щита. Кто-то постоянно повторял эту фразу. Монтгомери* или Симс**. Во время войны Найэл несколько раз слышал ее по радио. Интересно, применим ли такой метод к нынешнему вечеру? Допустим, он наклонится к хозяину дома и скажет: - Послушайте, что все это значит? Что сделает Чарльз - невозмутимо смерит его отсутствующим взглядом? В былые времена было проще. В давно забытые времена дуэлей. Разбитый вдребезги бокал. Винные пятна на кружевном жабо. Рука на эфесе шпаги. - Завтра? - Да, на рассвете... между тем, ты ничего не делаешь. Набрасываешься на цыплячью ножку. Пьешь кларет и находишь его слишком холодным и кислым. Сносное церковное вино. Обшаривая бар в поисках второй бутылки джина, Чарльз наткнулся на давнишние запасы со складов Братьев Берри* и кое-что прихватил с собой. Уксус урожая года такого-то и такого-то. Ну, да все равно. Выпьем... Селия нашла в салате гусеницу и поспешила спрятать ее под крайним листом. Миссис Бэнкс не слишком-то внимательна. Вычистить салат совсем не сложно, если как следует промыть. Осмотрела каждый лист, промыла и высыпала на чистую влажную салфетку. Хорошо еще, что гусеница попалась к ней на тарелку, а не к Марии. Мария обязательно сказала бы: - Ах, Боже мой! Посмотрите на это. А сейчас такое замечание было бы крайне неуместно. Если бы хоть кто-нибудь заговорил и прервал молчанье, но легко, непринужденно. Дети, конечно, очень бы помогли. Дети лепетали бы без умолку. При детях невозможно быть мрачными. В этот момент ведущий "Гранд отеля" объявил, что оркестр исполнит попурри из мелодий Найэла Делейни. Полли подняла глаза от своей заветной кости, и ее лицо осветилось широкой, радостной улыбкой. - Ах, как мило, - сказала она. - Нам всем будет приятно их услышать. Возможно, и всем, но не Найэлу Делейни. Господи, до чего не ко времени. - На публике, - сказал Найэл, - довольно тяжело слышать собственные ошибки. Писатель может забыть о своих, сдав последний лист корректуры. Но не композитор, сочиняющий пустяковые песенки. - Не говорите так, мистер Найэл, - возразила Полли. - Вы всегда умаляете свои достоинства... Право же, уверяю вас, вы отлично знаете, насколько вы популярны. Послушали бы вы миссис Бэнкс на кухне. Даже ее голос не может испортить ваши песни! Ах, это моя любимая... Она для всех была любимой... пять лет назад. Зачем вспоминать о ней? Почему не забыть, как забываешь о былых капризах и увлечениях? Однако, это болваны ведут слишком быстро. Какой ломаный ритм... Десять утра... да, было десять часов утра, солнце заливало комнату и чего с ним никогда не случалось в такой ранний час, он ощущал в себе энергию всего мира, а в голове звучала песня... Он подошел к роялю, сыграл ее и позвонил Марии. - В чем дело? Что тебе надо? Голос глухой, сонный. Она терпеть не могла, когда телефон будил ее раньше половины одиннадцатого. - Слушай. Я хочу, чтобы ты кое-что послушала. - Нет. - Не выводи меня из себя, слушай. Он сыграл песню раз шесть, потом снова взял трубку; он знал, как выглядит Мария - на голове тюрбан, на глазах заспаны. - Да, но в конце надо не так, - сказала она, - а вот так. И Мария спела последние такты, ведя мелодию вверх, а не вниз и, конечно, получилось именно то, чего он и сам хотел. - Ты имеешь в виду вот так? Не клади трубку, я сейчас поставлю телефон на рояль. Он снова сыграл мелодию, взяв вверх, как хотела Мария. Он сидел на табурете за роялем, прижимал трубку к плечу и смеялся - безумная, скорченная поза куклы чревовещателя - а она тем временем напевала мелодию ему в самое ухо. - Ну, а теперь я могу снова уснуть? - Если сумеешь. Радость души минут на пять, десять, от силы на час... и она уже не его, став достоянием дешевых завывал. Миссис Бэнкс, Полли... Ему хотелось встать и выключить приемник; происходящее казалось несвоевременным, несуразным, безвкусным. Как если бы он, Найэл, специально попросил режиссера "Гранд отеля" исполнить его песни именно сейчас, чтобы оскорбить Чарльза. Современный способ бросать перчатку: вот на что я способен. А на что способен ты? - Да, - сказал Чарльз, - это и моя любимая песня. Именно поэтому, подумал Найэл, меня так и подмывает встать из-за стола, выйти из комнаты, сесть в машину, поехать к морю, отыскать мою лодку с течью и уплыть навстречу своей погибели. Взгляд, с каким он произнес эти слова, я никогда не забуду. - Благодарю вас, Чарльз, - сказал Найэл. И разломил печеную картофелину. Вот он, удобный случай, подумала Селия. Удобный случай все уладить. Укрепить связывающие нас узы. Вернуть Чарльза. Мы все виноваты: мы отошли от Чарльза, отгородились от него. Мария никогда этого не сознавала. Не понимала. Умом она была и есть ребенок, ищущий, любопытный, как зеркало отражающий не себя, а других. Она не думала о вас, Чарльз, только потому, что дети вообще никогда не думают. Если бы музыка Найэла обладала способностью останавливать