ризонт, как прежде, был здесь пуст, но это означало: цель их близко. "Здесь недалеко", -- куст шепнул ему почти в лицо, но Авраам, однако, не подал вида и шагнул во тьму. И точно -- Исаак не видел знака. Он, голову подняв, смотрел туда, где обнажались корни чащи мрачной, разросшейся над ним -- и там звезда средь них (корней) зажгла свой свет прозрачный. Еще одна. Минуя их, вдали комки "земли" за "корнем" плыли слепо. И наконец они над ним прошли. Виденье леса прочь исчезло с неба. И только вот теперь он в двух шагах заметил куст (к отцу почуяв зависть). Он бросил хворост, стал и сжал в руках бесцветную листву, в песок уставясь. По сути дела, куст похож на все. На тень шатра, на грозный взрыв, на ризу, на дельты рек, на луч, на колесо -- но только ось его придется книзу. С ладонью сходен, сходен с плотью всей. При беглом взгляде ленты вен мелькают. С народом сходен -- весь его рассей, но он со свистом вновь свой ряд смыкает. С ладонью сходен, сходен с сотней рук. (Со всею плотью -- нет в нем только речи, но тот же рост, но тот же мир вокруг). Весною в нем повсюду свечи, свечи. "Идем скорей". -- "Постой". -- "Идем". -- "Сейчас". "Идем, не стой", -- (под шапку, как под крышу). "Давай скорей", -- (упрятать каждый глаз). "Идем быстрей. Пошли". -- "Сейчас". -- "Не слышу". Он схож с гнездом, во тьму его птенцы, взмахнув крылом зеленым, мчат по свету. Он с кровью схож -- она во все концы стремит свой бег (хоть в нем возврата нету). Но больше он всего не с телом схож, а схож с душой, с ее путями всеми. Движенье в них, в них точно та же дрожь. Смыкаются они, а что в их сени? Смыкаются и вновь спешат назад. Пресечь они друг друга здесь не могут. Мешаются в ночи, вблизи скользят. Изогнуты суставы, лист изогнут. Смыкаются и тотчас вспять спешат, ныряют в темноту, в пространство, в голость, а те, кто жаждет прочь -- тотчас трещат и падают -- и вот он, хворост, хворост. И вновь над ними ветер мчит свистя. Оставшиеся -- вмиг -- за первой веткой склоняются назад, шурша, хрустя, гонимые в клубок пружиной некой. Все жаждет жизни в этом царстве чувств: как облик их, с кустом пустынным схожий, колеблет ветер здесь не темный куст, но жизни вид, по всей земле прохожий. Не только облик (чувств) -- должно быть, весь огромный мир -- грубей, обширней, тоньше, стократ сильней (пышней) -- столпился здесь. "Эй, Исаак. Чего ты встал? Идем же". Кто? Куст. Что? Куст. В нем больше нет корней. В нем сами буквы больше слова, шире. "К" с веткой схоже, "У" -- еще сильней. Лишь "С" и "Т в другом каком-то мире. У ветки "К" отростков только два, а ветка "У" -- всего с одним суставом. Но вот урок: пришла пора слова учить по форме букв, в ущерб составам. "Эй, Исаак!" -- "Сейчас, иду. Иду". (Внутри него горячий пар скопился. Он на ходу поднес кувшин ко рту, но поскользнулся, -- тот упал, разбился). Ночь. Рядом с Авраамом Исаак ступает по барханам в длинном платье. Взошла луна, и каждый новый шаг сверкает, как сребро в песчаном злате. Холмы, холмы. Не видно им конца. Не видно здесь нигде предметов твердых. Все зыбко, как песок, как тень отца. Неясный гул растет в небесных сверлах. Блестит луна, синеет густо даль. Сплошная тень, исчез бесследно ветер. "Далеко ль нам, отец?" -- "О нет, едва ль", не глядя, Авраам тотчас ответил. С бархана на бархан и снова вниз, по сторонам поспешным шаря взглядом, они бредут. Кусты простерлись ниц, но всё молчат: они идут ведь рядом. Но Аврааму ясно все и так: они пришли, он туфлей ямки роет. Шуршит трава. Теперь идти пустяк. Они себе вот здесь ночлег устроят. "Эй, Исаак. Ты вновь отстал. Я жду". Он так напряг глаза, что воздух сетчат почудился ему -- и вот: "Иду. Мне показалось, куст здесь что-то шепчет". "Идем же". -- Авраам прибавил шаг. Луна горит. Все небо в ярких звездах молчит над ним. Простор звенит в ушах. Но это только воздух, только воздух. Песок и тьма. Кусты простерлись ниц. Все тяжелей влезать им с каждым разом. Бредут, склонясь. Совсем не видно лиц. ...