громкие глухие взрывы, они скорее напоминали отдаленные раскаты грома. Люди, собравшиеся у входа в шахту, переговаривались негромкими голосами, и в толпе тут и там заговорили о том, что взрывы достигли цели, в ода получила выход, и впервые за четыре часа уровень ее не поднялся. Джона снова потянуло к лестнице, ведущей в шахту. Шахтеры потеснились, давая ему дорогу. Он начал спускаться, и в нос ему ударил едкий резкий запах пороха и дыма, перебивая зловоние воды. По мере того, как он приближался к нижнему горизонту, все слышней становился беспорядочный говор, голоса шахтеров звучали резки и отчетливо, резонируя в пустоте, образованной взрывом, а потом возник еще один звук - гул тугого потока воды, устремившегося во вновь образованный проход, пробитый в скалах. В тот самый момент, когда Джон спускался по лестнице - теперь за ним по пятам следовал доктор Армстронг, - раздались оглушительные раскаты очередного взрыва, сопровождаемые грохотом, с которым с потолка и стен штольни сыпались обломки породы. Из темноты возникли лица: глаза и зубы, а потом руки, и вот показался сам Медный Джон, черный от пороха, с огромной ссадиной на виске, из которой сочилась кровь. - Удалось! - кричал он. - Вода уже упала на два фута. Вон, посмотри, видишь отметку на стене возле себя? А вон там пролом в скале, он служит выходом для воды... Вода булькала и шипела, словно живое существо, устремляясь широким темным потоком в проход, пробитый для нее, а люди работали ломами и кирками, расширяя этот проход, чтобы еще облегчить доступ воде. Медный Джон выхватил лом из рук стоявшего возле него шахтера. - Работай энергичнее, парень! - крикнул он и, подняв лом, с силой вонзил его в стену, из которой брызнули камни и обломки. Со стороны шахтеров раздался взрыв хохота, и они, один за другим, в свою очередь с жаром принялись за работу, двигаясь вдоль штрека и не испытывая страха теперь, когда угроза затопления миновала. Их энтузиазм оказался заразительным, и Джон вместе с доктором Армстронгом тоже схватили ломы и включились в общее смешение звуков, расчищая и расширяя проход, в то время как черная вязкая вода опускалась, сначала до уровня колена, потом до щиколотки - дурно пахнущая, пузыристая, она неслась темным потоком по проходу, проделанному в скале. - Вашего отца победить невозможно, - сказал Капитан Николсон. - Я никогда не решился бы на такое, если бы его не было рядом. А Медный Джон, услышав эти слова, обернулся и коротко рассмеялся. - Неужели просто стояли бы и смотрели, как безвозвратно гибнут тысячи фунтов? Полно, любезный, здесь ведь есть и ваша доля труда. Было уже около восьми часов вечера, когда все они поднялись на поверхность - грязные, усталые, но торжествующие, - для того, чтобы сообщить, что в шахте воды больше нет и что благодаря взрыву и образовавшемуся в результате проходу затопление ей больше не грозит. - А как только мы установим новую машину, - говорил Медный Джон, обратившийся с короткой речью к рабочим, собравшимся у входа в шахту, - мы сможем регулировать уровень воды постоянно, и ни о каком затоплении больше не будет речи. Я хочу поблагодарить вас всех за вашу преданность и за ту работу, которую вы сегодня проделали. Обещаю, что я этого не забуду. Он оглядел собравшуюся толпу людей, и что-то поразительное и неустрашимое в его облике - острый взгляд на черном от грязи лице, седеющие волосы, твердый решительный подбородок и кровоточащая царапина у самого глаза - заставило этих усталых людей разразиться приветственными криками. "Трижды ура Медному Джону!", - крикнул кто-то, и вся толпа восторженно подхватила: "Ура!". В этом крике был оттенок истерии, вызванной внезапным освобождением от страха, и люди стали тесниться вокруг него, стремясь пожать ему руку, забыв свой страх перед ним как перед хозяином, ибо он сделался лидером, и Медный Джон, смеясь и отбиваясь, вдруг оказался в воздухе, шахтеры несли его на руках, так что он мог собственными глазами видеть разрушения, возникшие на горе по его воле. - Ваш отец - везучий человек, - сказал доктор Армстронг, - он спас свою медь и, к тому же, завоевал популярность. Пойдем посмотрим, какой разгром он там учинил. Заходящее солнце, склоняясь к горизонту, задержалось над заливом Мэнди-Бэй, и Джон, щурясь после темноты шахты, увидел, что на небе собираются первые вечерние облачка. Было позднее, чем он предполагал. Слуга, который весь день дожидался хозяев, держа в поводу лошадей, подошел к нему, добродушно усмехаясь. - Посмотрели бы вы на дорогу, сэр, - сказал он. - Там на нее льется целый водопад, говорят, она уже никуда не годится, весь склон еле держится после взрыва, а насыпь вот-вот сползет в море. Какое счастье, что это не со стороны Дунхейвена. Вдруг Джон увидел, что лицо доктора Армстронга окаменело, и в тот же миг его охватил безумный страх, он почувствовал, как вся кровь отхлынула от его лица. - Боже