учайности", "случаи" в самом широком понимании создают ситуацию беспамятства, текстовой амнезии. Некий слой повествования прерывается и замещается иным блоком, "кирпичиком", элементом. В рассказе "Утро" (1931), например, ситуация забытого слова, возникающая у Хармса неоднократно, мотивируется беспрерывной сменой пробуждений и засыпании, когда рассказчик перестает отличать реальность от сна. При этом каждое пробуждение и засыпание действует как амнезический шок: Передо мной лежала бумага, чтобы написать что-то. Но я не знал, что мне надо написать. Я даже не знал, должны быть это стихи, или рассказ, или рассуждение. Я ничего не написал и лег спать. Но я долго не спал. __________________ 41 Leiris Michel. Biffures. Paris: Gallimard, 1948. P. 41. 60 Глава 2 Мне хотелось узнать, что я должен написать. Я перечислял в уме все виды словесного искусства, но я не узнал своего вида. Это могло быть одно слово, а может быть, я должен был написать целую книгу. Я просил Бога о чуде, чтобы я понял, что мне нужно написать (ПВН, 442). Любопытно при этом, что одно из засыпании рассказчика сопровождается странным видением окна: Я лег на левый бок и стал засыпать. Я смотрю в окно и вижу, как дворник метет улицу. Я стою рядом с дворником и говорю ему, что, прежде чем написать что-либо, надо знать слова, которые надо написать (ПВН, 443). Засыпание связывается с процессом выметания, стирания. Метущий улицу дворник -- это персонаж, освобождающий сознание от знания. Отсюда и странное поведение рассказчика, обращающегося к дворнику с монологом о знании и письме. Может ли быть письмо из чистоты, незнания, белизны, в пространстве, очищенном от памяти и одновременно пространстве палимпсеста -- в окне? Колоссальная энергетика беспрерывно возобновляющегося и прерывающегося начала, столь типичная для хармсовской наррации, сродни принципу "алфавитности", то есть расщепления на первоэлементы, которые могут переставляться в любом возможном порядке и высвобождать в результате таких перестановок "силу". То, что амнезия связана с алфавитным принципом, явствует хотя бы из такой дневниковой записи Хармса 1932 года: Я открыл окно и смотрел в сад. <...> Было очень тихо и только под горой пели поезда. Сегодня я ничего не мог делать. Я ходил по комнате, потом садился за стол, но вскоре вставал и пересаживался на кресло-качалку. Я брал книгу, но тотчас отбрасывал ее и принимался опять ходить по комнате. Мне вдруг казалось, что я забыл что-то, какой-то случай или важное слово. Я мучительно вспоминал это слово, и мне даже начинало казаться, что это слово начиналось на букву М. Ах нет! совсем не на М, а на Р. Разум? Радость? Рама? Ремень? Или: Мысль? Мука? Материя? Нет, конечно, на букву Р, если только это слово! Я варил себе кофе и пер слова на букву Р. О, сколько слов сочинил я на эту букву! Может быть, среди них было и то, но я не узнал его, я принял его за такое же, как и все другие. А может быть, того слова и не было (ГББ, 95-96). Поведение Хармса в данном случае напоминает поведение некоторых из его собственных персонажей, например такого рассказа: Один англичанин никак не мог вспомнить, как эта птица называется. -- Это, -- говорит, -- крюкица. Ах нет, не крюкица, а кирюкица. Или нет, не кирюкица, а курякица. Фу ты! Не курякица, а кукрикица. Да и не кукрикица, а кирикрюкица. Хотите я расскажу вам рассказ про эту крюкицу? То есть не крюкицу, а кирюкицу. Или нет, не кирюкицу, а курякицу. Фу ты! не курякицу, а кукрикицу. Да не кукрикицу, а кирикрюкицу! Нет, опять не так! Курик-рятицу? Нет, не курикрятицу! Кирикрюкицу? Нет, опять не так! Окно 61 Забыл я, как эта птица называется. А уж если б не забыл, то рассказал бы вам рассказ про эту кирикуркукукрекицу (Х2, 76). То, что Хармс делает героя текста англичанином, иронически отсылает, вероятно, и к собственной его англомании, и, конечно, в первую очередь к Льюису Кэрроллу, к сцене из второй книги "Алисы", где она попадает в лес, "где нет никаких имен и названий": По крайней мере, -- подумала Алиса, ступив под деревья, -- приятно немножко освежиться в этом... как его? Ну, как же он называется^... \ Она с удивлением заметила, что никак не может вспомнить нужного слова. -- Когда спрячешься под... ну, как же их?.. под... этими... -- Она погладила дерево по стволу. -- Интересно, как они называются^. А может, никак? Да, конечно, никак не называются!42 У Хармса ситуация сходная, но одновременно и иная. Лес Кэрролла состоит из вполне представимых объектов, которые "потеряли" имена. У Хармса же есть один "предмет", который никак не представлен. Его явление, его репрезентация сами зависят от называния. Рассказ про "кирюкицу" невозможен потому, что имя все время ускользает через безостановочно действующую алфавитную машину