И Авраам вязанку бросил наземь. Они сидят. Меж них горит костер. Глаза слезятся, дым клубится едкий, а искры прочь летят в ночной простор. Ломает Исаак сухие ветки. Став на колени, их, склонясь вперед, подбросить хочет: пламя стало утлым. Но за руку его отец берет: "Оставь его, нам хворост нужен утром. Нарви травы". -- Устало Исаак встает и, шевеля с трудом ногами, бредет в барханы, где бездонный мрак со всех сторон, а сзади гаснет пламя. Отломленные ветки мыслят: смерть настигла их -- теперь уж только время разлучит их, не то, что плоть, а твердь; однако, здесь их ждет иное бремя. Отломленные ветви мертвым сном почили здесь -- в песке нагретом, светлом. Но им еще придется стать огнем, а вслед за этим новой плотью -- пеплом. И лишь когда весь пепел в пыль сотрут лавины сих песчаных орд и множеств, -- тогда они, должно быть, впрямь умрут, исчезнув, сгинув, канув, изничтожась. Смерть разная и эти ветви ждет. Отставшая от леса стая волчья несется меж ночных пустот, пустот, и мечутся во мраке ветви молча. Вернулся Исаак, неся траву. На пальцы Авраам накинул тряпку: "Подай сюда. Сейчас ее порву". И быстро стал крошить в огонь охапку. Чуть-чуть светлей. Исчез из сердца страх. Затем раздул внезапно пламя ветер. "Зачем дрова нам утром?" -- Исаак потом спросил и Авраам ответил: "Затем, зачем вообще мы шли сюда (ты отставал и все спешил вдогонку, но так как мы пришли, пришла беда) -- мы завтра здесь должны закласть ягненка. Не видел ты алтарь там, как ходил искать траву?" -- "Да что там можно видеть? Там мрак такой, что я от мрака стыл. Один песок". -- "Ну, ладно, хочешь выпить?" И вот уж Авраам сжимает мех своей рукой, и влага льется в горло; глаза же Исаака смотрят вверх: там все сильней гудят, сверкая, сверла. "Достаточно", -- и он отсел к огню, отерши рот коротким жестом пьяниц. Уж начало тепло склонять ко сну. Он поднял взгляд во тьму -- "А где же агнец?" Огонь придал неясный блеск глазам, услышал он ответ (почти что окрик): "В пустыне этой... Бог ягненка сам найдет себе... Господь, он сам усмотрит..." Горит костер. В глазах отца янтарь. Играет взгляд с огнем, а пламя -- с взглядом. Блестит звезда. Все ближе сонный царь подходит к Исааку. Вот он рядом. "Там жертвенник давнишний. Сложен он давным-давно... Не помню кем, однако". Холмы песка плывут со всех сторон, как прежде, -- будто куст не подал знака. Горит костер. Вернее, дым к звезде сквозь толщу пепла рвется вверх натужно. Уснули все и вся. Покой везде. Не спит лишь Авраам. Но так и нужно. Спит Исаак и видит сон такой: Безмолвный куст пред ним ветвями машет. Он сам коснуться хочет их рукой, но каждый лист пред ним смятенно пляшет. Кто: Куст. Что: Куст. В нем больше нет корней. В нем сами буквы больше слова, шире. "К" с веткой схоже, "У" -- еще сильней. Лишь "С" и "Т" -- в другом каком-то мире. Пред ним все ветви, все пути души смыкаются, друг друга бьют, толпятся. В глубоком сне, во тьме, в сплошной тиши, сгибаются, мелькают, ввысь стремятся. И вот пред ним иголку куст вознес. Он видит дальше: там, где смутно, мглисто тот хворост, что он сам сюда принес, срастается с живою веткой быстро. И ветви все длинней, длинней, длинней, к его лицу листва все ближе, ближе. Земля блестит, и пышный куст над ней возносится пред ним во тьму все выше. Что ж "С и "Т" -- а КУст пронзает хмарь. Что ж "С и "Т" -- все ветви рвутся в танец. Но вот он понял: "Т" -- алтарь, алтарь, А "С" лежит на нем, как в путах агнец. Так вот что КУСТ: К, У, и С, и Т. Порывы ветра резко ветви кренят во все концы, но встреча им в кресте, где буква "Т" все пять одна заменит. Не только "С" придется там уснуть, не только "У" делиться после снами. Лишь верхней планке стоит вниз скользнуть, не буква "Т" -- а тотчас КРЕСТ пред нами. И ветви, видит он, длинней, длинней. И вот они его в себя прияли. Земля блестит -- и он плывет над ней. Горит звезда... На самом деле -- дали рассвет уже окрасил в желтый цвет, и Авраам, ему связавши тело, его понес туда, откуда след протоптан был сюда, где пламя тлело. Весь хворост был туда давно снесен, и Исаака он на это ложе сложил сейчас -- и все проникло в сон, но как же мало было с явью схоже. Он возвратился, сунул шерсть в огонь. Та вспыхнула, обдавши руку жаром, и тотчас же вокруг поплыла вонь; и Авраам свой нож с коротким жалом достал (почти оттуда, где уснул тот нож, которым хлеб резал он в доме...) "Ну что ж, пора", -- сказал он и взглянул: на чем сейчас лежат его ладони? В одной -- кинжал, в другой -- родная плоть. "Сейчас соединю..." -- и тут же замер, едва пробормотав: "Спаси, Господь". -- Из-за бархана быстро вышел ангел. "Довольно, Авраам", -- промолвил он, и тело Авраама тотчас потным внезапно стало, он разжал ладонь, нож пал на землю, ангел быстро поднял. "Довольно, Авраам. Всему конец. Конец всему, и небу то отрадно, что ты рискнул, -- хоть жертве ты отец. Ну, с этим всё. Теперь пойдем обратно. Пойдем туда, где все