уженик возвращается! -- однажды сказал Райнальди, сидевший -- будь он проклят! -- на стуле, на котором всегда сидел я, когда мы были вдвоем с Рейчел. -- И пока он обходил свои земли, разумеется, с тем, чтобы проверить, достаточно ли глубоко его плуги вспахивают почву, мы с вами, Рейчел, перенеслись за сотни миль отсюда на крыльях мысли и воображения. За весь день мы не пошевелились, если не считать прогулки по дорожке с террасами. Средний возраст имеет свои преимущества. -- Вы дурно на меня влияете, Райнальди, -- ответила она. -- С тех пор как вы здесь, я пренебрегаю всеми своими обязанностями. Не выезжаю с визитами, не слежу за посадками. Филипп будет бранить меня за праздность. -- Вы не были праздны интеллектуально, -- последовал его ответ. -- В этом смысле мы покрыли не меньшие просторы, чем вышагал ваш молодой кузен. Или сегодня он был не на ногах, а в седле? Верховой ездой молодые англичане вечно доводят свои тела до изнеможения. Я понял, что он насмехается надо мной, пустоголовым молодым жеребцом, а способ, каким Рейчел пришла мне на выручку -- опять воспитатель и воспитанник, -- еще сильнее разозлил меня. -- Сегодня среда, -- сказала она, -- а по средам Филипп никуда не выходит и не выезжает, а просматривает счета в конторе. У него хорошая голова на цифры, и он точно знает, сколько тратит, не так ли, Филипп? -- Не всегда, -- ответил я. -- Например, сегодня я присутствовал на заседании мировых судей нашей округи и принимал участие в разбирательстве дела одного малого, обвиненного в воровстве. Его приговорили к штрафу и отпустили. Райнальди наблюдал за мной все с той же снисходительностью. -- Молодой Соломон и молодой фермер в одном лице, -- сказал он. -- Я постоянно слышу о новых талантах. Рейчел, вы не находите, что ваш молодой кузен очень напоминает портрет Иоанна Крестителя кисти дель Сарто\footnote{\textit{Дель Сарто} Андреа (1486--1550) -- итальянский живописец, представитель флорентийской школы Высокого Возрождения.}? Та же очаровательная смесь высокомерия и невинности. -- Может быть, -- ответила Рейчел. -- Я об этом не думала. По-моему, он похож только на одного человека. -- О да, разумеется, -- согласился Райнальди. -- Но помимо этого в нем определенно есть что-то дель-сартовское. Как-нибудь вам обязательно надо отлучить его от здешних угодий и показать ему нашу страну. Путешествия расширяют кругозор, обогащают душу, и мне очень хотелось бы увидеть, как он бродит по картинной галерее или по собору. -- На Эмброза и то и другое наводило скуку, -- заметила Рейчел. -- Сомневаюсь, чтобы на Филиппа они произвели большее впечатление. Кстати, вы видели вашего крестного на заседании мировых судей? Я хотела бы навестить его в Пелине вместе с синьором Райнальди. -- Да, он был там, -- сказал я, -- и передавал вам поклон. -- У мистера Кендалла очаровательная дочь, -- сказала Рейчел, обращаясь к Райнальди, -- немного младше Филиппа. -- Дочь? Хм, однако... -- заметил Райнальди. -- Значит, ваш молодой кузен не совсем отрезан от общества молодых женщин? -- Вовсе нет, -- рассмеялась Рейчел. -- Все матери в округе имеют на него виды. Помню, какой яростный взгляд я бросил на нее; она перестала смеяться и, выходя из гостиной, чтобы переодеться к обеду, потрепала меня по плечу. Эта привычка всегда бесила меня; я окрестил ее жестом тетушки Фебы, чем привел Рейчел в такой восторг, будто сделал ей комплимент. Именно тогда, как только она ушла наверх, Райнальди сказал мне: -- С вашей стороны, равно как и со стороны вашего креетного, было весьма великодушно выделить вашей кузине Рейчел содержание. Она сообщила мне об этом в письме. Она была глубоко тронута. -- Это самое меньшее, к чему обязывал нас долг по отношению к ней, -- ответил я, надеясь, что мой тон не располагает к продолжению беседы. Я не сказал ему, что должно произойти через три недели. -- Вам, вероятно, известно, -- продолжал Райнальди, -- что, помимо этого содержания, у нее нет абсолютно никаких средств, за исключением тех, которые я могу время от времени выручать от продажи ее вещей. Смена обстановки благотворно подействовала на нее, но, полагаю, скоро она станет испытывать потребность в обществе, к которому привыкла во Флоренции. Это истинная причина, почему я не избавляюсь от виллы. Ваша кузина связана с ней слишком прочными узами. Я не ответил. Если узы и прочны, то лишь потому, что он сам сделал их таковыми. Пока он не приехал, она не говорила ни о каких узах. Сколь велико может быть его собственное состояние, подумал я, не дает ли он ей из своих собственных средств деньги помимо тех, что получает от продажи вещей с виллы Сангаллетти? Прав был Эмброз, не доверяя ему! Но какая слабость заставляет Рейчел дорожить им как советником и другом? -- Возможно, -- снова заговорил Райнальди, -- было бы разумнее в конце концов продать виллу, а для Рейчел найти квартиру во Флоренции или построить