перестановок. Идентичность объекта при этом не высветляется называнием, а стирается им. Одно слово вытесняется другим. Блокировка наррации связана с перестановками букв, которые каждый раз приобретают новый порядок именно в силу амнезии. То, что мы имеем здесь дело с проявлением энергии алфавита, прежде всего выражающейся в уничтожении нарративности или ее судорожном прерывании, подтверждается также и тем, что в письме Поляковской, которое бьшо в отрывках приведено выше, воспроизводится та же ситуация: писатель садится за стол, старается что-то написать, но ничего не может из себя выжать. Он судорожно пытается вспомнить какое-то ускользающее слово, которое в конечном счете Хармс уподобляет... звезде, хотя по уже описанной причине не может назвать звезду звездой. Эта ситуация насильственной "алфавитной" амнезии явственно вписывается в монограмматическую ситуацию с окном. Окно, кстати, мелькает и в наборе слов, которые производит Хармс, мучающийся выбором между М и Р: "рама". 7 Вдумаемся еще раз в описанную ситуацию. Что блокирует производство текста, линейного дискурса, континуума? Селекция в некоторых случаях может без труда проецироваться на ось комбинации (если использовать термины Якобсона). Хлебниковское "Заклятие смехом" отчасти похоже на хармсовский текст про кукрицу. В нем происходит сходное движение вокруг некоего корневого ядра. Но это движение ________________ 42 Кэрролл Льюис. Приключения Алисы в стране чудес. Сквозь зеркало и что там увидела Алиса, или Алиса в Зазеркалье / Пер. Н. Демуровой. М.: Пресса, 1992. С. 193. 62 Глава 2 воспринимается как освобождение, как творчество par excellence, как нарастающее обогащение семантического ядра, а не его стирание, разрушение. У Хармса селекция никак не переходит в плавное развертывание оси комбинации. Происходит замирание в постоянном колебании между двумя возможными буквами -- М и Р. Иначе говоря, сама ситуация выбора, ситуация "селекции", которая порождается алфавитной изоляцией первоэлементов, удерживается. Хармс все время колеблется: либо Р, либо М. Это колебание и не позволяет речи начаться. То же самое происходит и в истории с забывчивым англичанином. Возникает ситуация "замороженной селекции". Ситуация эта, конечно, с максимальной полнотой выражается именно в монограмме, где все буквы сосуществуют, а прочтение слова оказывается почти невозможным. В языковой практике Хармса комбинирование элементов в цепочку блокируется как раз ситуацией беспрерывного чередующегося повторения: Р или М, М или Р. К тому же речь идет не просто о селекции, а об амнезической селекции. Она описывается Хармсом как невозможность "узнать" искомое слово. Впрочем, замечает Хармс, "а может быть, того слова и не было". Расхождение между "предметом" и именем, между невидимым, умозрительным и называемым переходит в постепенное стирание всякой репрезентации, в "дефигурацию", доведенную до конца. Витгенштейн в "Философских исследованиях" обсуждает проблему "видения аспектов", то есть обнаружения в одной и той же форме разных "фигур", а следовательно, и разных смыслов. Среди прочего он, в частности, обсуждает видение некоего письменного знака: Некий произвольный письменный знак -- скажем, такого вида -- я могу представить себе как вполне правильно написанную букву какого-то неизвестного мне алфавита. Или же это могла быть буква, написанная неверно, с тем или иным искажением: скажем, размашисто, по-детски неумело или же с бюрократическими завитушками. Возможны многообразные отклонения от правильного написания. -- Так, окружив ее тем или иным вымыслом, я могу видеть ее в различных аспектах. И тут есть тесное родство с "переживанием значения слова"43. Витгенштейн утверждает: для того чтобы увидеть разные "аспекты" одной графемы (как неправильно написанную знакомую букву или же букву неизвестного алфавита), ее следует окружить различными вымыслами, нарративами. У Хармса ситуация как бы вывернута наизнанку -- чередование аспектов (то Р, то М) делает невозможным выработку вымысла. Такое чередование содержит в себе мощный импульс разрушительной энергии. Любопытно, что это "замораживание селекции" происходит вокруг двух букв: М и Р. Эти буквы соседствуют внутри писательского псевдонима и создают согласную основу его имени -- ХаРМс. Кроме того, _______________ 43 Витгенштейн Людвиг. Философские работы / Пер. М. С. Козловой и Ю. А. Асеева.Ч. 1. М.: Логос, 1994. С. 296-297. Окно 63 МиР составляют согласную основу слова "Мир", о котором у Хармса есть рассказ. Рассказ называется "Мыр" и еще будет рассматриваться мной в ином контексте. В данном случае, однако, следует привести некоторые цитаты из этого текста, непосредственно связанные с алфавитной фрагментацией и дефигурацией. Текст этот вновь вводит мотив невидимого "предмета": Я говорил себе, что я вижу мир. Но весь мир был недоступен моему взгляду, и я видел только части мира. И все, что я видел, я называл только частями мира. <...