азал, что собирается стать укротителем львов, я была бы меньше удивлена. - Весьма филантропические намерения, - заметила матушка. - Однако должна тебя предупредить: состояния ты на этом себе не наживешь. - У меня и нет такого желания, - возразил Пьер. - Каждый человек, который обогащается, делает это за того или другого бедняка. Пусть те, кто стремится к богатству, попробуют прежде примириться со своей совестью. Я заметила, что, произнося эти слова, он не смотрел на Робера, и мне вдруг пришло в голову, что бедствия, постигшие его брата сначала в Ружемоне, а потом в Вильнев-Сен-Жорже, оказали на Пьера гораздо более сильное воздействие, чем мы могли себе представить, и что теперь, таким странным образом он намеревается это компенсировать. Первым, несмотря на свое заикание, пришел в себя и заговорил Мишель. - П-прими мои п-поздравления, Пьер, - сказал он. - Поскольку мне вряд ли удастся составить себе состояние, я, вероятно, буду одним из п-первых твоих клиентов. Во всяком случае, если уж никто не захочет воспользоваться твоими советами, ты всегда сможешь с-составить брачные контракты для Софи и Эйме. Он так никогда и не мог выговорить "Эд" или "Эдме", и она превратилась для него в "Эйме". Моя младшая сестра, которую все мы баловали, и в особенности отец, была удивительно молчалива, пока шли эти разговоры, но теперь она заговорила, словно бы защищаясь. - Пьер, конечно, может составить мой брачный контракт, если ему захочется, - заявила она, - но я должна поставить условие: мужа я буду выбирать себе сама. Ему будет не меньше пятидесяти лет, и он будет богат, как Крез. Эти слова, произнесенные со всею решительностью четырнадцатилетнего возраста, помогли разрядить атмосферу. Я потом спросила ее, и она ответила, что сделала это нарочно, потому что мы все вели себя слишком уж серьезно. Таким образом, мы обсудили все вопросы, касающиеся будущего моих братьев, и решили их спокойно, никого не обижая. Оставалось решить один последний вопрос. Робер подошел к стеклянной горке, стоявшей в углу комнаты, и, открыв дверцу, достал оттуда драгоценный кубок, сделанный в Ла Пьере в тот знаменательный день, когда нас посетил король. - Этот кубок, - заявил он, - принадлежит мне по праву наследования. Никто не произнес ни слова. Все смотрели на мать. - Ты считаешь, что его заслужил? - спросила она. - Возможно, что нет, - ответил Робер. - Но отец сказал, что он должен принадлежать мне, а после меня перейти к моим детям, и у меня нет никаких оснований полагать, что он мог бы отступиться от своих слов. Кубок будет отлично выглядеть в моем новом доме в Сен-Клу... Кстати, Кэти снова ожидает ребенка, он должен родиться весной. Для матери этого было достаточно. - Возьми, - сказала она. - Но помни, что сказал отец, когда обещал тебе его отдать. Этот кубок - символ высокого мастерства, а вовсе не талисман, который должен принести славу или богатство. - Возможно, вы и правы, - отвечал Робер, - однако все зависит от того, в чьи руки он попадет. - Когда Робер уехал от нас, возвратившись в Париж, он увез с собой и кубок вместе со всем прочим имуществом, а в апреле, когда родился его сын Жак, он и его многочисленные друзья, приглашенные на крестины, пили из него шампанское за здоровье новорожденного и родителей. А мы остались в Шен-Бидо и вернулись к нашей размеренной жизни, уже без отца, все, кроме Пьера, который, в соответствии со своим решением, купил практику нотариуса в Ле-Мане и посвятил себя тому, что оказывал помощь несчастным, которым не повезло. Мне казалось, что именно ему, а не Роберу должен был достаться кубок, потому что, хотя он и не занимался больше стекольным ремеслом, но все равно, был по-своему мастером, который отвечал высоким стандартам, установленным нашим отцом. Конечно же, у него не было недостатка в клиентуре, и чем беднее были