мгновение, все могло бы проясниться, уладиться. Но Полли все испортила. - Мальчуган был сегодня таким забавным во время прогулки, - сказала она. - Он спросил меня: "Полли, когда мы вырастем, то станем такими же умными и знаменитыми, как мамочка и дядя Найэл?" Это зависит от вас, ответила я. Маленькие мальчики, которые грызут свои ногти, не становятся знаменитыми. - Я грыз свои до крови, пока мне не исполнилось девятнадцать лет - сказал Найэл. - Восемнадцать, - поправила Мария. Ей было известно и то, кто его от этого отучил. С видом холодного безразличия она смотрела на Найэла. Его уже не вернуть, думала Селия. Мгновение. Мы упустили свой шанс. Чарльз молча налил себе кларета. - Кроме того, - продолжала Полли, - вы не станете знаменитыми, если будете сидеть, ничего не делая. Так я и сказала малышу. Мамочка хотела бы проводить больше времени здесь, с вами и с папочкой, но она должна работать в театре. И, знаете, что он на это сказал? Он сказал: "Ей надо работать. Она могла бы просто быть нашей мамочкой". Как мило. Она отпила из стакана воды, загнув палец, и улыбнулась Марии. Никак не могу решить, подумал Найэл, то ли она преступница, хитрая, опасная, созревшая для Олд Бейли*, то ли так непроходимо глупа, что было бы благом свернуть ей шею и избавить мир от лишних хлопот. - По-моему, - набравшись храбрости, заметила Селия, - детям надо сказать вот что. Не так уж и важно, знаменит ты или нет. Любить свое дело, вот что важно. Будь то игра на сцене, сочинение музыки, садоводство или работа водопроводчика, надо любить свое дело, любить то, чем занимаешься. - А к супружеству это тоже относится? - осведомился Чарльз. Селия допустила гораздо большую оплошность, чем Полли. Найэл видел, как она закусила губу. - Я полагаю, Чарльз, что Полли говорила не о супружестве, - сказала она. - Полли нет, - сказал Чарльз. - Но мой сын и наследник говорил именно о нем. Какая жалость, что я не мастак поговорить, думал Найэл, не один из тех цветистых болтунов, которые как блины подбрасывают фразы в воздух и обмениваются ими через стол. Уж тогда бы я отыгрался. Направить разговор в необозримо широкое русло, а оттуда в сферу абстрактного мышления. Что ни слово - жемчужина. Супружество, мой дорогой Чарльз, подобно перине. Кому пух, кому иголки. Но лишь стоит вспороть ее, и хоть нос затыкай... - Грудки совсем не осталось? - спросила Мария. - Извини, - сказал Чарльз, - она целиком досталась тебе. Что ж, это тоже выход. И думать особенно не о чем. - Что я все время хочу сделать, - сказала Полли, - так это взять книгу и записать все забавные высказывания детей. - К чему брать книгу, если вы и так все помните? - спросил Найэл. Мария встала из-за стола и неспеша подошла к сервировочному столу. Ткнула вилкой в бисквит, сломав верхнюю корочку. Попробовала его, поморщилась и положила вилку рядом. Испортив вид третьего блюда, она вернулась за стол с апельсином в руках. С единственным апельсином. Вонзила в него зубы и стала снимать кожуру. Если бы не Чарльз и Полли, размышлял Найэл, то самый подходящий момент пустить в ход вопросник, вернее, нечто вроде вопросника, в который мы играли, оставаясь одни. В какое место лучше всего целовать особу, которую вы любите? Все зависит от того, что это за особа. Вы обязательно должны быть знакомы? Не обязательно. Ах, в таком случае, вероятно, в шею. Под левое ухо. И опускаться вниз. Или, когда станете более близки, в колено. Колено? Почему колено? Мария бросила через стол семечко. Оно попало Найэлу в глаз. Жаль, подумал он, что я не могу рассказать ей, о чем сейчас думаю. От Мэри Роз остались бы одни воспоминания, и мы бы от души посмеялись. - Боюсь, - сказала Полли, глядя на апельсин Марии, - что я забыла добавить в бисквит хереса. Чарльз поднялся и стал собирать тарелки. Найэл отрезал себе датского сыра, Селия, желая утешить обиженную Полли, взяла кусочек бисквита. К тому же яблочный пирог пригодится завтра. - Нелегкое это дело все держать в голове, - сказала Полли, - а от миссис Бэнкс невелика помощь. Она занимается только тем, что вписывает точную норму пайка* в бланк заказа для бакалейной лавки. Не знаю, что стало бы с нами, если бы я каждый понедельник не ломала над ним голову. Понедельники, подумал Найэл, надо отменить. Да хранит Господь мир по понедельникам. Чарльз не притронулся ни к сладкому, ни к сыру. Пристально глядя на серебряные канделябры, он отломил кусочек печенья и вылил в свой бокал остатки кларета. До последней капли. Напиток оказался достаточно крепким. Лицо Чарльза, хотя с годами и отяжелело, было довольно бесцветным, если не считать загар - ведь большую часть времени он проводил на воздухе. Теперь же оно раскраснелось, на лбу выступили вены. Пальцы Чарльза поигрывали бокалом. - Ну, и к какому же выводу вы пришли сегодня днем? - медленно проговорил он. Никто не ответил. Полли удивленно вскинула