правый! Фанни-Роза... - вскричал он. Он помчался вниз к дороге, но тут же сообразил, что это бесполезно - вода хлестала из пролома, бурным каскадом обрушиваясь на дорогу, неся с собой землю, камни, обломки скалы. Неподалеку от него в земле уже появились трещины, и толпа шахтеров со смехом указывала на них, бросая в поток камни и палки, забавляясь тем, что происходит. Они даже бились об заклад, споря о том, сколько еще выдержит эта дорога. - Позовите отца! - крикнул Джон доктору Армстронгу. - Скажите, что из Эндриффа едет двуколка, она находится на дороге... - Не дожидаясь ответа, он бросился в поток и, по пояс в воде, стал перебираться на другую сторону, чтобы оказаться на дороге, в той ее части, которая еще не пострадала от потопа. У него перед глазами стояла страшная картина того, что могло произойти: пони, запряженный в двуколку, резво бежит по дороге, молодые женщины беспечно болтают, не подозревая о том, что ждет их впереди, и вдруг за поворотом на них обрушивается град каменьев и земли и мощный поток воды, вырвавшийся на свободу. Он бросился вниз по склону горы - каждый вздох его был похож на рыдание, в глазах темнело от страха. Один раз он оглянулся через плечо и увидел, что отец вместе с доктором Армстронгом бегут следом, а с ними несколько шахтеров, среди которых был и Николсон - все они поняли, что может произойти. Джон молился Богу, он, который не молился с самого детства, и все время повторял ее имя: "Фанни-Роза... Фанни-Роза...". Наконец он добрался до места, откуда видна была дорога, - и вот она перед ним, заваленная валунами, обломками скалы и землей; всюду сочится вода, проникая из потока; дорога разрушена еще больше, чем он предполагал и - о, Боже Всемогущий! Что это там? Среди груды камней и крупных обломков лежит перевернутая двуколка, рядом - пони, у него дергаются ноги, а на дороге кто-то стоит, взывая о помощи... - Фанни-Роза... Фанни-Роза... - И он спрыгивает вниз на дорогу, и вот она уже рыдает, дрожа, в его объятиях, указывает пальцем на лошадь, которая дергается, пытаясь из последних сил освободиться от сбруи, на колеса перевернутой двуколки, и все это время у него в ушах стоит шум воды, грохот потока, обрушившегося на дорогу, а его отец и Вилли Армстронг с ужасом смотрят на груду обломков, на эти камни, и в их глазах он читает отчаяние... - Фанни-Роза... Фанни-Роза... Он прижимает ее к сердцу, поднимает на руки и несет прочь от воды и обломков, на край дороги, на склон, еще не тронутый разрушением, на мягкую влажную траву, целует ее руки, губы, волосы, а она прижимается к нему с рыданием... - Я жива, - рыдает она, - жива, со мной ничего не случилось, а где Джейн? Что с ней? Пусть они найдут Джейн... Рушится дорога на склоне горы, катятся камни, сыплется земля, льются гневные воды из шахты на Голодной Горе. В ту ночь в Клонмиэре родился Джон Саймон Бродрик, тот самый, что будет впоследствии известен в семье как "Бешеный Джонни", но не было волшебницы-крестной, которая осенила бы благословением его темную головку и взмахнула бы волшебной палочкой; она покинула его, ускользнула, вслед за своим братом Генри. 5 Когда младенцу сравнялось три месяца, Фанни-Роза заявила, что ему необходимо сменить обстановку, и, хотя доктор Армстронг уверял, что никогда еще не встречал такого здорового младенца - во всяком случае, с такими здоровыми легкими, - Фанни-Роза возразила, что доктора ничего не понимают в маленьких детях и что самое главное - это материнский инстинкт. Итак, Джон вместе с женой, сыном и со всеми собаками переправились на ту сторону воды и водворились на несколько месяцев в Летароге. Жизнь в этом доме на ферме текла мирно и счастливо; по вечерам, когда младенец спокойно спал наверху на попечении старухи Марты, в гостиной царила атмосфера тишины и покоя - занавеси задернуты, горят свечи, в камине теплится огонек, Фанни-Роза сидит возле него в кресле и шьет какой-нибудь новый наряд для Джонни, который моментально из всего вырастал, и время от времени поглядывает на мужа со своей быстрой оживленной улыбкой, чаще всего для того, чтобы что-нибудь ему рассказать о необыкновенном уме их сына. Джон считал, что Фанни-Роза очень хорошо придумала, когда решила переехать на ту сторону и поселиться в Летароге. Здесь, в этой уютной долине, на ферме, полной разных животных, гдя рядом расположена маленькая деревушка, а возле дома течет спокойный ручей, несчастье, случившееся в начале лета, казалось далеким, и о нем можно было не вспоминать по несколько часов кряду. Боль от трагедии, унесшей жизнь Джейн, немного притупилась, и со временем стали даже думать, что смерть избавила ее от долгих безрадостных лет стародевичества. Забыть, не успев проститься, это не для нее. Нельзя было себе представить, что она через год или через два вышла бы замуж за кого-нибудь другого. Она бы вздыхала, стала бы вянуть и зачахла бы, словно цветок, у которого поникла головка. Лучше