его клиенты, тем больше это нравилось Пьеру; у его крыльца всегда стояла длинная вереница несчастных, ожидающих своей очереди. Я подумывала о том, чтобы переселиться в Ле-Ман и вести там хозяйство брата, мы с матушкой уже почти решили, что я поеду. как вдруг Пьер, не говоря никому из нас ни слова, взял да и обручился с дочерью одного торговца - это была мадемуазель Дюмениль из Боннетабля - и через месяц уже женился. - Так похоже на Пьера, - заметила матушка. - Он помогает коммерсанту выпутаться из затруднительного положения и запутывается сам: женится на его дочери. То, что Мари Дюмениль была старше Пьера и не принесла ему никакого приданого, настроила мою мать против невестки. А между тем это была добрая женщина, она отлично стряпала, и если бы она не подходила моему брату, он никогда бы на ней не женился. - Будем надеяться, - говорила матушка, - что Мишель не даст себя так легко окрутить. - Не б-беспокойтесь, - отвечал ее младший сын, - я слишком з-занят в Шен-Бидо - только и делаю, что стараюсь не попасться вам на глаза, - так что никак не могу связывать себя женитьбой. Но, по правде говоря, Мишель и матушка отлично ладили между собой. Теперь, когда не было отца, и никто к нему не придирался, никто не раздражался от его заикания, Мишель оказался великолепным мастером - разумеется, под строгим руководством матери. Два или три мастера, работавших вместе с Мишелем на заводе Обиньи в Берри, последовали за ним в Шен-Бидо. Это указывало на то, что он пользовался среди них известным влиянием. Остальные наши рабочие и подмастерья были из Ла Пьера, они работали с ним с самого начала или знали его с детства. Все мы, живущие в Шен-Бидо, составляли как бы единое целое, единую общину, в которой руководящей силой была моя мать, в то время как Мишель был скорее товарищем рабочих, чем управляющим. Он был лидером по природе, так же как и его отец, однако манера себя вести была у каждого своя. Когда отец перед началом плавки входил в помещение, где располагалась печь, шумные разговоры и грубые шутки, столь обычные среди людей, живущих в тесном общении друг с другом, мгновенно прекращались; каждый человек молча и без излишней суеты занимался своим делом. Это происходило не из страха перед хозяином, но оттого, что они глубоко его уважали. Мишель не требовал от рабочих ни уважения, ни почтительного молчания. У него была своя теория: он считал, что чем больше шума, тем лучше идет дело, в особенности же работе помогает громкое пение - все стеклоделы по природе своей отличные певцы и любители посмеяться, а самые громкие и рискованные шутки исходили обычно от самого Мишеля. Он всегда знал, когда матушка должна появиться в мастерских - она поставила себе за правило обходить весь завод каждый день, - и в такие минуты отдавал приказ к порядку, и рабочие ему подчинялись. Мне кажется, мать догадывалась о том, что происходит в ее отсутствие, но поскольку дела шли нормально и выпуск продукции не снижался, у нее не было оснований жаловаться. В Шен-Бидо мы продолжали производить химическую посуду и инструменты для научных исследований и поставляли продукцию в соседние города Сомюр и Тур, не говоря уже о Париже. Наша малая печь была занята выпуском именно этой продукции, а не тонкого столового стекла, выпуск которого наладил мой дядя Мишель в Ла-Пьере. Это объяснялось, во-первых, тем, что у нас не было соответствующих мастеров, хотя на нас работало более восьмидесяти человек, и во-вторых, тем, что производство химической посуды и инструментария требовало меньших затрат. Здесь, в Шен-Бидо, на матушкином попечении находилась и ферма, не считая сада и огорода; кроме того, на ней лежала забота о рабочих и их семьях - их было более сорока, некоторые жили на холме в Плесси-Дорене, другие - в лесах возле Монмирайля, но в основном они жили в