ь редкие удары. Пока Александрийский одевался, Лида заглянула туда - это была очень светлая комната, с громадным дореволюционным столом и даже специальными высокими скамеечками для зрителей. По стенам висели фотографии и акварели. Вокруг биллиарда лениво бродили братья Вавиловы, отыскивая удобные для удара шары. - Видите черный диван? - спросил Александрийский, подойдя сзади. Под окном и на самом деле стоял диван, обыкновенный черный, кожаный. - На нем умер философ Соловьев, - сказал Александрийский. - Он был в друзьях с князем Трубецким, часто гостил здесь. И умер. Впрочем, откуда вам знать философа Соловьева? - Мой папа о нем рассказывал, - сказала Лидочка, - Папа? А кто он? - Он был морским офицером. - Он жив? - Надеюсь, - сказала Лидочка, и Александрийский не стал спрашивать далее. Они вышли в парк, обогнули дом и перешли под колонны перед фасадом. Там под портиком была скамья, куда не доставал мелкий дождь. Александрийский сразу сел - он быстро уставал. Лидочка не стала садиться, она прошла к краю веранды - хотела поглядеть, как там трудится аспирант Окрошко. Аспиранта она не увидела, но зато на дорожке, ведущей к холму с вышкой, увидела высокую обтекаемую фигуру Мати Шавло. Он шел, медленно покачивая вперед и назад зонтом, словно подчеркивая им свои мысли. Матя остановился, видно намереваясь повернуть обратно к дому, но тут из-за угла дома быстро вышла подавальщица Полина - Лиде было ее хорошо виднои окликнула Матвея. Звуки беседы до Лиды не долетали, зато видно было, как Матя резко остановился, обернулся к женщине, которая стояла шагах в десяти от него, и стал ее слушать, наклонив зонт в сторону, чтобы не мешал. Подавальщица говорила быстро, прижав руки к груди. Она была без зонта, во вчерашней шинели. ...Полина сказала что-то неожиданное, удивившее Матю настолько, что он откинул зонтик назад как ружье на плечо, а сам сделал шаг вперед. Женщина выставила руку, как бы останавливая его движение. И заговорила вновь. Но он не хотел больше ее слушать. Это видно было по тому, как зонтик принял вертикальное положение, а сам Матя развернулся и пошел к дому. Женщина не пыталась его задержать, Матя уходил от женщины все быстрее, вот-вот побежит. И буквально врезался в Алмазова, который вышел из дома и шел в ту сторону, где гулял Матя. Алмазов был в кожаном пальто и кожаной фуражке - к такому наряду зонта не требовалось... - Что вы там увидели? - спросил Александрийский. - Ваш любимец Шавло беседовал с одной таинственной женщиной, - сказала Лидочка. - Она ищет сокровища Трубецких и предложила Матвею Ипполитовичу долю, если он ей поможет таскать сундуки. - А он, конечно же, отказался, - сказал Александрийский. - Судя по поведению, да. Но почему, профессор? - Неужели, девушка, вам это неясно? - удивился профессор. - Матя Шавло бескорыстен, и слухи о том, что он привез из Италии два вагона барахла, сильно преувеличены. - Вы ему завидуете, профессор? - сказала Лида.- Нет, не отрицайте, по глазам вижу, что завидуете. - Разумеется. Я меняю костюмы только четыре раза в день, а он - восемь. Лидочка продолжала наблюдать за Матей. Сквозь стволы и переплетение почти голых ветвей ей было видно, как он перекинулся несколькими словами с Алмазовым. Матя махнул рукой назад - этот жест можно было понять как рассказ о подавальщице, которая приставала к ученому. А может быть, разговор шел о другом, - Что еще нового? - спросил Александрийский. - Теперь они беседуют с Алмазовым. - Не может быть, чтобы столько людей любило гулять под дождем. Александрийский поднялся со скамейки и, опираясь на трость, подошел к Лиде. Алмазов и Матя все еще продолжали говорить. Потом Алмазов пошел обратно к дому. Получалось, что он специально выходил под дождь, чтобы перекинуться несколькими словами с Матей. Или Матя что-то сказал, заставившее Алмазова изменить свои планы? - Подглядывать плохо, - сказал Александрийский. - Хотите, пойдем в дом? Здесь холодно и неуютно. Лидочка проводила Александрийского до дома, но тут увидела Ваню Окрошко. - Я добегу до него, - сказала Лида. - Она принесла кусок сухаря белому рабу, - сказал Александрийский. Сбежав с веранды, Лидочка увидела, что Матвей Шавло идет один, Алмазова он где-то потерял. Матвей заметил Лиду, но не сделал попытки к ней приблизиться и заговорить. Словно не заметил. Он был чем-то удручен или опечален, но Лидочке не было его жалко - каждый в наше время заводит себе друзей по вкусу. В движениях людей, в запутанном и совсем не санаторном рисунке их действий, в напряжении их отношений Лидочка ощущала предчувствие беды, которая должна скоро обрушиться на этот тихий уголок. Я как черепаха - мне тысяча лет, я знаю, что будет наводнение, что идет ураган, а никто не хочет этого видеть. Вы все погибнете в его волнах... И ты, Матя Шавло, талантливый физик с усиками а-ля Гитлер, погибнешь