уж уйти сразу, мгновенно и бесстрашно, у подножья Голодной Горы, не оставив после себя горьких воспоминаний, у только портрет восемнадцатилетней девушки, у которой такие теплые карие глаза, полные надежды, и маленькая изящная ручка, перебирающая жемчужины ожерелья на шейке. Джон тосковал по ней, в его сердце, там, где была она, образовалась пустота, но здесь, в Летароге, он стал думать: это к лучшему, что она умерла. Первые недели после ее смерти были очень тяжелыми. Отец был потрясен; он сразу сильно состарился - заперся у себя в библиотеке и не желал ни с кем разговаривать, даже с Барбарой. Какие муки, какие страдания он испытывал, сидя один в темной безрадостной комнате, этого никто из них не знал. Но когда он, наконец, оттуда вышел - они ведь боялись, что он превратится в сломанного человека, тень прежнего Медного Джона, - они увидели, что изменился он мало, разве что морщины на лице стали глубже да глаза смотрели еще более твердо. Джон, чья ненависть к шахте усилилась после наводнения чуть не в десять раз, обнаружил, что он окончательно не может обсуждать с отцом деловые вопросы, и каждое утро смотрел, как отец после завтрака отправляется на шахту, с чувством недоумения, почти что отвращения. Когда, меньше чем через три месяца после того, как Джейн покинула их, отец объявил, что прибыла новая паровая машина, что она уже установлена и будет выкачивать воду из новой шахты без малейших затруднений, так что через месяц они уже смогут отгружать медь в Бронси, Джон встал и вышел из комнаты. Вскоре после этого Фанни-Роза предложила переехать в Летарог, и Джон, в первый раз в своей жизни, с радостью покинул Клонмиэр. Он рассуждал сам с собой, что теперь, когда у него есть жена и ребенок и большая вероятность дальнейшего прибавления семейства, он больше не может жить в доме отца с прежним удовольствием. Шесть коротких месяцев после женитьбы он испытывал гордость обладания, однако после возвращения семьи в Клонимэр последний перестал ему принадлежать. Когда-нибудь, возможно, через много лет, он к нему вернется, но до этого времени лучше, если он будет туда приезжать только в качестве гостя, а пока подыщет что-нибудь для себя, Фанни-Розы и маленького Джонни. - Вся беда в том, - говорила ему Фанни-Роза, - что ты не можешь противостять отцу. И ты, и сестры - все вы его боитесь. А между тем, хорошая ссора иногда помогает: когда как следует покричишь, воздух становится чище... - Ссоры и крики я ненавижу еще больше, - отвечал Джон, - Клонмиэр принадлежит отцу, и пока он жив, лучше не пытаться жить вместе с ним. А теперь, радость моя, у нас есть наш собственный дом по эту сторону воды, и я могу здесь заниматься своими борзыми, а ты - производить на свет наших детишек. - По-моему, в тебе сидит какая-то сатанинская гордость, Джон, ты так любишь свой Клонмиэр, так хочешь им владеть, что не желаешь делить его ни с кем. - Возможно, ты права, у меня сатанинская гордость, но правда и то, что я не хочу делить свою Фанни-Розу с этим чернявым дьяволенком, моим горластым сыночком, который обладает всеми недостатками своего отца и избалованной маменьки, но при этом начисто лишен их достоинств. Так что чем скорее ты заведешь следующего, тем лучше, хотя бы для того, чтобы этому чертенку пришлось немного потесниться. Фанни-Роза обвила руками шею своего мужа и улыбнулась ему так, как она умела, говоря ему, что он ревнивец и медведь, что она его нисколечко не любит, и потом исчезла с веселым смехом - та самая неуловимая Фанни-Роза, что некогда пленила его на Голодной Горе. Проблема отчасти разрешилась зимой, когда отец неожиданно купил дом милях в тридцати от Летарога в новом модном курортном местечке Сонби, до которого от Бронси можно было добраться пароходом в течение одного часа. Туда было легче добираться и зимой по сравнению с Летарогом - ведь позедка в Летарог и обратно - это долгое и утомительное путешествие. Поэтому было решено, что Джон и Фанни-Роза останутся жить на ферме, которая и будет их постоянным местопребыванием, в то время как Медный Джон с дочерьми будут проводить зиму в новом доме в Сонби, - он сразу же получил наименование Бродрик-Хаус и сделался их постоянным адресом, когда они жили по ту сторону воды. Это устраивало всех, и Джону не нужно было беспокоиться о том, чтобы искать себе жилище. Он вполне удовлетворился фермерским домом в Летароге, так же, как и Фанни-Роза, и, по-видимому, Джонни, который и не подумал потесниться, чтобы уступить немного места своей сестренке Фанни, которая родилась в апреле следующего года. Столь же прочно он занимал свое законное место и еще через год, когда на свет появился маленький Генри. Джонни превратился в тирана, и никому, кроме матери, не разрешалось ни в чем ему перечить. Это был красивый ребенок, темноволосый и черноглазый, как отец, но, как говорила Марта, все повадки он унаследовал от своей маменьки и, к тому же, ее