небольшой дом во Фьезоле. У нее много друзей, которые совсем не хотят терять ее, я -- в их числе. -- При нашей первой встрече, -- сказал я, -- вы говорили, что кузина Рейчел -- женщина импульсивная. Без сомнения, она такой и останется и, следовательно, будет жить там, где пожелает. -- Без сомнения, -- подтвердил Райнальди, -- но природа ее импульсов такова, что они не всегда ведут ее к счастью. Думаю, он хотел сказать, что брак с Эмброзом, за которого она вышла под влиянием порыва, не принес ей счастья и что ее приезд в Англию объясняется таким же порывом, и он отнюдь не уверен в его исходе. Он вел ее дела, а потому обладал над ней определенной властью, которая могла вернуть ее во Флоренцию. Я был уверен, что именно в этом и состоит цель его визита -- убедить ее в непререкаемости своей власти, а возможно, и сказать, что выплачиваемое содержание недостаточно для того, чтобы обеспечить ее и в будущем. Но у меня на руках была козырная карта, и он не знал этого. Через три недели Рейчел перестанет зависеть от Райнальди до конца дней своих. Я не улыбнулся лишь потому, что не мог позволить себе этого в присутствии человека, к которому питал неодолимую неприязнь. -- Человек вашего воспитания, вынужденный в течение нескольких месяцев принимать в своем доме женщину, наверное, чувствует себя довольно странно, -- проговорил Райнальди, не сводя с меня глаз. -- Должно быть, это выбивает вас из привычной колеи? -- Напротив, -- сказал я. -- Я нахожу это весьма приятным. -- И тем не менее для такого молодого и неопытного человека, как вы, это сильное лекарство, -- заметил он. -- Будучи принято в столь большой дозе, оно способно причинить вред. -- Полагаю, что почти в двадцать пять лет я достаточно хорошо знаю, какое лекарство мне подходит, а какое нет. -- Так думал и ваш кузен в сорок три года, -- сказал Райнальди, -- но, как выяснилось, он ошибался. -- Это предупреждение или совет? -- спросил я. -- И то и другое, -- ответил он, -- если вы их правильно поймете. А теперь прошу извинить меня, но я должен переодеться к обеду. Скорее всего, его план заключался в следующем: вбить клин между мной и Рейчел, обронив слово, едва ли ядовитое, но жалящее весьма больно. Если мне он давал понять, чтобы я остерегался ее, то какие намеки отпускал он по моему адресу? Однажды, не успел я появиться в гостиной, где они сидели, как он заявил, что у всех молодых англичан длинные ноги и короткие мозги... Чем объяснить эти слова? Желанием одним движением плеча избавиться от меня или чрезмерной легкостью в общении? Он располагал обширным арсеналом критических замечаний, всегда готовых сорваться с языка и кого-нибудь очернить. -- Беда всех очень высоких людей в том, -- как-то сказал он, -- что они роковым образом расположены к сутулости (когда он говорил это, я, нагнув голову, стоял под притолокой в дверях, отдавая распоряжения Сикому). К тому же более мускулистые из них со временем очень толстеют. -- Эмброз никогда не был толстым, -- поспешно сказала Рейчел. -- Он не увлекался упражнениями, какими увлекается этот юноша. Неумеренная ходьба, езда верхом и плавание развивают не те части тела, которые нуждаются в развитии. Я очень часто это замечал. Особенно у англичан. Видите ли, в Италии мы не так костисты и ведем менее подвижный образ жизни. Поэтому мы и сохраняем фигуру. К тому же наша пища легче для печени и крови. Не так много тяжелой для желудка говядины, баранины. А что до пирожных, тортов... -- Он сделал протестующий жест. -- Этот мальчик постоянно ест пирожные. Я видел, как вчера за обедом он уничтожил целый пирог. -- Вы слышите, Филипп? -- спросила Рейчел. -- Синьор Райнальди уверяет, что вы слишком много едите. Сиком, нам придется поменьше кормить мистера Филиппа. -- Ни в коем случае, мадам, -- ответил потрясенный Сиком. -- Если он будет меньше есть, то повредит своему здоровью. Мы должны помнить, мадам, что мистер Филипп еще растет. -- Боже праведный! -- пробормотал Райнальди. -- Если в двадцать четыре года он еще растет, следует опасаться серьезного заболевания желез. С задумчивым видом потягивая коньяк, который Рейчел позволила ему принести в гостиную, Райнальди пристально разглядывал меня, пока мне и впрямь не стало казаться, будто во мне семь футов роста, как в бедном слабоумном Джеке Тревозе, которого мать таскала по бодминской ярмарке, чтобы люди глазели на него и подавали мелкие монеты. -- Надеюсь, -- сказал Райнальди, -- вы действительно не жалуетесь на здоровье? И не перенесли в детстве серьезной болезни, которая могла бы способствовать возникновению опухоли? -- Не помню, чтобы я вообще когда-нибудь болел, -- ответил я. -- Что само по себе уже плохо, -- сказал он. -- Тот, кто не перенес никаких заболеваний, становится жертвой первого же удара, который наносит ему Природа. Разве я не прав, Сиком? -- Очень возможно, что и правы, сэр. Откуда мне знать? -- ответил