Вот он поднял голову, посмотрел на скалы и снова крикнул, подражая чайке. Не переставая смеяться, Дона встала во весь рост, вскинула над головой руки и закричала. Он тут же подплыл к ней и помог перебраться на борт. Он ни о чем не спрашивал ее. Она тоже молчала, глядя, как он осторожно выводит лодку из полосы прибоя. По подбородку у нее текла кровь, одежда промокла, но она не обращала на это внимания. Лодка плясала на крутых волнах, в лицо летели соленые брызги, смешанные с дождем. Неожиданно где-то позади блеснул свет, затем раздался пушечный выстрел и что-то плюхнулось в воду ярдах в десяти перед ними. Пьер Блан ухмыльнулся во весь рот и еще сильней налег на весла, держа курс на <Удачливый>, который на всех парусах летел им навстречу. Снова вспыхнул свет, снова ударил оглушительный выстрел, сопровождаемый на этот раз треском ломающегося дерева. Дона не успела заметить, куда попало ядро. Она разобрала только, что с корабля перекинули канат, подтащили их к борту, затем чьи-то руки подхватили ее и подняли вверх; она увидела смеющиеся лица матросов, черный водоворот, бурлящий за спиной, и лодку, медленно погружающуюся в пучину... Француз стоял у штурвала; на подбородке его тоже краснела ссадина, волосы растрепались, рубашка промокла насквозь. Они посмотрели друг на друга и улыбнулись. В ту же минуту он крикнул: --Падайте! Сейчас выстрелит пушка! Измученная, продрогшая, не чувствуя под собой ног от усталости, она упала на палубу, зная, что самое страшное уже позади и что они снова вместе. Ядро шлепнулось в воду, не долетев до корабля. --Поберегите порох, ребята! -- рассмеялся француз. -- Теперь вам до нас не добраться. А коротышка Пьер Блан, встряхнувшись всем телом, как промокшая дворняга, свесился за борт и показал форту нос. <Удачливый> круто накренился и скользнул вниз по волне; паруса забились и затрепетали, сзади послышались крики и кто-то из преследователей выпалил по кораблю из мушкета. --А вот и ваш приятель, Дона, -- проговорил француз. -- Ну-ка, посмотрим, хорошо ли он умеет стрелять. Он пробрался на корму и, подойдя к перилам, глянул вниз: передняя лодка была уже совсем близко, Рэшли свирепо уставился на него, а Годолфин снова вскинул к плечу мушкет. --Смотрите, смотрите! -- воскликнул вдруг Рэшли. -- У них на борту женщина! В этот момент Годолфин выстрелил. Пуля просвистела у Доны над головой. Новый порыв ветра накренил корабль, и она увидела, что за штурвалом стоит Пьер Блан, а француз застыл у борта с подветренной стороны и, посмеиваясь, смотрит на лодку. Корабль снова нырнул вниз. Француз перевесился через перила -- в руке его блеснула шпага. --Приветствую вас, господа, -- крикнул он, -- и желаю скорейшего возвращения в Фой-Хэвен. Но прежде чем мы расстанемся, позвольте взять у вас небольшой сувенир на память. И с этими словами он протянул руку, сбил шляпу с головы Годолфина и, подцепив концом шпаги его пышный парик, торжествующе поднял его в воздух. Годолфин, лысый, как новорожденный младенец, с выпученными от ярости глазами и побагровевшим лицом, плюхнулся обратно в лодку, уронив на сиденье свой мушкет. Налетевший шквал обрушил на корабль потоки дождя и скрыл лодку из глаз. Высокая волна, перехлестнув через борт, сбила Дону с ног и отбросила к шпигатам. А когда она наконец поднялась и, переведя дух, откинула упавшие на лицо волосы, лодок уже не было видно, мыс и форт остались далеко позади, а француз стоял на мостике и, улыбаясь, смотрел на нее. Парик Годолфина висел рядом с ним, на рукоятке штурвала. 14 Вдоль пролива, на расстоянии трех миль один от другого, медленно плыли два корабля. Первый -- яркий, легкий, словно устремленный вперед, к неведомым горизонтам, выглядел гораздо нарядней второго -- скромного торгового судна, послушно следовавшего за ним. Летний шторм, бушевавший целые сутки, наконец утих; на пронзительно- голубом небе не было видно ни облачка. Волны улеглись, море застыло в каком-то странном оцепенении, и только легкий северный бриз слегка шевелил бессильно повисшие на реях паруса. Из камбуза <Удачливого> потянуло запахом съестного, аромат жареного цыпленка, смешанный с соленым морским воздухом, прогретым горячими солнечными лучами, ворвался в окно каюты. Дона открыла глаза и сразу же почувствовала, что корабль больше не швыряет из стороны в сторону. Дурнота прошла, но ее место занял голод, мучительный и неодолимый. Она потянулась, зевнула, ощущая приятную легкость во всем теле, и тут же выругалась сквозь зубы, припомнив самое забористое ругательство из репертуара Гарри: так значит, ее все-таки укачало, значит, она все-таки проиграла пари. Она подняла руки, проверяя, на месте ли серьги, и вдруг с ужасом осознала, что лежит совершенно раздетая, накрытая одним лишь одеялом, и платья ее нигде не видно. С тех пор как она, усталая, измученная и продрогшая, спотыкаясь, спустилась в каюту и, стянув