сейчас грустят. Пускай они узрят, что в мире зла нет. Пойдем туда, где реки все блестят, как твой кинжал, но плоть ничью не ранят. Пойдем туда, где ждут твои стада травы иной, чем та, что здесь; где снится твоим шатрам тот день, число когда твоих детей с числом песка сравнится. Еще я помню: есть одна гора. В ее подножьи есть ручей, поляна. Оттуда пар ползет наверх с утра. Всегда шумит на склоне роща рьяно. Внизу трава из русла шумно пьет. Приходит ветер -- роща быстро гнется. Ее листва в сырой земле гниет, потом весной опять наверх вернется. На том стоит у листьев сходство тут. Пройдут года -- они не сменят вида. Стоят стволы, меж них кусты растут. Бескрайних туч вверху несется свита. И сонмы звезд блестят во тьме ночей, небесный свод покрывши часто, густо. В густой траве шумит волной ручей, и пар в ночи растет по форме русла. Пойдем туда, где все кусты молчат. Где нет сухих ветвей, где птицы свили гнездо из трав. А ветви, что торчат порой в кострах -- так то с кустов, живые. Твой мозг сейчас, как туча, застит мрак. Открой глаза -- здесь смерти нет в помине. Здесь каждый куст -- взгляни -- стоит, как знак стремленья вверх среди равнин пустыни. Открой глаза: небесный куст в цвету. Взгляни туда: он ждет, чтоб ты ответил. Ответь же, Авраам, его листу -- ответь же мне -- идем". Поднялся ветер. "Пойдем же, Авраам, в твою страну, где плоть и дух с людьми -- с людьми родными, где все, что есть, живет в одном плену, где все, что есть, стократ изменит имя. Их больше станет, но тем больший мрак от их теней им руки, ноги свяжет. Но в каждом слове будет некий знак, который вновь на первый смысл укажет. Кусты окружат их, поглотит шаг трава полей, и лес в родной лазури мелькнет, как Авраам, как Исаак. Идемте же. Сейчас утихнет буря. Довольно, Авраам, испытан ты. Я нож забрал -- тебе уж он не нужен. Холодный свет зари залил кусты. Идем же, Исаак почти разбужен. Довольно, Авраам. Испытан. Все. Конец всему. Все ясно. Кончим. Точка. Довольно, Авраам. Открой лицо. Достаточно. Теперь все ясно точно". Стоят шатры, и тьма овец везде. Их тучи здесь, -- нельзя их счесть. К тому же они столпились здесь, как тучи те, что отразились тут же рядом в луже. Дымят костры, летают сотни птиц. Грызутся псы, костей в котлах им вдоволь. Стекает пот с горячих красных лиц. Со всех сторон несется громкий говор. На склонах овцы. Рядом тени туч. Они ползут навстречу: солнце встало. Свергаются ручьи с блестящих круч. Верблюды там в тени лежат устало. Шумят костры, летают тыщи мух. В толпе овец оса жужжит невнятно. Стучит топор. С горы глядит пастух: шатры лежат в долине, словно пятна. Сквозь щелку входа виден ком земли. Снаружи в щель заметны руки женщин. Сочится пыль и свет во все углы. Здесь все полно щелей, просветов, трещин. Никто не знает трещин, как доска (любых пород -- из самых прочных, лучших, -- пускай она толста, длинна, узка), когда разлад начнется между сучьев. В сухой доске обычно трещин тьма. Но это все пустяк, что есть снаружи. Зато внутри -- смола сошла с ума, внутри нее дела гораздо хуже. Смола засохла, стала паром вся, ушла наружу. В то же время место, оставленное ей, ползет кося, -- куда, -- лишь одному ему известно. Вонзаешь нож (надрез едва ль глубок) и чувствуешь, что он уж в чей-то власти. Доска его упорно тянет вбок и колется внезапно на две части. А если ей удастся той же тьмой и сучья скрыть, то бедный нож невольно, до этих пор всегда такой прямой, вдруг быстро начинает резать волны. Все трещины внутри сродни кусту, сплетаются, толкутся, тонут в спорах, одна из них всегда твердит: "расту", и прах смолы пылится в темных порах. Снаружи он как будто снегом скрыт. Одна иль две -- чернеют, словно окна. Однако, "вход" в сей дом со "стенкой" слит. Поземка намела сучки, волокна. От взора скрыт и крепко заперт вход. Но нож всегда (внутри, под ней, над нею) останется слугою двух господ: ладони и доски' -- и кто сильнее... Не говоря о том уж, "в чьих глазах". Пылится свет, струясь сквозь щелку эту. Там, где лежат верблюды, Исаак с каким-то пришлецом ведет беседу. Дымят костры, летают сотни птиц. Кричит овца, жужжит оса невнятно. Струится пар с горячих красных лиц. Шатры лежат в долине, словно пятна. Бредут стада. Торчит могильный дом. Журчит ручей, волна траву колышет. Он встрепенулся: в воздухе пустом он собственное имя снова слышит. Он вдаль глядит: пред ним шатры лежат, идет народ, с востока туча идет. Вокруг костров, как в танце, псы