брови. - В вашем распоряжении было полдня, - продолжал Чарльз, - чтобы спокойно обдумать прав я или нет. Вызов принял храбрейший из нас троих. - Прав? В чем? - спросила Мария. - В том, - сказал Чарльз, - что вы паразиты. Он закурил сигару и откинулся на спинку стула. Слава Богу, подумал Найэл, липовый кларет притупил его чувства. Пока он не выветрится, Чарльз не будет страдать. Ведущий в приемнике простился с "Гранд отелем", оркестр заиграл последнюю мелодию и затих. - Кто-нибудь хочет послушать новости? - спросила Полли. Чарльз махнул рукой. Полли, как вышколенная собака, поняла сигнал. Она встала и выключила приемник. - Кажется, мы это не обсуждали, - сказала Мария, надкусывая дольку апельсина. - Мы говорили о многом другом. Как всегда. - Мы провели любопытный день, - сказал Найэл. - Мы, все трое, окунулись в прошлое. Вспомнили многое из того, что считали забытым. А если не забытым, то похороненным на дне памяти. - Однажды, давным давно, - сказал Чарльз, - в качестве мирового судьи этого округа я присутствовал на эксгумации. Вскрытие могилы было весьма неприятной процедурой. И от трупа исходил запах. - Запах незнакомых людей, мертвых или живых, всегда неприятен, - сказал Найэл, - но наш собственный запах и запах тех, кого мы любим, может обладать невыразимым очарованием. И определенным смыслом. Полагаю, сегодня днем мы в этом убедились. Чарльз затянулся сигарой. Найэл закурил сигарету. Селия прислушивалась к тревожному биению собственного сердца. Мария ела апельсин. - Вот как? - сказал Чарльз. - И какой же смысл вы извлекли из своего умершего прошлого? - Не более чем подтверждение того, о чем я всегда подозревал, - ответил Найэл. - Живя, человек движется по кругу, как и мир, вращаясь на своей оси, и возвращается на то же место, с которого начал путь. Это очень просто. - Да, - сказала Селия, - я чувствую то же самое. Но не только. Существует определенная причина, по которой мы это делаем. Даже если мы и возвращаемся к исходному пункту, то по пути кое-что приобретаем. Своего рода знание. - По-моему, вы оба абсолютно неправы, - сказала Мария. - У меня вовсе нет такого чувства. Я не вернулась к тому, с чего начала. Я достигла другого пункта. Достигла благодаря собственным усилиям, собственной воле. Назад пути нет. Только вперед. - В самом деле? - сказал Чарльз. - И можно спросить, к чему? Полли, которая с веселым и несколько озадаченным видом бросала взгляды то на одного, то на другого, ухватилась за возможность принять участие в разговоре. - Мы все надеемся, что мамочка, как только нынешняя пьеса сойдет со сцены, пойдет навстречу новому большому успеху. И мамочка на это тоже надеется. Довольная собственной находчивостью, она принялась составлять тарелки на поднос. Близился момент, когда ей следовало покинуть столовую. Воскресный ужин, да; но она тактично уходила, как только миссис Бэнкс открывала дверь и подавала поднос с кофе. Мамочка и папочка любили пить кофе в узком кругу. А миссис Бэнкс любила помогать Полли мыть посуду. - Успех... - сказал Найэл, - в нашем разговоре мы его не касались. Как и слава, о чем недавно говорила Селия, он не так уж необходим. Слишком часто успех становится камнем на шее. Да и история успеха в нашем деле всегда очень скучна. История успеха Марии - это перечень ее ролей. Моего - вереница мелодий. Они не имеют ровно никакого значения. - А что по-вашему имеет значение? - поинтересовался Чарльз. - Не знаю, - ответил Найэл, - и никогда не знал. А хотел бы, видит Бог. Миссис Бэнкс открыла дверь и застыла с подносом в руках. Полли взяла у нее поднос. Дверь закрылась. - А я скажу вам, что имеет значение, - сказал Чарльз. - Имеют значение принципы, критерии, идеалы. Имеет большое значение вера в Бога и в людей. Имеет очень большое значение, если вы любите женщину, а женщина любит мужчину и вы женитесь, и растите детей, и живете жизнью друг друга, и стареете, и лежите погребенным в одной могиле. Еще большее значение имеет, если мужчина любит не ту женщину, и женщина любит не того мужчину, и эти двое пришли из разных миров, которые невозможно соединить, невозможно превратить в один мир, принадлежащий обоим. Потому что когда такое происходит, мужчина начинает плыть по течению и погибает как личность, его идеалы, иллюзии, традиции погибают вместе с ним. Жить больше не для чего. Он признает себя побежденным. И он говорит себе: "К чему напрасный труд? Женщина, которую я люблю, не верит в то, во что верю я. Так перестану верить и я. Я тоже могу понизить свои критерии". Он взял чашку кофе, которую поставила перед ним Полли, и помешал в ней ложечкой. Мешать было незачем. Кофе был без сахара. - Чарльз, прошу вас, - сказала Селия, - не говорите так. Для меня невыносимо слышать, когда вы так говорите. - Для меня было невыносимо, - сказал Чарльз, - начать думать подобным образом. Теперь я уже