ственники из семейства Коринов, но, не зная их, я не хотела бы навязывать им свое общество. Возможно, немного отдохнув здесь, я поеду в Лондон и подумаю, как мне быть дальше. Буду ждать Ваших указаний относительно того, как мне поступить с вещами мужа. Искренне Ваша Рейчел Эшли>. Я прочитал письмо один, два, может быть, три раза, затем вернул его крестному. Он ждал, что я заговорю первым. Я не сказал ни слова. -- Видишь, -- наконец проговорил он, -- она все же ничего себе не оставила. Даже такой мелочи, как книга или пара перчаток. Все достанется тебе. Я не ответил. -- Она даже не просит разрешения взглянуть на дом, -- продолжил крестный, -- который был бы ее домом, если бы Эмброз не умер. А это путешествие... ты, конечно, понимаешь, что при других обстоятельствах они совершили бы его вместе. Она бы приехала к себе домой. Чувствуешь разницу, а? В имении стар и млад радуются ее приезду, слуги вне себя от волнения, соседи спешат с визитами, и вместо всего этого -- одиночество в плимутской гостинице. Быть может, она весьма мила, быть может -- крайне неприятна; мне трудно судить, ведь я никогда с ней не встречался. Но суть в том, что она ничего не просит, ничего не требует. И она -- миссис Эшли. Мне очень жаль, Филипп. Я знаю твое мнение, тебя ничто не заставит изменить его. Но, как друг и душеприказчик Эмброза, я не могу спокойно сидеть здесь, когда его вдова совершенно одна приехала в Англию, где у нее нет ни друзей, ни близких. В нашем доме есть комната для гостей. Твоя кузина может пользоваться ею до тех пор, пока не примет определенного решения относительно планов на будущее. Я подошел к окну. Луиза, оказывается, вовсе не уезжала. С корзиной в руке, она срезала увядшие головки цветов по бордюру клумбы. Она подняла голову и, увидев меня, помахала рукой. Интересно, подумал я, прочел ей крестный письмо или нет? -- Так вот, Филипп, -- сказал он, -- можешь написать ей, можешь не писать -- это уж как тебе угодно. Не думаю, что ты хочешь видеть ее, и, если она примет мое приглашение, не стану звать тебя к нам, пока она здесь. Но приличия ради ты по крайней мере должен передать ей благодарность за привезенные вещи. Когда я буду писать ей, можно вставить в постскриптуме несколько слов от тебя. Я отвернулся от окна и взглянул на крестного. -- Почему вы решили, будто я не хочу ее видеть? -- спросил я. -- Напротив, я хочу увидеть ее, очень хочу. Если она действительно импульсивная женщина, что следует из ее письма, -- припоминаю: Райнальди говорил мне о том же, -- то ведь и я могу поддаться порыву, что и намерен сделать. Разве не порыв привел меня во Флоренцию? -- Ну? -- Крестный нахмурил брови и подозрительно посмотрел на меня. -- Когда будете писать в Плимут, -- сказал я, -- передайте, что Филипп Эшли уже слышал о смерти Эмброза. Что по получении двух писем он отправился во Флоренцию, побывал на вилле Сангаллетти, видел ее слуг, видел ее друга и советчика синьора Райнальди и успел вернуться. Что он простой человек и ведет простой образ жизни. Что он не отличается изысканными манерами, не мастер говорить и не привык к женскому обществу. Однако, если она желает увидеть его и родные места своего покойного мужа, дом Филиппа Эшли к услугам кузины Рейчел, когда бы она ни пожелала посетить его. Я поднес руку к сердцу и поклонился. -- Никогда не ожидал от тебя такого ожесточения, -- медленно проговорил крестный. -- Что с тобой случилось? -- Со мной ничего не случилось, -- ответил я, -- просто я, как молодой боевой конь, почуял запах крови. Вы не забыли, что мой отец был солдатом? И я вышел в сад к Луизе. Новость, которую я сообщил ей, взволновала ее еще больше меня. Я взял Луизу за руку и повел к беседке возле лужайки, где мы и уселись, как два заговорщика. -- В твоем доме не годится принимать гостей, -- сразу сказала Луиза, - - тем более такую женщину, как графиня... как миссис Эшли. Вот видишь, я тоже волей-неволей называю ее графиней. Это выходит само собой. Ну да, Филипп, ведь целых двадцать лет в доме не было женщины. Какую комнату ты отведешь ей? А пыль! Не только наверху, но и в гостиной тоже. Я заметила на прошлой неделе. -- Все это не важно, -- нетерпеливо сказал я. -- Если ей так неприятна пыль, может вытирать ее по всему дому. Чем меньше он ей понравится, тем лучше. Пусть наконец узнает, как счастливо и беззаботно мы жили, Эмброз и я. Не то что на вилле... -- Ах, ты не прав! -- воскликнула Луиза. -- Ты же не хочешь показаться невежей и грубияном, точно какой-нибудь работник с фермы. Ты выставишь себя в невыгодном свете, прежде чем она заговорит с тобой. Ты должен помнить, что она всю жизнь прожила на континенте, привыкла к удобствам, множеству слуг -- говорят, заграничные слуги лучше наших, - - и, конечно же, кроме вещей мистера Эшли она привезла массу нарядов и драгоценностей. Она столько слышала от него про этот дом; она ожидает