домишках, расположенных вокруг самих мастерских. Нас с Эдме приучили заботиться о семьях рабочих наравне с матушкой. Это означало, что каждый день мы заходили в какой-нибудь дом, чтобы узнать, не нужно ли им чего-нибудь - ведь никто из них не умел ни читать, ни писать, и нам частенько приходилось писать для них письма к родственникам. Иногда по их поручениям нужно было съездить в Ферт-Бернар и даже в Ле-Ман, потому что обстановка в этих домишках была достаточно убогой, в них не было никаких удобств, а заработки были очень невелики. Нас постоянно приглашали крестить детей, это означало, что тем семьям, где мы были крестными, приходилось уделять больше внимания, чем остальным. Мы с Ждме считали, что эта честь влечет за собой только лишние заботы, однако матушка не позволяла нам от нее уклоняться. У нее самой было по крайней мере тридцать крестников, и она не забывала ни одного дня рождения. В Шен-Бидо мы никогда не сидели без дела. Если мы не были заняты визитами, то есть не отправлялись навестить какую-нибудь семью, то занимались домашними делами, выполняя работу, которую давала нам матушка: шили, чинили, заготавливали впрок фрукты или овощи; или же ухаживали за садом и собирали фрукты, в зависимости от времени года. Матушка никому не позволяла бездельничать, и зимой, когда земля покрывалась снегом и нельзя было выходить из дома, она заставляла нас стегать одеяла, предназначенные для жен и детей рабочих. Я не хотела никакой другой жизни и никогда не испытывала недовольства. И все-таки, когда мне разрешалось поехать в Париж, чтобы навестить Робера и Кэти, что случалось не чаще двух-трех раз в году, я смотрела на это как на подарок судьбы. Робер пока больше не делал глупостей. Его положение первого гравера по хрусталю на стеклозаводе в парке Сен-Клу возле Севрского моста принесло ему некоторую известность, и в тысяча семьсот восемьдесят четвертом году завод получил наименование "Manufacture des Cristaux et Emaux de la Reyne"*. Мой брат со своей женой Кэти жили недалеко от завода, и хотя у них было всего две или три комнаты, значительно более скромные, чем в Ружемоне, Робер обставил их в самом современном стиле, а Кэти всегда была наряжена, как придворная дама. Она была такая же хорошенькая и такая же любящая, как обычно, и всегда радовалась моему приезду, а маленький Жак был прелестный малыш. Что до Робера, я всегда невольно сравнивала его внешность и поведение с тем, как были одеты и как себя вели его братья Пьер и Мишель. Если мне случалось приезжать в Ле-Ман и ночевать там, Пьер неизменно возвращался из своей конторы очень поздно, поскольку его всегда задерживал кто-нибудь из его несчастных клиентов. Волосы у брата были нечесаны, галстук завязан кое-как, а на сюртуке обязательно сидело какое-нибудь пятно; он наскоро что-нибудь ел, не разбирая вкуса, и одновременно рассказывал мне очередную печальную историю о нуждах и злоключениях какого-нибудь бедняка, которого он стремился вызволить из беды. Мишель тоже не обращал внимания на свою внешность. Матери постоянно приходилось напоминать ему, чтобы он побрился, чтобы следил за ногтями и регулярно стригся, потому что порой он выглядел не лучше, чем наши углежоги. А вот Робер... Во-первых, волосы у него всегда были напудрены, что сразу же придавало ему изысканный вид. Его сюртуки и панталоны шились у лучших портных. Шерстяных чулок он не носил, только шелковые, а туфли у него были либо с острыми носами, либо с квадратными, в соответствии с требованиями моды. Когда он вечером - или наоборот, утром, в зависимости от смены, - возвращался домой к нам с Кэти, вид у него был такой же безукоризненный, как и тогда, когда он уходил на работу, и он никогда не заводил разговора о том, что происходило в течение дня в мастерской, к чему я привыкла в общении с другими моими братьями. Робер живо