привык. - Чарльз, - сказал Найэл, - я не умею правильно расставлять акценты, но по-моему вы все видите не в фокусе, не в контуре. Вы говорите о разных мирах. Наш мир, мир Марии и мой, отличается от вашего, но только на поверхности. У нас тоже есть свои традиции. Свои критерии. Но мы смотрим на них под другим углом зрения. Как, скажем, француз многое видит иначе, чем датчанин или итальянец. Это не значит, что они не могут ужиться, не могут поладить. - Совершенно согласен, - сказал Чарльз. - Но поскольку я никогда не просил француза, датчанина или итальянца разделить со мной жизнь, то вы уклоняетесь от главного вопроса. - И в чем же состоит главный вопрос? - спросила Мария. - Пожалуй, - сказала Полли, стоя в дверях, - если не возражаете, я пожелаю вам доброй ночи и пойду помогу миссис Бэнкс с мытьем посуды. - Она одарила нас лучезарной улыбкой и ушла. - Главный вопрос в том, - сказал Чарльз, - что для вас главное в жизни - брать или давать. Если брать, то приходит время, когда вы досуха высасываете того, кто дает, как Мария только что высосала последние капли сока из апельсина. И перед тем, кто берет, открывается безрадостная перспектива. Для того, кто дает, перспектива такая безрадостна, потому что в нем практически не осталось никаких чувств. Но у него еще хватает решимости, чтобы принять одно решение. А именно - не тратить по пусту те немногие чувства, что в нем еще остались. Пепел с его сигары упал на блюдце. Полежал на пролитых каплях и расплылся грязным, коричневым пятном. - Откровенно говоря, - сказала Мария, - я не понимаю, что ты имеешь в виду. - Я имею в виду, - сказал Чарльз, - что мы все подошли к той точке, где наши пути расходятся. - Не слишком ли много кларета ты выпил? - спросила Мария. Не слишком, подумал Найэл, Чарльз выпил не слишком много. Если бы было еще хоть полбутылки, Чарльз не страдал бы. Никто не должен страдать. Иначе завтра мы проснемся с головной болью. Тогда как сейчас... - Нет, - сказал Чарльз. - Я выпил ровно столько, чтобы у меня развязался язык, который слишком долго был связан. Сегодня днем пока вы втроем ворошили прошлое, я принял решение. Очень простое решение. Люди принимают его каждый день. Но поскольку оно отразится на вас троих, вы имеете право услышать о нем. - Я тоже принял решение, - быстро проговорил Найэл. - Возможно, сегодня каждый из нас принял решение. Вы только что спросили, что в жизни имеет для меня значение. Я солгал, ответив, что не знаю. Для меня имеет значение писать хорошую музыку. Я этого еще никогда не делал и, возможно, не сделаю. Но я хочу попробовать. Хочу уехать и попробовать. Поэтому, что бы вы не решили, гуляя под дождем, можете спокойно исключить меня из своей сметы. Меня здесь не будет, Чарльз. А значит, одним паразитом меньше. Чарльз промолчал. - Мне очень неловко, - сказала Селия, - что я так часто приезжаю сюда на выходные. После смерти Папы как-то само собой получилось, что я стала считать Фартингз своим домом. Особенно во время войны. И дети. Дети открыли для меня новый мир. Но теперь я окончательно поселюсь у себя в Хэмпстеде, там все будет по-другому, совсем по-другому. Я займусь тем, на что раньше у меня не хватало времени. Я буду писать. Я буду рисовать. Чарльз не сводил взгляда с серебряных канделябров. - На прошлой неделе зал опять был полупустым, - сказала Мария. - Я очень сомневаюсь, что пьеса протянет до весны. Мы уже много лет не отдыхали вместе, не так ли? Просто нелепо... ведь есть масса мест, которых я еще не видела. Чарльз, мы могли бы куда-нибудь поехать, когда пьесу снимут. Ты бы хотел этого? Ты был бы рад? Чарльз положил сигару на тарелку и сложил салфетку. - Очаровательное предложение, - сказал он. - Но у него есть один недостаток. Оно пришло слишком поздно. Слишком поздно для фортепианного концерта, слишком поздно сочинять хорошую, а не плохую музыку? Слишком поздно рисовать, слишком поздно печатать рассказы? Слишком поздно создать семью, обустроить домашний очаг, любить детей? - Завтра, - сказал Чарльз, - я намерен дать делу официальный ход. Поручить адвокату написать тебе письмо по всей форме. - Письмо? - спросила Мария. - Какое письмо? - Письмо с просьбой дать мне развод, - ответил Чарльз. Никто из нас не проронил ни слова. Мы уставились на Чарльза растерянные, ошеломленные. Этот голос, подумала Селия, голос, который я не слышала, голос на другом конце провода. Вот, что встревожило меня, вот что напугало. Этот голос и то, как Чарльз толкнул ногой дверь буфетной. Слишком поздно, подумал Найэл, слишком поздно... в том числе и для Чарльза. Паразиты сделали свое дело. - Развестись с тобой? - сказала Мария. - Что значит развестись с тобой? Я не хочу с тобой разводиться. Я тебя люблю, очень люблю. - Ужасно, не так ли? - сказал Чарльз. - Тебе следовало говорить об этом почаще. А теперь бесполезно, меня это уже не интересует. Видишь ли, я