> И вдруг я перестал видеть их, а потом и другие части. И я испугался, что рухнет мир. Но тут я понял, что я не вижу частей по отдельности, а вижу все зараз. Сначала я думал, что это НИЧТО. Но потом понял, что это мир, а то, что я видел раньше, был не мир. <...> Но только я понял, что вижу мир, как я перестал его видеть (ПВН, 313--314). В самом общем смысле речь идет об исчезновении "предмета" в момент обретения им имени. Но рассказ существует на нескольких уровнях, один из которых -- алфавитный. Видеть части означает также видеть буквы. Первая стадия зрения -- чередование частей (М и Р), затем эти части начинают пониматься как части целого, как части "МиРа". Но поскольку части вытесняют друг друга, мир воспринимается как "ничто", как чистый продукт "дефигурации". Поэтому увидеть "Мир" означает осуществить взаимную аннигиляцию чередующихся частей, его первоэлементов. Фигура, возникающая в итоге этого странного процесса, не может быть видна -- она результат стирания составляющих ее частей, она амнезическая фигура. Но именно в виде стертой амнезической неназываемой фигуры и предстают мир, бог, звезда. Они фигуры невидимого, возникающие в результате дефигурации. То, что Р и М являются "частями" имени Хармса, вводит внутрь самого имени такой же процесс дефигурации, отчасти отражающийся в постоянной, навязчивой смене писательских псевдонимов, заставляющей вспомнить об аналогичной практике дефигурации и стирания у Кьеркегора. Смена псевдонимов у Хармса означает, что он сам в данный момент не присутствует в тексте, что он "стерт", что он замещен иным лицом. Речь, по сути дела, идет о включении автора в затеянную им самим игру перестановок. Кьеркегор объяснял необходимость псевдонимов тем, что никто не в состоянии достичь того, что он называл состоянием "актуальности". Иными словами, речь идет о невозможности выражать себя "здесь и теперь" в качестве собственного "я". Кьеркегор пояснял: ...человек не существует целиком как личность, актуальность не может полностью овладеть им. Никто не говорит "я". Один человек говорит от лица столетия, другой -- от лица публики, третий -- от лица науки, иной говорит с точки зрения официальной, и всюду жизни их гарантированы традицией, согласно которой "другие" делают то же самое44. _______________ 44 Kierkegaard Seren. Papers and Journals: A Selection / Ed. by Aiastair Harmay. Harmondsworth: Penguin Books, 1996. P. 407. 64 Глава 2 Человек постоянно замещается другим. И это замещение фиксируется в смене имен. По мнению Валерия Подорога, такая смена имен позволяет Кьеркегору занимать нейтральную позицию, сохранять дистанцированность по отношению к себе самому. В результате события, описанные в тексте, отторгаются от индивидуальной психологии и удерживаются "в качестве идеальной экзистенциальной формы". В пределе речь идет о повествовании, в которое вписана смерть: Псевдонимия была бы невозможна без нового понимания смерти. Действительно, разве не об этом говорит запрет Киркегора на произнесение собственного имени: имя не может быть произнесено, поскольку оно принадлежит экзистенциальному переживанию события, где не существует субъекта переживания. Поэтому знак смерти есть знак, который относим к субъекту, вступающему в экзистенциальные измерения события, и смерть более не понимается как "конец всего", но как знак, указывающий на возможность перехода в иную интенсивность жизни. Киркегор говорит об "идеальности" смерти...45 У Хармса перестановки букв, смена псевдонимов, чехарда смертей его персонажей и легкость их взаимозаменяемости, безусловно, взаимосвязаны. Дефигурация -- это процедура, связанная со смертью, вписанной в текст, так же как и установка Хармса на преодоление временного измерения текста, его коллапсирование во вневременную точку. Морис Бланшо показал, до какой степени писательский труд связан с опытом смерти. Писать -- значит отказываться от себя, забываться, расстворяться в чужом, обрекать себя на одиночество, в котором исключается временное измерение человеческого существования46. Все это в той или иной мере проступает в практике забывания (забывания себя) и работе "алфавитных машин", действующих как бы без воли автора, вне его психики. Литературное событие, таким образом, не становится событием индивидуального авторского сознания, но оказывается результатом внешнего по отношению к нему функционирования вневременного пространства амнезии. Псевдоним идеально выражает такое безличное функционирование текста, в котором "мир" возникает через перебор элементов и тут же исчезает вместе с субъектом. 