увидеть нечто не менее прекрасное, чем ее вилла. И вдруг -- беспорядок, пыль и запах, как в собачьей конуре. Подумай, Филипп, ведь ты не хочешь, чтобы она увидела дом именно таким, ради мистера Эшли -- не хочешь? Проклятие! Я рассердился. -- Что ты имеешь в виду, говоря, что в моем доме пахнет, как в собачьей конуре? Это дом мужчины -- простой, скромный и, слава Богу, всегда будет таким. Ни Эмброз, ни я никогда не увлекались модной обстановкой и безделушками, которые летят со стола на пол и вдребезги разбиваются, стоит задеть их коленом. У Луизы хватило воспитанности изобразить если не стыд, то по крайней мере раскаяние. -- Извини, -- сказала она, -- я не хотела тебя обидеть. Ты знаешь, как я люблю ваш дом, я очень привязана к нему и всегда буду привязана. Но я не могу не сказать тебе, что думаю о том, как его содержат. За много лет в доме не появилось ни одной новой вещи, в нем нет настоящего тепла, и прости меня, но в нем недостает уюта. Я подумал о ярко освещенной, аккуратно прибранной гостиной, в которой Луиза заставляла крестного сидеть по вечерам, и понял, чему я -- да и он, по всей вероятности, тоже -- отдал бы предпочтение, доведись мне выбирать между их гостиной и моей библиотекой. -- Ладно, -- сказал я, -- Бог с ним, с уютом. Эмброза это устраивало, устраивает и меня, а какие-то несколько дней -- сколь долго она ни оказывала бы мне честь своим пребыванием -- потерпит и моя кузина Рейчел. Луиза тряхнула головой. -- Ты неисправим, -- сказала она. -- Если миссис Эшли именно такая, какой я ее себе представляю, то, едва взглянув на твой дом, она отправится искать приюта в Сент-Остелле или у нас. -- Милости прошу ко мне, -- сказал я, -- после того, как я отделаюсь от нее. Луиза с любопытством взглянула на меня: -- И ты действительно посмеешь задавать ей вопросы? С чего ты начнешь? Я пожал плечами: -- Не знаю, пока не увижу ее. Не сомневаюсь, что она попробует вывернуться с помощью угроз или сыграть на чувствах, устроить истерику. Но меня она не запугает и не разжалобит. Я буду смотреть на нее и наслаждаться. -- Не думаю, чтобы она стала угрожать или устраивать истерику. Просто она величаво войдет в дом и будет в нем распоряжаться. Не забудь, что она привыкла приказывать. -- В моем доме она не будет приказывать. -- Бедный Сиком! Я бы многое дала, чтобы видеть его лицо. Она будет швырять в него всем, что подвернется под руку. Итальянцы очень вспыльчивы, ты же знаешь, очень горячи. Я много об этом слышала. -- Она только наполовину итальянка, -- напомнил я Луизе, -- и думаю, Сиком вполне сумеет постоять за себя. Может быть, все три дня будет идти дождь, и она сляжет с ревматизмом. Мы рассмеялись, как дети, но на сердце у меня было вовсе не легко. Приглашение, скорее похожее на вызов, сорвалось у меня с языка, и, кажется, я уже жалел о нем, однако Луизе об этом не сказал. Сожаления мои усилились, когда я приехал домой и огляделся. Боже мой, до чего же безрассудно я поступил; и если бы не гордость, то, думаю, я вернулся бы к крестному и попросил его не делать никакой приписки от меня в письме в Плимут. Ума не приложу: зачем мне понадобилось приглашать эту женщину в мой дом? Что сказать ей, как вести себя? Уж если Райнальди сумел придать убедительность своей версии, то в ее устах она прозвучит еще более правдоподобно. Прямая атака не приведет к успеху. Что имел в виду итальянец, говоря о женской цепкости, о том, как ожесточенно они борются за себя? Если она окажется вульгарной крикуньей -- я знаю, как заставить ее замолчать. Один из наших арендаторов связался с подобной особой; она пригрозила подать на него иск за нарушение обязательства жениться, и я быстро отправил ее в Девон, откуда она явилась. Но сумею ли я дать достойный отпор хитрой интриганке с медоточивым языком, высокой грудью и овечьими глазами? Я верил, что сумею. В Оксфорде мне такие встречались, я всегда находил для них резкие, даже грубые слова и без церемоний прогонял обратно в грязные норы, из которых они выползли. Нет, принимая во внимание все <за> и <против>, я был твердо уверен, что, когда придет время разговаривать с моей кузиной Рейчел, я не проглочу язык. Но подготовка к ее визиту -- это уравнение счета, возведение фасада учтивости, салют перед началом военных действий. К моему немалому удивлению, Сиком встретил новость спокойно, будто ожидал ее. Я в нескольких словах объяснил ему, что миссис Эшли в Англии, она привезла с собой вещи мистера Эмброза и, возможно, прибудет к нам с кратким визитом -- не позже чем через неделю. Сиком слушал меня с важным видом, и его нижняя губа не выпячивалась вперед, что обычно случалось, когда перед ним стояла трудная задача. -- Да, сэр, -- сказал он, -- очень правильно, так и положено. Мы все будем рады приветствовать миссис Эшли. Я взглянул на старика поверх трубки, удивленный его напыщенностью. -- Я думал, -- заметил я, -- что