Сиком, но я заметил, что, выходя из комнаты, он взглянул на меня с некоторым сомнением, как будто я уже заболел оспой. -- Этот коньяк, -- сказал Райнальди, -- надо выдерживать по крайней мере еще лет тридцать. Он будет годен к употреблению не раньше, чем дети Филиппа достигнут совершеннолетия. Рейчел, вы помните тот вечер на вилле, когда Козимо принимал всю Флоренцию -- во всяком случае, у многих создалось именно такое впечатление -- и настоял, чтобы мы надели домино и маски, как на венецианском карнавале? А ваша матушка, да будет ей земля пухом, дурно обошлась с князем... как его там... ах, кажется, вспомнил -- с Лоренцо Амманати, не так ли? -- Я не могла быть повсюду одновременно, -- ответила Рейчел, -- но это был не Лоренцо, он слишком усердно ухаживал за мной. -- О, эти ночи безумств... -- мечтательно проговорил Райнальди. -- Все мы были до смешного молоды и крайне легкомысленны. Куда лучше быть степенным и спокойным, как сейчас. Думаю, в Англии никогда не дают таких балов. Конечно, виною тому климат. Если бы не он, возможно, юный Филипп и счел бы забавным, облачившись в домино и надев маску, обшаривать кусты в поисках мисс Луизы. -- Уверена, что Луиза лучшего не могла бы и желать, -- сказала Рейчел. Я поймал на себе ее взгляд и заметил, что губы ее подрагивают. Я вышел из гостиной и почти сразу услышал, что они перешли на итальянский; в его голосе звучал вопрос, она ответила и весело рассмеялась. Я догадался, что они обсуждают меня, может быть, Луизу и, уж конечно, эти проклятые сплетни о нашей будущей помолвке, которые, по словам Рейчел, ходят по всей округе. Господи! Сколько еще он намерен здесь пробыть? Сколько дней и ночей предстоит мне терпеть все это?! В конце концов в последний вечер визита Райнальди крестный и Луиза приехали к нам на обед. Вечер прошел гладко, во всяком случае внешне. Райнальди проявил по отношению к крестному редкостную учтивость, что стоило ему немалого труда, и эта троица -- он, крестный и Рейчел, -- увлекшись общим разговором, предоставили нам с Луизой занимать друг друга. Иногда я замечал, что Райнальди смотрит в нашу сторону с улыбкой снисходительной благожелательности, и даже услышал, как он сказал крестному sotto voce\footnote{Sotto voce -- вполголоса \textit{(итал.)}.}: <Поздравляю вас с дочерью и крестником. Они прекрасная пара>. Луиза тоже услышала эти слова. Бедная девушка покраснела, и я тут же принялся расспрашивать ее о том, когда она снова собирается в Лондон. Я хотел успокоить ее, но, сам не знаю почему, сделал только хуже. После обеда разговор снова зашел о Лондоне, и Рейчел сказала: -- Я сама надеюсь очень скоро посетить Лондон. Если мы окажемся там в одно время (это Луизе), вы должны показать мне все, что заслуживает внимания, ведь я никогда не бывала там. При этих словах крестный навострил уши. -- Вы в самом деле намереваетесь покинуть нас? -- спросил он. -- Ну что же, вы отлично перенесли все неудобства, связанные с посещением Корнуолла зимой. Лондон вы найдете более привлекательным. Он обернулся к Райнальди: -- Вы еще будете там? -- Дела задержат меня всего на несколько недель, -- ответил Райнальди. -- Но если Рейчел решит приехать, я, естественно, буду в ее распоряжении. Я не впервые приезжаю в вашу столицу и очень хорошо знаю ее. Надеюсь, вы и ваша дочь доставите нам удовольствие отобедать с нами, когда приедете в Лондон. -- Мы будем счастливы, -- ответил крестный. -- Весной Лондон прекрасен. За одно то, что они спокойно обсуждают возможность подобной встречи, я был готов расшибить головы всей этой компании, но больше всего меня взбесило слово <мы> в устах Райнальди. Я разгадал его план. Заманить ее в Лондон, развлекать там, пока не закончит свои дела, а потом уговорить вернуться в Италию. А крестный, руководствуясь собственными соображениями, способствует этому плану. Они не знали, что у меня есть козырь, способный побить все их карты. Вечер прошел в многочисленных заверениях во взаимном расположении и закончился тем, что Райнальди отвел крестного в сторону минут на двадцать, а то и больше, с тем -- как я легко мог себе представить -- чтобы подпустить какого-нибудь яда по моему адресу. После отъезда Кендаллов я не вернулся в гостиную. Оставив дверь открытой, чтобы слышать, когда Рейчел и Райнальди поднимутся наверх, я лег в постель. Они не спешили. Пробило полночь, а они все еще сидели внизу. Я встал, вышел на площадку лестницы и прислушался. Через приоткрытую дверь гостиной до меня долетали приглушенные голоса. Опираясь о перила, чтобы перенести на них часть своего веса, я босиком спустился до середины лестницы. Мальчиком я проделывал то же самое, если Эмброз засиживался с компанией за обедом. И теперь, как тогда, меня пронзило чувство вины. Голоса не смолкали. Но слушать Рейчел и Райнальди было бесполезно -- они говорили по-итальянски. То и дело до меня долетало мое