характер - Джонни, как и она, выходил из себя при малейшем противоречии. Если ему чего-нибудь хотелось, он принимался орать, требуя, чтобы ему немедленно это дали, но как только просимый предмет оказывался у него в руках, он тут же ему надоедал, и Джонни пускался в рев, требуя чего-то другого. - Мальчик постоянно чем-то недоволен, - заметил Джон, глядя в недоумении на своего маленького сына, который швырнул в огонь новую игрушку, потому что ему не понравился цвет. - Почему он никогда не сидит тихо, как Фанни? - Он такой живой, у него масса энергии, - отвечала его мать, - верно ведь, моя прелесть? "Прелесть" нахмурился и начал колотить ногами по полу. - Я ни разу не ударил ни одного из щенков, которые у меня росли, - заметил Джон, - и не собираюсь пороть собственного сына, но видит Бог, я бы хотел, чтобы кто-нибудь меня научил, как следует обращаться с этим ребенком, чтобы он хотя бы был поспокойнее. Посмотри, теперь он дергает за волосы Фанни. Не могу припомнить, чтобы я когда-нибудь дернул за волосы Барбару. - Ну, конечно, дергал, просто ты об этом забыл, - сказала Фанни-Роза, беря сына на руки и давая ему конфету. - Позови Марту и скажи, чтобы она унесла Фанни наверх. Эта глупышка плачет и расстраивает Джонни. - Мне кажется, что все совсем наоборот, - заметил Джон. - Глупости! Фанни вечно хнычет, когда ее таскают за волосы, а Джонни от этого сердится. Слезы его страшно раздражают. Пойдем с тобой в деревню и посмотрим, не найдется ли в лавке миссис Эванс чего-нибудь интересного. А если ты будешь хорошим мальчиком, то получишь награду: будешь обедать с папой и мамой и пить эль из кружки, которую тебе подарили на Новый Год. Отец никак не мог понять, чем, собственно, Джонни заслужил эту особую награду, после того, как бросил в огонь игрушку и оттаскал за волосы сестру, но обещание, по крайней мере, оказало желаемое действие: хмурое выражение лица исчезло, его место заняла сияющая улыбка, и безобразный чертенок превратился в очаровательного маленького мальчика, который послушно поешл с мамой за ручку - образец воспитанного ребенка. Джон покачал головой, пожал плечами и, свистнув, отправился на псарню к своим собакам. Воспитание детей было выше его понимания. Женщины, конечно, знают, как надо с ними обращаться, хотя его не оставляло тревожное чувство, что Медный Джон выдрал бы его хорошенько, если бы он вел себя по отношению к сестрам так, как это делает Джонни, но он не мог спустить мальчишке штаны и высечь его, у него просто не поднималась рука. Когда Джонни начинал кричать и скандалить, его отец уходил в сад или на реку и возвращался только тогда, когда все стихало. Ему казалось, что это легче всего. И мало-помалу эта политика - его стремление избегать всего неприятного - стала распространяться и на все другое. Фанни-Роза правила Летарогом, значит, она должна была разбираться со слугами. Если кто-нибудь из них ленится или говорит грубости, ну что же, пусть она их рассчитает. Если старая Марта не понимает Джонни и ссорится из-за этого с Фанни-Розой, значит, ее нужно отправить на покой, но, ради Бога, только чтобы не было сцен в его присутствии. - Ты ничем не лучше, чем мой отец, - говорила Фанни-Роза. - Он тоже всегда старался увильнуть от ответственности. Тебе очень повезло, что я не принадлежу к робким, пугливым созданиям и не завишу во всем от тебя. - Ты зависишь от меня только в одном отношении, зато в самом важном, - сказал Джон, обнимая ее за талию. - Эх ты, бездельник несчастный, - рассмеялась его жена. - Разве ты забыл, что у меня уже трое детей, и не успеешь оглянуться, как будет четвертый. А ты только и знаешь, что сидишь да смотришь на меня, зеваешь да улыбаешься. А то пойдешь на псарню возиться со своими собаками, они у тебя такие же лентяи и бездельники, как ты сам. И верно, Джон потерял интерес к собачьим бегам. Сезон наступал раньше, чем он успевал сообразить, что прошло уже много месяцев, а его собакам, избаловавшимся и обленившимся - их постоянно перекармливали и редко выезжали с ними в поле - потребуется много недель интенсивной тренировки, прежде чем они будут в состоянии соревноваться с другими. Для этого их хозяину было бы необходимо собраться с силами и проявить максимум энергии, однако Джон понял, что он на это не способен. - Все это бесполезно, Фанни-Роза, - сказал он однажды жене, возвратившись с предварительных испытаний, где его собаки получили от строгих судей какие-то жалкие несколько очков. - Время бегов для меня миновало. Меня это больше не интересует, сам не знаю, почему. Когда я сегодня смотрел, как спустили собак, и они несутся вперед, сломя голову, я подумал о том, как это бессмысленно. Ведь единственная их цель - поймать и растерзать несчастного зайца, у которого, быть может, где-то есть детеныши. Нет, мне кажется, что в будущем я ограничусь тем, что буду сидеть с удочкой на берегу, а если мне и попадется какая-нибудь рыбешка, я