кружат, шумят кусты, и вот бугор он видит. Стоит жена, за ней шатры, поля. В ее руке -- зеленой смоквы ветка. Она ей машет и зовет царя: "Идем же, Исаак". -- "Идем, Ревекка". "Идем, Исак. Чего ты встал? Идем". "Сейчас иду", ответ средь веток мокрых ныряет под ночным густым дождем, как быстрый плот, -- туда, где гаснет окрик. "Исак, не отставай". -- "Нет, нет, иду"". (Березка проявляет мощь и стойкость.) "Исак, ты помнишь дом?" -- "Да-да, найду". "Ну, мы пошли. Не отставай". -- "Не бойтесь". "Идем, Исак". -- "Постой". -- "Идем". -- "Сейчас". "Идем, не стой" -- (под шапку, как под крышу). "Давай скорей", -- (упрятать каждый глаз). "Идем быстрей. Идем". -- "Сейчас". -- "Не слышу". По-русски Исаак теряет звук. Зато приобретает массу качеств, которые за "букву вместо двух" оплачивают втрое, в буквах прячась. По-русски "И" -- всего простой союз, который числа действий в речи множит (похожий в математике на плюс), однако, он не знает, кто их сложит. (Но суммы нам не вложено в уста. Для этого: на свете нету звука). Что значит "С", мы знаем из КУСТА: "С" -- это жертва, связанная туго. А буква "А" -- средь этих букв старик, союз, чтоб между слов был звук раздельный. По существу же, -- это страшный крик, младенческий, прискорбный, вой смертельный. И если сдвоить, строить: ААА, сложить бы воедино эти звуки, которые должны делить слова, то в сумме будет вопль страшной муки: "Объяло пламя все суставы "К" и к одинокой "А" стремится прямо". Но не вздымает нож ничья рука, чтоб кончить муку, нет вблизи Абрама. Пол-имени еще в устах торчит. Другую половину пламя прячет. И СновА жертвА на огне Кричит: Вот то, что "ИСААК" по-русски значит. Дождь барабанит по ветвям, стучит, как будто за оградой кто-то плачет невидимый. "Эй, кто там?" -- Все молчит. "Идем, Исак". -- "Постой". -- "Идем". -- "Сейчас". "Идем, не стой". Долдонит дождь о крышу. "Давай скорей! Вот так с ним каждый раз. Идем быстрей! Идем". -- "Сейчас". -- "Не слышу". Дождь льется непрерывно. Вниз вода несется по стволам, смывает копоть. В самой листве весенней, как всегда, намного больше солнца, чем должно быть в июньских листьях, -- лето здесь видней вдвойне, -- хоть вся трава бледнее летней. Но там, где тень листвы висит над ней, она уж не уступит той, последней. В тени стволов ясней видна земля, видней в ней то, что в ярком свете слабо. Бесшумный поезд мчится сквозь поля, наклонные сначала к рельсам справа, а после -- слева -- утром, ночью, днем, бесцветный дым клубами трется оземь -- и кажется вдруг тем, кто скрылся в нем, что мчит он без конца сквозь цифру 8. Он режет -- по оси -- ее венцы, что сел, полей, оград, оврагов полны. По сторонам -- от рельс -- во все концы разрубленные к небу мчатся волны. Сквозь цифру 8 -- крылья ветряка, сквозь лопасти стальных винтов небесных, он мчит вперед -- его ведет рука, и сноп лучей скользит в лучах окрестных. Такой же сноп запрятан в нем самом, но он с какой-то страстью, страстью жадной, в прожекторе охвачен мертвым сном: как сноп жгутом, он связан стенкой задней. Летит состав, во тьме не видно лиц. Зато холмы -- холмы вокруг не мнимы, и волны от пути то вверх, то вниз несутся, как лучи от ламп равнины. Дождь хлещет непрестанно, Все блестит. Завеса подворотни, окна косит, по жёлобу свергаясь вниз, свистит. Намокшие углы дома возносят. Горит свеча всего в одном окне. Холодный дождь стучит по тонкой раме. Как будто под водой, на самом дне трепещет в темноте и жжется пламя. Оно горит, хоть все к тому, чтоб свет угас бы здесь, чтоб стал незрим, бесплотен. Здесь в темноте нигде прохожих нет, кирпич стены молчит в стене напротив. Двор заперт, дворник запил, ночь пуста. Раскачивает дождь замок из стали. Горит свеча, и виден край листа. Засовы, как вода, огонь обстали. Задвижек волны, темный мрак щеколд, на дне -- ключи -- медузы, в мерном хоре поют крюки, защелки, цепи, болт: все это -- только море, только море. И все ж она стремит свой свет во тьму, призыв к себе (сквозь дождь, кирпич, сквозь доску). К себе ль? -- О нет, сплошной призыв к тому, что в ней горит. Должно быть, к воску, к воску. Забор дощатый. Три замка в дверях. В нем нет щелей. Отсюда ключ не вынут. Со всех сторон царит бездонный мрак. Открой окно -- и тотчас волны хлынут. Засов гремит и доступ к ней закрыт. (Рукой замок в бессильной злобе стисни.) И все-таки она горит, горит. Но пожирает нечто, больше жизни. Пришла лиса, блестят глаза в окне. Пред ней стекло, как волны, блики гасит. Она глядит -- горит свеча на дне и длинными тенями стены красит. Пришла лиса, глядит из-за плеча. Чуть-чуть свистит, и что-то слышно в свисте сродни словам. И здесь горит свеча. Подсвечник украшают пчелы, листья. Повсюду пчелы, крылья, пыль, цветы, а в самом центре в медном том пейзаже корзина есть, и в ней лежат плоды, которые в чеканке меньше даже семян из груш. -- Но сам язык свечи, забыв о том, что можно звать спасеньем, дрожит над ней и ждет конца в ночи, как летний лист в пустом лесу осеннем. 