собственное имя -- <Филипп>, несколько раз имя крестного -- <Кендалл>. Они разговаривали обо мне или о нем, может быть -- о нас обоих. В голосе Рейчел звучала непривычная настойчивость, а он, Райнальди, говорил таким тоном, будто о чем-то расспрашивал ее. Я вдруг с отвращением подумал, не рассказал ли крестный Райнальди о своих друзьях-путешественниках из Флоренции, а тот, в свою очередь, поведал об этом Рейчел. Насколько бесполезно сейчас образование, полученное мною в Харроу и в Оксфорде, изучение латыни, греческого! Здесь, в моем доме, два человека разговаривают по- итальянски, возможно, обсуждают вопросы, которые имеют для меня огромное значение, а я не могу разобрать ничего, кроме собственного имени. Вдруг наступила тишина. Они замолкли. До меня не доносилось ни шороха. Что, если он подошел к ней, обнял и она поцеловала его, как поцеловала меня в канун Рождества? При этой мысли меня захлестнула волна такой ненависти к Райнальди, что я едва не забыл об осторожности, чуть было не бросился вниз по лестнице и не распахнул дверь гостиной. Затем я вновь услышал ее голос и шуршание платья, приближающееся к двери. Я увидел колеблющийся свет ее свечи. Долгое совещание наконец закончилось. Они шли спать. Совсем как ребенок в те далекие годы, я крадучись вернулся в свою комнату Я слышал, как Рейчел по коридору прошла в свои комнаты, а он повернул в другую сторону и направился к себе. Вероятно, я никогда не узнаю, что они так долго обсуждали вдвоем, но, подумал я, это его последняя ночь под моей крышей и завтра я лягу спать с легким сердцем. На следующее утро я с трудом проглотил завтрак -- так не терпелось мне поскорее выпроводить незваного гостя. Под окнами застучали колеса почтовой кареты, и Рейчел, которая, как мне казалось, простилась с ним еще ночью, спустилась проводить его, одетая для работы в саду. Он взял ее руку и поцеловал. На этот раз из простой вежливости по отношению ко мне, хозяину дома, он произнес слова прощания по- английски. -- Так вы напишете мне о своих планах? -- спросил он Рейчел. -- Помните, когда соберетесь приехать, я буду ждать вас в Лондоне. -- До первого апреля, -- отозвалась она, -- я не буду строить никаких планов. И, взглянув на меня из-за его плеча, улыбнулась. -- Не день ли это рождения вашего кузена? -- осведомился Райнальди, садясь в почтовую карету. -- Надеюсь, он хорошо проведет его и съест не слишком большой пирог. И, выглянув из окна, сделал прощальный выстрел в мою сторону: -- Должно быть, не очень приятно, когда день рождения приходится на такую своеобразную дату. День всех дураков, кажется? Но, вероятно, в двадцать пять лет вы сочтете себя слишком старым, чтобы вам напоминали о ней? Почтовая карета покатила его к воротам парка. Я взглянул на Рейчел. -- Может быть, -- сказала она, -- мне следовало попросить его вернуться к этому дню и принять участие в празднике? И с неожиданной улыбкой, тронувшей мое сердце, она взяла веточку остролиста, которую носила на платье, и продела мне в петлицу. -- Вы были молодцом, -- шепнула она, -- все семь дней. А я невнимательна к своим обязанностям. Вы рады, что мы опять вдвоем? И, не дождавшись ответа, она вслед за Тамлином ушла в сад. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ Последние недели марта прошли быстро. С каждым днем я чувствовал все большую уверенность в будущем, и на сердце у меня становилось легче и легче. Казалось, мое настроение передалось и Рейчел. -- Никогда не видела, чтобы кто-нибудь так терял голову из-за дня рождения. Неужели для вас так много значит освободиться от бедного мистера Кендалла и его опеки? Уверена, у вас не могло бы быть более покладистого опекуна. Между прочим, какие у вас планы на этот день? -- Никаких планов, -- ответил я, -- кроме того, что вам необходимо помнить про обещание, которое вы дали мне на днях. Виновник торжества имеет право на исполнение любого желания. -- Только до десяти лет, -- сказала она, -- и никак не позже. -- Это несправедливо, -- сказал я, -- вы не делали оговорок относительно возраста. -- Если нас ждет пикник или прогулка под парусом, -- заявила она, -- я с вами не поеду. Еще слишком рано, чтобы сидеть у воды или забираться в лодку В парусах я разбираюсь даже меньше, чем в лошадях. Вам придется взять вместо меня Луизу. -- Луизу я не возьму, -- сказал я, -- и нас не ждет ничего, что было бы ниже вашего достоинства. В сущности, я не думал о том, как провести этот день. У меня созрел лишь один план: она получит документ на подносе за завтраком, остальное я отдавал на волю случая. Однако, когда наступило тридцать первое марта, я понял, что хочу сделать еще кое-что. Я вспомнил про драгоценности в банке и подумал, что был глупцом, не вспомнив о них раньше. Итак, в этот день мне предстояло выдержать две схватки. Одну - - с мистером Кучем, другую -- с крестным. Начать я решил с мистера Куча. Пакеты могли