и остроумно пересказывал нам разные городские сплетни, часто далеко не безобидные, и в его рассказах обязательно была какая-нибудь занимательная история, связанная с придворными кругами. Это были дни, когда ходило особенно много разговоров о королеве. Ее расточительность и сумасбродства, ее пристрастие к балам и театру были широко известны, а рождение дофина, хотя и вызвало, правда, всеобщее ликование и послужило предлогом для празднеств и фейерверков, однако по столице пополз слушок, всюду хихикали и шептались, высказывая предположения о том, кто был отцом ребенка - всем, дескать, было известно, что это не король. Говорят... Мой брат сотни раз повторял это несимпатичное слово, а ему-то никак не следовало этого делать, поскольку королева была патронессой стеклозавода в Сен-Клу. "Говорят, у королевы полдюжины любовников, в том числе братья короля, и она даже не знает, кто из них отец ее сына." "Говорят, последнее бальное платье стоило две тысячи ливров, и девушки-швеи так измучились, торопясь закончить его к сроку, что многие из них умерли от усталости..." "Говорят, что когда король возвращается домой, утомленный после охоты и сразу же ложится в постель, королева исчезает, отправляется в Париж со своим деверем, графом д'Артуа, и друзьями - Полиньяками и принцессой де Ламбаль; дамы переодеваются проститутками и вместе с кавалерами бродят по самым грязным и непотребным кварталам столицы." Неизвестно, кто распускал эти сплетни. Но мой брат с удовольствием передавал их нам, уверяя, что получает сведения из первых рук. Когда я гостила у Робера и Кэти весной тысяча семьсот восемьдесят четвертого года, то стала невольной причиной инцидента, который впоследствии оказал значительное влияние на будущее моего брата. Я предполагала вернуться домой двадцать восьмого апреля, а накануне, двадцать седьмого, должна была состояться премьера новой пьесы "Le Mariage de Figaro"*, написанной неким Бомарше. Робер непременно хотел посмотреть эту пьесу - в театре будет весь Париж, и, кроме того, говорили, что в этой скандальной пьесе полно намеков на то, что делается в Версале, хотя действие для маскировки происходит в Испании, - и настаивал, чтобы я тоже отправилась вместе с ним. - Тебе будет полезно, Софи, - говорил он. - Это будет способствовать твоему образованию. Ты у нас слишком провинциальна, а Бомарше сейчас самый модный писатель. Если ты посмотришь эту пьесу, то до конца дней сможешь рассказывать о ней у себя дома. Последнее его предположение было маловероятным. Мишель станет насмешничать, матушка приподнимет брови, что же до Пьера, то он просто скажет, что это лишнее доказательство морального разложения общества. И тем не менее, поскольку это был мой последний день, я позволила себя уговорить. Оставив Кэти в Сен-Клу нянчить маленького Жака, мы отправились в театр в наемном экипаже. На мне было платье, сшитое портнихой в Монмирайле, в то время как Робер выглядел не хуже настоящего денди. Театр осаждала огромная толпа, и я была уже готова повернуть назад и возвратиться в Сен-Клу, однако Робер не хотел об этом и слышать. - Обопрись на мою руку, - велел он мне. - Мы обязательно должны пробраться внутрь, если ты обещаешь, что не упадешь в обморок, а дальше уж положись на меня. Расталкивая толпу, с трудом пробивая себе дорогу, мы в конце концов оказались в театре. Нечего и говорить, что ни одного свободного места не было видно. - Стой здесь и не двигайся, - скомандовал брат, поставив меня возле колонны. - Я что-нибудь устрою. Не может быть, чтобы здесь не оказалось кого-нибудь из знакомых. С этими словами он исчез в толпе. Я бы отдала все на свете, чтобы оказаться на месте Кэти, которая качала и кормила своего маленького сына. Жара стояла невыносимая, невозможно было дышать от запаха пудры и румян, исходившего от стоявших вокруг меня