отпущу ее снова в воду, так что она даже ничего и не почувствует. И Джон снова садился в кресло в гостиной в Летароге, где постоянно царил беспорядок - она ничем не напоминала чистенькую, аккуратно прибранную комнату времен Барбары, - и, посадив на колени крошечного Генри, тогда как по одну сторону от него сидела Фанни, а по другую - Джонни, он показывал им свою драгоценную коллекцию насекомых - ярко окрашенные крылышки неизменно привлекали внимание детей. В кресле напротив расположилась собака, на каминном коврике мурлыкала кошка, вылизывая только что родившихся котят; книги, игрушки, неоконченное рукоделие валялись по всему полу, а Фанни-Роза, охваченная внезапной страстью к шитью, стояла перед столом с огромными ножницами в руке, готовая изрезать свое бальное платье для того, чтобы сделать из него жакет, который мог бы скрыть очередную излишнюю округлость ее форм. Рождение детей не оказывало почти никакого влияния на внешность Фанни-Розы. На взгляд мужа, она была так же хороша, как в тот день, когда он на ней женился; она по-прежнему оставалась своенравной, беспечной и капризной - истинная дочь Саймона Флауэра. Слуги никогда не знали, чего от нее ожидать. Сегодня она была добра и великодушна, на их столе было жареное мясо, и она отпускала их всех чуть ли не на целый день; а назавтра она вихрем врывалась в кухню с мешочком сахара в руках, который, как она уверяла, был украден из кладовой, где никогда не было порядка; она разражалась потоком брани такого свойства, который, по словам слуг, она могла усвоить только под руководством конюхов на конюшне у ее папаши. Джон только смеялся, услшав эти гневные тирады из гостиной, и спокойно уходил в сад. Фанни-Роза, досыта накричавшись, мчалась вверх в детскую, где ей случалось надавать тумаков испуганной девчонке, которую взяли из деревни к детям взамен старой Марты, а после этого, словно солнечный луч после дождя, она спускалась, напевая песенку, к мужу с малюткой Генри на руках и Джонни, который ковылял следом, уцепившись за ее юбку. - Когда приезжаешь в Летарог, - говорила Элиза, возвратившись в чинный Бродрик-Хаус в Сонби после недели, проведенной в доме брата и его семьи, - такое впечатление, что оказываешься в зверинце. Присесть некуда, потому что на каждом кресле - щенок или котенок или же детские пеленки. Кормят отвратительно. Могу поклясться, что мою постель даже не проветрили к моему приезду, но я ничего не могла сказать, потому что Фанни-Роза вышила мне ночную рубашку, достойную королевы, она лежала, приготовленная, у меня на подушке. В первое же утро она подняла на ноги весь дом, распорядившись варить варенье. Я уверена, что из него ничего не получится, потому что сахару клали слишком много, без всякого расчета. А дети сидят за столом и поедают это варенье, едва его успеют положить в банки. - Однако мне кажется, что нашему милому Джону все это нравится, - заметила Барбара, озабоченно нахмурившись. - О, он вполне счастлив, отлично себя чувствует во всем этом беспорядке. Сидит себе и смеется. Он отрастил бакенбарды, только чтобы не бриться, как он мне объяснил. - А дети? - Дети прелестны и абсолютно неуправляемы. А что до нашего дорогого Джонни, то, может быть, он и дикий и бесится из-за каждого пустяка, но зато он самый любящий из всех, и очень привязан ко мне, называет меня "милая моя тетенька Элиза" и просит меня выйти за него замуж, когда он вырастет. Бедняжечка Элиза, которой было уже под сорок, гордилась всяким предложением, даже если оно исходило от ее шестилетнего племянника. Один раз в году Джона вместе с Фанни-Розой и детьми приглашали в Клонмиэр на три месяца. Медному Джону это вторжение маленьких детей не причиняло особого беспокойства и не нарушало течения его жизни, поскольку он проводил почти все дни на руднике, а вечерами сидел у себя в библиотеке. Фанни-Роза с обчным искусством пускала в ход все свои чары, а юный Джонни, очень быстро поняв, что непослушание может вызвать весьма неприятные последствия, вел себя в присутствии деда смирно и послушно, и давал себе волю только тогда, когда на аллее слышался стук колес отъзжающего экипажа. Тут раздавался радостный вопль, в воздух летели стрелы из лука, и - горе его сестренке Фанни, которая играла в куклы на траве, Генри, который пытался завести свой волчок, и малютке Эдварду, сосущему соску, если их старший брат оказывался поблизости, потому что куклы летели в кусты, волчок оказывался в ручье, младенец валился на землю, а Джонни исполнял воинственный танец, воткнув в волосы петушиное перо и целясь из лука в тетушку Барбару, которая загораживалась от него зонтиком. - Джонни, дорогой, ты должен быть осторожнее, ты так всех обижаешь. - Однако "Дорогой Джонни", не обращая на ее слова ни малейшего внимания, пускал в зонтик стрелу и мчался в сад, чтобы мучить там старика Бэрда - рвал персики с деревьев, топтал грядки с салатом и пускал стрелы