оказаться слишком громоздкими для того, чтобы везти их на Цыганке но и закладывать экипаж мне не хотелось: услышав об этом Рейчел, пожалуй, решит поехать в город по своим делам. Кроме того, я вообще не привык выезжать куда бы то ни было в экипаже. Поэтому я отправился в город пешком, велев груму встретить меня на обратном пути с догкартом. Казалось, в то утро вся округа, как назло, высыпала за покупками, и, как человек, который, желая избежать встречи с соседями на пристани, вынужден прятаться в дверях зданий или спускаться к причалу, так и я прятался за углами домов, чтобы не столкнуться с миссис Паско и ее выводком. Должно быть, само стремление остаться незамеченным привлекло ко мне всеобщее внимание, и по городку пополз слух, что мистер Эшли ведет себя весьма странно, необычно: вбегает на рыбный базар в одни двери, выбегает в другие и еще до одиннадцати утра ворвался в <Розу и Корону> как раз в ту минуту, когда супруга викария из соседнего прихода шла мимо. Я не сомневался: все дружно сойдутся на том, что мистер Эшли был пьян. Наконец я обрел безопасное убежище в стенах банка. Мистер Куч принял меня со своей всегдашней любезностью. -- На сей раз я пришел забрать все, -- сказал я. Мистер Куч испуганно взглянул на меня. -- Вы, разумеется, не намереваетесь, мистер Эшли, переводить свой банковский счет в другое заведение? -- неуверенно проговорил он. -- Нет, -- сказал я. -- Я говорю о фамильных драгоценностях. Завтра мне исполняется двадцать пять лет, и они станут моей законной собственностью. Я желаю видеть их у себя, когда проснусь утром в день своего рождения. Наверное, он счел меня в лучшем случае странным, а то и вовсе чудаком. -- Вы имеете в виду, что желаете позволить себе эту прихоть на один день? Мистер Кендалл, ваш опекун, не замедлил вернуть колье в банк. -- Не прихоть, мистер Куч, -- возразил я. -- Я хочу, чтобы драгоценности постоянно находились в моем доме. Не знаю, могу ли я лучше объяснить мое намерение. -- Понимаю, -- сказал он. -- Ну что же, полагаю, в вашем доме есть сейф или другое надежное место, где вы могли бы их хранить. -- Это, мистер Куч, -- сказал я, -- право же, мое личное дело. Буду вам весьма признателен, если вы немедленно принесете их. И на сей раз не только колье. Всю коллекцию. Могло показаться, будто я отнимаю его собственное достояние. -- Очень хорошо, -- с явной неохотой согласился он. -- На то, чтобы принести драгоценности из хранилища и упаковать со всей необходимой тщательностью, потребуется немного времени. Если у вас есть еще какие- нибудь дела в городе... -- Никаких дел, -- перебил я. -- Я подожду здесь и заберу их с собой. Он понял, что тянуть время бесполезно, и, послав за клерком, распорядился принести драгоценности. Я захватил с собой плетеную корзину, которая, к счастью, оказалась довольно вместительной -- дома мы возили в таких капусту, -- и мистер Куч усиленно моргал, складывая в нее коробки с драгоценностями. -- Было бы гораздо лучше, -- сказал он, -- если бы я прислал их вам надлежащим образом. Видите ли, у нас есть карета, она куда больше подходит для таких целей. Да, подумал я, легко представить, какую пищу даст это досужим языкам. Банковская карета с управляющим в цилиндре катит в резиденцию мистера Эшли. Уж лучше овощная корзина и догкарт. -- Все в порядке, мистер Куч, -- сказал я, -- я и сам отлично справлюсь. Слегка покачиваясь, держа корзину на плече, я с триумфом вышел из банка и на полном ходу столкнулся с миссис Паско и двумя ее дочерьми. -- Боже мой, мистер Эшли! -- воскликнула она. -- Как вы нагружены! Придерживая корзину одной рукой, другой я широким жестом сорвал с головы шляпу. -- Мы встретились в черные для меня дни, -- сказал я. -- Я пал настолько низко, что вынужден продавать капусту мистеру Кучу и его клеркам. Ремонт крыши почти разорил меня, и мне приходится на улицах города торговать плодами своих полей. Миссис Паско с отвисшей челюстью уставилась на меня, обе девушки широко раскрыли глаза от удивления. -- К несчастью, -- продолжал я, -- корзина, которая сейчас при мне, целиком предназначена для другого покупателя. В противном случае я с удовольствием продал бы вам немного моркови. Но в будущем, когда вам понадобятся овощи, вспомните обо мне. Я успел найти поджидавший меня догкарт, сгрузить поклажу, забраться в него -- грум сел рядом со мной -- и взять в руки вожжи, а миссис Паско все еще стояла на углу улицы, огорошенно взирая на меня круглыми, как плошки, глазами. Теперь слухи пополнятся новой подробностью: мало того что мистер Эшли странно вел себя, был пьян и невменяем, но он еще и нищий. Длинной аллеей, отходившей от перепутья Четырех Дорог, мы подъехали к дому, и, пока грум ставил догкарт в сарай, я через черный вход вошел в дом -- слуги сидели за обедом, -- поднялся по их лестнице и на цыпочках прошел в свою комнату. Я запер овощную корзину в шкаф и спустился