с себя рубашку и брюки, скинув неуклюжие башмаки, забралась в теплую, уютную постель, мечтая только об одном: чтобы ей дали спокойно выспаться, -- прошла, казалось, целая вечность. Пока она спала, в каюте, как видно, кто-то успел побывать: окно, плотно закрытое на время шторма, было широко распахнуто, одежда ее исчезла, а вместо нее на стуле появился кувшин с горячей водой и полотенце. Выбравшись голышом из огромной кровати, в которой она провела не меньше суток, она взяла кувшин и начала умываться, размышляя о том, что капитан <Удачливого>, кто бы он ни был, явно не чуждался комфорта. Закончив свой туалет и причесавшись, она выглянула из окна: справа по борту виднелись мачты <Ла Муэтт>, залитые ярким солнечным светом. Снова аппетитно запахло жареным цыпленком. На палубе послышались чьи- то шаги. Дона торопливо юркнула в кровать и натянула одеяло до самого подбородка. --Вы уже проснулись? -- раздался из-за двери голос француза. Чувствуя, как сердце ее вдруг отчаянно забилось, она крикнула: --Да, входите! -- и откинулась на подушки. Он остановился на пороге, держа в руках поднос и с улыбкой глядя на нее. --Я проиграла пари, -- сказала она. --Знаю, -- ответил он. --Откуда? --Я заходил вас проведать, но не успел открыть дверь, как вы запустили в меня подушкой и велели убираться к черту. Она рассмеялась и покачала головой: --Неправда, сюда никто не заходил, я никого не видела. --Охотно верю. В том состоянии, в котором вы находились, мудрено было что-то разглядеть. Но не будем спорить. Вы проголодались? --Да. --Я тоже. Предлагаю пообедать вместе. Он принялся накрывать на стол. Она наблюдала за ним из-под одеяла. --Сколько сейчас времени? -- спросила она. --Около трех, -- ответил он. --А день сегодня какой? --Воскресенье. Боюсь, что вашему приятелю Годолфину не удастся послушать сегодняшнюю проповедь, разве что в Фой-Хэвене очень искусные парикмахеры. И он кинул выразительный взгляд на стену за ее кроватью. Она подняла голову и увидела висящий на гвозде парик. --Когда вы успели его повесить? -- рассмеявшись, спросила она. --Когда вы лежали с приступом морской болезни, -- ответил он. Она прикусила язык: Боже мой, какой позор, в каком виде он ее, должно быть, застал! Она подтянула одеяло еще выше и принялась следить за тем, как он расправляется с цыпленком. --Хотите крылышко? -- спросил он. Она кивнула, прикидывая, как бы усесться поудобней, чтобы одеяло не сползло. Наконец, улучив минутку, когда он отвернулся, чтобы откупорить бутылку, она приподнялась на подушке, накинула одеяло на плечи и старательно подоткнула его с боков. Он подошел к ней с тарелкой в руках и критически оглядел со всех сторон. --М-да, -- протянул он. -- Попробуем подыскать вам что-нибудь поинтересней. Как-никак <Удачливый> только что вернулся из Индии. Он вышел из каюты и склонился над большим деревянным сундуком, стоявшим у трапа. Подняв крышку, он вытащил из сундука шаль с яркими золотисто-алыми разводами и шелковой бахромой по краям. --Кто знает, возможно, эта шаль предназначалась для жены Годолфина, -- произнес он. -- В этом сундуке много занятных вещиц, если хотите, можете потом взглянуть. Он снова уселся за стол и, отломив куриную ножку, принялся ее обгладывать. Дона отпила глоток вина и посмотрела на него поверх бокала. --Подумать только, а ведь мы оба могли бы сейчас висеть на самом высоком дереве в парке Годолфина! --И висели бы, если бы ветер не подул с запада, -- ответил он. --А чем вы собираетесь заняться сегодня? --Я никогда не составляю планов на воскресенье. Следуя его примеру, она взяла крылышко обеими руками и начала с аппетитом есть. На палубе послышались звуки лютни и негромкое пение. --Скажите, вы всегда так дьявольски удачливы? -- спросила она. --Всегда, -- коротко ответил он, выкидывая за окно обглоданную ножку и приступая ко второй. Солнечные лучи заливали стол, за бортом лениво плескались волны. Они продолжали обедать, ни на минуту не забывая друг о друге и о долгом дне, ожидающем их впереди. --А матросы Рэшли недурно устроились, -- проговорил наконец француз, оглядываясь по сторонам. -- То-то они так сладко спали, когда мы поднялись на борт. --Сколько их было? --С полдюжины. --И что вы с ними сделали? --Привязали спина к спине, заткнули рты и посадили в лодку. Надеюсь, Рэшли быстро их обнаружил. --Как вы думаете, шторм может начаться снова? --В ближайшее время нет. Она откинулась на подушку, глядя на солнечных зайчиков, бегающих по стене. --Я рада, что испытала все это: и волнения, и тревогу, и опасности, но повторить это я, наверное, уже не смогла бы. Снова стоять под окном у Рэшли, прятаться на причале, бежать из последних сил через холмы -- нет, слава Богу, что все кончилось! --Для простого юнги вы справились очень неплохо. Он быстро взглянул на нее и отвернулся, а она опустила глаза и принялась теребить бахрому на шали. Пьер