полюбил другую. Найэл через стол посмотрел на Марию. Она уже не была Мэри Роз, она уже никем не была. Она вновь стала маленькой девочкой, которая почти тридцать лет назад стояла в заднем ряду партера и смотрела на Маму, освещенную мягким светом рампы... Она посмотрела на Маму, затем повернулась к висящим на стене зеркалам, и в них отразились не ее, а у кого-то заимствованные жесты, не ее, а чьи-то руки, чья-то улыбка, чьи-то плывущие в танце ноги. А глаза были глазами ребенка, который живет в мире фантазий и масок, в мире оживших видений и пурпурных волн театрального занавеса; ребенка, который, как только ему показали реальную жизнь, почувствовал боль, смятение и страх. - Нет, - сказала Мария. - Нет... Она поднялась из-за стола и, стиснув руки стояла, глядя на Чарльза. Роль покинутой жены ей еще не приходилось играть. Глава 23 Селия оставила перчатки и библиотечную книгу в приемной. После консультации у врача она вернулась за ними. Женщины с маленьким ребенком там уже не было. Наверное, она пошла к одному из врачей, чьи имена указаны на медных табличках на дверях. Вместо них у стола сидел мужчина, листавший страницы "Сферы"*. У него было серое, изможденное лицо. Возможно, он очень болен, подумала Селия, возможно, ему скоро скажут что-нибудь гораздо хуже того, что сказали ей. Поэтому он и не читает журнал по-настоящему, а нетерпеливо перелистывает сразу по четыре страницы. И никто из собравшихся в этой комнате не знает, чем больны другие. О чем они думают. Зачем пришли. Взяв со стола перчатки и библиотечную книгу, она вышла из приемной. У открытой входной двери стояла женщина-регистратор в белом халате. - Похолодало, - сказала она. - Да, - сказала Селия. - Коварное время года, - сказала женщина. - Всего доброго. Входная дверь захлопнулась. Селия спустилась по ступенькам и свернула налево по Харли-стрит*. Действительно похолодало. Задул пронизывающий ветер. В такой день хорошо сидеть там, где тебя любят и балуют: жаркий камин, дружелюбный звон чашек и блюдец, сонный кот, развалясь в кресле, лижет лапу, а на подоконнике распускаются новые бутоны розового цикломена. - Ну, что случилось? Положи ноги поудобнее и расскажи все по порядку. Но такого друга нет. Она свернула на Вигмор-стрит в сторону книжного клуба "Таймс". Фиброма. Множество женщин имеют фиброму. Довольно частое явление. И операция, как сказал врач, в современных условиях не представляет никакой сложности. После операции ей станет гораздо лучше. Прежде всего, не волноваться, несколько недель отдыха, а потом быть готовой ко всему. Нет, она вовсе не боится операции. Но сознание того, что она не сможет иметь детей... Отказываться просто нелепо, глупо. Вопрос о замужестве не стоит, она не влюблена, никогда не была влюблена, да и вряд ли уже кого-нибудь встретит; она и не хочет влюбляться и выходить замуж не имеет ни малейшего желания. - Вы намерены выйти замуж? - спросил врач. - Нет. Ах, нет. - Значит, ваше решение зависит только от вас? - Только от меня. - Общее состояние вашего здоровья не оставляет желать лучшего. И, уверяю вас, вам не о чем беспокоиться. Если бы это было не так, я не стал бы скрывать. - Я не беспокоюсь. Правда. - Значит, все в порядке. Отлично. Тогда остается только назначить время и место. И хирурга. Однако, никаких детей... Никогда. Никакой возможности после операции. Сегодня ты женщина, способная вынашивать детей. Но через несколько недель... Через несколько недель ты станешь чем-то вроде раковины. Не более чем раковиной. Женщина, которая идет перед Селией по Вигмор-стрит, может быть она тоже перенесла такую операцию. Она выглядит крепко сбитой. С другой стороны, вполне возможно, что она замужем, и у нее несколько детей. Впрочем, неважно. У нее вид замужней женщины. Приехавшей в город жены флегматичного деревенского викария. Она в нерешительности помедлила... перешла дорогу, остановилась у "Дебнема"* и уставилась на витрину. Затем, видимо, решилась и вошла в магазин. Как определить, была у этой женщины операция, которую предстоит перенести ей, или нет. Через вращающуюся дверь Селия вошла в книжный клуб "Таймс". Подошла к столу, на котором значилась начальная буква ее фамилии. За столом стояла давно знакомая ей девушка. Девушка с платиновыми волосами. - Добрый день, мисс Делейни. - Добрый день. И вдруг Селия ощутила непреодолимое желание рассказать девушке про операцию. Сказать: "Мне должны вырезать внутренности, а это значит, что я не смогу иметь детей". Что ответит ей платиновая девушка? Скажет: "О Боже, мне очень жаль", и ее сочувствие согреет Селии сердце, и она выйдет из клуба "Таймс" более счастливой, смирившейся со своей участью? Или она в замешательстве посмотрит на Селию и, опустив глаза на ее палец, поймет, что Селия незамужем? Так не все ли равно? Почему Селия так боится? - У меня есть биография, которую вы спрашивали, мисс