раньше всех. Сзади Александрийский окликнул Матю: - Матвей Ипполитович, вы не спешите? - Я совершенно свободен. - Ваш собеседник вас отпустил? - Если вы имеете в виду Алмазова, то они, по-моему, никого и никогда не отпускают на волю. - Может, у вас найдется минутка, чтобы просветить меня по поводу изучения нейтронов. Лидочка пошла дальше и уже нс слышала, о чем они разговаривали. Ванюша сгреб громадную кучу листьев и стоял, рассматривая ее, как муравей-Эверест. - Я готова вам помочь, - сказала Лидочка. - Вы? Зачем вы пришли? Не надо было приходить. Ванюша промок. Кепка была ему велика, а ватник висел на нем, как на вешалке. Он был карикатурен. Оказывается, если человека обрить, а потом дать обрасти щетиной, если его малость поморить голодом, затем натянуть на него грязный ватник и рваный треух или кепку - он становится, как правило, непривлекательным и неумным. В том сила ватника и лагерной стрижки, что любой лейтенант охраны искренне считает себя умнее, добрее и лучше, чем заключенный, имеющий гражданское звание академика или писателя-сказочника. - Я не шучу, я на самом деле хотела вам помочь. - Я все сделал. Уходите, пожалуйста. - А если бы на мне тоже был такой ватник? - спросила Лидочка. - В том-то и беда, - сказал аспирант, - что вы смогли остаться человеком, а я сдался. Я всегда им сдаюсь. Мне так хочется быть свободным, что я всегда им сдаюсь. Вы даже не представляете, что они со мной делают! Он готов был заплакать и потому повернулся и быстро пошел прочь, в чащу, не разбирая дороги. Он волочил за собой грабли, и они подпрыгивали зубьями вверх. Лидочка вернулась в дом, разделась под стеклянным взором медведя, прошла сквозь лабиринт, образованный раскрытыми и оставленными сушиться зонтами, к биллиардной. Там все шла партия. На диване, на котором умер философ Соловьев, сидели три похожих друг на друга розовощеких научных сотрудника в толстовках, которые они, видно, специально взяли в "Узкое", чтобы донашивать. Если они и знали о кончине философа, то не спешили последовать его примеру. Лидочка прошла дальше в библиотеку. Она была невелика, но высока, и с верхних полок застекленных шкафов никто никогда книг не брал. Рыхлая скучная библиотекарша лениво вязала в мягком кресле. За столиками сидел старичок, который вел пальцем по передовице в "Известиях", и молодая женщина с круглым лицом короткими пальцами листала модный журнал двухлетней давности и вздыхала, вглядываясь в рисунки. Лида подошла к полке с подшивками журналов "Вокруг света" и "Всемирный турист". Эти журналы и им подобные, недостаточно идейные издания, были уж два года как закрыты, и их постепенно извлекали из библиотек и сжигали. Но до Узкого, видно, еще не добрались. Лидочка взяла подшивку "Всемирного следопыта"- это тридцатый год, отнесла ее к столику и как только раскрыла - обнаружила, что отлично помнит все, что там было напечатано. Тут раздался гонг на обед, и Лидочка не стала испытывать судьбу - она уселась еа стол одной из первых. Есть не хотелось. Здесь кормили куда лучше, чем в городе в институтской столовке или диетической столовой на Мясницкой. Марта говорила, что подсобное хозяйство еще тикает, поставляет ученым то поросенка, то яички. Но жители Узкого сильно воруют - идет война между директором санатория и прислугой. Не дождавшись третьего, Лида поднялась и пошла прочь. В дверях она встретила Марту, за которой топал Максим Исаевич. - Лидуша, ты куда пропала? - спросила Марта. Лида хотела было ответить, но мужская рука легла ей на плечо. - Ты что не доела казенных котлет? - спросил Шавло. - Желания нет или мяса в них нет? Это я сам сочинил только сейчас и поспешил догнать тебя и сообщить. - Это замечательные стихи, лучшие в мире стихи, - сказала Лидочка. - Вы курите? - спросил Матя. - Нет, но вы курите, курите, я не возражаю. - Пошли в биллиардную? В биллиардной было пусто. Они сели на черный диван, и Лиде было неловко перед покойным философом - как будто бы они подвинули его, беспомощного, к стенке. - Вы знаете, - сказала Лидочка, - что на этом диване умер философ Соловьев? - Который был другом хозяина дома, который с другими был тоже знакомый... Вы любите детские стихи? Я люблю детские стихи! - Вы очень веселый. Что случилось? - спросила Лнда. - Голова работает, работает, - сказал Матя, - а потом в ней - щелк - и есть идея! Мы с Александрийским разговаривали. Он меня замучил - зануда отечественной физики. Если бы он не был таким занудой, из него получился бы второй Резерфорд, - Или маэстро Ферми? - Нет, маэстро Ферми - любимец богов. Это выше, чем талант. - Вы его уважаете? - Я его обожаю. Я расставался с ним, как с недолюбленной девушкой. - А почему вы уехали? - Потому что кончился срок моей командировки и для меня оставался лишь один выход - вернуться домой. - Или? Сигареты Мати испускали