женщин, разодетых в роскошные платья со всякими оборками и прочими безвкусными украшениями. Я видела, как появились музыканты и заняли свои места в оркестре. Скоро начнется увертюра, а брата все еще не было видно. Вдруг я увидела, как он машет мне рукой поверх голов, и, бормоча извинения и заикаясь не хуже Мишеля, стала пробираться к нему. - Все устроилось как нельзя лучше, - шепнул он мне на ухо. - У тебя будет самое лучшее место в театре. - Где? Что? - бормотала я, но он, к моему ужасу, повел меня к ложе, расположенной у самой сцены, где в полном одиночестве сидел роскошно одетый вельможа с синей орденской лентой. - Герцог Шартрский, - шепнул Робер. - Главный Мастер Восточной ложи и всего масонства во Франции. Я тоже принадлежу к этой ложе. Он постучал в дверь и, прежде, чем я успела его остановить, сделал какой-то знак - тайный знак, по которому масоны узнают друг друга, как он позднее мне объяснил, - и стал что-то быстро говорить кузену короля. - Если бы вы только могли предоставить моей сестре место в вашей ложе, - говорил мой брат, толкая меня вперед, и не успела я опомниться и сообразить, что происходит, как герцог Шартрский уже предлагал мне руку и, улыбаясь, указывал на кресло, стоящее подле него. Оркестр начал увертюру. Занавес поднялся. Пьеса началась. Я ничего не видела и не слышала, слишком взволнованная смелостью моего брата и собственным смущением, для того чтобы понимать, что происходит на сцене. Никогда в жизни, ни до того момента, ни после, не испытывала я таких страдания. Я не могла ни смеяться, ни аплодировать вместе со всеми. А во время антрактов - их было четыре, - когда в ложе появлялись друзья герцога Шартрского, все роскошно одетые, и начинали обсуждать пьесу, я сидела, как истукан, покраснев от смущения, и не смела поднять глаз. Герцог, по-видимому, понял, насколько я смущена, потому что предоставил меня самой себе и больше ко мне не обращался. Только когда пьеса кончилась, и Робер появился из аванложи, чтобы меня увести, я встретилась с ним взглядом и заставила себя сделать ему реверанс, после чего мы с братом спустились вниз и замешались в толпе. - Ну как? - спросил Робер, у которого глаза так и сияли от удовольствия и возбуждения. - Не правда ли, это самый восхитительный вечер твоей жизни? - Совсем наоборот, - ответила я, ударяясь в слезы. - Самый ужасный! Помню, как он стоял в фойе и глядел на меня в полном недоумении, в то время как мимо проходили накрашенные, напудренные и увешанные драгоценностями дамы, направляясь к своим каретам. - Я просто не могу тебя понять, - посторял он снова и снова, пока мы катили к себе в Сен-Клу в наемном экипаже. - Упустить такую возможность! Ведь ты сидела рядом с будущим герцогом Орлеанским, самым влиятельным и популярным человеком во всей Франции, и одно-единственное словечко, сказанное ему на ушко, могло бы обеспечить будущее твоего брата на всю оставшуюся жизнь, а ты не сумела сделать решительно ничего! Не нашла ничего лучшего, как разреветься, словно младенец. Нет, Робер ничего не понимал. Красивый, веселый, жизнерадостный и отлично владеющий собой, он никак не хотел понять, что его младшая сестра, не получившая почти никакого образования и одетая в платье, сшитое провинциальной портнихой, принадлежала к миру, который он давно уже оставил позади, но который, несмотря на свою отсталость и сельскую простоту, был гораздо глубже и значительнее его собственного. - Я бы предпочла простоять целую смену у нашей печи, - сказала я брату, - чем провести еще один такой вечер. Это приключение имело свои последствия. Герцог Шартрский, которому предстояло в следующем году сделаться герцогом Орлеанским, унаследовал этот титул после своего отца, жил в Пале-Рояле. Невзирая на оказанное ему серьезное сопротивление, он снес несколько фабрик, видных из его окон, и