказал о деде своем, колхозном плотнике. Старику девяносто семь лет, слеп и глух, а строгает, пилит, по грибы ходит, грибы он на расстоянии чует... Отчим написал книгу об августовских боях у Смоленска, по существу -- воспоминания об отце: под Смоленском они встретились впервые, уже прокопченные дымом и горечью отступлений, злые и непримиримые, -- так и началась дружба, так и продолжалась, без частых встреч, без писем... Виталий слушал отчима и думал, что только сейчас понял его. Человек всю жизнь считал себя должником людей, накладывал на себя обязанности и обязанности. Живя в доме с женами военных, от сплетен не скроешься, о Надежде Александровне такие слухи перекатывались по этажам и подъездам, что верил им только один сын ее. В политуправлении словечка осуждающего не сказали бы о разводе. Но не покидает Родионов ее. Или это искусство Надежды Александровны? Она с легкостью заходила в чужие жизни и устраивала их по-своему. Но Родионова обжить она, пожалуй, не смогла, нет, не смогла. -- Ночуйте у меня, -- предложил Виталий. -- Спасибо, не могу. Лечу к себе в ноль один. Мой самолет рядом, на центральном аэродроме. -- Оставайтесь. Летчики могли выпить, как бы чего не случилось... Он поблагодарил тем, что остался еще на полчаса. Короткими шажками ходил от двери к двери безмолвно: у него редко бывало одиночество. "Попросить? Не попросить?" -- метался в Виталии один, по существу, вопрос. В военном ведомстве много институтов и бюро. "Попросить? Не попросить?" И сам знал, что не попросит, не пожалуется, сам чувствовал, что весь он уже -- в неизвестности, что сам он, со своей несостоявшейся честностью, будет честно бороться. -- Мне хотелось бы сделать тебе что-нибудь приятное, -- сказал, преодолевая неловкость, отчим. -- Мне казалось почему-то, что ты женат, и я... ну, у адъютанта есть корзина цветов... Весь этот шальной месяц Виталий озоровал, как в детстве. -- Идея! -- воскликнул он, захлебываясь от восторга. -- Знакомая есть! Ася Арепина! Записывайте адрес: переулок Стопани... Родионов застегнулся, приложил ладонь к фуражке, простился. 65 Дом Лены у самого гастронома. -- Взять шампанское? -- У нас не пьют. Петров посмотрел на нее и, как всегда, удивился. Ничего особенного: обыкновенная девушка с руками и ногами, некрасивая девушка. Он молчал, подобравшись для схватки. Лена сказала, что мать будет против. Что тогда делать? Был час ужина, время, когда семьи собираются после работы. -- Когда я вижу кабачки, в душе возникает кабацкое настроение, -- пустил пробную остроту Петров. Глава семьи, аккуратный, как теледиктор, одетый тщательно и обдуманно, неопределенно посмотрел на него. Мать Лены быстро проговорила: -- У меня в классе опять двойки, я не знаю, что можно еще придумать... Эти дети с каждым годом становятся все распущеннее. -- Сходи к ним домой, -- вяло посоветовал отец Лены. Петров с ресторанной благочинностью потреблял тушеное мясо. Разговор не клеился. Острить в этом семействе запрещалось -- как и громко говорить, неправильно пользоваться ножом и произносить слова, не вошедшие в канонический свод словаря последнего издания. В минуты опасности курица мечет орлиные взоры. Петров готовился к отупело-испытующему взгляду педагога, но мать с ленивым бесстрастием оглядела его еще в прихожей. Дело плохо, наседка не принимает боя, забеспокоился Петров. Папу, по смутным недомолвкам Лены, снедала какая-то мелкая страстишка. Не похоже, что преферанс, -- папа спит преспокойно. Для любовных излишеств он слишком немощен. Наркомания исключается, как и пьянство, -- педагог не потерпела бы. Скорее всего ипподром. Ну да, сегодня же бега, и папа торопится, сглотнув компот, поглядывает на часы, надеется побыстрее кончить неприятный разговор о будущем дочери и успеть ко второму заезду. Мать потому и назначила смотрины на сегодня, что хотела убить двух зайцев. Еще одна дочь, эта постарше Лены года на четыре, красивее ее и, кажется, умнее. Глаза пытливые, грубые, движения резкие. Лена нежнее, неоформленнее, размазаннее, что ли, издали напоминает старшую сестру -- или старшая сестра напоминает ее. -- Лена, там на кухне списочек, сходи в магазин, деньги в серванте. Она долго не уходила, не хотела оставлять его, но взгляд матери (в нем на этот раз промелькнуло орлиное что-то) выгнал ее. Петров отошел к окну, попросил разрешения курить. Спешащий папа сидел в кресле у двери, мать заняла тахту, Антонина, сестра и дочь, устроилась на низеньком стульчике у радиолы. Заседатели, подумал Петров, будут, как всегда, петь под судью. Если и появится особое мнение, то у Антонины. Современная вполне особа. Курит -- это заметно по трепыханию крыльев носа, жадно вдыхавших аромат незнакомого табака. Баба не промах, по мелочам не сшибает. -- Лена говорила нам, что вы намерены жениться на