8 Любопытно, между прочим, что основу ряда слов, которые как бы автоматически ассоциируются с буквами, составляет чередование Р и М: Разум, Рама, Ремень... А то, что слово "мир" внутренне монограмматично для Хармса (оно и читается как "М и Р"), подтверждается и записью в дневнике: "Весь мир -- окно -- Эстер" (ГББ, 101). Еще раз вглядимся в отношение имен Эстер и Рая, как они вписаны в "окно". Эстер -- звезда, в нем звучит некое высказывание, ус- __________________________ 45 Подорога Валерий. Выражение и смысл. М.: Ad Marginem, 1995. С. 94. 46 См., например: Blanchot Maurice. La solitude essentielle et la solitude dans le monde // L'Espace litteraire. Paris: Gallimard, 1955. P. 341--344. Окно 65 кользающее от нас потому, что оно скрыто именем: "есть Р". Эстер означает утверждение Р, а следовательно, оно содержит в себе и самоотрицание, потому что Р -- это Рая. Утвердительная форма имени есть стирание его самого, его замещение. В слове "мир" или "мыр" мы имеем одновременное соприсутствие или чередование элементов. При этом существование их дается через соединительный союз "и" именно как сосуществование, как "бытие с" (Mitsein). Для Хармса очень существенна эта двойственная форма сосуществования -- "там" и "тут", "вот и "вут" и т.д. (об этом подробнее ниже). Характерный пример такого "двойственного" бытия -- девятый "случай" серии -- "Сундук". Здесь рассказывается, как "человек с тонкой шеей" забирается в сундук, начинает задыхаться в нем и наблюдать "борьбу жизни и смерти". Эта борьба понимается как чередование бытия и небытия. Смерть постоянно отменяется жизнью, жизнь смертью. В конце концов их чередование переходит в некое мерцание, которое может быть обозначено как "пауза", как состояние неразличимости элементов. Это состояние оказывается принципиально неописываемым: Ой! что же это такое? Сейчас что-то произошло, но я не могу понять, что именно. Я что-то видел, или что-то слышал!.. Ой! опять что-то произошло! Боже мой! <...> А это еще что такое? (ПВН, 363) "Событие" тут располагается вне субъективности. Субъект не может его пережить, оно как бы существует вне его самого, в области действия автономной словесной машины. Человек с тонкой шеей не может описать происходящее в принципе по той же причине, по какой Хармс не мог вспомнить и записать "слово". Но в данном случае чередуются не буквы, не согласные, а состояния бытия и небытия, создающие "паузу" в бытии и паузу в дискурсе. Смысл этой паузы более сложен, чем просто неопределенность. Эмиль Бенвенист показал, что в языке за глаголом "быть" скрываются два различных слова: ...одно из них -- "связка", грамматический показатель тождества; другое -- полнозначный глагол. Эти два слова сосуществовали и всегда могут сосуществовать, будучи совершенно различными. Но во многих языках они слились47. Бенвенист показал, что глагол "быть" -- в смысле "существовать" -- в индоевропейских языках чаще всего связан с лексемой "es-". При этом функция выражения тождества часто закреплена (как в назывных предложениях) за паузой, нулевой морфемой. Деррида показал, как в результате этого смешения постепенно складывается сильное, в действительности едва ли преодолимое искушение рассматривать возрастающее значение формальной функции связки как про- ______________ 47 Бенвенист Эмиль. Общая лингвистика. М.: Прогресс. С. 203. 66 Глава 2 цесс выпадения, абстрагирования, упадка, выхолащивания семантической полноты лексемы "быть" и всех иных лексем, которые таким же образом подверглись усечению или замещению48. В высказывании Хармса: "Весь мир -- окно -- Эстер" -- особенно хорошо видно это смешение "связки" и глагола существования. Эстер ("есть Р") -- не что иное, как демонстрация исчезновения "есть" в нулевой связке. В нарративной форме смешение между тождеством и существованием очевидно и в "Сундуке". Хармс утверждает, что мир тождественен окну, а окно тождественно Эстер, но за указанием на тождественность проступает указание на присутствие. Окно производит некую компрессию текста во времени, которая также прочитывается как утверждение некоего вне-темпорального момента -- теперь, момента присутствия. Тот факт, что Р и М вытесняют друг друга, одновременно отсылает и к тождественности (М функционально тождественно Р), и к бытийности (М либо вытесняет собой Р из бытия, либо "событийствует" с ним). То, что человек с тонкой шеей из "Сундука" не может говорить, связано с нарушением процедуры установления языковых эквивалентностей (тождественности), но этот процесс оказывается и выражением метафизической взаимосвязи бытия и небытия, жизни и смерти. То же самое можно сказать о самом имени Эстер: здесь утверждение бытия49 (ср., например, с испанским глаголом, выражающим существование, -- estar) сейчас же подключается к игре буквенных эквивалентностей -- Эстер тождественна Рае. И наконец, важно то, что "связка" выражает абстрагирование, своего рода провал бытия, его ослабление, некий процесс кенозиса, опустошения бытия. В этом смысле окно -- это провал, пауза, связка -- это место установления знаковых, буквенных тождественностей, в которых бытие ослаблено. Это место провала, "выпадения" бытия, как об этом говорит Деррида. 