Блан продолжал наигрывать на лютне. Это был все тот же веселый, переливчатый напев, который впервые донесся до нее с борта корабля, стоящего в ручье неподалеку от Нэврона. --Долго вы еще намерены оставаться на <Удачливом>? -- спросила она. --А вы уже соскучились по дому? --Нет, но... Он встал из-за стола и, подойдя к окну, посмотрел на <Ла Муэтт>, замершую в двух милях от них. --Обычная история, -- сказал он. -- На море всегда так: то шторм, то затишье. Будь ветер хоть немного покрепче, мы давно уже добрались бы до Франции. Надеюсь, к ночи погода улучшится. Он остановился у окна и, засунув руки в карманы штанов, принялся насвистывать в лад песенке Пьера Блана. --И что вы будете делать, если она улучшится? --Поплывем к берегу. Часть матросов останется на <Удачливом> и отведет его в порт. А мы с вами опять пересядем на <Ла Муэтт>. Она снова начала теребить бахрому на шали. --А потом? --Вернемся в Хелфорд. Разве вы не хотите увидеться с детьми? Она молчала, разглядывая его спину, широкие плечи, затылок... --В ручье, наверное, по-прежнему кричит козодой, -- проговорил он. -- Может быть, на этот раз мы его наконец увидим. А если повезет, то встретим и цаплю. Я ведь так и не успел ее нарисовать. --Да, конечно, -- пробормотала она. --Да и рыба в реке, я думаю, еще не перевелась. Мы обязательно должны съездить на рыбалку. Пьер Блан допел последний куплет и замолчал, слышался только плеск волн за бортом. На <Удачливом> пробили склянки, через секунду донесся ответный сигнал с <Ла Муэтт>. Спокойная гладь моря искрилась под лучами солнца. Все замерло. Воцарилась полная тишина. Француз отошел от окна и сел на край кровати, продолжая негромко насвистывать. --Блаженные часы отдыха! -- произнес он. -- Отрадное время для пирата! Битва закончена, все волнения остались позади. Можно спокойно насладиться победой, на время забыв о потерях. Итак, впереди у нас долгие полдня. Ветер установится только к ночи. Чем вы хотите заняться? --Может быть, искупаемся? -- предложила она. -- Вечером, когда станет прохладней. --Хорошо, -- согласился он. Снова наступила тишина. Дона следила за игрой солнечных зайчиков на потолке. --Я бы и сейчас с удовольствием искупалась, но, боюсь, моя одежда еще не успела высохнуть. --Наверняка не успела. --Может быть, если повесить ее на солнце, она подсохнет быстрей? --В любом случае не раньше, чем через три часа. Дона со вздохом откинулась на подушки. --А нельзя ли спустить лодку и попросить Пьера Блана съездить на <Ла Муэтт> за моим платьем? --Он спит, -- ответил француз. -- И остальные матросы тоже. Разве вы не знаете, что с часу до пяти у французов принято отдыхать? --Нет, -- отозвалась она, -- я никогда об этом не слышала. Она закинула руки за голову и прикрыла глаза. --Англичане не спят днем. Очевидно, это типично французская привычка. Так чем же нам все-таки заняться? Он посмотрел на нее, и на губах его промелькнула улыбка. --Если бы вы жили во Франции, -- ответил он, -- вы знали бы, чем нам заняться. Хотя, возможно, это тоже типично французская привычка. Она не ответила. Он наклонился, протянул руку и осторожно вытащил сережку из ее левого уха. 15 Дона стояла у штурвала <Ла Муэтт>. Корабль несся вперед, зарываясь носом в длинные зеленые валы, брызги перелетали через борт и разбивались о палубу. Белые тугие паруса пели над ее головой. Она с наслаждением вслушивалась в звуки, ставшие для нее привычными и родными: скрип тяжелых блоков, звон натянутых тросов, гудение ветра в снастях, голоса, смех и шутки матросов, которые работали на нижней палубе, то и дело поглядывая на нее и по-детски наивно стараясь заслужить ее одобрение. Солнце припекало ее непокрытую голову, соленые брызги оседали на губах, от нагретых досок шел терпкий запах смолы, влажных канатов и свежей морской воды. <Все это только краткий миг, -- думала Дона, -- все это пройдет и канет в вечность, ибо вчерашний день не принадлежит нам, он -- добыча прошлого, а завтрашний таит в себе неизвестность, которая в любую минуту может обернуться бедой. И только сегодняшний день по-настоящему наш, только этот миг, и это солнце, которое светит нам с неба, и этот ветер, и это море, и эти люди, поющие на палубе... И мы должны сберечь этот день, сохранить его навсегда, потому что это день нашей жизни, день нашей любви и только он важен в том мире, который мы создали для себя и который стал нашим убежищем>. Она посмотрела на француза: он лежал на палубе, закинув руки за голову и зажав в зубах трубку, глаза его были закрыты, по лицу, освещенному солнцем, время от времени пробегала улыбка. Она вспомнила сегодняшнюю ночь и теплоту его тела и почувствовала жалость к тем несчастным, которые не умели радоваться любви, оставаясь холодными, робкими и неуверенными в объятиях друг друга, которые не знали, что страсть и нежность неразделимы, как две части одного упоительного