Делейни. - Ах, благодарю вас. - Но Селия была не в том состоянии духа, которое располагает к биографиям. - Нет ли у вас каких-нибудь рассказов? Хороших рассказов, которые можно взять в руки и вскоре отложить? Идиотский вопрос. Что она имела в виду? Она имела в виду то, как мужчина в приемной обращался с последним номером "Сферы". - Боюсь, что из рассказов нет ничего стоящего. Но есть замечательный роман, который только что появился и уже получил очень хорошие рецензии. - Можно посмотреть? Платиновая девушка протянула книгу через стол. - Он не тяжелый? - О, нет. Как раз наоборот. И очень легко читается. - Хорошо. Я его возьму. Роман издала фирма, где директором был мистер Харрисон. Его написала одна женщина, у которой было время, чтобы писать. Она подписала контракт, почла за честь и оправдала доверие фирмы. Не то, что Селия. Если бы Селия принялась за работу, если бы не необходимость ухаживать за Папой, если бы не война, посетители подходили бы к этому самому столу и спрашивали у платиновой девушки: - У вас нет новых рассказов Селии Делейни?" Надо просто вернуться в Хэмпстед, сесть за стол, выкроить время. Никакие операции не помешают ей в этом. Больной всегда может работать. Больной может писать, лежа в кровати. Надо лишь подложить доску для рисования. - Вы не хотите взять и биографию? Я держала ее специально для вас. - Хорошо. Благодарю вас. Я возьму. Ей подали через стол биографию и новый легкий роман. - На днях я видела на сцене вашу сестру. - В самом деле? Вам понравилось? - О пьесе я не очень высокого мнения, но ваша сестра мне очень понравилась. Она великолепна, правда? Вы ни капли не похожи, не так ли? - Да, мы действительно не похожи. Видите ли, мы сестры только по отцу. - Ах, наверное, поэтому вы и не похожи. Я могла бы смотреть ее игру каждый день. Мой друг тоже. Он был без ума от нее. Я почти приревновала его! На пальце платиновой девушки было кольцо. Селия заметила его в первый раз. - Я не знала, что вы обручены. - Да, уже почти год. Я выхожу замуж в Пасху. Тогда в библиотеке меня больше не увидят. - У вас есть дом? - Да, конечно. Но Селии не удалось продолжить разговор с платиновой девушкой: какой-то мужчина в котелке и очках нетерпеливо совал вперед библиотечную книгу, за ним ждали своей очереди еще трое. - Всего доброго. - Всего доброго. Вниз по лестнице библиотеки, через улицу, сквозь холодный шквалистый ветер, задувающий за воротник. А все-таки это правда, что эгоистичный страх за самого себя притупляет все остальные чувства. Визит на Харли-стрит придал особую окраску всему дню. С тех пор, как Селия вышла от врача, она ни разу не подумала о Марии. - Но вы ни капли не похожи, не так ли? - Да, мы сестры только по отцу. Но мы должны быть похожи, потому что в нас обеих течет Папина кровь. Мы унаследовали его силу, его энергию, его жизненную стойкость. По крайней мере, Мария. Вот почему она лишь одно мгновение стояла, глядя на Чарльза испуганными глазами. Лишь одно мгновение. Затем собрала всю свою волю и сказала: - Как глупо с моей стороны. Извините. Мне следовало бы знать. Между прочим, кто она? И когда Чарльз назвал ей имя, Мария ответила. - Ах... эта... Да, понятно, другой и не могло быть, разве не так? Я хочу сказать, что не могло при том спокойном образе жизни, какой ты здесь ведешь. И она стала убирать кофейные чашки, как то могла бы делать Полли. Никто не знал, о чем она думает, что творится у нее в душе. Найэл встал и вышел из комнаты; он никому не пожелал доброй ночи. Селия помогла Марии убрать оставшиеся тарелки. Чарльз продолжал курить сигару. И Селия подумала, что если бы было возможно вернуть сказанные слова, если бы было возможно остановить и повернуть вспять стрелки часов, если бы день начался заново и всем нам представился бы еще один шанс, то ничего подобного не произошло бы. Чарльз не отправился бы на прогулку и не принял бы свое решение. Он не разговаривал бы по телефону. И день закончился бы совсем иначе. - Я могу чем-нибудь помочь? - ставя чашки с блюдцами на буфет, спросила она Марию. - И голос ее звучал на полутонах, как бывает, когда в доме кто-то болен и лежит с высокой температурой, в нем чувствовалось то же настоятельное желание помочь страждущему: подать горячего молока, подложить грелку, укрыть одеялом. - Ты? Нет, дорогая, ты ничем не можешь помочь. Мария, которая никогда не убирала со стола, предоставляя другим заботиться о наведении порядка, понесла поднос в буфетную. Мария, которая никогда не называла Селию "дорогая", только Найэла, улыбнулась ей через плечо. И тогда Селия совершила непростительное - вмешалась не в свое дело. Она вернулась в столовую, чтобы поговорить с Чарльзом. - Прошу вас, пусть ваше решение не станет окончательным, - сказала она. - Я понимаю, вам всегда было непросто. Но вы знали, на что идете, когда женились на Марии, разве нет? Вы знали, что ее жизнь