в зад старому садовнику, стоило ему только отвернуться. - Почему он такой необузданный? - спрашивала Барбара у брата, вынимая из своей рабочей корзинки гнездо с только что родившимся мышатами. - Мы никогда не делали ничего подобного, когда были детьми. Он ведь такой умненький, такой привязчивый мальчик, просто он ни в чем не знает меры. - Он унаследовал все наши недостатки и никаких достоинств, - отвечал Джон. - Я не могу его наказывать, потому что он делает все то, что хотелось сделать мне, только я никогда не решался. - Не могу поверить, что тебе хотелось вылить ведро помоев на голову несчастной миссис Кейси, когда она чистила картофель, или привязать хлопушку к вымени коровы, - возразила Барбара. - Именно это вчера проделал Джонни, как мне пожаловался скотник Магони. Эта последняя шутка была довольно опасной. - Да, надо признать, что у него несколько извращенное чувство юмора, - сказал джоннин папаша, - но я бы с удвольствием сделал что-нибудь в этом роде. - Не могу этому поверить. Ты это просто так говоришь, чтобы защитить Джонни. - Этот малый пропадет, если кто-нибудь серьезно за него не возьмется, - говорил доктор Армстронг, который был крестным отцом Джонни. - Если бы это был мой сын, я бы порол его каждый день в течение недели, пока он не научился бы как следует себя вести. Что толку, что он умный, если он не умеет пользоваться своим умом? Да не так уж он и умен. У этого малыша Генри гораздо больше мозгов, вот вы увидите. И он не безобразничает. - Я не думаю, что порка пойдет Джонни на пользу, - сказал его отец. - Мне приходилось видеть, как битье портило хорошую собаку, она теряла бойкость и задор, делалась ни к чему не пригодной; но я никогда не видел, чтобы это помогало. Воспитание не имеет ничего общего со становлением характера, таково мое мнение. Джонни рожден диким и необузданным, таким же он и останется, что бы вы или я или Фанни-Роза с ним не делали. И Джон, у которого в тридцать шесть лет уже пробивалась седина в темных волосах, засовывал руки в карманы и отправлялся на поиски своего первенца, думая с улыбкой о боли, терзавшей его сердце в тот момент, когда ребенок был зачат на Голодной Горе при белом лунном свете, о том, что он - дитя любви, страсти, сомнения и нежности. - Все дело в том, - говорил доктор Армстронг Барбаре, - что в этом малом совсем не чувствуется кровь Бродриков, он больше походит на Флауэров. Когда я думаю о замке Эндрифф и о том, что там делается, меня начинает серьезно тревожить будущее Клонмиэра. Рассудительному и порядочному Вилли Армстронгу, который родился и вырос в Букингемшире и пятнадцать лет жизни провел на королевской службе, трудно было понять тот образ жизни, который вели здешние люди, и в особенности Саймон Флауэр из Эндриффа. Человеку пятьдесят пять лет, а он проводит большую часть своей жизни в винном погребе или играя в карты со своим конюхом, в то время как крыша его дома готова рухнуть ему на голову, а собственные арендаторы смеются над ним в лицо. За это, думал доктор Армстронг, его можно скорее пожалеть, чем осуждать. Но вот то, что он позволил своей юной дочери Матильде сбежать с местным сапожником, к тому же женатым человеком, и предложил ей жить вместе с любовником в сторожке у ворот, ведущих в парк, и рожать от него детей чуть ли не каждый год, превратило его в угрозу для общества, его взрастившего. Доктор не мог понять, как этому человеку не стыдно показываться в обществе - впрочем, и общество по эту сторону воды совсем не то, что по другую. Скандальное поведение Матильды и ее спожника никого особенно не волновало, и даже миссис Флауэр, которая должна была бы умирать со стыда, только глубоко вздыхала и говорила, что "бедняжка Тилли" так никогда и не оправилась после того, как упала с лошади в возрасте четырнадцати лет, а бедный Сюлливан в сущности совсем неплохой человек и такой услужливый - он то и дело выполняет какую-нибудь работу в замке просто так, без всякой платы. - Хуже всего приходится Бобу, - говорила Фанни-Роза, откладывая какую-нибудь крохотную одежку Эдварда для того, чтобы отдать ее сестре, - ведь действительно, должно быть, не совсем приятно, когда ты приезжаешь домой в отпуск с кем-нибудь из друзей, и тебя встречает у ворот с поклоном твой собственный шурин, а из окна привратницкой кивает головой сестрица и спрашивает, как ты поживаешь. Кроме того, очень неудобно, что мы с Тилли рожаем одновременно. Вот эта курточка пригодилась бы и нашему ребенку, но пусть уж пойдет ей, бедняжке, мне ничего не жалко для сестры. Да, странные у них нравы, думал доктор Армстронг, задавая себе вопрос, почему он продолжает жить в этой стране, ведь изначальной причины, заставившей его уволиться из армии и купить практику в Дунхейвене, больше не существовало; только портрет на стене в столовой в Клонмиэре напоминал о мечте, которой не суждено было сбыться. В память о той, которой уже не было на