целого, что из пылкости рождается ласка, а молчание может быть разговором без слов, что в любви нет места для стыда и сдержанности, и мужчина и женщина, которые хотят обладать друг другом, должны забыть о глупых предрассудках, разрушить все барьеры, и тогда все, что происходит с одним, мгновенно отзовется в другом, повторяясь в каждом жесте, в каждом движении, в каждом чувстве. Штурвал в ее руках дрогнул, корабль накренился под ветром, и она подумала, что все это: и вольный бег корабля, и белизна парусов, и плеск волн, и соленый запах моря, и свежесть ветра, дующего в лицо, -- все это тоже отражение их любви, отражение силы и радости бытия, которые могут заключаться в самых простых, самых обыденных вещах, таких, как еда, питье, сон, становящихся важными и значительными, если они делят их друг с другом. Он открыл глаза, посмотрел на нее, вытащил изо рта трубку и с силой выбил ее о палубу, так что пепел разлетелся по ветру. Затем встал, потянулся, полный спокойной, блаженной лени, и, подойдя к ней, положил свои руки поверх ее на штурвал. И оба замерли, глядя на небо, на море и на паруса. Берег Корнуолла тонкой полосой лег на горизонте, первые чайки с приветственными криками закружились вокруг мачт, а это значило, что вскоре с дальних холмов потянет запахом трав, солнце опустится ниже, Хелфорд распахнет перед ними свои широкие берега и закат бросит на воду золотые и алые блики. С пляжей, прогретых за день, повеет теплом, река, напоенная приливом, станет прозрачной и полноводной. Они увидят песчанок, снующих по камням, и сорочаев, задумчиво застывших на одной ноге в мелких заводях, а когда поднимутся вверх по течению и дойдут до ручья, их встретит неподвижная, словно погруженная в сон, цапля. При их приближении она встрепенется и, расправив большие крылья, плавно и бесшумно заскользит прочь. После ослепительного солнечного света и неумолчного плеска волн река покажется им тихой и безмятежной, а деревья, тесно сгрудившиеся по берегам, -- приветливыми и манящими. В лесной чаще, как он и обещал, прокричит козодой; плеснув хвостом, выпрыгнет из воды рыба; голоса и запахи летнего вечера обступят их со всех сторон, и они побредут вдвоем в глубь леса, туда, где зеленеет папоротник и расстилается густой мох. --А что, если нам разжечь сегодня костер и поужинать у ручья? -- словно прочитав ее мысли, спросил он. --Да, да, -- подхватила она, -- у пристани, там, где и прошлый раз. Прижавшись к нему, она смотрела на узкую полоску берега, становящуюся все ясней и отчетливей, и думала о том первом ужине, приготовленном ими у костра, и о неловкости, которая сковывала тогда их обоих. Теперь, когда они наконец обрели друг друга и любовь их сделалась полной и безраздельной, неловкость и страх исчезли, словно их и не было, а радость наполнилась новой силой. <Ла Муэтт> медленно двигалась к берегу, совсем как в тот вечер, казавшийся ей теперь таким далеким, когда она, стоя на скалистом берегу, впервые увидела на горизонте очертания парусника и сердце ее сжалось от неясного предчувствия. Солнце село, чайки приветливо закружились над кораблем, начавшийся прилив подхватил его, и он, подгоняемый легким вечерним ветерком, плавно вошел в устье реки. За те несколько дней, что они провели на море, лес успел заметно потемнеть, холмы покрылись густой зеленью, а теплые летние ароматы, витающие вокруг, стали плотными и ощутимыми, как прикосновение ласковой руки. <Ла Муэтт> медленно плыла вперед, увлекаемая приливом. С берега поднялся кроншнеп и, просвистев, полетел к верховьям. Ветер стих; корабль остановился у входа в ручей; матросы спустили с борта шлюпки, привязали их перлинями к кораблю и, прежде чем ночные тени упали на воду, отбуксировали его на прежнюю стоянку. Глухо проскрежетала якорная цепь, корабль развернулся навстречу последней приливной волне и замер в глубокой заводи под сенью деревьев. И тогда на речной глади вдруг, откуда ни возьмись, показалась пара белых лебедей. Медленно, словно две горделивые ладьи, они проплыли вниз по течению, ведя за собой трех пушистых бурых птенцов, а позади них по воде тянулся длинный волнистый след. Корабль приготовился ко сну: палубы опустели, из камбуза запахло съестным, в кубрике послышался негромкий говор матросов. Внизу, у борта, уже стояла капитанская шлюпка. Вскоре и сам капитан вышел из каюты и окликнул Дону, которая ждала его на корме, облокотившись на перила и глядя на первую вечернюю звезду, мерцавшую над темным лесом. Они сели в шлюпку, и та, покачиваясь, понесла их вниз по течению, вслед за уплывшими лебедями. А еще через несколько минут на знакомой поляне замигал костер, затрещали сухие сучья. На этот раз на ужин была грудинка, хрустящая, румяная, сочная. Они ели ее руками вместе с золотистым хлебом, поджаренным здесь же, на костре. А потом сварили кофе, крепкий и горький, в кофейнике с изогнутой