1963 -------- * * * Мои слова, я думаю, умрут, и время улыбнется, торжествуя, сопроводив мой безотрадный труд в соседнюю природу неживую. В былом, в грядущем, в тайнах бытия, в пространстве том, где рыщут астронавты, в морях бескрайних -- в целом мире я не вижу для себя уж лестной правды. Поэта долг -- пытаться единить края разрыва меж душой и телом. Талант -- игла. И только голос -- нить. И только смерть всему шитью -- пределом. 1963 -------- Окна Дом на отшибе сдерживает грязь, растущую в пространстве одиноком, с которым он поддерживает связь посредством дыма и посредством окон. Глядят шкафы на хлюпающий сад, от страха створки мысленно сужают. Три лампы настороженно висят. Но стекла ничего не выражают. Хоть, может быть, и это вещество способно на сочувствие к предметам, они совсем не зеркало того, что чудится шкафам и табуретам. И только с наступленьем темноты они в какой-то мере сообщают армаде наступающей воды, что комнаты борьбы не прекращают; что ей торжествовать причины нет, хотя бы все крыльцо заняли лужи; что здесь, в дому, еще сверкает свет, хотя темно, совсем темно снаружи... -- но не тогда, когда молчун, старик, во сне он видит при погасшем свете окрестный мир, который в этот миг плывет в его опущенные веки. 1963 -------- * * * Покинул во тьме постель и в темной прихожей встал. Рассвет озарил гостей, которых, признаться, ждал. Часто видел вдали. Чаще в местах пустых. Теперь вот они пришли, взяв с собой понятых. Тихо. В двух зеркалах три голубых окна. Тихо во всех углах реют остатки сна. Пол с потолком связав, будто бы пряжу ткут. В рамку тем самым взяв все, что творится тут. Тишь. Понятой прикрыл дверь поплотнее, спит. Слышен лишь шелест крыл редкий и стук копыт. В двух шагах от сего снег заметает двор, Двое ищут того, кто для обоих вор. Пусть хоть в каждой груди что-то чужое есть, жизнь не могла пройти, не намекнув на месть. Тихо, совсем один роюсь в горсти монет. Глядит на меня блондин, а рядом стоит брюнет. Вот и проходит ночь. Я поднимаю взор. Оба уходят прочь. Снова смотрит во двор, как там витает снег, тот, кого не найдут, пусть хоть ищут весь век ангел и дьявол тут. 1963 -------- * * * Стог сена и загон овечий и дальше -- дом полупустой -- как будто движутся навстречу тому, что скрыто темнотой. Всего сто метров до оврага, который ткань свою прядет и вскоре стены и ограду поглотит -- года не пройдет. Хозяин-ветер неопрятен, безмолвно движется в тиши, и рябь холодных перекладин граничит с пустотой в глуши. Ушел и не спешит обратно. Все шарит меж чужих досок. А овцы трутся об ограду и осыпается песок. 1963 -------- Телефонная песня Вослед за тем последует другой. Хоть, кажется, все меры вплоть до лести уж приняты, чтоб больше той рукой нельзя было писать на этом месте. Как в школьные года -- стирал до дыр. Но ежедневно -- слышишь голос строгий; уже на свете есть какой-то мир, который не боится тавтологий. Теперь и я прижал лицо к окну. О страхе том, что гнал меня из комнат, недостает величия припомнить: продернутая нить сквозь тишину. Звонки, звонки. Один другому вслед. Под окнами толпа, огней смешенье... Все так же смутно там, как ощущенье, что жизнь короче на один запрет. 1963 -------- * * * Шум ливня воскрешает по углам салют мимозы, гаснущей в пыли. И вечер делит сутки пополам, как ножницы восьмерку на нули, и в талии сужает циферблат, с гитарой его сходство озарив. У задержавшей на гитаре взгляд пучок волос напоминает гриф. Ее ладонь разглаживает шаль. Волос ее коснуться или плеч -- и зазвучит окрепшая печаль; другого ничего мне не извлечь. Мы здесь одни. И, кроме наших глаз, прикованных друг к другу в полутьме, ничто уже не связывает нас в заре'шеченной наискось тюрьме. 