никогда не будет похожа на вашу. К тому же война. Война многих изменила, и изменила не к лучшему. Прошу вас, Чарльз, не разбивайте все одним ударом. Подумайте о детях. Но ее порыв пропал втуне. Казалось, она обращается к человеку, которого никогда не знала. К человеку, чью жизнь, чувства и поступки не понимала и не могла понять. - Я должен попросить вас не вмешиваться, Селия, - сказал Чарльз. Право же, это не ваше дело. Не так ли? Нет, это не ее дело. Семейная жизнь Марии, дети, дом, где она проводила так много времени, тепло, которому радовалась, неурядицы, которые принимала близко к сердцу. Здесь не нуждались в ее помощи. Мария сама пойдет навстречу будущему. Селия ничего не могла сделать. Совсем ничего. На следующий день возвращение в Лондон привычным поездом чем-то напоминало возвращение в дом на Сент-Джонз-Вуд после смерти Папы. То же ощущение катастрофы, крушения. Закончен отрезок жизни. Где-то глубоко под землей погребен труп. Чья-то жизнь. Дети, высыпавшие на подъездную аллею, машут ей на прощание. "До конца недели!" Но она больше не приедет. Теперь уже нет. И вот, думала Селия, переходя Вер-стрит, чтобы зайти в "Маршала"*, она одержима сомнениями и страхом перед операцией, а Марии предстоит пережить крушение семейной жизни. Селия оплакивает утрату детей, которые не родились, а Мария может потерять детей, которые действительно существуют. Ведь развод означает именно это. Хотя Чарльз с точки зрения закона - виновная сторона, он захочет оставить детей себе. Дети принадлежат Фартингз, Колдхаммеру. Визиты на квартиру - да. Походы в театр. Увидеть мамочку на сцене. Но лишь изредка. Визиты на квартиру - все реже и реже. Гораздо приятнее жить в деревне с папочкой, Полли и с... как они будут обращаться к новой матери? Скорее всего по имени. Теперь так принято. И все устроится. Все пойдут своей дорогой. - Эй! Кто-нибудь послал тете Селии рождественский подарок? - Нет. Ах! А нужно? Ведь мы вовсе не должны, разве нет, теперь? - Мы ее никогда не навещаем. А зачем? Кто-то толкнул Селию в спину; она извинилась и пошла дальше. В "Маршале" было очень много народу. Она заслонила проход к лестнице, спускавшейся в галантерейный отдел. Она никогда не могла вспомнить, зачем пришла, что хотела купить. Может быть туфли? Да, туфли. Но в обувном отделе было слишком много покупателей. Женщины с грустными, усталыми лицами сидели на стульях и ждали своей очереди. - Прошу прощения, мадам. Сегодня днем мы очень заняты. Зайдите попозже. Значит, дальше... вслед за толпой к лифту. Наверх. Хоть одна из этих женщин перенесла операцию? Вон та в уродливой шляпе, с густым слоем лиловой помады на губах - у нее есть фиброма? Но если и есть, это не имеет значения. Широкая полоска на руке без перчатки свидетельствует о том, что она замужем. Возможно, у нее есть маленький мальчик, который учится в Саннингдейле*. - В субботу я собираюсь навестить Дэвида. - Замечательно. Будет пикник? - Да, если повезет с погодой. Потом футбольный матч. Дэвид будет в нем участвовать. Женщина вышла из лифта и направилась в отдел нижнего белья. - Поднимаемся? Поднимаемся? Кто еще желает подняться? Пожалуйста. Можно и подняться, куда-нибудь пойти. Можно просто побродить по "Маршалз". Ведь есть что-то гнетущее в самой мысли о том, что надо спуститься в метро на станции Бонд-стрит, на Тоттенхэм-Корт-роуд пересесть на Эджварскую линию, доехать до Хэмпстэда, а дальше пешком брести к своему дому с пустыми комнатами. Детское белье. Кроватки. Коляски. Батистовые платьица в оборку. Погремушки. Селия вспомнила, как перед рождением Кэролайн заходила сюда с Марией. Мария заказала весь комплект приданого новорожденному и записала его на счет леди Уиндэм. - Она может оплатить все, - сказала Мария, - кроме коляски. Я попрошу Папу подарить мне коляску. Селия выбрала большую голубую шаль. Потом она обменяла ее на розовую, потому что ребенок оказался девочкой. И сейчас на прилавке лежала шаль, правда не такого качества, как тогда. Она посмотрела на шаль и задумалась о Кэролайн... как ей там, в школе. Что будет с Кэролайн? - Вы ищете шаль, мадам? Вот эти только что поступили. Их просто расхватывают. Очень большой спрос. - В самом деле? - О, да, мадам. Шалей такого качества у нас не было с довоенных времен. Для первенца, мадам? - Нет. Ах, нет. Я только смотрела. Интерес продавщицы мгновенно угас. Селия отошла от прилавка. Нет, не для первенца. Не для второго и не для третьего... Никаких шалей, оборок, погремушек. Что скажет этаженщина, если Селия посмотрит в ее усталые серые глаза и признается: "У меня фиброма. Я никогда не смогу иметь ребенка". Призовет на помощь остатки любезности и ответит: "Мне очень жаль, мадам, поверьте"? Или с удивлением посмотрит на нее, что-то шепнет своей помощнице, которая стоит за прилавком в нескольких шагах от нее, а та пошлет за заведующим отделом - "Мы