велел устроить на их месте совершенно иной пейзаж. Его дворец был теперь окружен аркадами, а под аркадами помещались кафе и лавки, рестораны и "зрительные залы" - словом, самые разнообразные заведения, которые могли бы привлечь публику. А над ними зачастую располагались игорные дома и клубы. Бродить в Пале-Рояле, любоваться на витрины лавок, взбираться по лестницам на вторые этажи и даже пытаться проникнуть в задние потайные помещения, таившие в себе всевозможные соблазны - все это стало излюбленным времяпровождением парижан. Однажды в воскресенье брат повел меня туда, и хотя я делала вид, что мне весело, в действительности я была шокирована, как никогда в жизни. И я не особенно удивилась, зная отчаянную смелость Робера, что он снова собирается нанести визит герцогу Орлеанскому, после того как однажды уже совершил этот дерзновенный поступок. Предлогом для этого повторного визита послужил все тот же вечер в театре и необходимость еще раз поблагодарить за высокую честь, оказанную его юной сестре-провинциалке. Робер позаботился о том, чтобы оставить принцу пару дюжин хрустальных бокалов для его собственных нужд. Принц принял подарок, выразив благодарность соответствующими масонскими знаками и символами. Через три месяца после представления "Le Mariage de Figaro" - которую, кстати сказать, король запретил из-за скандальных намеков на придворные круги, хотя я этого и не знала, - Робер, сохраняя свое положение первого гравировщика на заводе в Сен-Клу, сделался владельцем одной из лавок в Пале-Рояле за номером двести двадцать пять. Здесь были выставлены не только произведения искусства, изготовленные им самим на заводе в Сен-Клу, но и некие вещицы восточного происхождения, стоившие значительно дороже; они продавались не всякому, подкупатель должен был представить рекомендации и для этой цели вынужден был пройти во внутреннее помещение, отгороженное портьерой. - Я так думаю, - заметила матушка, ничего не подозревая в своей невинности, когда учлышала об этих восточных безделушках, - что это какие-нибудь ритуальные предметы, и масоны передают их друг другу, исполняя какой-то обряд. Я не стала ее разуверять. Глава шестая Когда осенью тысяча семьсот восемьдесят четвертого года нужно было возобновлять аренду Шен-Бидо, матушка решила, что настало время Мишелю взять завод на себя, на полную свою ответственность. Прежде всего, у нас появился новый хозяин. Весь Монмирайль, вместе со всем, что к нему принадлежало, перешел из рук Буа-Жильбера в собственность некоего мсье Манжена, молодого спекулянта, от которого можно было ожидать, что он погубит леса, распродавая древесину по непомерным ценам и вообще станет вводить всяческие новшества. Он занимал довольно высокое положение при дворе, называя себя Grand Audiencier de France*, - именно через него Сен-Клу было куплено для королевы. Моя мать решительно не одобряла всякое спекуляторство - она слишком хорошо видела, что это означает, на примере своего старшего сына, - и предпочла удалиться, сняв с себя управление заводом, чтобы не видеть, как будет уничтожен лес. Впоследствии оказалось, что новый владелец Монмирайля не успел ничего сделать ни с лесом, ни с заводом; он разорился, пустив по ветру другие свои владения, которые находились в Бордо, но матушка об этом еще не знала, когда передавала аренду моему брату Мишелю. Мишель сразу же взял себе в партнеры своего приятеля, молодого и веселого Франсуа Дюваля, который был уроженцем Эвре, что в Нормандии, но последние несколько лет работал управляющим на железоделательном заводе в Вибрейе. Эти двое скоро сделались большими друзьями, причем Мишель, который был на три года старше, всегда верховодил, тогда как его партнер был верным помощником и соучастником во всех его затеях. Матушка ничего не имела против этого партнерства. По правде говоря, молодой