иностранный аромат. Приятно было нюхать их дым. - Или изменить родине, - сказал Матя,-что для меня исключено. Да не улыбайтесь, это не от страха. Я вообще не такой трус, как вам кажется. - А мне не кажется. - Тем более. Передо мной стояла дилемма - либо возвращаться домой, чтобы Алмазов или Ягода не решили, что мне приятней жить в обществе Муссолини, и не приняли бы мер, или же покорно вернуться сюда и снова стать одним из научных работников, имеющих право выезжать на научные конференции в Бухарест или Ригу... Пока кто-то из твоих коллег не сообщит, что ты во сне видел Троцкого... В биллиардную вошел Алмазов, уселся на высокую скамеечку - между ними был зеленый, очень пустой стол. Алмазов сидел на голову выше. - А что ему оставалось? - спросил Алмазов, глядя на Лидочку. - Он мог уехать в Англию, - сказала Лидочка. - У него в Москве старая мама и сестра, страдающая последствиями менингита, - сказал Алмазов обыкновенно. Он тоже закурил, у него были папиросы "Казбек", и запах от них был неприятным. Матя не обиделся на то, что Алмазов подслушивает и выдает его семейные тайны. Он вообще был добродушно настроен и, как большой, красивый, талантливый и даже избалованный жизнью человек, обижался куда труднее, чем люди несчастные и маленькие. В нем была снисходительность к чужим слабостям. - Подслушивать плохо, Алмазов, - сказал Матя. - Я уединился с прекрасной дамой не для того, чгобы слушать ваши угрозы. - А куда вы от меня денетесь, - усмехнулся Алмазов. - Кстати, доктор Шавло, сбрейте фашистские усы. Предупреждаю, это для вас плохо кончится. - Потому и не сбриваю. - Вы любите Гитлера? - Не выношу. Но лучше Гитлер, чем некоторые Другие. - Не рискуйте, Шавло. - Гитлер - борец за права рабочего класса. Вы не читали его работ, комиссар. Не сегодня-завтра мы найдем с ним общий язык! - Немецкие рабочие во главе с товарищем Тельманом не покладая рук борются с призраком фашистской диктатуры. Фашизм не пройдет! Лидочка вдруг поняла, что Алмазов не такой умный, как кажется сначала. Что она и другие люди награждают его умом, потому что видят в нем не человека, а представителя страшной организаций, а значит, и частицу ума этой организации. И вот когда Алмазов говорит как часть организации, его надо слушать и бояться, но если он вдруг начинает говорить от себя, значит, говорит еще один человек, который боится. И значит, уже не очень умный. - Все, - сказал Матя, разводя руками, - вы меня убедили, Ян Янович, я готов занять место в одном ряду с товарищем Тельманом и Розой Люксембург. - Ее убили, - сказал Алмазов. - Ай, ай, ай, - сказал Матя. - Вы? - Нет, фашисты... - Алмазов улыбнулся по-мальчишески, взял себя в руки. - Ладно, вы меня поймали, Шавло. Но это случайность, которая только подтверждает общую закономерность. Все равно вы сдадитесь. - Ни в коем случае. А на что вы претендуете? Алмазов рассмеялся. Подмигнул Лиде и сказал: - Вы уступите мне девушку. - Никогда! - Не зарекайтесь, Шавло. - А меня кто-нибудь спросил? - вмешалась в разговор Лидочка. - А тебя, голубушка, и не спрашивают. Ты комсомолка и должна подчиняться дисциплине. - Даже если бы вы не были таким противным, - сказала Лидочка, отважная в тот момент отвагой кролика, который прижался к человеку и потому может скалиться на волка, - я бы все равно на вас не поглядела, потому что вы предатель. - Я? - Вот именно. Вчера вечером вы умудрились бросить меня на дороге вместе с больным человеком. Где же была ваша галантность? - Лидочка, вы неправы, - вмешался Матя. - Вы были плохо одеты и непричесаны. Как же нашему другу было разглядеть за этим вашу красоту? - Вы выходите за рамки! - громко сказал Алмазов и поднялся. Он быстро вышел, преувеличенно стуча сапогами, а Матя сказал ему вслед: - У нашего оппонента не нашлось достойных аргументов в споре. Он откинулся на спинку дивана, раскинул руки, так что правая рука лежала за спиной Лиды. - Мы оба были неправы, - сказал он. - Мы дали увлечь себя эмоциям. - Он тоже! - Для него это не играет роли. Никто, кроме нас, не видел его лица и не слушал его оговорок. А если вы захотите напомнить... вам же хуже. - Вы в самом деле обеспокоены? - спросила Лида. - Да. Всерьез. - Матя посмотрел на приоткрытую дверь. - Закрыть? - спросила Лида. - Нет. Я думаю, он не подслушивает... Черт побери, я не хотел бы, чтобы мое дело сорвалось. Лидочка не задавала вопросов, захочет - сам скажет. Не захочет, она переживет. - В Италию они меня снова не выпустят, - сказал Матя. - Это понятно. Нет, и сидеть в тихом уголке у Френкеля, который не понимает, куда несется сегодня атомная физика, я не желаю. - Переходите в другой институт. - Нет такого института. - Что же делать? - Получить свой институт. Только так. Получить свободу работы, Лидочка, девочка моя, меня ведь на самом деле в жизни интересует только работа. Настоящая работа, чтобы