9 "Дефигурация" неотделима от этой языковой связи тождественности и бытия. Она не просто "стирает" из памяти, ослабляет бытие, она нарушает сходство, разрушает видимость и тем самым создает крайнюю неопределенность в отношениях тождественности. Рая и Эстер могут подменять друг друга, потому что как бы не имеют лица, они дефигурированы. Ситуация тождественности оказывается ослабленной. Силовой, энергетический аспект "дефигурации", как я уже упоминал, был описан и проанализирован Полем де Маном50. Де Ман гово- _______________ 48 Derrida Jacques. The Supplement of Copula: Philosophic before Linguistics // Margins of Philosophy. Chicago: Chicago University Press, 1982. P. 203. 49 В древнееврейском Эстер связывается также с глаголом esthel -- покрывать, скрывать. Утверждение в этом имени сочетается с сокрытием. Выражаю благодарность за указание на этот "скрытый" смысл имени Ираду Кимхи. 50 Man Paul de. Shelley Disfigured // The Rhetoric of Romanticism. New York: Columbia University Press, 1984. P. 93--124. Окно 67 рит о некой утвердительной, установительной силе языка (the positing power of language), которая каждый раз подвергается фигурации, вытеснению, забыванию, деформации. Часто дефигурация осуществляется через разрыв повествования в сложной механике рамочных конструкций. Речь идет о неких топологиях пространств, проваливающихся друг в друга, выворачивающихся друг в друга, подобно тому как предстают в разных аспектах или чередуются буквы в монограмме окна. Здесь уместно вспомнить современника Хармса, в той же степени, что и он, сосредоточенного на теме окна. Это Сигизмунд Кржижановский. В 1924 году он написал очерк "Московские вывески", в котором специально остановился на словах, вписывающихся в новый городской пейзаж и трансформирующих его. Эта семиотическая трансформация отражает общие изменения послереволюционной действительности, повальную "смену имен". Интересно, однако, то, что Кржижановский считает возможным описывать эту трансформацию в терминах перестановки букв и "окон": Слова, сделанные монограммически, например, ГДУВВ -- НОГТИ -- ЦИТ и т. д., будучи лишь сочленениями звуков, легко и расчленяемы, например, знаками звезды или серпа, скрещенного с молотом, на две (или более) буквенные группы: это значительно расширяет возможность графической композиции вывесочных слов51. Монограммирование, как и у Хармса, превращает слова и буквы в некие автономные геометрические значки, как будто путешествующие по городу и случайно сочленяющиеся с предметными формами. При этом Кржижановский сознательно подчеркивает роль новых "астрологических" знаков в этих превращениях -- звезды и серпа52. Кржижановский обнаруживает и иной тип городского монограммирования. Вывески вписываются в окна: Так, в окраинных пивных и чайных так называемая фрамуга, то есть расчлененная деревянными рамками на ряд квадратов верхняя полоса окна, обыкновенно используется для вывесочной надписи: внутри каждого квадрата умещается по букве: таким образом, число стеклянных квадратов определяет длину слова. <...> Но стекла, как известно, в пивных лавках наименее долговечны. Понемногу стекольщикам приходится восстанавливать то тот, то этот квадрат внутри клеток фрамуги. Но звать маляра, вывесочного живописца, ради одной битой буквы не стоит, и внимательному глазу, если только систематически посещать окраины, открывается своеобразный процесс постепенного обезбукливания слов, написанных в фрамуги: "ЧАЙ" вдруг превращается в "АЙ"; "ПИВО" в "ПВО", а там и в "ВО"53. _______________ 51 Кржижановский Сигизмунд. Воспоминания о будущем. М.: Московский рабочий, 1989. С. 406. 52 В 1931 году Хармс в стихотворении "От знаков миг" тоже говорит о "нашествии геометрических знаков" (3, 39), среди которых, как и у Кржижановского, фигурирует звезда (в данном случае не Эстер): ...совершенно неслучайно значки вырабатываются правительствами. Пятиконечную звезду никто не станет вешать вверх ногами... (3, 40) 53 Кржижановский Сигизмунд. Воспоминания о будущем. С. 407. 68 Глава 2 Развал слов, их трансформация так или иначе связаны с их пребыванием на окнах -- своеобразных мембранах между внешним и внутренним. Превращение "чая" в "ай" особенно характерно, вывеска вдруг переводит письменную речь в устную. Но это "ай", конечно, намекает и на "рай", с потерянной первой буквой, так сказать, -- потерянный рай. Кржижановский размышляет по поводу выворачивания пространств в вывесках, делающего внешнее внутренним: ...