1963 -------- Ex oriente Да, точно так же, как Тит Ливий, он сидел в своем шатре, но был незримо широкими песками окружен и мял в сухих руках письмо из Рима. Палило солнце. Столько дней подряд он брел один безводными местами, что выдавал теперь померкший взгляд, что больше нет слюны в его гортани. Палило солнце. Ртутный столбик рос. И самый вход в его шатер угрюмый песок занес, занес, пока он думал, какая влага стала влагой слез. 1963 -------- * * * Зажегся свет. Мелькнула тень в окне. Распахнутая дверь стены касалась. Плафон качнулся. Но темней вдвойне тому, кто был внизу, все показалось. Была почти полночная пора. Все лампы, фонари -- сюда сбежались. Потом луна вошла в квадрат двора, и серебро и желтый свет смешались. Свет засверкал. Намек на сумрак стерт. Но хоть обрушь прожекторов лавину, а свет всегда наполовину мертв, как тот, кто освещен наполовину. 1963(?) -------- Полевая эклога Стрекоза задевает волну и тотчас устремляется кверху, отраженье пуская ко дну, словно камень, колодцу в проверку, чтобы им испытать глубину и захлопнуть над воротом дверку. Но нигде здесь не встретишь ведра, ни тарелки, ни банки, ни склянки. Пустота, ни избы, ни двора, шум листвы, ни избы, ни землянки. Сруб колодца почти до бедра, неумолчно кричат коноплянки. Остается возможность во тьму на веревке с шахтерской корзиной, через блок перекинув тесьму, распростившись глазами с низиной, опуститься в "бадье" самому в глубину на полет стрекозиный. Пядь за пядью веревка из рук вверх уходит, а звезд и не видно. Черный мох наползает вокруг на венцы, так что все они слитно растворяются в сумраке вдруг, меж собой разделенные скрытно. Но до дна не достать; и темно. Вот и новый порядок смещений: приближается сверху окно. Мимо тянущих сыростью щелей, словно камень, уходит на дно отражение русских качелей. Перевернут наперсток ведра, шум листвы -- словно гомон овечий. Сруб избы достает до бедра, да и церковь здесь в рост человечий. Под ногами чернеет нора, -- только ноют суставы предплечий. Кто же ты, гулливер из лесов, распростившийся с сумрачной пущей, отодвинувший ногтем засов, но протиснуться в дверь не могущий, твердо помнящий принцип весов, но из лужи из пригоршни пьющий. Неужели считаешь и ты (и ничто уж не сдвинет с решенья, даже вкус и окраска воды), что на дне стрекозы отраженье, как и прежде, среди темноты одиноко лежит без движенья. Заморозь и куски раскроши, но в осколках его не увидишь. Разведи в ней костер, осуши, но глазам не представится Китеж. Или ветром ее оглуши... Но ничем уж ума не насытишь. Неужели, считаешь, она холоднее и глубже колодца, -- ведь поверхность не слишком темна. Но наперсток напялить придется, добираясь ладонью до дна, чтоб не смог невзначай уколоться. Если что-то над грядкой встает, значит, каждый микрон в ней прополот. Что ж, пошарь, пусть ладонь поснует по грязи и почувствует холод. Там, где плоть до воды достает, дух еще и не брался за ворот. Есть доска и найдется бревно, возвести можно крышу над частью этой лужи, пробить в ней окно и со всею возможною страстью устремиться мизинцем на дно; но конек заскребет по запястью. Где "колодец"? Дощатый этаж, облака и листва без просвета, мох, венцы, остальной антураж не дают тебе больше ответа. Где "колодец"? Молчащий пейзаж неподвижно глядит на атлета. Где же он? Видно, там, где весы замирают, пусты, одинаки. Может, там, где во время грозы прибавляется только что влаги. Или там, где биплан стрекозы распростер свои крылья во мраке. Долго ищешь. Пора бы найти хоть обломок "пилотского" кресла. Пару щепок веревкой срасти -- вот и крылья, лишь краска облезла... Но не сбейся в сравненьях с пути: стрекоза исчезает, исчезла. Настоящий изгнанник с собой все уносит. И даже сомненью обладанья другою судьбой не оставит, как повод к волненью. Даже дом деревянный с трубой не уступит крыльца наводненью. Отраженья -- тем более. Страх их на тусклой поверхности косит. Если плоть превращается в прах, как о том же двойник не попросит. "Уноси нас с собой на крылах". Стрекоза их, конечно, уносит. Нет, не тот изгнанник, кого в спину ветер, несущий проклятья, подгоняет, толкая его, разрывая любые объятья, в бедный мозг, где сознанье мертво, проникая сквозь ветхое платье. Нет, не тот, кто виденьями полн, начинает тонуть в половодьях, как Назон возле сумрачных волн, ненавидящий душу и плоть их, словно бурей застигнутый челн, проклиная их ропот. Напротив. Это тот неуемный пловец, рассекающий грудью озёра, шум листвы, словно гомон овец различающий скрытых от взора, над которым пернатый певец распускает все краски убора. Нет, не тот. И не тот, кто везде даже собственной тени несносен, кто себя не встречает