в руках горело, чтобы голова раскалывалась! - Зачем? Работа ради работы? - Ах, поймала! - Матя легонько притянул ее за плечо к себе и поцеловал в щеку, в завиток выбившихся пепельных волос. - Конечно, не ради головной боли, а ради того, что может дать работа и только работа. А работа дает власть! Сегодня я ничто, и какой-нибудь Алмазов, ничтожество, может изгаляться надо мной, угрожать мне и даже... даже приводить свои угрозы в исполнение. Если я буду самостоятелен, если то, что я могу сделать, изобрести, придумать, исполнится, тот же Алмазов будет приползать по утрам ко мне в кабинет я спрашивать разрешения подмести пол... - Ой-ой-ой! - Ты еще ребенок, Лидия. Ты не понимаешь, насколько я прав. Я прав для любой ситуации, для любого государства и трижды прав для нашей Советской державы! Мы как были страной рабов, так и остались таковой. Только поменяли вывески. Наше рабство похуже того, которое затевал царь Иван Васильевич... В силу своей натуры я не могу быть рабом, я хочу быть господином. Умным, справедливым господином - но не ради того, чтобы повелевать людьми, а ради того, чтобы мной никто не смел повелевать. Я не хочу просыпаться ночью оттого, что кто-то поднимается по лестнице, и ждать - в мою квартиру или в твою. Не отмахивайся, ты не знаешь - а я только что из Италии, я жил в фашистском государстве и знаю, что может оделать страх. Завтра это случится в Германии, и с каждым днем эта спираль все круче, завинчивается у нас. Все тирании схожи. - Вам надо было уехать в Америку, - сказала Лида. - Глупости, вы же знаете, что у меня мать и сестра, - они бы на них отыгрались. Я уеду в Америку только на моих условиях. - Я хотела бы, чтобы вам так повезло. - Не верите? - Я уже научилась их бояться. - Ничего, у меня все рассчитано. - Вы приехали сюда отдыхать? - спросила Лида. - Разве вы еще не догадались, что я приехал, потому что мне надо решить тысячу проблем. И для себя, и с Алмазовым, который тоже находится здесь в значительной степени из-за меня. - Вы хотите, чтобы ГПУ дало вам свой институт? - ГПУ не хуже любой другой организации в этой стране. По крайней мере они быстрее догадываются, что им нужно, чем президиум Академии или пьяница Рыков. - Если вы живете в Ленинграде, может, вам лучше поговорить с Кировым? - Я не хочу оставаться в Ленинграде, Это великолепная, блестящая и обреченная на деградацию провинция. - Ну и как идут ваши переговоры? - Об этом тебе рано знать, ангел мой, - сказал Матя. Он вернулся на диван и сел совсем близко к Лиде. - Впрочем, - продолжал он, - главное, чтобы они поверили в мою исключительность и незаменимость. Чтобы они заплатили за мою голову как следует. - Разве Алмазов годится на эту роль? - А он один из лучших у них. Он даже почти кончил университет. Впрочем, дело не в образовании, а в понимании момента. У них идет отчаянная борьба за власть... - Вы рискуете, гражданин Шавло! - Да, я рискую. Но я знаю ради чего, и у меня высокая карта! - Может, смиритесь? - Девочка моя, вы не жили до революции, вы не жили за градицей. По наивности, внушенной вам комсомолом и партией, вы полагаете, что во всем мире крестьяне мрут с голода, горожане покупают хлеб по карточкам и за всем, вплоть до булавки, по милости кремлевских террористов надо маяться в очереди. Есть другой мир. И я хочу либо жить в нем, либо заставить их перенести сюда часть этого мира - для меня лично. - А вы? - А я взамен дам им новое оружие, о котором Гитлер и Муссолини только мечтают. - Они возьмут его, а потом вас выкинут. - Так не бывает. - Матя был верен себе. - То, чем я занимаюсь, их пугает. Отношение ко мне почти религиозное. Я - колдун. И если я покажу им мой фокус, то стану страшным колдуном. Они не посмеют меня обидеть. Они просты и религиозны. Рука Мати перекочевала на колено Лидочке, Рука была тяжелая, теплая, и коленке было приятно оттого что такая рука обратила на нее благосклонное внимание. Но Лидочка понимала, что хорошие девочки не должны разрешать самоуверенному Мате класть руки куда ни попадя. Потом его не остановишь. Пришлось руку вежливо убирать, Матя вздохнул, как вздыхают уставшие от скачки кони. - Вы забываете, что я великий человек,- сказал он, как будто шутя. - Я ничего не забываю, - возразила Лидочка. - Я буду ждать, пока вы станете великим человеком. Пока что вы, как я понимаю, торгуете воздухом. - Вы слышали о Лизе Мейтнер? - Нет. - Два месяца назад я провел у нее три недели в Берлинском университете. Она рассказала мне о делении атомов урана. Она считает, что именно в уране можно вызвать цепную реакцию деления атомов. Об этом не думал никто. Что вам говорит понятие критической массы урана? Той, после которой начинается цепная реакция? Ничего? Так вот, кроме меня и Лизы Мейтнер, сегодня это ничего не говорит ни одному из физиков мира. Даже Бор или Ферми сделают