Дюваль пользовался ее особым расположением, потому что неизменно спрашивал ее мнение обо всех предметах, начиная от производства железа и кончая ценами на рынке, причем с необычайным тактом и скромностью. До самого момента заключения сделки матушка не подозревала, что его подучил Мишель, впрочем, если бы она и догадалась, это ничего бы не изменило, и договор о партнерстве был подписан. - Мне нравится молодой Дюваль, - по-прежнему говорила она. - Он уважает мнение сведущих людей, и у него такие приятные почтительные манеры по отношению к старшим. Я уверена, что мы хорошо поладим. Оказалось, что она не собирается уезжать из Шен-Бидо, а намеревается задержаться там еще на некоторое время, несмотря на то, что аренда была передана Мишелю. Это никак не входило в планы новых партнеров, и Мишель, вместе со своим другом, всячески старались от нее избавиться. - Они начали в-валить лес, - сообщал Мишель. - Скоро между нами и Монмирайлем не останется ни одного дерева. Это, конечно, было неправдой. Не было срублено ни одного дерева, только то, что было необходимо согласно естественному ходу вещей. - Нас это не касается, - спокойно отвечала мать. - Согласно условиям аренды, мы имеем долгосрочную договоренность касательно поставки дров для наших нужд. - Я думал о том, - продолжал Мишель, - как это отразится на красоте пейзажа. Мне кажется, тебе лучше переехать в Сен-Кристоф, пока здесь еще не все испорчено. Мать только улыбалась и не говорила ни слова, прекрасно понимая, что у него на уме. Затем наступила очередь Дюваля, который принялся за дело по-иному. - Не кажется ли вам, сударыня, - начинал он, - что вам следует побеспокоиться о вашей ферме в Турени. Говорят, что в этом году очень сильные морозы, и многие виноградники померзли. - У меня есть родственники, - отвечала она, - которым поручено следить за виноградниками. - Я нисколько не сомневаюсь, - говорил молодой Дюваль, качая головой, - но свой глаз все-таки лучше. Вы же знаете, как бывает, когда поручаешь свое добро другим. Мать пристально смотрела на него и благодарила за заботу, однако по тому, как слегка подергивались уголки ее губ, я понимала, что ему не удалось ее провести. Она очень старалась не вмешиваться в управление заводом, но продолжала заботиться о семьях рабочих и вести домашнее хозяйство сына и его друга. Эдме большую часть времени проводила у Пьера и его жены в Ле-Мане, она была гораздо более склонна к наукам, чем я, и Пьер по вечерам занимался с ней историей, географией и грамматикой и, конечно же, весьма основательно познакомил ее философией Жан-Жака. А я оставалась дома, во всем помогала матушке и в то же время служила поверенной моего брата и его приятеля. - З-знаешь, что ты должна сделать? - сказал мне Мишель однажды вечером, когда мы сидели втроем дома. Был перерыв между плавками, поэтому ни тому, ни другому не надо было идти в ночную смену, а матушка рано отправилась спать. - Ты должна сделать вид, что влюблена в этого вот Франсуа, а он - в тебя, и тогда мать так испугается, что тут же заберет тебя и увезет в Сен-Кристоф. Это, несомненно, была блестящая идея, но лично у меня не было ни малейшего желания покидать Шен-Бидо и ехать с матушкой в Турень. - Благодарю тебя, - ответила я, - но я не способна притворяться и играть какую-то роль. Мишель казался разочарованным. - Тебе и не надо ничего особенного делать, - уговаривал он меня, - просто надо почаще вздыхать, стараться поменьше есть и делать несчастный вид, когда в комнату входит Франсуа. Это было уж слишком. Сначала меня использовал Робер, чтобы обделывать свои дела в Париже, а теперь Мишель толкал меня на то, чтобы я привторялась влюбленной в его друга. - Не желаю иметь с этим ничего общего, - с негодованием заявила я. - Как тебе только не стыдно выдумывать такие глупости? - Не дразни