вы, как и я, не слишком-то жалуете женщин в доме. Когда я сообщил вам, что мистер Эмброз женился и что скоро здесь появится хозяйка, вы пели по-другому. Казалось, мои слова потрясли Сикома. На этот раз его нижняя губа выпятилась вперед. -- Это не одно и то же, сэр, -- сказал он. -- С тех пор произошла трагедия. Бедная женщина овдовела. Мистер Эмброз желал бы, чтобы мы сделали для нее все возможное, тем более, -- он осторожно кашлянул, -- что она, похоже, не получила никакого наследства от покойного. Что за черт, подумал я, откуда он знает? -- В имении все говорят об этом, сэр, -- объяснил Сиком, -- все оставлено вам, мистер Филипп, и ничего вдове. Видите ли, это не совсем обычно. В каждой семье, большой или маленькой, вдове всегда выделяют определенное содержание. -- Меня удивляет, Сиком, -- сказал я, -- что вы слушаете разные сплетни. -- Не сплетни, сэр, -- с достоинством возразил Сиком. -- То, что касается семейства Эшли, касается всех вас. О нас, слугах, не забыли. Я представил себе Сикома в его комнате, комнате дворецкого, как ее всегда называли; к нему заходят поболтать и выпить пива Веллингтон, старый кучер, Тамлин, главный садовник и лесничий, -- никто из молодых слуг, конечно, не допускается, -- и они, поджав губы и покачивая головой, вновь и вновь обсуждают завещание -- озадаченные, смущенные. -- Забывчивость здесь ни при чем, -- отрывисто проговорил я. -- Мистер Эмброз был за границей, не дома, и не имел возможности заняться делами. Он не собирался умирать там. Если бы он вернулся, все было бы иначе. -- Да, сэр, -- сказал Сиком, -- так мы и думали. Ну ладно, пусть себе чешут языком о завещании. Но я вдруг с горечью подумал о том, как бы они стали относиться ко мне, если бы я не унаследовал имение. Почтительно? Терпимо? Или смотрели бы на меня как на молодого мистера Филиппа, бедного родственника, который живет в комнате на задворках? Сколько людей, размышлял я, любили меня и служили мне ради меня самого? -- Пока все, Сиком, -- сказал я. -- Если миссис Эшли решит посетить нас, я сообщу вам. Вот только не знаю, какую комнату ей отвести. -- Но, мастер Филипп, сэр, -- сказал удивленный Сиком, -- конечно, правильнее всего будет предоставить ей комнату мистера Эшли. Я онемел от неожиданности и молча уставился на Сикома. Затем, из опасения выдать свои чувства, отвернулся. -- Нет, -- сказал я, -- это невозможно. Я сам перейду в комнату мистера Эшли. Я решил сменить комнату несколько дней назад. -- Очень хорошо, сэр, -- сказал он, -- в таком случае больше всего миссис Эшли подойдут голубая комната и гостиная. И он вышел. Боже мой, подумал я, пустить эту женщину в комнату Эмброза!.. Какое кощунство!.. Кусая черенок трубки, я бросился в кресло. Я был сердит, раздражен, меня буквально тошнило от всего этого. Просить крестного приписать в письме к ней несколько слов от меня было безумием; еще большее безумие -- принимать ее в своем доме. Во что я впутался, черт возьми?! А этот идиот Сиком с его представлениями о том, что правильно, что нет! Приглашение было принято. Она написала крестному, не мне. Сиком, несомненно, счел бы это вполне правильным и приличным. Приглашение пришло не лично от меня, следовательно, и ответ на него надлежало отправить по соответствующему каналу. Она писала, что будет готова, как только мы сочтем удобным прислать за ней; если же нам это неудобно, то она приедет в почтовой карете. Я ответил, опять-таки через крестного, что пришлю за ней экипаж в пятницу. Вот и все. Пятница наступила слишком быстро. Унылый, пасмурный день со шквальным ветром. В третью неделю сентября, когда прилив особенно высок, у нас часто выдаются такие дни. С юго-запада по небу стремительно неслись низкие тучи, угрожая еще до наступления вечера разразиться дождем. Один из наших ливней, может быть, с градом, который был бы очень кстати. Приветствие западного края. И никакого неба Италии. Веллингтона с лошадьми я послал еще накануне. Он должен был переночевать в Плимуте и вернуться с ней. С тех пор как я сказал слугам, что ожидаю приезда миссис Эшли, весь дом охватило волнение. Даже собаки почувствовали это и ходили за мной по пятам из комнаты в комнату. Сиком напоминал старого жреца, который после многих лет отлучения от какой бы то ни было религиозной службы вдруг вновь приспосабливается к отправлению забытого ритуала. Таинственный, торжественный, едва слышными шагами ходил Сиком по дому -- он специально купил себе туфли на мягкой подошве, -- и в столовой, на столе, на буфете, появилось серебро, которого я не видел ни разу в жизни. Должно быть, реликвии времен моего дяди Филиппа. Огромные канделябры, сахарницы, кубки и -- Господи Иисусе! -- посреди них серебряная ваза с розами. -- С каких пор, -- спросил я, -- вы заделались псаломщиком, Сиком? Как насчет ладана и святой воды? На лице Сикома не дрогнул ни один мускул. Он отошел на шаг