ручкой. Когда ужин закончился, он закурил трубку, а она уселась рядом, прислонившись к его коленям и закинув руки за голову. --И так может быть всегда, -- сказала она, глядя в огонь. -- И завтра, и послезавтра, и через год. В другом ручье, на других берегах, в любой другой стране -- стоит нам только захотеть. --Да, -- откликнулся он, -- стоит только захотеть. Но Дона Сент-Колам не может хотеть того же, чего хочет юнга. Она живет в ином мире. И, кто знает, может быть, именно в эту минуту она встает с кровати, чувствуя, что болезнь ее прошла и пора возвращаться к привычным домашним обязанностям. И она одевается и идет к детям, забыв о том чудесном сне, который ей только что приснился. --Нет, -- возразила она, -- я уверена, что Дона Сент-Колам еще не поправилась, что она по-прежнему мирно спит в своей кровати и видит сны -- самые сладкие сны, какие ей когда-либо снились. --Но ведь это всего лишь сны, -- проговорил он. -- Наступит утро, и ей придется проснуться. --Нет, -- запротестовала она, -- нет, нет! Пусть это будет всегда: и костер, и ночь, и ужин, который мы приготовили вдвоем, и твоя рука, лежащая у меня на сердце. --Ты забываешь, что женщины устроены иначе, чем мужчины, -- сказал он. -- Проще, примитивней. Они согласны странствовать, согласны играть в любовь и в приключения, но только на время. А потом наступает пора вить гнезда, и они не могут противиться инстинкту, который заставляет их заботиться о доме, наводить уют и высиживать птенцов. --Но птенцы подрастают, -- проговорила она, -- и покидают гнездо. И тогда их родители тоже могут сняться с места и обрести свободу. Он засмеялся, глядя на танцующие языки пламени. --Нет, Дона, -- сказал он, -- так не бывает. Представь себе, что я сейчас уплыву на <Ла Муэтт> и вернусь через двадцать лет. Кто встретит меня на пороге? Мой озорной юнга? Нет -- солидная, степенная дама, давно забывшая свои прежние фантазии. А я? Кем я стану тогда? Потрепанным морским волком с длинной бородой и жестоким ревматизмом, дряхлым стариком, не помышляющим уже ни о пиратстве, ни о вольной жизни. --Ты слишком мрачно смотришь на наше будущее, -- сказала она. --Я реалист, -- ответил он. --А если я уплыву сейчас с тобой и никогда больше не вернусь в Нэврон? --Это не выход, -- сказал он. -- Рано или поздно ты разочаруешься и станешь жалеть о прошлом. --Нет, -- возразила она, -- никогда! Пока мы вместе, я ни о чем не буду жалеть. --Может быть, -- ответил он. -- Но тебе, как и всем женщинам, необходимы семья, дети, домашний очаг. А раз так -- значит, конец нашим скитаниям, конец приключениям, и мне снова придется выходить в море одному. Нет, Дона, если женщина и может убежать от себя, то только на один день или на одну ночь. --Ты прав, -- сказала она, -- у женщин нет выхода. И поэтому в следующий раз, когда мы отправимся в море, я одолжу у Пьера Блана его брюки и снова стану твоим юнгой. И мы не будем больше мучиться из-за пустяков и забивать себе головы мыслями о будущем -- ты будешь нападать на корабли и совершать вылазки на побережье, а я, как примерный юнга, буду готовить ужин в каюте, стараясь не докучать тебе разговорами и не задавать лишних вопросов. --И сколько же это будет продолжаться? --Столько, сколько мы захотим. --Другими словами, столько, сколько захочу я. В таком случае можешь не сомневаться, это будет очень, очень долго. Я не намерен отпускать тебя ни завтра, ни послезавтра и уж тем более не сегодня. Огонь горел все слабей и слабей и вскоре совсем потух. Помолчав, она спросила: --Ты знаешь, какая сегодня ночь? --Да, -- ответил он, -- ночь летнего равноденствия, самая короткая ночь в году. --И я хочу, чтобы мы провели ее здесь, а не на корабле, -- сказала она. -- Потому что все меняется и ничто не остается прежним: ни мы, ни этот ручей, ни эта ночь. --Я знаю, -- ответил он. -- Разве ты не заметила, что я положил в шлюпку одеяла и подушку? Она посмотрела на него. Огонь догорел, и лицо его пряталось в тени. Не говоря ни слова, он встал, спустился к шлюпке, принес два одеяла и расстелил их под деревьями, у самого берега. Начался отлив. Вода медленно отступала, обнажая отмели. Легкий ветерок прошелестел в ветвях и стих. Козодои уже замолчали, морские птицы давно устроились на ночлег. Луна еще не вышла, над головой чернело высокое небо, внизу чуть слышно журчал ручей. --Завтра на рассвете, до того как ты встанешь, я наведаюсь в Нэврон, - - сказала она. --Хорошо, -- ответил он. --Я хочу поговорить с Уильямом, прежде чем проснется прислуга. Если с детьми все в порядке и меня никто не хватился, я вернусь сюда. --А потом? --Не знаю. Все зависит от тебя. Зачем загадывать заранее? Из этого, как правило, все равно ничего не выходит. --Тогда давай просто представим, как все может быть. Ты вернешься из Нэврона, мы позавтракаем вдвоем, сядем в шлюпку и поплывем вниз по реке. Ты будешь удить