большие глаза, когда вы об этом расскажете. А через пять, от силы через семь лет - наши беседы с Лизой за чашкой кофе перевернут мир. И на перевернутом мире, как на стульчике, буду сидеть я, собственной персоной, в новом костюме и лакированных ботинках. А в руках у меня будет бомба, которая может взорвать всю Москву. Смешно? - Страшно. - Бояться не надо, бояться будут другие. - А если эту бомбу сделают? - Ее обязательно сделают, - сказал Матя. - Не сегодня, так завтра. И все те гуманисты, которые сегодня вопят о сохранении мира, отлично будут трудиться над сверхбомбами или ядовитыми глазами. Я лучше их, потому что не притворяюсь ягненком, а понимаю, что происходит вокруг. И, понимая, использую слабости диктаторов. На сеновал придешь, девица? Лидочка не сразу сообразила, что Матя уже сменил тему, и переспросила его глупым вопросом: - Что? Куда? Потом засмеялась. Они оба смеялись, когда пошли прочь из биллиардной. Матя поцеловал Лидочке руку и сказал: - Прости меня, мой друг желанный, мне надо буодет немного почитать в постели - идеи, которые будоражат мой мозг, не дают мне спать спокойно. Он пошел к себе в правый, северный корпус, где жили академики и профессора,-там у каждого была отдельная комната, а у академиков даже со своим умывальником и туалетом. Лидочка была встревожена разговором с Матей. Матя не шутил и не хвастался. Он был человеком достаточно простым, открытым, он любил нравиться. Вот и Лидочке он хотел понравиться - и если он не мог играть с ней в лаун-теннис, плавать в бассейне, кататься на извозчике по набережной Неаполя, он говорил о своих научных успехах и будущей славе, во что сам верил. Но его решение продаться подороже не показалось Лиде убедительным и безопасным. Алмазов не делает подарков. Лидочка поднялась на второй этаж. Ей захотелось спать. Дома она никогда не спала после обеда, но свежий воздух и насыщенносгь жизни событиями склоняли ко сну... В дверь своей комнаты она стучать не стала - не пришло в голову. Она толкнула дверь и вошла. Несмотря на то что день был пасмурным и перед окном длинного пенала, в котором обитали Марта с Лидочкой, стояла колонна, преграждавшая путь свету, Лидочка во всех деталях увидела любовную сцену, которая происходила на койке Марты. Правда, потом Марта упорно утверждала, что дверь была закрыта на крючок и лишь дьявольская хитрость и коварство Лидочки, которая хотела скомпрометировать Марту в глазах общественности, и в частности ее мужа Миши Крафта, позволили этот крючок откинуть не повредив. На самом же деле ни Максиму Исаевичу, ни Марте не пришло в голову закрывать дверь на несуществующий крючок, так как они не намеревались грешить. Максим Исаевич заглянул к Марте, чтобы дать ей последний номер журнала "Огонек", который обещал ей еще за завтраком. А уж потом, слово за слово... Ведь не секрет, что санатории и дома отдыха обладают странным и еще не до конца изученным порочным свойством снижать уровень сопротивляемости порядочных женщин перед поползновениями развратников мужского пола. - Ой!-сказала Лидочка и отступила к двери, правда, к сожалению для всех, не успела уйти. Марта, придя в себя, воскликнула; - Ты что здесь делаешь? Приземистый Максим Исаевич не стал даже оглядываться - он ловким движением отыскал на полу возле кровати свои брюки, сделал шаг к окну и быстро стал их натягивать. - Ой, простите! - сказала Лидочка. - Шпионка! Диверсантка! - вдруг закричала Марта, натягивая на себя покрывало. Ее черные глаза сверкали ненавистью, и Лидочка поняла, что ей лучше ретироваться. Так и получилось, что Лидочка оказалась одна в коридоре в половине четвертого пополудни, когда весь санаторий погрузился в послеобеденный сон. Она спустилась вниз, прошла в гостиную. В гостиной никого не было, а библиотека была закрыта. По стеклам окон текли струйки воды, ели подступали к окнам, чтобы было еще темнее и сумрачней. И зачем я согласилась поехать в санаторий в это мертвое время? Я же не увижу ни капельки солнца, я буду ходить по этим скрипучим лестницам и мрачным, недометенным залам, откуда даже привидения эмигрировали в Западную Европу, я буду избегать Матю, чтобы он меня не соблазнил, и Алмазова, чтобы не прижал в углу, за что ангельского вида Альбиночка ночью выцарапает мне глазки. А теперь еще осложнятся отношения с Мартой, которая на меня обижена за то, что я не стучусь, входя в дверь, не говоря уж о президенте Филиппове, который меня не выносит... Пребывая в таком печальном настроении, Лидочка прошла в альков гостиной, где под портретом молодой женщины, заморенной Петром Великим, стояли павловский диван и два кресла. Возле них торшер. Лидочка решила, что посидит здесь, и хотела зажечь торшер, чтобы не мучиться в полутьме, но торшер, конечно, не зажегся, и Лидочка уселась просто так. Никого ей не хотелось видеть. Ни с кем не хотелось разговаривать. В тот момент она услышала нежный шепот: - А я вас искала. Темная тень скользнула из-за киноаппарата, который стоял перед диваном, и уселась на диван рядом с Лидой. Лида сразу узнала Альбину, спутницу Алмазова, из-за которой вчера и разгорелся весь сыр-бор. Меньше всего ей хотелось общаться с этой ласковой кошечкой. - Я как раз собиралась к себе пойти, - сказала Лидочка. - Ой, не надо врать,- прошептала Альбиночка.