боимся, что одной даме стало дурно". Надо уйти, так будет лучше для всех. - Желаете подняться? Пожалуйста. Почему в воскресенье вечером Найэл уехал, ни с кем не простившись? Сел в машину и уехал? - Вы ни капли не похожи, не так ли? - Да. Он мой брат только по матери. Но мы должны быть похожи, потому что в нас обоих течет Мамина кровь. Мы унаследовали ее целеустремленность, ее способность сосредоточиться, ее любовь к уединению. По крайней мере, Найэл. Вот почему в воскресенье вечером он ушел из Фартингз и уехал на машине к морю, видимо, к своей лодке; уехал, чтобы ни слова, ни поступки, причиняющие боль людям, которых он любит, не стояли между ним и его музыкой. Уехал, чтобы остаться наедине с собой, чтобы никто не нарушал гармонии рождающихся в его голове звуков; совсем как Мама, которая танцевала одна на пустой сцене... Поэтому он и уехал? Или потому, что подумал: "Это моя вина. Наша общая вина. Мы втроем убили Чарльза". "Комната отдыха для женщин". Направо... Какое внимание со стороны руководства "Маршалз". В магазине, наверное, много женщин с фибромой, таких, как она. С легкой головной болью. С уставшими ногами. С ноющей болью. Вот они, сидят на стульях вдоль стен, будто снова пришли на прием к врачу. Женщины с пакетами. Женщины без пакетов. Две из них, почти касаясь головами друг друга, заняты разговором. Вполне веселые. Им все равно. Фиброма для них пустяк. Одна женщина сидит за столом и торопливо исписывает листы почтовой бумаги - один, второй, третий. "Мой дорогой, единственный, пишу тебе, чтобы сообщить: то, чего мы так боялись, правда. Мне предстоит операция. Я знаю, что это означает для нас обоих..." Что ж, по крайней мере, от этого она избавлена. Не надо идти домой и писать письмо. Не надо звонить по телефону возлюбленному. Нет и мужа, который ждет у камина. - Что случилось? Что сказал этот человек? Селия продолжала сидеть в комнате отдыха на ... этаже "Маршалз". Дело в том, говорила она себе, что я поднимаю глупую шумиху вокруг всего этого, веду себя так, словно собираюсь умирать и все потому, что врач сказал о невозможности иметь ребенка, которого я и так не собиралась заводить. Никогда не собиралась. А если бы и завела, то это было бы трагедией. Он бы умер. Или всю жизнь доставлял бы мне одни неприятности. Слабый характер. Жизнь за мой счет. Беспрерывные просьбы денег. Женитьба не на той женщине. Невестка не любила бы меня. Никогда бы не приезжал побыть у меня. - Неплохо бы погостить у старушки. - Ах, нет... Опять? Какая скука. К Селии подошел гардеробщик. - Извините, мадам, но мы закрываемся. Ровно в половине шестого. - Извините. Благодарю вас. Вниз на лифте со всеми остальными. Все остальные проталкиваются во вращающиеся двери. - Такси, мадам? А почему бы и нет? Разумеется, такси - непозволительное расточительство, но сегодня такой день. Но вот незадача, у Селии не хватило мелочи, чтобы дать комиссионеру. Такси ждало, а у нее было только десять шиллингов на машину, для комиссионера не набралось и шести. Она села в машину, ей было слишком стыдно пускаться в объяснения. Комиссионер с силой захлопнул дверцу и махнул шоферу рукой. Пепельница под окном была до отказа забита окурками. Один из них еще дымился. На самом его конце виднелись следы губной помады. Кто она, пассажирка, уступившая свое место Селии? Веселая, счастливая девушка, ехавшая на вечеринку? Женщина, спешившая к любовнику? Мать, торопившаяся на свидание с сыном? Неразгаданные тайны такси... Минуты безумия, минуты прощания... А, может быть, здесь только что сидела такая же старая дева, как она, Селия, и к тому же с фибромой? Тип нервной женщины, которая ищет успокоения в сигаретах. Она была рада, что такси поехало через Ридженс парк, а не более знакомой дорогой по Финчли-Роуд. Ей было невыносимо тяжело видеть опустевшие, разрушенные дома Сент-Джонз Вуд. Дом, где она жила с Папой, стоял без окон, штукатурка со стен осыпалась. Калитка висела криво, кое-как, ограда обрушилась. Однажды несколько лет назад она осмелилась зайти в дом в сопровождении Найэла. Комнаты с зиявшими дырами стенами производили страшное впечатление. Если загробная жизнь действительно существует, если Папа и Мама из своего укромного уголка в раю иногда смотрят на мир, то Селия очень надеялась, что Бог не даст ему увидеть их дом. В его разрушении Папа винил бы Селию, а не войну. - Но, моя дорогая, что случилось? Что ты наделала? Вниз по холму. Налево по Черч-Роуд, снова направо. Немного дальше, пожалуйста. Вон тот угловой дом. Во всяком случае, как бы он ни назывался, это ее дом, ее убежище и приют. Весной ящики за окнами запестреют цветущими гиацинтами. Ее ступеньки. Ее парадная дверь. Веселого яблочно-зеленого цвета. И название "Мастерская". Поворачивая ключ в замке и входя в дом, она всякий раз испытывала странное удивление, словно все это было для нее не внове. Как л