поскольку вывеска переступает из двухмерности в трехмерность, она не уводит свои буквы и знаки от глаза, а ведет их навстречу глазу. <...> перспектива надвитринных картин вывернута наизнанку: не вовнутрь, а вовне54. Эта вывернутость вывесок "не вовнутрь, а вовне" сближает их с обратной перспективой икон (да и сама структура иконостаса напоминает плоскость окна). Понять это выворачивание вывески наружу можно как раз в контексте эволюции изобразительной перспективы, тем более что само по себе окно прочно связывается живописной традицией с утверждением линейной перспективы (окно постоянно фигурирует в пояснительных диаграммах, например у Дюрера, или в дефинициях линейной перспективы). Линейная перспектива навязывает изображению некую привилегированную точку зрения, точку зрения субъекта, расположенного вне картины. Как заметил Юбер Дамиш, линейная перспектива возникает как раз тогда, когда из мира изымается некая центральная точка, соотносимая с "истоком", с Богом. В тот момент, когда в физической картине мира начинает господствовать однородный и бесконечный пространственный континуум, живопись в порядке своеобразной компенсации восстанавливает наличие центральной точки, на сей раз приписывая ее местоположение глазу художника55. Таким образом, на фоне эстетической и эпистемологической реформы Нового времени обратная перспектива выступает как перспектива божественная, в которой центральная точка перенесена по ту сторону "окна" и обозначает символическое "местоположение" Бога, от которого движутся к человеку буквы, постепенно переходя из умозрительного мира в реальный и обретая объемность плоти. Обратная перспектива имеет еще одну важную сторону. Она как бы переводит буквы из двухмерного пространства в трехмерное. Этот эффект связан с тем, что буквы на витрине "движутся" на зрителя и само это движение вписывает в графы объем. Переход из низшей системы измерений в высшую всегда сопровождается движением, потому что фигура высшего порядка (куб) является результатом движения в пространстве фигуры низшего порядка (квадрата). Буквы вывески движутся на зрителя уже потому, что плоскость, на которой они зафиксированы, вертикальна, то есть поднята, сдвинута по отношению к традиционно горизонтальной плоскости листа. _________________ 54 Там же. С. 413. 55 Damisch Hubert. L'origine de la perspective. Paris: Flammarion, 1987. P. 71. Окно 69 Окно у Кржижановского -- это место трансформации тел. Тела здесь приобретают прозрачность и плоскостность графов, графы -- плотность и объемность букв. Во время второй мировой войны Кржижановский пишет "физиологические очерки" "Москва в первый год войны" и открывает всю серию очерком "Окна", в котором образ оконного письма, трансформирующего пространство и тела, выворачивающего внутреннее вовне, оформляется окончательно: Существует не слишком хитрая загадка: озеро стеклянно, а берега деревянны. Разгадка: окно. Но сейчас любое окно, глядящее на улицу Москвы, превратилось в загадку. Притом гораздо более хитрую и сложную, чем та, которая только что себя сказала. За бумажными иксообразно склеенными полосками живут некие двуного-двуруко-двуглазые иксы. Попросту заклейщики. Работа ножницами, руками и клеем -- это уже высказывание. Демаскировка психики. <...> На стеклянной ладони, хочешь не хочешь, проступают бумажные линии. Фенетрология получает старт. Пусть стекла теряют часть своей прозрачности, зато те, кто живут за их створками, делаются чуть-чуть прозрачны, доступны глазу и пониманию любого прохожего56. Икс Кржижановского -- это крест, это греческое "хи" и русское "ха", в силу случайности -- инициал Хармса. Окно здесь -- та же динамическая монограмма. 10 В 1931 году Хармс помещает в дневник любопытную запись, также связанную с окном: Прежде чЪм притти к тебЪ, я постучу въ твое окно. Ты увидишь меня въ OKHЪ. Потом я войду в дверь, и ты увидишь меня в дверяхъ. Потомъ я войду в твой домъ, и ты узнаешь меня. И я войду въ тебя, и никто кроме тебя, не увидитъ и не узнаетъ меня. Ты увидишь меня в окнъ. Ты увидишь меня въ дверяхъ (ГББ, 91). Эта запись, уснащенная старой орфографией, стилизована под некий библейский текст, скорее всего Песню Песней, где, кстати, имеется упоминание окна57. В этом фрагменте эротические элементы имеют и явное аллегорическое значение: "Я войду в тебя" -- означает также интериоризацию, превращение тела в слово, транссубстанциацию. Именно в этом контексте можно понимать и одно свойство старой орфографии в этом куске. Невидимая буква "Ъ.", возникающая в "окнЪ", имеет в своем _________________ 56 Кржижановский Сигизмунд. Воспоминания о будущем. С. 418. 