рыбу, и, надеюсь, на этот раз тебе повезет больше. --Да? Ты правда считаешь, что я смогу наловить много рыбы? --Посмотрим. Мы решили, что не будем ничего загадывать. --А когда нам надоест ловить рыбу, -- продолжала она, -- мы пойдем купаться. В полдень вода, наверное, будет уже достаточно теплой. А после купания еще раз перекусим и полежим где-нибудь на берегу. А потом начнется отлив и к реке прилетит цапля. Она будет бродить среди камней, рыться в иле, и ты сможешь ее нарисовать. --Нет, -- возразил он, -- цапля подождет. Сначала я хочу нарисовать своего юнгу. --А потом наступит следующий день, -- сказала она, -- а за ним еще один, и еще. И не будет ни прошлого, ни будущего, а только одно настоящее. --Ну а сегодня, -- сказал он, -- сегодня -- самая короткая ночь в году. И я не хочу, чтобы ты об этом забывала. --Я помню, -- ответила она. Позже, уже засыпая, она подумала о той Доне, которая когда-то, давным- давно, лежала на огромной кровати под пологом, одинокая, несчастная, ничего не знающая о ручье, бегущем в лесу, о корабле, застывшем в тихой заводи, и о мужчине, спящем на траве под деревьями. Она и не могла этого знать -- ей не было места в сегодняшнем дне, она осталась в прошлом. Но где-то, в далеком будущем, была еще и третья Дона, непохожая на первых двух, от которых ее отделяли десятилетия. Все, что происходило сейчас, было для нее только воспоминанием -- дорогим и бережно хранимым. Наверное, она многое забудет, эта третья Дона: и плеск волны на отмели, и черное небо над головой, и темную воду ручья, и шелест листьев в вышине, и тени, дрожащие под деревьями, и мягкий мох, и запах папоротника. Забудет их беседы, теплоту их рук и нежность ласк... Но никогда, никогда она не сможет забыть ту тишину, которую они подарили друг другу, тот покой и безмятежность, которые отныне наполняли их обоих. Проснувшись на следующее утро, она увидела, что между деревьями уже пробивается бледный свет, над ручьем встает туман и два лебедя, словно два белых призрака, медленно плывут по воде. Угли костра подернулись пеплом. Она взглянула на француза, крепко спавшего на траве, и подумала о том, что во сне все мужчины становятся удивительно похожи на детей. Лицо его разгладилось, заботы и думы отступили прочь, и он снова стал тем маленьким мальчиком, каким был когда-то. Поеживаясь от холода, она вылезла из-под одеяла и, встав босыми ногами на остывшие угли костра, проводила взглядом лебедей, исчезающих в тумане. Затем подняла с земли свой плащ, накинула его на плечи и двинулась по узкой извилистой тропинке, ведущей от пристани к Нэврону. Шагая по лесу, она пыталась воскресить в памяти прежнюю размеренную, упорядоченную жизнь. Дети, конечно, еще спят. Джеймс мирно посапывает в колыбельке -- щеки раскраснелись, кулачки крепко сжаты. Генриетта лежит, как всегда, ничком, разметав по подушке золотистые локоны. Рядом, широко раскрыв рот, спит Пру. Ну а Уильям, верный, преданный Уильям, зорко сторожит их покой, терпеливо поджидая хозяина и хозяйку. Туман постепенно рассеивался. За лесом на противоположном берегу реки засияла заря. Дона вышла на лужайку. Перед ней стоял Нэврон -- тихий, безмолвный, погруженный в дремоту. Окна были закрыты ставнями, но по крыше уже скользили первые утренние лучи. Она осторожно перебралась через мокрую, серебряную от росы лужайку, подошла к двери и подергала за ручку -- заперто. Постояв минуту, она направилась во внутренний двор, куда выходили окна Уильяма. Она решила вызвать его из дома и расспросить обо всем. Окно в его комнате было открыто, но штора не задернута. Она подождала, прислушиваясь, затем тихонько позвала: --Уильям! Уильям, это я! Никто не ответил. Она нагнулась, подобрала с земли камешек и бросила в окно. В ту же минуту из-за шторы показался Уильям. Он испуганно уставился на нее, словно не узнавая, потом приложил палец к губам и быстро отошел от окна. Дона стояла перед домом, чувствуя, как в сердце постепенно закрадывается тревога: лицо у Уильяма было бледное и изможденное, как будто он не спал несколько ночей. <Джеймс заболел, -- подумала она. -- Джеймс заболел и умер. Сейчас он выйдет и скажет, что Джеймс умер>. Она слышала, как он осторожно отодвинул засов, затем чуть-чуть приоткрыл дверь и впустил ее. --Что с детьми? -- воскликнула она, хватая его за рукав. -- Говори, они заболели? Он покачал головой и, оглянувшись на лестницу, снова приложил палец к губам. Она вошла в прихожую и огляделась. Сердце у нее упало -- она все поняла. Вокруг царил беспорядок, выдававший следы внезапного приезда: сюртук и хлыст, оставленные на стуле, шляпа, небрежно брошенная на пол, еще один хлыст и толстый клетчатый плед. --Сэр Гарри приехал, миледи, -- произнес Уильям. -- Вчера, поздно вечером. И с ним милорд Рокингем. Они скакали верхом от самого Лондона. Она молча смотрела на сюртук, висящий на стуле, а сверху, из спален, неслось звонкое, заливистое тявканье одного из спаниелей. 