и осмотрел свои реликвии. -- Я просил Тамлина принести срезанных цветов из цветника, -- сказал он, -- ребята сейчас разбирают их. Цветы нам понадобятся. Для гостиной, голубой спальни, туалетной и будуара. И он нахмурился, глядя на юного Джона, поваренка, который поскользнулся и едва не упал под тяжестью еще одной пары канделябров. Собаки, понурые и притихшие, не сводили с меня глаз. Одна из них заползла под скамью в холле и притаилась там. Бог знает, когда в последний раз я переступал порог голубой комнаты. Гости у нас не останавливались, и она была связана для меня с воспоминаниями об игре в прятки, когда крестный много лет назад привез к нам на Рождество Луизу. Я помнил, как прокрался в окутанную тишиной комнату и спрятался под кроватью. Эмброз однажды сказал, что в голубой комнате в свое время жила тетушка Феба, а потом она переехала в Кент и вскоре умерла. От прежней обитательницы в комнате не осталось и следа. Молодые слуги под руководством Сикома поработали на славу и смели тетушку Фебу вместе с пылью десятилетней давности. Окна, выходившие в поле, были распахнуты, и солнечные зайчики играли на тщательно выбитых ковровых дорожках. Кровать застелили бельем такого качества, какое мне и не снилось. Неужели этот умывальник с кувшином, подумал я, всегда стоял в смежной с голубой комнатой туалетной? А это кресло, разве оно отсюда? Я не помнил ни того ни другого, но ведь я не помнил и саму тетушку Фебу, которая переехала в Кент еще до моего появления на свет. Впрочем, что годилось для нее, сойдет и для моей кузины Рейчел. Анфиладу из трех комнат завершал будуар тетушки Фебы со сводчатым потолком. Там тоже вытерли пыль и открыли окна. Пожалуй, я не ошибусь, если скажу, что и туда я не заходил со времен той самой игры в прятки. Над камином висел портрет Эмброза в молодости. Я даже не подозревал о его существовании, да и сам Эмброз, вероятно, забыл о нем. Если бы портрет принадлежал кисти знаменитого художника, его поместили бы внизу, рядом с другими семейными портретами, но его отправили сюда, в эту заброшенную комнату, и, значит, никто не видел в нем особой ценности. Портрет был поясной. Художник изобразил Эмброза с ружьем под мышкой и с убитой куропаткой в левой руке. Глаза Эмброза смотрели прямо в мои глаза, губы слегка улыбались. Волосы были длиннее, чем мне помнилось. Ни в самом портрете, ни в лице изображенного не было ничего особенного. Кроме одного. Поразительного сходства со мной. Я посмотрел в зеркало и снова перевел взгляд на портрет; единственное различие заключалось в разрезе глаз -- у него они были чуть уже -- и в более темном цвете волос. Мы могли быть братьями-близнецами -- молодой человек на портрете и я. Неожиданно открыв для себя наше сходство, я пережил неведомое прежде душевное волнение. Казалось, молодой Эмброз улыбается мне и говорит: <Я с тобой>. Но и другой, старший, Эмброз был рядом. Я всем существом ощущал его близость. Я вышел из будуара, закрыл за собой дверь и, пройдя через голубую комнату и туалетную, спустился вниз. У подъезда послышался шум колес. Это был догкарт\footnote{Догкарт -- высокий двухколесный экипаж с местом для собак под сиденьем \textit{(англ.)}. От dog (собака) и cart (повозка).} Луизы; на сиденье рядом с ней лежали огромные охапки сентябрьских маргариток и делий. -- Для гостиной! -- крикнула она, увидев меня. -- Я подумала, что Сиком будет рад им. Сиком, который в эту минуту с ватагой своих фаворитов проходил через холл, счел себя оскорбленным и не стал этого скрывать. Он застыл на месте и, когда Луиза с цветами вошла в дом, обратился к ней: -- Вам не следовало беспокоиться, мисс Луиза. Я обо всем договорился с Тамлином. Первым делом из цветника принесли достаточно цветов. -- В таком случае я могу их расставить, -- сказала Луиза, -- вы, мужчины, только вазы перебьете. Полагаю, у вас есть вазы? Или цветы распихали в банки для варенья? По лицу Сикома можно было изучать все оттенки выражения уязвленного достоинства. Я поспешно втолкнул Луизу в библиотеку и захлопнул дверь. -- Я подумала, -- сказала Луиза вполголоса, -- не захочешь ли ты, чтобы я осталась присмотреть за порядком и была здесь, когда приедет миссис Эшли? Папа тоже приехал бы со мной, но он все еще нездоров, а того и гляди, начнется дождь, поэтому я решила, что ему лучше остаться дома. Ну, так как? Мне остаться? Цветы -- только предлог. Я почувствовал легкое раздражение оттого, что она и крестный считают таким недотепой меня, да и бедного старика Сикома, который последние три дня работал, как надсмотрщик на плантации. -- Очень мило с твоей стороны, -- сказал я. -- Но в этом нет никакой необходимости. Мы прекрасно справимся сами. По лицу Луизы было видно, что она разочарована. Она, разумеется, горела любопытством увидеть мою гостью. Я не сказал ей, что и сам не намерен быть дома, когда та приедет. Луиза придирчиво оглядела