- Я же за вами от биллиардной следила. Вы у себя в комнате были, а там Марта Ильинична с администратором из мюзик-холла, правда? Альбина засмеялась почти беззвучно. Но без желания кого-то обидеть, ей показалось смешным, как Лида стала свидетелем такой сцены. - Я все замечаю,- сочла нужным пояснить она.- Я даже не хочу, а вижу. Как будто меня кто-то за руку подводит к разным событиям. Вы не думайте, что это Ян Янович, он даже и не знает иногда, как я все замечаю. А зачем ему знать? Лидочка не стала возражать. Пускай говорит, потерпим. Но намерение Лидочки отсидеться, пока Альбина кончит свой монолог, оказалось тщетным, потому что уже следующей своей фразой Альбина удивила Лиду. - Вы, наверное, думаете, что меня Ян Янович к вам прислал. А все совсем наоборот. Если он узнает, что я с вами разговаривала, он так рассердится, вы не представляете. Он меня может побить, честное слово... Альбина сделала паузу, как бы желая, чтобы смысл ее слов получше дошел до Лидочки, а Лидочка успела подумать, что Альбиночка испугалась соперницы, - она, наверное, решила, что Лидочка готова заступить ее место при бравом чекисте. - Вы уже, наверное, догадались, что я вам скажу, только вы неправильно догадались. Альбина говорила вполголоса, впрочем, говорить громко в той гостиной было бы неприлично - такая тишина царила в доме. Альбина, поудобнее устраиваясь на узком диване, подобрала под себя ноги, и диван заскрипел, будто был недоволен тем, что кто-то посмел забраться на него с ногами. От Альбины пахло хорошими французскими духами - Лида любила хорошие духи, и ей было грустно, что теперь у нее нет таких духов и вряд ли в жизни ей удастся снова надушиться ими. И как ни странно, этот добрый терпкий запах примирял Лиду с присутствием этой чекистской шлюшки - как будто возможность вдыхать аромат была платой за необходимость слушать ее излияния. А может, и угрозы. - Мне бы не хотелось, - сказала Альбина, - чтобы вы сблизились с Яном Яновичем. Я человек прямой, я сразу вам об этом говорю, без экивоков. - А почему вам кажется, что мне этого хочется? - Нас редко кто спрашивает, - сказала Альбина и улыбнулась, в полутьме сверкнули ее белые ровные зубы. - Нас, красивых женщин, берут, и от нас зависит лишь умение отдаться тому, кто нам больше нравится. Только, к сожалению, даже этого нам не дают. - Ваш Алмазов, - сказала Лидочка с прямотой двадцатилетней девушки с хорошим дореволюционным воспитанием, - мне ничуть не симпатичен, и я не собираюсь с ним сближаться. - Я вижу, что вы искренняя, - сказала Альбиночка, - но ваше решение так мало значит! - Если оно так мало значит, зачем со мной разговаривать? - Потому что я хочу, чтобы вы отсюда уехали. Тут же.. - Почему? - Вы ему страшно понравились! Если вы останетесь здесь, Лида, вы обречены, Я клянусь вам. - Вы ревнуете? - спросила Лида. Чтобы что-то спросить - нельзя же так: слушать и молчать. - Господи, сколько вам лет? - Альбина сморщила нос, нахмурилась, сразу стала старше - даже в полутьме видно. Наверное, со стороны они кажутся добрыми подружками, обсуждающими мелкие дела - какую шляпку купить или где достать муфту из кролика. Пустяки... делят чекиста Алмазова, а он Лидочке вовсе не нужен. - Разве мой возраст так важен? - спросила Лидочка. - Я думаю, вам немного больше двадцати,- сказала Альбина. - А мне уже тридцать. - И что из этого следует? - Лидочкиному тщеславию захотелось поглядеть на себя со стороны. Приятно быть сильнее и знать, что Альбина вымаливает у нее то, что Лидочке не нужно, то, с чем она готова расстаться, не имея. Но пускай помучается. - Вы его любите? - спросила Лидочка. - Господи, о чем вы говорите? - Тогда зачем вы со мной разговариваете? - Потому что вы еще ребенок, вы не понимаете на что себя обрекаете, если попадете в когти этому стервятнику. - А вы? - Обо мне уже можно не думать, со мной все конечно. Он - моя последняя соломинка. Лидочке не нравилось, что Альбина говорит так красиво. Хотелось ей сказать: "Не говорите красиво!", нельзя переступать определенные правила поведения. Хорошо бы кто-нибудь сейчас пришел, и тогда бы разговор кончился... Альбина, как и следовало ожидать, достала из махонькой бисерной сумочки махонький шелковый платочек. Из сумочки вырвался такой заряд запаха французских духов, что Лидочка чуть не лопнула от зависти. Сейчас бы сказать ей: меняюсь - тебе Алмазов, мне духи. Альбина промокнула глаза, чтобы не потекла тушь с ресниц. - Я не могу, он для меня все... - Я даю вам честное слово,- сказала Лидочка,- честное благородное слово, что у меня нет ровным счетом никаких видов на вашего Алмазова. Мне он даже противен. Я скорее умру, чем буду с ним близка. - Вам надо будет скрыться из Москвы. Господи, она просто дурочка! Она забыла, где мы живем. Но Лидочка не могла оставить последнего слова за Альбиной. - Приедет мой муж. Он обещал... - Ты с ума сошла! - только тут Лида увидела, как Альбина испугалась.