16 Уильям снова кинул взгляд наверх. Лицо его было бледно, маленькие глазки встревоженно блестели. Дона молча кивнула ему головой и на цыпочках прошла в гостиную. Уильям зажег две свечи и остановился, выжидательно глядя на нее. --Он что-нибудь сказал? -- спросила она. -- Зачем они приехали? --Я понял, что сэру Гарри надоело жить в Лондоне одному, миледи, -- ответил Уильям. -- И лорд Рокингем уговорил его приехать. Кроме того, его светлость, кажется, встретился в Уайтхолле с одним из родственников лорда Годолфина, который настоятельно советовал ему вернуться в Нэврон. Это все, что мне удалось выяснить из их беседы за ужином, миледи. --Да-да, -- задумчиво проговорила Дона, словно не слыша его последних слов, -- конечно же, это идея Рокингема. Гарри слишком ленив, чтобы самому решиться на отъезд. Уильям неподвижно стоял перед ней, держа в руке свечу. --А что ты сказал сэру Гарри? -- спросила она. -- Как тебе удалось удержать его перед дверью моей спальни? По лицу Уильяма пробежало подобие улыбки, он понимающе посмотрел на Дону. --Я был готов стоять до последнего, миледи, и, если понадобится, удержать его силой. К счастью, обошлось без этого. Как только господа сошли с коней, я сразу же объявил им о вашей болезни. <У миледи сильный жар, -- сказал я. -- Она уже несколько дней не встает с постели. Ей удалось задремать совсем недавно, и было бы крайне неосмотрительно со стороны сэра Гарри нарушать сейчас ее покой>. --И он подчинился? --Послушно, как ягненок. Сначала, правда, чертыхнулся и отругал меня за то, что я не послал за ним в Лондон. Но я сказал, что действовал по вашему приказанию, а вы запретили его извещать. А тут еще мисс Генриетта и мастер Джеймс прибежали из детской и стали рассказывать, какая серьезная болезнь с вами приключилась, а за ними спустилась Пру, страшно расстроенная тем, что вы не разрешили ей за вами ухаживать. Позанимавшись немного с детьми, сэр Гарри и лорд Рокингем изволили поужинать, затем прогулялись по саду и отправились на покой. Сэр Гарри занял голубую комнату, миледи. Дона улыбнулась и погладила его по руке. --Спасибо, Уильям, -- сказала она. -- Значит, ты всю ночь не спал и готовился к сегодняшнему утру. А если бы я не вернулась? --Как-нибудь выкрутился бы, миледи, хотя положение, что и говорить, было не из легких. --Ну а милорд Рокингем? Как он отнесся ко всему этому? --Мне показалось, что он огорчился, узнав о вашей болезни, миледи, но вслух ничего не сказал. Зато очень заинтересовался, когда Пру пожаловалась сэру Гарри, что мне одному разрешено заходить в вашу комнату. Я заметил, что после этих слов он посмотрел на меня с явным удивлением и даже, я бы сказал, с каким-то любопытством. --Ты не ошибся, Уильям. Лорд Рокингем действительно очень наблюдательный человек. Высматривать и вынюхивать -- его страсть. У него нос как у охотничьей собаки. --Да, миледи. --Ах, Уильям, ничего не планируй заранее, это всегда плохо кончается. Сегодня мы с твоим хозяином хотели позавтракать вместе у ручья, половить рыбу, искупаться, поужинать у костра, как в прошлую ночь. И вот -- все рухнуло. --Может быть, это ненадолго, миледи. Может быть, они скоро уедут. --Может быть. В любом случае нужно срочно связаться с <Ла Муэтт> и передать им, чтобы побыстрей выходили в море. --Мне кажется, миледи, до темноты кораблю не стоит трогаться с места. --Пусть капитан решает сам. Ах, Уильям, если бы ты знал!.. --Да, миледи? Но она только покачала головой и пожала плечами. Зато глаза ее говорили ясней всяких слов. И внезапно его ротик-пуговка дрогнул, он протянул руку и погладил ее по плечу, как если бы перед ним была Генриетта. --Не волнуйтесь, миледи, -- произнес он, -- все будет хорошо. Вы обязательно встретитесь. И этот его странный жест и неожиданное сочувствие, а также привычная домашняя обстановка, казавшаяся такой уютной после всех пережитых волнений, подействовали на нее так сильно, что она вдруг разрыдалась. --Извини, Уильям, -- проговорила она, чувствуя, как слезы неудержимо катятся по щекам. --Ну что вы, миледи. --Плакать глупо, я знаю. Глупо и бессмысленно. Но я ничего не могу с собой поделать: ведь всего несколько часов назад я была так счастлива! --Да, миледи. --У нас было все: и солнце, и ветер, и море... и нежность, которую мы дарили друг другу. --Понимаю, миледи. --И мы были счастливы, Уильям. А ведь это случается так редко. --Очень редко, миледи. --И поэтому я не буду больше плакать, как капризное дитя. Что бы ни случилось, прошлое все равно останется с нами. И никто не сможет его у нас отнять. Я всегда буду помнить дни, проведенные с ним, дни, когда я жила по-настоящему, впервые в жизни. А сейчас я пойду наверх, переоденусь и лягу в кровать. Через некоторое время ты принесешь мне завтрак, а когда я окончательно приду в себя, пригласишь сэра