свете, он привязался к семье, и ему казалось, что у каждого из ее членов есть какие-то общие с ней черточки: у одного улыбка, у другого жест, какое-то выражение лица, ласковый голос - у всех, начиная с Медного Джона с его холодным юмором, так редко проявляющимся в эти дни, и кончая малюткой Эдвардом, у которого были такие же мягкие карие глаза и жизнерадостный детский смех. Клонмиэр вполне мог превратиться во второй замок Эндрифф, и действительно, когда там поселялась Фанни-Роза со своими детьми, эта вероятность казалась вполне реальной - собаки, игрушки и повсюду разбросанное шитье; а Джон, который совсем перестал гулять и от этого нчал полнеть, стал еще больше походить на Саймона Флауэра, но, тем не менее, их присутствие вносило в жизнь известное очарование, значительно превышавшее те неудобства, которые они причиняли, и в доме, когда они там находились, делалось, как будто бы, теплее и светлее. "Факт остается фактом, - думал доктор, - Джон, Фанни-Роза и этот чертенок, мой крестник, принадлежат этой стране, они - неотъемлемая часть Клонмиэра, его воздух, его почва, на которой они произрастают, так же как здешние свиньи и гуси, коровы и овцы. Бродрики - это Дунхейвен, а Дунхейвен - вся эта страна". Два дня спустя он стоял у постели старейшего представителя этого семейства; у Неда Бродрика, приказчика, сделался удар, в то время как он объезжал порученные ему владения - совсем так же, как это случилось с его отцом, и, прежде чем испустить последний вздох, он подмигнул доктору, пошарил у себя под матрасом и достал оттуда мешочек с деньгами, которые скопились у него за много лет - он их утаил, собирая арендную плату в Клонмиэре, и давно должен был бы отдать своему брату и нанимателю. На его похоронах присутствовала вся семья: Медный Джон с дочерьми стоял над могилой приказчика, склонив голову, а местным жителям, громко рыдавшим, согласно обычаю, казалось вполне естественным, что гроб Неда несли четыре его незаконных сына. 6 Это случилось в сентябре тысяча восемьсот тридцать седьмого года. Томас Даудинг, клерк Дунхейвенской Горнодобывающей компании, возвращаясь среди дня с рудника с деньгами - при нем было триста фунтов, которые нужно было положить на хранение в Дунхейвенском почтовом отделении до следующего утра, - имел несчастье столкнуться с Сэмом Донованом, его сестрой Мэри Келли и ее мужем Джеймсом Келли. Мэри Келли, глупая вздорная женщина, торговала овощами в своей лавке, расположенной у самой почты. Судя по рассказам очевидцев, с прилавка упал кочан капусты и покатился под ноги лошади Даунинга, отчего животное встало на дыбы и скинуло седока на землю. Клерк, разгневанный тем, что оказался в таком глупом положении, поднявшись на ноги, обивнил Мэри Келли в том, что она все это подстроила нарочно - сама бросила на землю этот кочан. Тем временем из паба напротив лавки вышли Сэм Донован со своим зятем Джеймсом Келли и напали на клерка. Один из них - неизвестно, кто именно, Донован или Келли, - схватил мешок с деньгами и высыпал его содержимое на землю. Банкноты и монеты рассыпались по всей площади, а клерк, обеспокоенный таким оборотом дела, схватил мушкет, которым его снабдил Медный Джон на случай нападения разбойников, и выстрелил в воздух, надеясь этим остановить людей, которые ползали по земле, стараясь нахватать побольше денег, но, к несчастью, попал в глаз Джеймсу Келли, смертельно его ранив. Не прошло и минуты, как весь Дунхейвен пришел в страшное волнение. Клерк, опасаясь за свою жизнь, укрылся в здании почты; почтмейстер, проявив недюжинное присутствие духа, догадался забаррикадировать окна и двери и послал мальчика через черный ход за полицейским и директором рудника, за самим Медным Джоном. Потребовалось не так уж много времени, для того чтобы восстановить порядок. Тело незадачливого Джеймса Келли было перенесено в дом его шурина, где уже находилась вдова в состоянии полной истерики, а Томаса Даудинга, клерка компании, в закрытой карете увезли в Мэнди, в тюрьму графства. Его дело разбиралось на ближайшей сессии, и он был оправдан, после того как было заслушано множество противоречивых показаний; его отпустили, ограничившись строгим предупреждением впредь обращаться с огнестрельным оружием с большей осторожностью. Даудинг, потрясенный тем, что произошло, был счастлив оставить службу в компании и перебраться в другие края, как можно дальше от Дунхейвена, в надежде на то, что время и перемена места помогут ему избавиться от тяжелых воспоминаний, терзающих его душу. Не так-то просто обстояло дело в Дунхейвене. Старая ненависть к шахте, которая за эти десять лет немного поутихла, вспыхнула с новой силой, и Бродрики, оказываясь в Дунхейвене или просто проезжая по дорогам, то и дело ловили на себе косые взгляды. Снова у арендаторов Клонмиэра ломали ограды, снова калечили их скотину и поджигали хлеб. В Дунхейвене не могли забыть, что мушкет, из которого