в столовую к ленчу. Я умял целый голубиный пирог и запил его огромной кружкой эля. Райнальди закрыл бы глаза и содрогнулся. Рейчел не дождалась меня, о чем сообщила в оставленной для меня записке, и, думая, что я вернусь не скоро, ушла в свою комнату. Пожалуй, я впервые не пожалел о ее отсутствии. Едва ли мне удалось бы скрыть свою радость, смешанную с чувством вины. Проглотив последний кусок, я снова вышел из дома и отправился в Пелин, теперь уже верхом. В кармане у меня лежал документ, который мистер Треуин, как и обещал, прислал с нарочным. Завещание Эмброза я тоже взял с собой. Мне предстоял разговор куда более трудный, чем утром, но тем не менее я был полон отваги. Крестного я застал в кабинете. -- Ну, Филипп, -- сказал он, -- хоть я и опережаю события на несколько часов, но не важно. Позволь мне поздравить тебя с днем рождения. -- Благодарю вас, -- ответил я. -- Со своей стороны, я хочу поблагодарить вас за вашу любовь ко мне и к Эмброзу и за опеку надо мной в течение последних лет... -- ...Которая, -- улыбнулся он, -- завтра заканчивается. -- Да, -- сказал я, -- или, точнее, сегодня в полночь. И поскольку я не решусь нарушить ваш сон в столь поздний час, то хочу, чтобы вы засвидетельствовали мою подпись на документе, который я желаю подписать и который вступит в силу именно в полночь. -- Хм! -- Он протянул руку за очками. -- Документ... какой документ? Я вынул из нагрудного кармана завещание Эмброза. -- Мне бы хотелось, -- сказал я, -- чтобы вы сперва прочли это. Мне отдали его по доброй воле, но после долгих споров и препирательств. Я давно подозревал о существовании этой бумаги. Вот она. Я передал крестному завещание. Он водрузил на нос очки и прочел его от начала до конца. -- Здесь есть дата, -- сказал он, -- но нет подписи. -- Совершенно верно, -- подтвердил я. -- Но это рука Эмброза, не так ли? -- О да, -- согласился он, -- несомненно. Но я не понимаю, почему... почему он не подписал его и не прислал мне? Я ожидал именно такого завещания с первых дней его женитьбы и говорил тебе об этом. -- Эмброз подписал бы его, -- сказал я, -- если бы не болезнь и надежда вскоре вернуться домой и отдать его вам лично. Это я знаю точно. Крестный положил завещание на стол. -- Так-так, -- сказал он. -- Подобное случалось и в других семьях. Как это ни прискорбно для вдовы, но мы не можем сделать для нее больше того, что уже сделали. Без подписи завещание не имеет юридической силы. -- Знаю, -- сказал я, -- она и не ждала ничего другого. Как я только что сказал, лишь после долгих уговоров мне удалось получить от нее эту бумагу. Я должен вернуть ее, но вот копия. Я положил завещание в карман и подал крестному снятую мною копию. -- В чем дело? -- спросил он. -- Обнаружилось еще что-нибудь? -- Нет, -- ответил я, -- но совесть говорит мне, что я пользуюсь тем, что мне не принадлежит. Вот и все. Эмброз намеревался подписать завещание, но смерть, вернее, болезнь помешала ему. Я хочу, чтобы вы прочли документ, который я подготовил. И я протянул ему бумагу, составленную Треуином в Бодмине. Крестный читал медленно, внимательно; лицо его делалось все серьезнее. Прошло некоторое время, прежде чем он снял очки и посмотрел на меня. -- Твоей кузине Рейчел известно про этот документ? -- спросил он. -- Ровным счетом ничего, -- ответил я. -- Никогда ни словом, ни намеком она не обмолвилась о том, что я написал здесь и что намерен выполнить. Она и не подозревает о моем плане. Ей неизвестно даже то, что я у вас и что я показал вам завещание Эмброза. Как несколько недель назад вы слышали от нее самой, она намерена вскоре уехать в Лондон. Не сводя с меня глаз, крестный сел за стол. -- Ты твердо решил поступить именно так? -- спросил он. -- Я решил твердо, -- ответил я. -- Ты отдаешь себе отчет в том, что подобный шаг может привести к злоупотреблениям с ее стороны? У тебя нет никакой гарантии, что имущество, которое со временем должно перейти к тебе и твоим наследникам, не будет растрачено. -- Да, я готов пойти на риск, -- сказал я. Он покачал головой и вздохнул. Затем встал со стула, выглянул в окно и снова сел. -- Ее советчик, синьор Райнальди, знает про этот документ? -- спросил он. -- Разумеется, нет, -- ответил я. -- Жаль, что ты не сказал мне о нем раньше, Филипп. Я мог бы обсудить его с Райнальди. Он показался мне здравомыслящим человеком. В тот вечер я имел с ним продолжительную беседу и даже поделился беспокойством по поводу превышения твоей кузиной кредита. Он признал, что она всегда отличалась таким недостатком, как расточительность. Из- за этого у нее были недоразумения не только с Эмброзом, но и с первым мужем. Он дал мне понять, что он, синьор Райнальди, -- единственный, кто знает, как с ней обходиться. -- Мне наплевать на то, что он считает правильным. Этот человек меня раздражает, и я уверен, что он использовал приведенный вами аргумент в собственных