в воде меж верхушек листвяных и сосен. И не тот, кто рукой в пустоте шарит так, что под кожею просинь. Настоящий изгнанник -- никто в море света, а также средь мрака. Тот, чья плоть, словно то решето: мягче ветра и тверже, чем влага. Кто бредет по дороге в пальто, меньше леса, но больше оврага. Что ж. Замри и смотри в небеса до поры, когда облачным пряжам нужно вдруг превращаться в леса, становиться оврагами, скажем, набегая кустом на глаза, обращаясь к сознанью пейзажем. В близоруком величьи своем, с коим взгляд твой к пространству прикован, скрыто чувство, что странный объем, как залог тебе долгий, дарован, что от всякой прогулки вдвоем и от смерти вдвоем -- застрахован. Звук стучит по воде, словно плеть (только брызги над ней не взлетают), проникая поверхность на треть (и круги растворяются, тают). Невозможно рубцы рассмотреть. Только тучи удары считают. Коноплян... коноплянки кричат, и Борей заглушить их не в силах. Только срубы колодцев торчат, как дома на татарских могилах. Дует ветер, и волны мельчат, и веревки бушуют в стропилах. В низкорослой стране ты не весь продолжаешь упорно круженье (дом закрыт и в колодец не влезть), где помимо законов сложенья заключается главная спесь в том, что в лужах здесь нет отраженья. То ли слезы здесь глуше угроз, то ль на волнах других, то ли тьмою заглушается ропот берез. То ли тот, кто здесь бродит с сумою, ищет ос, а находит стрекоз даже осенью, даже зимою. 1963(?) -------- Стекло Ступенька за ступенькой, дальше, вниз. В объятия, по крайней мере, мрака. И впрямь темно, куда ни оглянись. Однако же бреду почти без страха. Наверно потому, что здесь, во мне, в моей груди, в завесе крови, хмури, вся до конца, со всем, что есть на дне, та лестница -- но лишь в миниатюре. Поэтому твержу, шепчу: иди. Нельзя, я говорю, чтоб кто-то мешкал, пока скрывает выпуклость груди, кто увеличил, кто кого уменьшил. Темно в глазах, вокруг темным-темно. Огонь души в ее слепом полете не виден был бы здесь давным-давно, не будь у нас почти прозрачной плоти. 1963(?) -------- Рождество 1963 года Спаситель родился в лютую стужу. В пустыне пылали пастушьи костры. Буран бушевал и выматывал душу из бедных царей, доставлявших дары. Верблюды вздымали лохматые ноги. Выл ветер. Звезда, пламенея в ночи, смотрела, как трех караванов дороги сходились в пещеру Христа, как лучи. 1963 -- 1964 -------- * * * Садовник в ватнике, как дрозд, по лестнице на ветку влез, тем самым перекинув мост к пернатым от двуногих здесь. Но, вместо щебетанья, вдруг, в лопатках возбуждая дрожь, раздался характерный звук: звук трения ножа о нож. Вот в этом-то у певчих птиц с двуногими и весь разрыв (не меньший, чем в строеньи лиц), что ножницы, как клюв, раскрыв, на дереве, в разгар зимы, скрипим, а не поем как раз. Не слишком ли отстали мы от тех, кто "отстает от нас"? Помножив краткость бытия на гнездышки и забытье при пеньи, полагаю я, мы место уточним свое. 18 января 1964 -------- * * * Ветер оставил лес и взлетел до небес, оттолкнув облака в белизну потолка. И, как смерть холодна, роща стоит одна, без стремленья вослед, без особых примет. январь 1964 -------- Воронья песня Снова пришла лиса с подведенной бровью, снова пришел охотник с ружьем и дробью, с глазом, налитым кровью от ненависти, как клюква. Перезимуем и это, выронив сыр из клюва, но поймав червяка! Извивайся, червяк чернильный в клюве моем, как слабый, которого мучит сильный; дергайся, сокращайся! То, что считалось суммой судорог, обернется песней на слух угрюмой, но оглашающей рощи, покуда рощи не вернут себе прежней рваной зеленой мощи. Знать, в холодную пору, мертвые рощи, рта вам не выбирать, и скажите спасибо нам, картавым! январь 1964, Таруса -------- Новый год на Канатчиковой даче Спать, рождественский гусь, отвернувшись к стене, с темнотой на спине, разжигая, как искорки бус, свой хрусталик во сне. Ни волхвов, ни осла, ни звезды, ни пурги, что младенца от смерти спасла, расходясь, как круги от удара весла. Расходясь будто нимб в шумной чаще лесной к белым платьицам нимф, и зимой, и весной разрезать белизной ленты вздувшихся лимф за больничной стеной. Спи, рождественский гусь. Засыпай поскорей. Сновидений не трусь между двух батарей, между яблок и слив два крыла расстелив, головой в сельдерей. Это песня сверчка в красном плинтусе тут, словно пенье большого смычка, ибо звуки растут, как сверканье зрачка сквозь большой институт. "Спать, рождественский