Гарри. Нужно узнать, надолго ли они приехали. --Хорошо, миледи. --И постарайся как можно быстрей связаться с кораблем. --Да, миледи. Они вышли из гостиной. Сквозь ставни уже пробивался утренний свет. Дона сняла туфли и босиком, накинув на плечи плащ, осторожно начала подниматься по той самой лестнице, по которой так весело сбегала пять дней назад. Всего-то пять дней -- а кажется, что прошла целая жизнь! Дойдя до голубой комнаты, она остановилась и прислушалась: из-за двери доносилось знакомое сонное ворчание Герцога и Герцогини и мерный храп Гарри. Когда-то эти звуки составляли одну из многих досадных мелочей, раздражавших ее и толкавших на безрассудные поступки. Теперь она слушала их спокойно: они принадлежали другой, прежней жизни, из которой она сумела вырваться. Она вошла в спальню и закрыла дверь. Воздух благоухал свежестью и цветами -- окно в сад было распахнуто, а у кровати стоял букет ландышей, недавно сорванных Уильямом. Она раздернула шторы, разделась и легла в кровать, прикрыв глаза руками. Ей представился француз, крепко спящий на берегу ручья. <Через несколько минут он проснется, -- думала она, -- протянет руку, чтобы обнять меня, и обнаружит, что рядом никого нет. Потом вспомнит о нашем уговоре, зевнет, потянется и с улыбкой посмотрит на солнце, встающее из-за деревьев. Потом поднимется, по привычке взглянет на небо, чтобы определить, какая будет погода, почешет ухо и, насвистывая, двинется к ручью. Добравшись вплавь до корабля, он окликнет матросов, надраивающих палубы. Один из них сбросит за борт веревочную лестницу, а второй сядет в лодку и пригонит от берега шлюпку с посудой и одеялами. А капитан тем временем спустится в каюту и, поглядывая из окна на воду, крепко разотрется полотенцем. Когда он оденется, Пьер Блан принесет ему завтрак. Он походит по каюте, подождет меня, но голод окажется сильней, и в конце концов он сядет за стол один. Позавтракав, он поднимется на палубу и станет смотреть на лес: не идет ли кто по тропинке?> Она ясно представила, как он стоит, облокотившись на перила, и набивает трубку, чувствуя приятную усталость после утреннего купания и думая о солнце, припекающем все сильней, о море, о предстоящей рыбалке. Может быть, в этот момент мимо корабля опять проплывут лебеди, и он, разломив кусок хлеба, примется швырять им крошки. Когда она наконец появится на тропинке, он поднимет голову и улыбнется, но не отойдет от перил, а будет все так же кормить лебедей, делая вид, что не замечает ее. <Боже мой, -- думала Дона, -- зачем я себя мучаю? Ведь все это напрасно, мы никогда больше не увидимся. Он уплывет к себе в Бретань, а я останусь здесь, в Нэвроне, и вечно буду терзаться этой болью, этой мучительной тоской, которая неизбежно сопутствует любви, как зло сопутствует добру, а уродство -- красоте>. Она лежала, закрыв глаза рукой, даже не пытаясь заснуть, а солнце поднималось все выше и выше, и лучи его все смелей врывались в окно. Вскоре после девяти Уильям принес ей завтрак. Он поставил поднос на столик возле кровати и спросил: --Хорошо отдохнули, миледи? --Да, -- солгала она, отщипывая виноградину от лежащей на подносе грозди. --Господа завтракают внизу, -- сообщил он. -- Сэр Гарри просил узнать, когда ему можно вас навестить. --Ничего не поделаешь, придется его принять. --Позвольте мне слегка задернуть шторы, миледи, чтобы свет не падал вам в лицо. Боюсь, что ваш цветущий вид насторожит сэра Гарри. --Ты находишь, что у меня цветущий вид? --Да, миледи, на редкость цветущий. --Представь себе, у меня ужасно болит голова. --Возможно, миледи, но не от простуды. --Я чувствую себя совершенно разбитой. У меня синяки под глазами... --Ничего удивительного, миледи. --Ах, Уильям, ты просто невыносим. Если ты сейчас же не уйдешь, я запущу в тебя подушкой. --Ухожу, миледи. Он вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь, а Дона встала, умылась, пригладила волосы, задернула шторы, как он посоветовал, и снова забралась в кровать. Через несколько минут в дверь заскребли собачьи лапы, затем послышались тяжелые шаги, и в комнату вошел Гарри. Следом с радостным визгом влетели собаки и тут же кинулись к ней на постель. --А ну-ка угомонитесь, разбойники! -- прикрикнул на них Гарри. -- Вы что, не видите, что ваша хозяйка больна? Фу, Герцог! Фу, Герцогиня! Кому я сказал! Немедленно на место! Произведя по своему обыкновению гораздо больше шума, чем обе собаки, вместе взятые, он удовлетворенно плюхнулся на край кровати и, тяжело пыхтя, принялся стирать надушенным платком следы их лап с одеяла. --Проклятая жара! -- проговорил он. -- У меня вся рубашка мокрая, а ведь еще и десяти нет... Ну как ты, моя радость? Что тут с тобой стряслось? Где ты умудрилась подхватить эту дурацкую простуду? Дай я тебя поцелую. Он неуклюже потрепал ее по щеке и наклонился, обдав густым запахом духов и оцарапав париком подборо