целях. Он надеется заманить ее обратно во Флоренцию. Крестный все так же пристально смотрел на меня. -- Филипп, -- сказал он, -- извини, что я задаю тебе этот вопрос, он, конечно, очень личный, но я знаю тебя с рождения. Ты совсем потерял голову из-за своей кузины Рейчел? Я чувствовал, что у меня горят щеки, но взгляд не отвел. -- Не понимаю, что вы хотите сказать. <Потерял голову> -- несерьезное и крайне некрасивое выражение. Я уважаю и чту мою кузину Рейчел более, чем кого-либо другого. -- Я хотел поговорить с тобой раньше, -- сказал крестный. -- Видишь ли, ходит много разговоров о том, что она слишком долго гостит в твоем доме. Скажу больше: во всем графстве поговаривают еще кое о чем. -- Пусть поговаривают, -- сказал я. -- Послезавтра у них появится новая пища для разговоров. Передача имения и состояния едва ли останется незамеченной. -- Если у твоей кузины Рейчел есть хоть капля здравого смысла, -- сказал он, -- и она не желает утратить уважения к самой себе, то либо она уедет в Лондон, либо попросит тебя переехать жить в другое место. Нынешнее положение более чем двусмысленно и не на пользу ни ей, ни тебе. Я промолчал. Для меня имело значение только одно: чтобы он заверил документ. -- В конце концов, -- продолжал крестный, -- есть только один способ избежать сплетен. А заодно, согласно этому документу, и передачи собственности. Ей надо снова выйти замуж. -- Думаю, что это исключено, -- сказал я. -- Полагаю, -- сказал он, -- ты не подумываешь о том, чтобы самому сделать ей предложение? Краска снова бросилась мне в лицо. -- Я не осмелился бы, -- сказал я, -- да и она не приняла бы моего предложения. -- Не нравится мне все это, Филипп, -- сказал крестный. -- Лучше бы ей было вовсе не приезжать в Англию. Впрочем, жалеть поздно. Что ж, подписывай. И бери на себя последствия своих действий. Я схватил перо и поставил под документом свое имя. -- Есть женщины, Филипп, -- сказал крестный, -- возможно, вполне достойные, хорошие женщины, которые не по своей воле творят беду. Чего бы они ни коснулись, все оборачивается трагедией. Не знаю, зачем я тебе говорю это, но чувствую, что должен сказать. И он засвидетельствовал мою подпись под длинным бумажным свитком. -- Полагаю, ты не станешь дожидаться Луизы? -- спросил он. -- Думаю, что нет, -- ответил я и, смягчившись, добавил: -- Если завтра вы оба свободны, почему бы вам не приехать к обеду и не выпить за мое здоровье по случаю дня рождения? Немного помолчав, он сказал: -- Не уверен, что мы будем свободны. Во всяком случае, к полудню я тебя извещу. Я понял, что он не хочет приезжать к нам, но ему неудобно сразу отказаться от моего приглашения. К передаче наследства он отнесся спокойнее, чем я ожидал. Не было упреков, бесконечных лекций, увещеваний; наверное, он слишком хорошо знал меня, чтобы вообразить, будто они возымеют хоть какое-нибудь действие. По сдержанности и серьезному виду крестного я понял, насколько он огорчен и взволнован. Я был рад, что ни один из нас не упомянул про драгоценности. Известие о том, что они спрятаны в овощной корзине у меня в шкафу, могло бы послужить последней каплей. Я возвращался домой, вспоминая, в каком отличном настроении я проделал этот же путь после посещения стряпчего Треуина в Бодмине, чтобы по прибытии обнаружить в собственном доме свалившегося мне на голову Райнальди. Теперь такая встреча мне не грозит. За три последние недели в наши края пришла настоящая весна, и было тепло, как в конце мая. Подобно всем предсказателям погоды, мои арендаторы покачивали головой и предрекали беду: поздние заморозки побьют почки в цвету, погубят зерновые под поверхностью сохнущей почвы. Но в тот последний мартовский день меня не потревожили бы ни голод, ни потоп, ни землетрясение. Солнце садилось за западной бухтой, зажигая пламенем безмятежное небо, погружая во тьму водную гладь, и округлый лик почти полной луны вставал над восточными холмами. Должно быть, подумал я, именно так сильно охмелевший человек ощущает свое абсолютное слияние с быстротекущим временем. Я видел все не сквозь дымку, а предельно четко, как видят все вокруг одурманенные люди. Парк встретил меня очарованием волшебной сказки; и даже коровы, которые брели вниз по склону холма, чтобы напиться из своих корыт у пруда, казались зачарованными зверьми и одушевляли окружающую меня красоту. Я видел голубоватый дым, вьющийся из труб дома и конюшни, слышал стук ведер на дворе, смех людей, собачий лай; но эти картины и звуки, давно знакомые и любимые, близкие с детства, обрели теперь новое очарование. В полдень я слишком плотно поел, чтобы проголодаться, но чувствовал сильную жажду и напился холодной, прозрачной воды из колодца на заднем дворе дома. Я шутил с молодыми слугами, пока они запирали дверь на засовы и закрывали ставни. Они знали, что завтра у меня день рождения, и вполголоса сообщили мне, что Сиком в