комнату, но удержалась от комментариев. Конечно, она заметила много огрехов, но у нее хватило такта не давать воли языку. -- Если хочешь, сходи наверх и посмотри голубую комнату, -- предложил я подачку за причиненное разочарование. -- Голубую комнату? -- переспросила Луиза. -- Ту, что выходит на восток, над гостиной? Значит, ты не отвел ей комнату мистера Эшли? -- Нет, -- ответил я. -- Комнату Эмброза я заберу себе. Я не успел сказать вам об этом. Вот уже несколько дней, как я решил переехать туда. Если ты действительно хочешь расставить цветы, попроси у Сикома вазы, -- сказал я, направляясь к дверям. -- У меня полно дел в имении, и почти весь день меня не будет дома. Не сводя с меня глаз, она собрала цветы. -- Кажется, ты расстроен, -- сказала она. -- Я не расстроен, -- ответил я. -- Просто мне надо побыть одному. Луиза покраснела и отвернулась, а я почувствовал угрызения совести, которые сразу просыпаются, стоит мне кого-нибудь обидеть. -- Извини, Луиза, -- сказал я, гладя ее по плечу. -- Не обращай на меня внимания. Я благодарю тебя за то, что приехала, за цветы, за предложение остаться. -- Когда я теперь увижу тебя и услышу что-нибудь о миссис Эшли? -- спросила она. -- Ты же знаешь, как мне не терпится обо всем узнать. Если папе станет лучше, мы, конечно, приедем в воскресенье в церковь, но весь завтрашний день я только и буду думать... мне будет интересно... -- Что -- интересно? -- спросил я. -- Не швырнул ли я мою кузину Рейчел через мыс? Очень возможно, если она уж слишком доведет меня. Послушай, ради того, чтобы удовлетворить твое любопытство, я приеду завтра в Пелин и все изображу тебе в лицах. Ты довольна? -- Это будет замечательно, -- улыбаясь, сказала Луиза и вышла искать Сикома и вазы. Я отсутствовал все утро и вернулся около двух пополудни. После нескольких часов, проведенных в седле, меня мучили голод и жажда, и я утолил их куском холодного мяса и кружкой эля. Луиза уже уехала. Сиком и слуги обедали на своей половине. Я стоял один в библиотеке и жевал хлеб с мясом. В последний раз один, подумалось мне. Вечером она будет здесь, в этой комнате, или в гостиной -- неведомый, враждебный призрак -- и наложит свой отпечаток на мои комнаты, на мой дом. Она бесцеремонно вторглась в мою жизнь. Я не хотел ее приезда. Не хотел, чтобы она или любая другая женщина с въедливыми глазами и цепкими пальцами нарушала атмосферу, интимную и сугубо личную, близкую и понятную одному лишь мне. Дом притих, все молчало, и я был его частичкой, был связан с ним, как некогда Эмброз, а теперь его тень. Мы не хотели, чтобы кто-то чужой нарушал здесь тишину. Я обвел взглядом комнату, как будто на прощание, затем вышел из дома и углубился в лес. Рассудив, что Веллингтон с экипажем будет дома не ранее пяти часов, я решил возвратиться в начале седьмого. С обедом могут и подождать. Сиком получил распоряжение на сей счет. Если она проголодается, ей придется потерпеть до возвращения хозяина дома. Я не без удовольствия представил себе, как она в полном одиночестве сидит в гостиной, расфуфыренная в пух и прах, надутая от важности, и никто не приходит к ней с поклоном. Дул сильный ветер, лил дождь, но я шел все дальше и дальше. Вверх по аллее до перепутья Четырех Дорог, на восток, к границе наших земель, затем снова через лес и на север, к дальним фермам, где я еще немного потянул время в разговоре с арендаторами. Через парк, Западные холмы и, когда уже начали сгущаться сумерки, наконец к дому по Бартонским акрам. Я промок до костей, но мне было все равно. Я открыл дверь и вошел в холл, ожидая увидеть следы приезда -- коробки, чемоданы, дорожные пледы, корзины, но все было как обычно, ничего лишнего. В библиотеке ярко пылал камин, но она была пуста. В столовой на столе стоял один прибор. Я позвонил. Появился Сиком. -- Ну? -- спросил я. На лице старика отражалось вновь обретенное сознание собственной значительности, голос звучал приглушенно. -- Госпожа приехала, -- сказал он. -- Я так и полагал, -- ответил я, -- сейчас, должно быть, около семи. Она привезла какой-нибудь багаж? Куда вы его дели? -- Госпожа привезла совсем немного своих вещей, -- сказал он. -- Все коробки и чемоданы принадлежали мистеру Эмброзу. Их отнесли в вашу прежнюю комнату, сэр. -- Вот как! Я подошел к камину и пнул ногой полено. Ни за что на свете я не мог допустить, чтобы он заметил, как у меня дрожат руки. -- А где сейчас миссис Эшли? -- спросил я. -- Госпожа удалилась в свою комнату, -- ответил он. -- Госпожа устала и просит вас извинить ее за то, что она не спустится к обеду. Около часа назад я распорядился отнести поднос в ее комнату. Я вздохнул с облегчением. -- Как она доехала? -- спросил я. -- Веллингтон сказал, что после Лискерда дорога была очень скверная, сэр, -- ответил он. -- Дул сильный ветер. Одна лошадь потеряла подкову, и, не доезжая до Лостуитиела, им пришлось