- Умоляю, пускай он не приезжает! Почему-то Альбина тут задрала широкую шелковую юбку и оказалось, что на ее панталонах был сделан карман - оттуда Альбина вытащила помятую на углах и сломанную пополам фотографию-визитку и протянула ее Лиде. Можно было лишь угадать, что на фотографии изображен какой-то мужчина, и рядом с ним Альбина - они похожи друг на дружку, даже головы склонили одинаково, а у Альбины на шее те же бусы, что и сегодня, и так же завиты кудри на висках. Значит, фотография снята не так давно. Альбина обернулась - никого близко не было - дом Трубецких застыл, сонно зажмурился в полумраке дождливого дня. Она спрятала визитку на место и оправила юбку. - Поняли? - спросила Альбина шепотом. - Это мой муж. Вам понятно? Лиде ничего не было понятно. И она задала глупейший из возможных вопросов. - Он приедет, да? - спросила она. Альбина смотрела на Лиду широко открытыми глазами, на нижних веках скопилась вода, которая никак не могла превратиться в слезы и скатиться вниз. - Когда Георга взяли, - сказала Альбина как во сне, ровно и невыразительно, - то он меня допрашивал... Ян. Он меня допрашивал и отпустил. Но потом приехал ко мне и сказал, что может нам помочь. Хоть дело очень сложное и помочь почти невозможно. Мой муж грузин, вы понимаете? Лидочка ничего не ответила. - Все это очень сложно. У них там все перепуталось. Мой Георгий - дальний родственник Ильи Чавчавадзе - это вам что-нибудь говорит? Тогда неважно, это и мне было неважно, Георгий из очень уважаемой фамилии - мы с ним бывали в Вано, там у них дом на берегу Куры, там очень красиво, вы не представляете, как там красиво. Но Георгий мне говорил, что он обречен, а я смеялась, понимаете, он театральный художник - он даже в партию не вступал... Ян сказал, что я одна могу помочь Георгию. Если я буду покорна. Вы меня поняли? Теперь я понимаю, что я тоже обречена. Даже если он спасет Георгия. Вы верите, что он спасет Георгия? Не говорите - я не верю. Он говорит, что время идет и он старается, но не все от него зависит, я играю в театре и у меня была роль в кино - я сейчас все бросила. Он сказал, что все зависит оттого, смогу ли я его полюбить. Он понимает, что я делаю это для Георгия, но когда Георгий придет, он меня убьет. Вы не представляете, какой он у меня дикий. Но я же не могу... если есть один маленький-маленький шанс. Я должна сделать, чтобы Ян меня любил, если он меня любит, он сделает что-то - он ведь не совсем плохой, иногда он бывает такой забавный... Так вы уедете, Лида? - Я думаю... что если я сейчас уеду и постараюсь скрыться, то, может, будет еще хуже. Он вас заподозрит. - Но я не знаю, что делать! Ну просто хоть вас убивай. И Лидочка вдруг поняла, что Альбина сказала это совершенно серьезно, что она готова убить Лиду, потому что зашла так далеко в своих жертвах Георгию, который все равно убьет ее, что смерть Лиды мало что меняла в ее трагедии. - Не надо меня убивать, - сказала Лида. - Я обещаю вам, что он ко мне не притронется. А если притронется, я уеду. - Вы мне даете слово? - Даю. - Только не уходите. Я вам все рассказала, а теперь вы одна все знаете. А мне обязательно надо вам еще сказать, потому что я не могу все хранить в себе... Лидочке не хотелось слушать. Альбина была больным человеком - она уже две недели жила в постоянном обреченном ужасе, она поддерживала себя пустой надеждой на возвращение Георгия, хотя знала, как и все вокруг, наверное, знали, что Георгия она не вымолит и не заработает. А если случится чудо и Георгий останется жив, то он на самом деле либо убьет ее - либо, пожалев, бросит - он не сможет жить с ней, как, впрочем, и она... И мука Альбины усугублялась тем, что она вынуждена была сносить косые взгляды, насмешки и даже оскорбления близких, потому что все видели то, что лежало сверху, - ее жизнь при Алмазове, что было вдвойне предательством мужа. И Альбина это понимала лучше всех, а Алмазов требовал от нее изобретательности в любви и всегдашнего хорошего настроения. С каждым днем Альбина все глубже увязала в двусмысленности своей жизни - отказаться от Алмазова и с этим от иллюзорной надежды спасти Георгия было невозможно. Значит, надо было сделать так, чтобы Алмазов полюбил ее, чтобы он ее ценил, чтобы ее тело казалось ему лучшим и самым желанным, чтобы ее поведение, ее послушание