гусь, потому что боюсь клюва -- возле стены в облаках простыни, рядом с плинтусом тут, где рулады растут, где я громко пою эту песню мою". Нимб пускает круги наподобье пурги, друг за другом вослед за две тысячи лет, достигая ума, как двойная зима: вроде зимних долин край, где царь -- инсулин. Здесь, в палате шестой, встав на страшный постой в белом царстве спрятанных лиц, ночь белеет ключом пополам с главврачом ужас тел от больниц, облаков -- от глазниц, насекомых -- от птиц. январь 1964 -------- Обоз Скрип телег тем сильней, чем больше вокруг теней, сильней, чем дальше они от колючей стерни. Из колеи в колею дерут они глотку свою тем громче, чем дальше луг, чем гуще листва вокруг. Вершина голой ольхи и желтых берез верхи видят, уняв озноб, как смотрит связанный сноп в чистый небесный свод. Опять коряга, и вот деревья слышат не птиц, а скрип деревянных спиц и громкую брань возниц. январь 1964 * Датировано "февраль 1964, Таруса" в SP. -- С. В. -------- Песни счастливой зимы Песни счастливой зимы на память себе возьми, чтоб вспоминать на ходу звуков их глухоту; местность, куда, как мышь, быстрый свой бег стремишь, как бы там не звалась, в рифмах их улеглась. Так что, вытянув рот, так ты смотришь вперед, как глядит в потолок, глаз пыля, ангелок. А снаружи -- в провал -- снег, белей покрывал тех, что нас занесли, но зимы не спасли. Значит, это весна. То-то крови тесна вена: только что взрежь, море ринется в брешь. Так что -- виден насквозь вход в бессмертие врозь, вызывающий грусть, но вдвойне: наизусть. Песни счастливой зимы на память себе возьми. То, что спрятано в них, не отыщешь в иных. Здесь, от снега чисты, воздух секут кусты, где дрожит средь ветвей радость жизни твоей. январь 1964, Усть-Нарва -------- Прощальная ода 1 Ночь встает на колени перед лесной стеною. Ищет ключи слепые в связке своей несметной. Птицы твои родные громко кричат надо мною. Карр! Чивичи-ли, карр! -- словно напев посмертный. Ветер пинает ствол, в темный сапог обутый. Но, навстречу склонясь, бьется сосна кривая. Снег, белей покрывал, которыми стан твой кутал, рушится вниз, меня здесь одного скрывая. 2 Туча растет вверху. Роща, на зависть рыбе, вдруг ныряет в нее. Ибо растет отвага. Бог глядит из небес, словно изба на отшибе: будто к нему пройти можно по дну оврага. Вот я весь пред тобой, словно пенек из снега, горло вытянув вверх -- вран, но белес, как аист, -- белым паром дыша, руку подняв для смеха, имя твое кричу, к хору птиц прибиваюсь. 3 Где ты! Вернись! Ответь! Где ты. Тебя не видно. Все сливается в снег и в белизну святую. Словно ангел -- крылом -- ты и безумье -- слито, будто в пальцах своих легкий снежок пестую. Нет! Все тает -- тебя здесь не бывало вовсе. Просто всего лишь снег, мною не сбитый плотно. Просто здесь образ твой входит к безумью в гости. И отбегает вспять -- память всегда бесплотна. 4 Где ты! Вернись! Ответь! Боже, зачем скрываешь? Боже, зачем молчишь? Грешен -- молить не смею. Боже, снегом зачем след ее застилаешь. Где она -- здесь, в лесу? Иль за спиной моею? Не обернуться, нет! Звать ее бесполезно. Ночь вокруг, и пурга гасит огни ночлега. Путь, проделанный ею -- он за спиной, как бездна: взгляд, нырнувший в нее, не доплывет до брега. 5 Где ж она, Бог, ответь! Что ей уста закрыло? Чей поцелуй? И чьи руки ей слух застлали? Где этот дом земной -- погреб, овраг, могила? Иль это я молчу? Птицы мой крик украли? Нет, неправда -- летит с зимних небес убранство. Больше, чем смертный путь -- путь между ней и мною. Милых птиц растолкав, так взвился над страною, что меж сердцем моим и криком моим -- пространство. 6 Стало быть, в чащу, в лес. В сумрачный лес средины жизни -- в зимнюю ночь, дантову шагу вторя. Только я плоть ищу. А в остальном -- едины. Плоть, пославшую мне, словно вожатых, горе. Лес надо мной ревет, лес надо мной кружится, корни в Аду пустив, ветви пустив на вырост. Так что вниз по стволам можно и в Ад спуститься, но никого там нет -- и никого не вывесть! 7 Ибо она -- жива! Но ни свистком, ни эхом не отзовется мне в этом упорстве твердом, что припадает сном к милым безгрешным векам, и молчанье растет в сердце, на зависть мертвым. Только двуглавый лес -- под неподвижным взглядом осью избрав меня, ствол мне в объятья втиснув, землю нашей любви перемежая с Адом, кружится в пустоте, будто паук, повиснув. 8 Так что стоя в снегу, мерзлый ствол обнимая, слыша то тут, то там разве что крик вороны, будто вижу, как ты -- сл