завернуть в кузницу. -- Хм-м... Я повернулся спиной к огню и стал греть ноги. -- Вы совсем промокли, сэр, -- сказал Сиком. -- Неплохо бы вам переодеться, а то простудитесь. -- Да-да, сейчас, -- ответил я, оглядывая комнату. -- А где собаки? -- По-моему, они отправились с госпожой наверх, -- сказал он. -- Во всяком случае, старик Дон; правда, за остальных я не ручаюсь. Я продолжал греть ноги у огня. Сиком топтался перед дверью, словно ожидал, что я продолжу разговор. -- Прекрасно, -- сказал я. -- Я приму ванну и переоденусь. Скажите, чтобы принесли горячей воды. Через полчаса я сяду обедать. В тот вечер я сел обедать один -- напротив до блеска начищенных канделябров и серебряной вазы с розами. Сиком стоял за моим стулом, но мы не разговаривали. Именно в тот вечер молчание, наверное, было для него истинной пыткой -- я ведь знал, как он жаждет высказать свое мнение о гостье. Ничего, он сможет потом наверстать упущенное и всласть излить душу со слугами. Едва я кончил обедать, как в столовую вошел Джон и что-то шепнул Сикому. Старик склонился над моим плечом. -- Госпожа прислала сказать, что, если вы пожелаете увидеть ее, когда отобедаете, она с удовольствием примет вас, -- сказал он. -- Благодарю вас, Сиком. Когда они вышли, я сделал нечто такое, что делал очень редко. Разве что в крайнем изнеможении, пожалуй, после изнурительной поездки верхом, долгой, утомительной охоты или схватки с волнами, когда мы с Эмброзом ходили на лодке под парусами. Я подошел к буфету и налил себе коньяка. Затем поднялся наверх и постучал в дверь будуара. ГЛАВА ВОСЬМАЯ Тихий, едва слышный голос пригласил меня войти. Несмотря на то, что уже стемнело и горели свечи, портьеры были не задернуты; она сидела на диване у окна и смотрела в сад. Сидела спиной ко мне, сжав руки на коленях. Наверное, она приняла меня за одного из слуг, поскольку даже не шелохнулась, когда я вошел в комнату. Дон лежал у камина, положив голову на передние лапы, две молодые собаки расположились рядом с ним. В комнате все стояло на своих местах, ящики небольшого секретера были закрыты, одежда убрана -- никаких признаков беспорядка, связанного с приездом. -- Добрый вечер, -- сказал я, и мой голос прозвучал напряженно и неестественно в этой маленькой комнате. Она обернулась, быстро встала и шагнула мне навстречу. Все произошло в один миг, и мне некогда было оживить в памяти десятки образов, в которые мое воображение облекало ее последние полтора года. Женщина, которая преследовала меня дни и ночи, лишала покоя в часы бодрствования, кошмарным видением являлась во сне, стояла рядом. От изумления я едва не оцепенел -- настолько она была миниатюрна. Она едва доставала мне до плеча. Ни ростом, ни фигурой она не походила на Луизу. Она была в черном платье -- отчего казалась особенно бледной, -- по вороту и запястьям отделанном кружевами. Ее каштановые волосы были расчесаны на прямой пробор и собраны узлом на затылке; черты лица были правильны и изящны. Большими у нее были только глаза; увидев меня, словно пораженные неожиданным сходством, они расширились, как глаза испуганной лани. Испуг узнавания сменился замешательством, замешательство -- болью, едва ли не страхом. Я видел, как легкий румянец проступил на ее лице и тут же исчез. Думаю, я вызвал у нее такое же потрясение, как и она у меня. Не рискну сказать, кто из нас испытывал большее волнение, большую неловкость. Я уставимся на нее с высоты своего роста, она смотрела на меня снизу вверх, и прошло несколько мгновений, прежде чем хоть один из вас заговорил. Когда же мы заговорили, то заговорили одновременно. -- Надеюсь, вы отдохнули, -- моя лепта. И ее: -- Я должна извиниться перед вами. Она успешно воспользовалась моей подачей: -- О да, благодарю вас, Филипп, -- и, подойдя к камину, опустилась на низкую скамеечку и жестом указала мне на стул против себя. Дон, старый ретривер, потянулся, зевнул, встал и положил голову ей на колени. -- Ведь это Дон, я не ошиблась? -- спросила она, кладя руку ему на нос. -- В прошлый день рождения ему действительно исполнилось четырнадцать лет? -- Да, -- сказал я, -- его день рождения на неделю раньше моего. -- Вы нашли его в пироге за завтраком, -- сказала она. -- Эмброз прятался в столовой за экраном и наблюдал, как вы снимаете корочку. Он рассказывал мне, что никогда не забудет вашего изумленного лица, когда из пирога выполз Дон. В тот день вам исполнилось десять лет, и это было первое апреля. Она подняла глаза от блаженствующего Дона, улыбнулась мне, и, к своему полному замешательству, я увидел на ее ресницах слезы; они блеснули и тут же высохли. -- Я приношу вам свои извинения за то, что не спустилась к обеду, -- сказала она. -- Ради одной меня вы так хлопотали и, наверное, спешили вернуться домой гораздо раньше, чем того требовали ваши дела. Но я очень устала и составила бы вам плохую компанию. Мне казалось, вам