57 "Друг мой похож на серну или молодого оленя. Вот, он стоит у нас за стеною, заглядывает в окно, мелькает сквозь решетку" (2, 9). 70 Глава 2 написании крест. Но крест возникает и от наложения горизонтальной перекладины окна на вертикальную черту, разделяющую дверь посередине. Зашифрованный в монограмме и решетке окна, наложенного на дверь, крест также оправдывает стилизацию фрагмента и отсылает к мотиву преображения. То, что кажется преходящим, плотским, тленным, обнаруживает через монограмму признаки вечности, атемпоральности. Окно как бы осуществляет переход в область трансцендентного. Не случайно Андрей Белый заметил: "вырезы в необъятность мы зовем окнами"58. В "Лапе" крест обнаруживается в небе там, где Хармс видит звезду: На небе есть четыре звезды Лебедя. Это северный крест. (2, 91) Хармс явно идентифицирует окно с выходом к богу, часто олицетворяемому солнцем. В стихотворении "Окно" (1931) Окно так характеризует себя: Я внезапно растворилось. Я дыра в стене домов. Сквозь меня душа пролилась. Я форточка возвышенных умов. (Т. 3. С. 16) Неделей позже Хармс пишет стихотворение "Окнов и Козлов", где Окнов, "встав на колени видит Бога в лицо" и где Окно с небольшими изменениями цитирует то же самое самоопределение. В ином фрагменте 1933 года Николай II садится "возле форточки" и обращается к солнцу: Ты -- царь. Я тоже царь. И мы с тобой два брата. Свети ко мне в окно, Мой родственник небесный. Пускай твои лучи войдут в меня как стрелы. (ПВН. С. 153) В июне 1931 года Хармс пишет еще один архаизирующий текст: На сиянии дня месяца июня говорил Даниил с окном слышанное сохранил и таким образом увидеть думая свет говорил солнцу: солнце посвети в меня проткни меня солнце семь раз... (Т. 3. С. 45) Хармс здесь цитирует книгу Даниила: ____________ 58 Белый Андрей. Окно в будущее. С. 131. Окно 71 Даниил <...> пошел в дом свой; окна же в горнице его были открыты против Иерусалима, и он три раза в день преклонял колена и молился своему Богу и славословил Его... (6, 10) Такой авторитетный комментатор, как Ефраим Урбах, показал, что эта сцена связана с ветхозаветным пониманием местопребывания Бога в Храме, его присутствием, Шохина (Shekhina)59. Окно в данном случае оказывается действительно метафорической локализацией Бога. Даниил просит продырявить его тело и дать ему отверстия для речи, дыхания, слушания и "свету окно глаза мои". Бог проникает в окно, как свет. Эта аллегория вполне соответствует христианской. Существует, например, традиционная символика Богоматери как окна, а Христа как света, который прошел сквозь это окно к людям60. Важная функция окна и бога -- проецировать на мир слова, буквы и геометрические формы. Несколько своих текстов начала 30-х годов Хармс начинает монограммой. "Вечерняя песнь к именем моим существующей" начинается с монограммы окна. В начале "Лапы" стоит то же окно, в которое вписана иная монограмма, как будто две буквы Ш пристроены одна под другой в центре "окна" к горизонтальной его перекладине. Тексты, начинающиеся с монограмм "окна", по-видимому, имеют особый характер. Они пишутся в режиме хотя бы частичного монограммирования образов в контексте обращения к трансцендентному. "Вечерняя песнь к именем моим существующей" -- архаизирующий пастиш древнего гимна. Она обращена к дочери "дочери дочерей дочери Пе". При этом "Пе" -- это слог, монограммированный в "окне", состоящем из наложенных друг на друга П и Е. Гимн Хармса говорит об открытии некоего нового зрения: Мать мира и мир и дитя мира су открой духа зерна глаз <...> дото памяти открыв окно огляни расположенное поодаль сосчитай двигающееся и неспокойное и отложи на пальцах а неподвижные те те неподвижные дото от движения жизнь приняв к движению рвутся и все же в покое спут... (Т. 2. С. 52) Образы ясновидения проходят в память через окно, которое пропускает их через букву а -- первую букву алфавита, которую Хармс, по-видимому, олицетворял с Богом. Подвижность, то есть временное измерение, проникает в мир, проходя через неподвижное. Последнее понимается как буква, лишенная (как и бог) темпоральности. В дневнике Хармс несколько раз обращается к Алафу -- "алефу" -- первой __________________ 59 Urbach Ephraim Е. The Sages, Their Concepts and Beliefs. Cambridge; London: Harvard University Press, 1979. P. 58 60 Meiss Millard, Light as Form and Symbol in Some Fifteenth-Century Paintings // Meiss M. The Painter's Choice. New York: Harper and Row, 1976. P. 3--18. 72 Глава 2 букве еврейского алфавита (ГББ. С. 126, 127)61. Окно спрессовывает множественное в некую единицу (цифровое значение буквы "алеф"), предшествующую множественности. В другом "монограммированном" тексте -- "Лапа" -- вновь возникает окно. Здесь Утюгов говорит о движении крови "по жилам", превращающемся в пульсацию, которую можно сосчитать: ...