и всегдашняя улыбчивость ему нравились и радовали его взор. И тогда он, преисполненный благодарности и нежности к ней, освободит Георгия. Потому Альбина была занята лишь одной мыслью - не потерять страшного ненавистного любовника, потому что тогда никто не захочет помочь Георгию и ни с чем не соизмеримая жертва Альбиночки окажется лишней. Ты можешь с болезненным наслаждением думать о том, что выбросишься из окна, когда твоя жертва принесет свои плоды, когда рядом будет спасенный такой дорогой ценой Георгий. Но насколько пуста и никому не нужна смерть в одиночестве, в сознании того, что Георгий мерзнет в Соловках или даже стоит у стены в ожидании залпа. Лидочка, как могла, утешала Альбину, хотя понимала, что пройдет несколько минут и Альбина снова начнет терзаться подозрениями... К счастью, Альбина разрыдалась, - она дрожала, пряталась на Лидочкиной груди, словно та была ее мама, которая утешит и спасет от безвыходности взрослой жизни. - А я боялась, - бормотала она в промежутках между пароксизмами рыданий, - я боялась, что вы такая... что вы хотите его отнять... а может, я думала, у вас кто-нибудь тоже там... и вы хотите, как я, спасти... А он меня заставляет еще следить, за Матвеем Ипполитовичем велел следить, с кем он разговаривает и о чем... а я совсем не умею следить. Лидочке и жалко было Альбину, и хотелось уйти от нее, забыть, как уходят звери от больного собратата - не поможешь, но боишься заразиться. И тут в тишине послышались быстрые женские - на каблуках - шаги. Они завернули из прихожей в гостиную. Альбина вскочила. И тут же щелкнул выключатель и зажегся свет. В гостиной стояла Марта Ильинична, жмурилась, вертела головой, приглядывалась - увидела. - Так я и думала, - заявила она. - Где ты могла быть? Свет нигде не горит, в биллиардной Вавилов с Филипповым шары катают... Извините, я помешала, у вас интимная беседа? Альбина сказала: - Ничего особенного, - и пошла из гостиной, отворачиваясь от Марты. Марта уселась на диван рядом с Лидой. - Ох, уморил он меня, - сообщила она. Лида никак не могла вернуться к мелочам санаторной жизни после разговора с Альбиной. Она даже не сразу вспомнила, что была свидетельницей романа Марты и та теперь намерена каким-то образом подвести итоги той нечаянной сцене. - Максимка - мой старый приятель. Ты еще под стол пешком ходила, когда мы с ним подружились. Я это говорю на случай, если ты что-нибудь подумала. - Я ничего не подумала! - Вот и хорошо. У меня к тебе одна просьба - Мишка Крафт не должен ничего знать. У него слабое сердце и нет чувства юмора. - Он ничего не узнает, - сказала Лида. - Ты настоящий товарищ! Глава четвертая Лиде не хотелось идти на ужин. Она надеялась, что, если спрячется в комнате, не зажигая света, о ней забудут. За окном лил бесконечный дождь, но само стекло было сухим-в этом месте над фасадом нависал опиравшийся на колонны портик. Два фонаря, висевшие на столбах перед домом, освещали начала дорожек, что спускались к среднему пруду. Между дорожками лежал широкий покатый газон, а вдоль них стояли ряды вековых лип. В дверь постучали. Лидочка не стала откликаться - ей никого не хотелось видеть и было страшно, если это окажется Алмазов. Лидочка вцепилась ногтями в широкий деревянный подоконник, спиной ощущая желание невидимого человека войти в комнату. Какая глупость, что здесь не положены крючки или замки, - это идет от больничных правил, сказала еще днем докторша Лариса Михайловна, Был случай, лет пять назад, когда жена одного академика умерла в комнате от удара, - пока стучали, да бегали за слесарем, да ломали дверь. И тогда директор сказал: у нас лечебное учреждение, а не развратный курорт для скучающих баб. И замки а также крючки сняли. Еще раз постучали. Уйдут или нет? Нет, не ушли! Дверь заскрипела, и незнакомый в темноте тихий голос несмело произнес: - Простите, я догадался, что вы здесь, я только на минуту. Господи, какое облегчение испытала Лидочка оттого, что голос принадлежал не Алмазову. - Входите, - сказала она, оборачиваясь, - я задумалась. Мужчина приблизился, и по силуэту, по росту и толщине Лидочка догадалась, что рядом с ней стоит старый друг Марты, жертва отсутствия крючков Максим Исаевич. - Вы сегодня присутствовали... - сказал он и сделал длительную паузу, за которую он успел извлечь из кармана и развернуть большой носовой платок. - Присутствовала и забыла, - сказала Лидочка. - И вы забудьте. - Я как член партии нахожусь в очень сложном и деликатном положении, - быстро заговорил Максим Исаевич, словно в нем открыли шлюзы и он спешил выложить заранее заготовленный и заученный наизусть текст. - Вы не представляете, сколько в театре у меня недругов, и завистников. Если же кто-нибудь узнает, что я сблизился с женой сосланного элемента, разве я могу кому-нибудь доказать, что я абсолютно ни при чем, - я был