будет гораздо спокойнее пообедать одному. Я вспомнил, как бродил по имению из конца в конец, лишь бы заставить ее дожидаться меня, и ничего не сказал. Одна из молодых собак проснулась и лизнула мне руку. Чтобы хоть как-то занять себя, я потянул ее за уши. -- Сиком рассказал мне, как много у вас дел, -- сказала она. -- Я ни в коем случае не хочу, чтобы мой неожиданный приезд в чем-то стеснил вас. Я найду чем заняться, не затрудняя вас, и это мне будет более чем приятно. Из-за меня вам не следует вносить никаких изменений в свои планы на завтра. Я хочу сказать только одно: я благодарна вам, Филипп, за то, что вы разрешили мне приехать. Вам это было, конечно, нелегко. Она встала и подошла к окну задернуть портьеры. Дождь громко стучал по стеклам. Вероятно, мне самому следовало задернуть портьеры, не ей. Я не успел. Я попробовал исправить свою оплошность и неловко поднялся со стула, но, так или иначе, было слишком поздно. Она вернулась к камину, и мы снова сели. -- Когда я через парк подъезжала к дому и увидела в дверях Сикома, который вышел навстречу, мною овладело странное чувство, -- сказала она. -- Вы знаете, я проделала этот путь множество раз -- в воображении. Все было именно так, как я себе представляла. Холл, библиотека, картины на стенах. Корда экипаж подъехал к дому, на часах пробило четыре; даже этот бой был знаком мне. Я теребил собачьи уши. На нее я не смотрел. -- По вечерам во Флоренции, -- говорила она, -- в последнее лето и зиму перед болезнью Эмброза, мы часто говорили о путешествии домой. Ничто не доставляло ему большей радости. С каким увлечением он рассказывал мне про сад, парк, лес, тропинку к морю... Мы собирались вернуться тем маршрутом, которым я приехала; именно поэтому я его и выбрала. Генуя, а из нее -- в Плимут. Там нас ждет Веллингтон с экипажем и везет домой. Как мило с вашей стороны, что вы прислали его, что вы угадали мои чувства. Я ощущал себя полным дураком, но все же обрел дар речи. -- Боюсь, дорога из Плимута была довольно скверной, -- сказал я. -- Сиком говорил, что вам пришлось остановиться в кузнице и подковать одну из лошадей. Мне очень жаль, что так случилось. -- Это меня нисколько не огорчило, -- сказала она. -- Я с удовольствием посидела у огня, наблюдая за работой и болтая с Веллингтоном. Теперь она держалась вполне свободно. Первое смущение прошло, если оно вообще было. Зато я вдруг обнаружил, что из нас двоих неловкость испытываю именно я; я чувствовал себя громоздким и нескладным в этой крошечной комнате, а стул, на котором я сидел, годился бы только карлику. Неудобная поза -- самое губительное для того, кто хочет выглядеть раскованно и непринужденно, и меня мучило то, как я выгляжу, сидя на этом проклятом стуле, неуклюже подобрав под него чересчур большие ноги и свесив по бокам длинные руки. -- Веллингтон хлыстом указал мне на подъездную аллею к дому мистера Кендалла, -- сказала она, -- и я подумала, что из учтивости следовало бы засвидетельствовать ему свое почтение. Но было уже поздно. Лошади промчались мимо ворот, и к тому же я очень хотела поскорее оказаться... здесь. Она помедлила, прежде чем произнести слово <здесь>, и я догадался, что она чуть было не сказала <дома>, но вовремя удержалась. -- Эмброз все так хорошо описал мне, -- продолжала она, -- от холла до последней комнаты в доме. Он даже набросал для меня план, и я почти уверена, что сегодня с закрытыми глазами нашла бы дорогу. -- На мгновение она замолкла, затем сказала: -- Вы проявили редкую проницательность, отведя мне эти комнаты. Именно их мы и собирались занять, если бы были вместе. Эмброз хотел, чтобы вы переехали в его комнату; Сиком сказал, что вы так и сделали. Эмброз был бы рад. -- Надеюсь, вам будет удобно, -- сказал я. -- Кажется, здесь никто не жил после особы, которую звали тетушка Феба. -- Тетушка Феба заболела от любви к некоему викарию и уехала залечивать раны сердца в Тонбридж, -- сказала она. -- Но сердце оказалось упрямым, и тетушка Феба подхватила простуду, которая длилась двадцать лет. Неужели вы не слышали об этой истории? -- Нет, -- ответил я и украдкой взглянул на нее. Она смотрела на огонь и улыбалась, скорее всего, воспоминанию о тетушке Фебе. Ее сжатые руки лежали на коленях. Никогда прежде не видел я таких маленьких рук у взрослого человека. Они были очень тонкие, очень узкие, как руки на незаконченных портретах старых мастеров. -- Итак, -- сказал я, -- какова же дальнейшая история тетушки Фебы? -- Простуда оставила ее через двадцать лет -- после того, как взору тетушки явился другой викарий. Но к тому времени тетушке Фебе исполнилось сорок пять, и сердце ее было уже не таким хрупким. Она вышла замуж за второго викария. -- Брак был удачным? -- Нет, -- ответила кузина Рейчел, -- в первую брачную ночь она умерла от потрясения. Она обернулась и посмотрела на меня, губы ее слегка подрагивали, однако