в пульсе пао пуо по пеньди пюньди говорит бубнит в ухе по по по Я же слушаю жужжанье из небес в мое окно Это ветров дребезжанье миром создано давно (Т. 2. С. 101-102) Характерно это смешение звуков изнутри -- пульса -- и извне -- миром созданного дребезжания окна. Нерасчленимое дребезжание ветров в окне превращается в дискретность пульса. Окно опять выступает в качестве мембраны внешнего и внутреннего, мембраны, преобразующей континуальное в прерывистое, исчислимое. И далее Хармс вводит в текст образ одного из своих "учителей" -- Хлебникова, небесным всадником проезжающего на коне и говорящего: "Пульш пельш пепопей!" (Т. 2. С. 102). Явление Хлебникова чрезвычайно существенно для всего этого "заумного" текста. В его уста вкладывается звук "Пе", тот самый, который монограммирован в "Вечерней песне к именем моим существующей". Хлебников также участвует в процессе преобразования движения в пульсацию, а пульсации в текст -- пение. Хлебников понимал звуки как диаграммы движения в пространстве, как фиксацию движения в невидимых графах, преобразуемых в пение. П, например, по его мнению, "означает рост по прямой пустоты между двумя точками, движение по прямому пути одной точки прочь от другой"62. Приведу хлебниковское определение смысла согласных звуков: Если собрать все слова, начатые одинаковым согласным звуком,то окажется, что эти слова, подобно тому, как небесные камни часто падают из одной точки неба, все такие слова летят из одной и той же точки мысли о пространстве. Эта точка и принималась за значение звука азбуки, как простейшего имени (Творения. С. 622). Эта дефиниция делает понятным смысл хлебниковского "монограм-мирования", имитирующего невидимую точку в пространстве, где, как в божественной полноте и невыявленности, существует все богатство смыслов. Смыслы эти проявляют себя в падении как манифестации точки. Имя для Хлебникова -- это звук, скрывающий за собой некий пространственный образ. При этом в большинстве случаев -- это образ движения и особенно часто -- падения (Л, напри- ____________ 61 О символике Алефа у Хармса см.: Герасимова Анна, Ники/паев Александр. Хармс и "Го-лем"//Театр. 1991. No 11. С. 48-49. 62 Хлебников Велимир. Творения. М.: Сов. писатель, 1987. С. 621. Окно 73 мер, -- это "падающее тело [которое] останавливается, опираясь на достаточно большую поверхность"63 и т. д.). Речь идет о понимании звука как своего рода падения, делающего слышимым в имени неслышимое в монограмме (в "алефе"). Монограмма манифестирует скрытый в ней смысл через падение. Окно поэтому как бы зашифровывает в себе падение. Вот почему в окно следует смотреть на падающие предметы. В своем падении они манифестируют то, что "спрятано" в окне. Они как бы выпадают изнутри наружу, делая слышимым звук, обнаруживая имя. _____________ 63 Там же. С. 629. Глава 3. ПАДЕНИЕ 1 Обратимся еще раз к ситуации, рассмотренной в предыдущей главе. Писатель пытается писать, но не может, потому что он не в состоянии вспомнить слова, мысли или жанр, в котором он собирается творить. Эта неоднократно повторенная ситуация интересна потому, что она касается генезиса текста. Текст возникает из забвения, из состояния стертости всех предшествующих знаков, из своего рода "белизны" памяти и бумаги. Такой взгляд на творчество вступает в противоречие с традиционными филологическими представлениями и литературной мифологией. Согласно бытующим представлениям, возникновению текста что-то предшествует. У текста предполагается источник -- это может быть текст, "повлиявший" на писателя. Предшествование предполагается и мифологией "вдохновения", как бы подключающего литератора к некоему метафизическому источнику, из которого в душу пишущего изливается "ток". Классическое определение вдохновенного рапсода в платоновском "Ионе" гласит: ...но ради того бог и отнимает у них рассудок и делает их своими слугами, божественными вещателями и пророками, чтобы мы, слушая их знали, что не они, лишенные рассудка, говорят столь драгоценные слова, а говорит сам бог и через них подает свой голос1. Речь поэта -- это просто трансляция предшествующей ей речи бога. Сама идея вдохновения интересна тем, что она предполагает длительность в любой дискурсивной деятельности, отмеченной "вдохновением". Дискурс сам предстает как временная линейность, он истекает во времени, и уже хотя бы в силу этого он предполагает некое предшествующее его появлению движение, существование до собственно высказывания, динамику линеарности и континуальности. Дискурс проявляется на волне своего рода инерции. Классическое для русской литературы описание вдохновения в пушкинской "Осени" построено как раз на мотивах динамики и тече