глубокой тайне заказал для меня свой портрет, который, по его словам, я повешу в холле среди портретов моих предков. Я дал им торжественное обещание, что так и сделаю. Все трое о чем-то пошептались в углу, скрылись в людской и вскоре вернулись с небольшим пакетом. Молодой Джон подал его мне и сказал: -- Вот это, мистер Филипп, сэр, вам от нас. До завтра нам не утерпеть. Это был ящичек с трубками. Наверное, он стоил месячного заработка всех троих. Я пожал им руки, похлопал по спине и самым серьезным тоном заявил, что собирался купить именно такой в Бодмине или в Труро. В их глазах зажегся восторг, и, глядя на них, я едва не расплакался, как последний идиот. Я не курил никаких трубок, кроме той, что Эмброз подарил мне на семнадцатилетие, но, чтобы не разочаровывать славных малых, решил в будущем обязательно курить их трубки. Я принял ванну и переоделся. Рейчел ждала меня в столовой. -- По-моему, вы что-то затеваете. Я предчувствую недоброе, -- сразу сказала она. -- Вас целый день не было дома. Чем вы занимались? -- А вот это, миссис Эшли, вас не касается, -- ответил я. -- Вас не видели с самого утра, -- настаивала она. -- Я пришла домой к ленчу и осталась без компаньона. -- Надо было пойти к Тамлину, -- заметил я. -- Его жена отлично готовит и угостила бы вас на славу. -- Вы ездили в город? -- О да, я ездил в город. -- Встретили кого-нибудь из наших знакомых? -- О да! -- Я с трудом удержался, чтобы не расхохотаться. -- Я встретил миссис Паско и ее девиц. Они были потрясены моим видом. -- Почему же? -- Потому что я нес на плече корзину и сказал им, что торгую овощами. -- Вы говорили правду или перед тем заглянули в <Розу и Корону> выпить сидра? -- И правду не говорил, и в <Розу и Корону> не заглядывал. -- Тогда в чем же дело? Я не ответил. Просто сидел на стуле и улыбался. -- После обеда, -- наконец сказал я, -- когда взойдет луна, я, пожалуй, схожу искупаться. Нынче вечером я ощущаю в себе всю энергию мира, все его безумие. Она серьезно посмотрела на меня поверх бокала с вином: -- Если вы желаете провести свой день рождения в постели с припарками на груди, через каждый час пить черносмородиновый отвар и иметь при себе сиделку, предупреждаю: ею буду не я, а Сиком. Идите и купайтесь. Я не стану вас останавливать. Я вытянул руки над головой и, блаженно вздохнув, попросил разрешения закурить трубку, каковое и получил. -- Взгляните, -- сказал я, доставая ящичек с трубками, -- что подарили мне наши молодцы. Они не могли дождаться утра. -- Вы такой же большой ребенок, как они, -- сказала Рейчел и добавила полушепотом: -- Вы еще не знаете, что припас для вас Сиком! -- А вот и знаю! -- прошептал я в ответ. -- И польщен сверх меры. Вы его видели? Она кивнула: -- Он великолепен! Лучший сюртук, зеленый, нижняя губа и все прочее. Писал зять Сикома из Бата. Отобедав, мы перешли в библиотеку. Я не преувеличивал, говоря, что ощущаю всю энергию мира. Я не мог спокойно сидеть на стуле, все во мне ликовало, и я мечтал лишь об одном: чтобы ночь поскорее прошла и наступил день. -- Филипп, -- не выдержала Рейчел, -- умоляю вас, пойдите прогуляйтесь. Пробегитесь до маяка и обратно. Может быть, хоть это приведет вас в чувство. По-моему, вы просто спятили. -- Если я спятил, -- сказал я, -- то мне бы хотелось остаться безумным навсегда. Я и не подозревал, что помешательство способно доставлять такое наслаждение. Я поцеловал ей руку и вышел из дома. Ночь, тихая, ясная, как нельзя более располагала к прогулке. Я не побежал, как советовала мне Рейчел, и тем не менее вскоре добрался до маячного холма. Над бухтой висела луна с опухшей щекой, ее лик был похож на лицо чародея, который знал о моей тайне. Волы, на ночь укрывшиеся под каменной стеной, огораживающей пастбище во впадине долины, при моем приближении тяжело поднялись и разошлись в разные стороны. Я видел свет на Бартонской ферме над лугом, а когда дошел до кромки мыса, на котором стоял маяк, и по обеим сторонам от меня раскинулась темная гладь воды, различил вдали мерцающие огни небольших городков, растянувшихся вдоль побережья, и огни нашего причала на востоке. Но вскоре и они, и свечи за окнами Бартонской фермы померкли, и лишь свет луны заливал все вокруг, прорезая на воде серебристую дорожку. Если эта ночь так и манила прогуляться, то она манила и поплавать. Ни припарки, ни настойки не удержали меня. Я спустился к своему излюбленному месту на выступающих в море скалах и, смеясь над своим поистине возвышенным безумием, бросился в воду. Господи! Она была ледяной. Я, как собака, встряхнулся и, стуча зубами от холода, отчаянно заработал руками и ногами и поплыл через бухту. Не пробыв в воде и четырех минут, я вернулся на скалы, чтобы одеться. Безумие. Хуже, чем безумие. Но мне было все нипочем. Я, как мог, вытерся рубашкой, оделся и стал через лес подниматься к дому. Луна роняла призрачный свет на тропу, за каж