ней. -- Она, кроме того, сказала, что намерена выйти за меня замуж. Мать приготовилась объяснять очередному тупице всю вздорность его поведения. -- Очень жаль, но это невозможно. Лена слишком молода, чтобы самостоятельно решать вопросы брака. Без матери она не решится на столь важный шаг в своей жизни. Семья -- ячейка нашего общества... -- Спокойно, -- сказал Петров. -- Оставим теорию для курсовых работ студентов филфака. Будем говорить приземленно. Есть неопровержимый и счастливый факт: я люблю Лену, Лена любит меня. Прямым следствием любви двух людей, удовлетворяющих требованиям гражданского кодекса, является совместное проживание их с благословения загса. В старину просили согласия родителей, которые в противном случае могли непослушное чадо лишить наследства и прочих льгот. Чем грозите вы мне и Лене, если мы не послушаемся вас и поженимся? -- Сколько вы зарабатываете? -- спросила Антонина. Парень ей нравился. Рост почти баскетбольный, бицепсы превосходные, одеваться умеет, в темных переулках идет не оглядываясь, говорит умно. -- Две двести как минимум. Это произвело впечатление. Но не на маму. С педагогической сдержанностью она подбирала новые аргументы. Незаконный жених чересчур языкаст -- педагогам это не нравится. -- Лена -- неокрепший ребенок, у нее не образовался правильный критерий в оценке людей. Почему бы вам не подождать несколько лет? Она кончит институт... -- ...приобретет новый критерий и убедится в том, что я -- типичное не то? В сорок лет критерий будет еще точнее. -- Мама, он говорит дело... Что толку, что я умнее себя в восемнадцать лет? Ей-богу, я жалею, что не выскочила замуж за Веньку, чудный мальчишка, отрицать это ты не можешь... -- Что за язык, что за слова?! -- Помолчи, Антонина. -- Папа нервничал: в соседней комнате радио отсчитывало шесть вечера. -- Подумайте, это же безумие... Боязнь иметь ребенка: ведь Лена учится... -- Не понимаю, что страшного в том, что Лена родит человека. На это и рассчитывают, вступая в брак. -- У вас все просто!.. Антонина уже выпытала у сестры необходимое. -- У вас есть квартира? -- начала помогать она. -- Кухня -- десять метров, две комнаты: одна -- шестнадцать, другая -- двадцать пять, санузел не совмещенный. -- Видишь, мама, все в порядке... -- Я не допускаю мысли, что Лена будет жить отдельно. Она попадет под ваше влияние, а оно-то мне и не нравится. -- Не нравится влияние? -- Задергались губы. -- Чем же оно вам не нравится? -- Ваша биография... она отразится на Лене и на детях ее. Вы же, согласитесь, психически неполноценны, у меня учились дети репрессированных, я знаю... -- Мама! Он -- реабилитирован!.. -- Ты прекратишь вмешиваться или нет?.. Реабилитирован? Ну и что? Его навыки не отмоешь. Губы дергались, корчились, извивались... "Спокойно, -- вбивал в себя Петров, -- спокойно. Терпи, терпи, усмири язык, проглоти его". Папа воровато высмотрел время, еще раз запустил руку во внутренний карман пиджака, ощупывая недоизученную программу бегов. -- Молодой человек, вы в партии? -- Отец, при чем здесь партия? Брось ты швыряться лозунгами. Человек прилично зарабатывает, имеет московскую прописку, квартиру, дипломированный специалист, специальность ходовая, пробьется... Честное слово. Любит нашу дуреху... -- Нет и нет! Необычайное спокойствие овладело Петровым. Лишь где-то билось, плескалось предчувствие взрыва, и сердце отстукивало секунды до него. Он выкинул в окно папиросу, выпрямился. Холодно и ясно смотрел он на зараженную педагогическими истинами маму, на замордованного ипподромными неудачами папу, на старшую дочь их, истомленную ожиданием брака. -- А советы мои, на кого ставить в дубле и ординаре, примете? У меня ход есть к жокеям, могу помочь. А за это водички святой дадите мне грязь отмыть... Так, что ли?.. Не-на-ви-жу! -- Как вы смеете! -- закричала мать. Раскрытие секрета объединило семью. Папа вскочил, Антонина подобрала вытянутые ноги. Он вырвался из квартиры, оттолкнул кого-то, налетел на Лену. -- К черту! Побежал вниз. Поворот, еще поворот, мелькали добропорядочные двери добропорядочных квартир, столбом незыблемости стояла шахта лифта, пыльная, глубокая, одетая в мелкоячеистую решетку. Еще дверь -- и он во дворе. Он не понимал, где находится, как попал сюда и как выйти на улицу. Опять провалы, опять выпадение из памяти целых кусков, бездонные дыры, над которыми прыгаешь, зажмуриваясь. Начал мотать веревочку с утренних впечатлений. Вспомнил. Лена, кажется, наверху, держит оборону, сейчас спустится. Забрать ее отсюда подальше, увести к себе, слышать по утрам ее голос, этот голос успокаивал, при нем никогда не будет противной дрожи бессилия. Кто-то торопливо спускался по лестнице. Наверно, Лена. Петров ждал ее, ждал, и ясность возвращалась к нему. Направо под арку, там улица, Кутузовский проспект.