глаза были все так же серьезны. Я вдруг представил себе, как Эмброз рассказывает ей эту историю: он, сгорбившись, сидит в кресле, плечи его трясутся, а она смотрит на него снизу вверх, совсем как сейчас, едва сдерживая смех. Я не выдержал. Я улыбнулся кузине Рейчел... c ее глазами что-то произошло, и она тоже улыбнулась мне. -- Думаю, что вы на ходу сочинили всю эту историю, -- сказал я, сразу пожалев о своей улыбке. -- Ничего подобного, -- возразила она. -- Сиком наверняка знает ее. Спросите его. Я покачал головой: -- Он сочтет неуместным вспоминать о ней. И буцет глубоко потрясен, если решит, что вы мне ее рассказали. Я забыл вас спросить: принес ли он вам что-нибудь на обед? -- Да. Чашку супа, крыло цыпленка и почки с пряностями. Все было восхитительно. -- Вы, конечно, уже поняли, что в доме нет женской прислуги? Прислуживать вам, развешивать ваши платья у нас некому; только молодые Джон и Артур, которые наполнят для вас ванну. -- Тем лучше. Женщины так болтливы. А что до платьев, то траур всегда одинаков. Я привезла только то, которое сейчас на мне, и еще одно. У меня есть прочные туфли для прогулок. -- Если завтра будет такой же день, вам придется не выходить из дома, -- сказал я. -- В библиотеке много книг. Сам я не слишком охоч до чтения, но вы могли бы найти что-нибудь себе по вкусу. Ее губы снова дрогнули, и она серьезно посмотрела на меня: -- Я могла бы посвятить свое время чистке серебра. Никак не думала, что его у вас так много. Эмброз не раз говорил мне, что оно темнеет от морского воздуха. По выражению ее лица я был готов поклясться, что она догадалась, что вся эта масса семейных реликвий извлечена из какого-нибудь забытого шкафа, и в глубине души смеется надо мной. Я отвел глаза. Однажды я уже улыбнулся ей, и будь я проклят, если улыбнусь еще раз. -- На вилле, -- сказала она, -- когда бывало очень жарко, мы любили сидеть во дворике с фонтаном. Эмброз просил меня закрыть глаза и, слушая воду, вообразить, будто это дождь стучит в окна нашего дома в Англии. Он полагал, что я вся съежусь и буду постоянно дрожать в английском климате, особенно в сыром климате Корнуолла; он называл меня тепличным растением, которое требует заботливого ухода и совершенно не приспособлено к обыкновенной почве. Я выросла в городе, говорил он, и чересчур цивилизованна. Помню, как однажды я вышла к обеду в новом платье и он сказал, что от меня веет ароматом Древнего Рима. <Дома в таком наряде вас побьет морозом, -- сказал он. -- Придется сменить его на фланель и шерстяную шаль.> Я не забыла его совет и привезла с собой шаль. -- В Англии, -- сказал я, -- особенно здесь, на побережье, мы придаем большое значение погоде. Должны придавать, ведь живем у моря. Видите ли, в наших краях условия для сельского хозяйства не слишком благоприятные, не то что в центре страны. Почва тощая, из семи дней в неделю четыре дня идет дождь, поэтому мы очень зависим от солнца, когда оно появляется. Думаю, завтра прояснится и вы сможете совершить прогулку. -- Бове-таун и Боденский луг, -- сказала она. -- Кемпов тупик и Бычий сад, Килмурово поле, мимо маяка, через Двадцать акров и Западные холмы. Я с изумлением посмотрел на нее: -- Вам известны все названия Бартонских земель? -- Ну конечно, вот уже полтора года я знаю их наизусть. Я молчал. Мне нечего было сказать. Затем: -- Это нелегкая прогулка для женщины, -- угрюмо заметил я. -- У меня есть прочные туфли, -- возразила она. Черная бархатная туфелька на ноге, чуть высунутая из-под платья, показалась мне на редкость не подходящей для пеших прогулок. -- Вот эти? -- спросил я. -- Разумеется, нет; кое-что попрочнее. Я не мог себе представить, как она бредет по камням, даже если сама она и верила в то, что способна выдержать такую прогулку. А в моих рабочих сапогах она просто утонула бы. -- Вы ездите верхом? -- спросил я. -- Нет. -- А сможете держаться в седле, если вашу лошадь поведут под уздцы? -- Пожалуй, да, -- ответила она. -- Только мне надо держаться обеими руками за седло. А нет ли у вас... кажется, это называется лука, на которой балансируют? Она задала вопрос самым невинным тоном, ее глаза смотрели серьезно, и тем не менее я вновь не сомневался, что в них прячется смех и она хочет подразнить меня. -- Не уверен, -- холодно сказал я, -- есть ли у нас дамское седло. Надо спросить Веллингтона, в конюшне оно мне ни разу не попадалось на глаза. -- Возможно, -- сказала она, -- тетушка Феба, потеряв своего викария, приохотилась к верховой езде. Может быть, это стало ее единственным утешением. Все мои усилия пошли прахом. В ее голосе послышалось нечто похожее на легкое журчание, и я не выдержал. Она видела, что я смеюсь, и это было ужаснее всего. -- Хорошо, -- сказал я, -- утром я этим займусь. Как по-вашему, не попросить ли мне Сикома обследовать чуланы и посмотреть, не осталось ли после тетушки Фебы еще и