стрелял клерк, хранился до этого в Клонмиэрском замке, каковое обстоятельство, по мнению Донованов, делало Медного Джона ни больше ни меньше как убийцей. Джеймс Келли, бывший при жизни человеком недалеким, к тому же, большим любителем крепкого эля, после смерти превратился в мученика и воплощение всяческих добродетелей. Вдова его повсюду твердила, что он был настоящий святой и что она не слышала от него ни одного сердитого слова за все пятнадцать лет их совместной жизни. - Он был слишком хорош для этой жизни и для меня, упокой Господи его душу, - говорила она. - А что до Бродриков, которые загубили эту светлую жизнь, то Боженька непременно их накажет, дай только срок. Случилось так, что Джон вместе с Фанни-Розой и детьми находился в это время в Клонмиэре и совершенно случайно оказался причастным к этому делу, поскольку именно он дал клерку мушкет за несколько недель до того, как произошло несчастье. Джона вызвали в качестве свидетеля, и он должен был присутствовать при судебном разбирательстве вместе с отцом. Вся процедура представлялась ему фантастической глупостью, и только обнаружив, что две его любимые борзые погибли в муках от подброшенного яда, он понял. что теперь и он, а не только его отец, навлек на себя ненависть дунхейвенцев. Он считал, что это подло - подвергать мучениям и убивать ни в чем не повинное животное, ради того, чтобы кому-то отомстить. - Что, черт возьми, я должен теперь делать? - спрашивал Джон Фанни-Розу, когда они похоронили несчастную Стрелку и ее брата в саду под старым орехом. - Не могу же я явиться в лавку к Сэму Доновану и обвинить его в том, что он отравил моих собак. Этот тип просто ухмыльнется своей хитрой противной ухмылкой и скажет, что он даже не знает, есть у меня собаки или нет. - Но ведь Тим видел, как его сын перелезал через забор вчера вечером со стороны псарни, - сказала Фанни-Роза. - Ясно, что это сделал он. Возьми-ка ты палку и отдубась как следует этого ублюдка, так, чтобы он запомнил на всю жизнь. - Да, а потом Сэм Донован подаст на меня в суд за то, что я избил его отпрыска, - устало возразил Джон. - Ах, да какой в этом прок? Бедняжка Стрелка уж больше никогда не сможет бегать, и Смелый тоже. Они доставили мне самую большую радость в жизни, не считая тебя, Фанни-Роза. Может быть, это и глупо с моей стороны, но вся эта история ужасно меня растроила. Я уже много лет так не огорчался. Он ушел и долго сидел один в маленькой беседке, где десять лет назад любил лежать Генри, и думал о Стрелке и Смелом, как он их вырастил с самого рождения, сделав из маленьких щеночков чемпионов своего года, а теперь они лежат, холодные и бездыханные, погибнув в муках и без всякой помощи - хозяина рядом с ними не было. Он думал о том, что они, быть может, звали его в ту ночь, чувствовали себя брошенными, покинутыми, потому что он к ним не пришел. Как ему было весело в те годы... Он вспомнил первый сезон в Норфолке, когда Стрелка получила все очки, какие только было возможно, завоевала все кубки, а потом, позже, уже здесь, когда они ездили в Мэнди вместе с Фанни-Розой, - толпа, крики, улыбка судьи, Стрелка, такая стройная, готовая сделать все, что прикажет хозяин, нетерпеливо ожидающая его слова, его ласки. Сколько красоты было в этой собаке, он готов поклясться, что у нее была своя душа. В последнее время он забросил своих собак, они обленились и растолстели, как и он сам. Ну что же, теперь всему этому конец. Ничего не осталось от состязаний и побед, кроме кубков, стоящих на полке в столовой... Такой печальный бессмысленный конец. Они погибли, их отравили, и сделал это Сэм Донован. Никому из этой семьи Джон не причинил никакого вреда, однако он хорошо помнил, как проклял его старый Монти Донован в ту дождливую ночь на Голодной Горе. Может быть, как раз сейчас это проклятье и действует? Как жаль, что оно было нацелено на его борзых. Сидя сейчас в беседке, Джон стал думать о Донованах, пытаясь поставить себя на их место. Ведь раньше Клонмиэр принадлежал им, рассуждал он сам с собой, до того, как в их краях появился первый Бродрик. А потом, после восстания сорок первого года, земли у них отобрали, так же, как у многих их собратьев, и раздали другим людям из новой знати, в числе которых оказался и первый Генри Бродрик. Вполне естественно, что они были недовольны и не скрывали этого, естественно, что они ненавидели верного своему долгу законопослушного Джона Бродрика, который мешал им заниматься контрабандой, лишив возм ожности заработать немного денег хотя бы и незаконным путем. Стоит ли удивляться, что один из них подстрелил Джона, когда тот ехал в церковь, и можно ли обвинять их в том, что все они радовались успешному выстрелу? Говорят, что в бухте у дороги в годовщину того дня, когда он умер, до сих пор появляется кровь. Джон и Генри, когда были детьми, бегали в эти дни на берег посмотреть, но никогда не видели ни капли крови, разве