сестру, - вмешался Дюваль. - Мы избавим ее от участия в этом деле, если ей неприятно. Но ведь вы не можете воспрепятствовать тому, что я буду оказывать вам внимание, мадемуазель Софи? Я буду краснеть и смущаться в вашем присутствии и стараться сесть поближе к вам. Это вполне может оказать нужное воздействие на вашу матушку. То, каким обазом эта затея, достойная всяческого порицания, подействовала на матушку, оказалось совершенно неважным; важно было то, что в результате изменились отношения между мной и Франсуа Дювалем. Игра началась с шуток, которыми обменивались между собой Мишель с приятелем, с того, что они то и дело кивали и подмигивали один другому и придумывали разные уловки, чтобы оставить нас наедине, с тем чтобы потом нас застала матушка. Однако, вместо того, чтобы возмутиться и прийти в ужас при виде дочери, которая молча сидит рядом с молодым человеком или же, напротив, оживленно с ним беседует, матушка реагировала на это совершенно спокойно, можно даже сказать, потворствовала нашему сближению и, входя в комнату, говорила: "Не буду вам мешать, я зашла только за листком бумаги, а письма буду писать наверху". Результатом этих ухищрений было то, что у нас с Франсуа появилась возможность лучше познакомиться друг с другом. Оказалось, что он не так уж безотказно подчиняется Мишелю, как я предполагала, и не прочь сменить его влияние на мое. Да и я оказалась не такой уж простушкой, способной лишь на то, чтобы делать домашнюю работу да служить помощницей и посредницей в их затеях. Оказалось, что у меня есть собственное мнение и что я вполне могу привязаться к человеку. Короче говоря, мы и в самом деле полюбили друг друга, и нам незачем стало притворяться. Взявшись за руки, мы отправились к матушке и попросили ее благословения. Она была очень рада. - Я видела, что все к тому идет, - сказала она нам. - Ничего не говорила, но видела: все к тому идет. Теперь я знаю, что Шен-Бидо будет в надежных руках. Мы с Франсуа посмотрели друг на друга. Неужели матушка с самого начала все задумала сама, а мы ничего не подозревали? - Вы поженитесь, как только Софи достигнет совершеннолетия, а это значит, не раньше осени восемьдесят восьмого года. К тому времени она получит свою часть наследства, а я еще кое-что к этому добавлю из своих средств. А пока старайтесь получше узнать друг друга, и ваша привязанность станет еще крепче. Очень полезно, когда молодым людям приходится немного подождать. Я считала, что это нечестно. Матушка сама вышла замуж, когда ей было двадцать два года. Оба мы готовы были возражать, но она нас остановила. - Вы, кажется, забыли о Мишеле, - сказала она. - Ему понадобится некоторое время, чтобы привыкнуть к новому положению вещей. Если вы хотите моего совета, вам следует пока держать свое обручение в тайне, пусть он привыкает постепенно. Итак, Мишель оставался в неведении, не подозревая о том, что мы с Франсуа полюбили друг друга, и прошло довольно много времени, пока он, наконец, обнаружил это обстоятельство. Тем временем мой старший брат Робер снова попал в беду, у него были весьма серьезные неприятности. Они начались еще тогда, когда был продан Брюлоннери. Оказалось, что Робер, не поставив в известность ни отца, ни мать, заложил это имение со всем, что в нем находилось, некоему коммерсанту с улицы Сен-Дени и арендовал на эти средства ювелирную лавку под названием "Le Lustre Royal"*. Когда же он обанкротился, и Брюлоннери было продано для уплаты долгов, он игнорировал то обстоятельство, сделав вид, что забыл о нем. Теперь же, когда задолженность по арендной плает за лавку достигла внушительных размеров, этот коммерсант, которого звали мсье Руйон, решил наложить арест на закладную, предотвратив таким образом возможность выкупа Брюлоннери, и вдруг обнаружил, что имение было продано еще в тысяча семьсот восьмидесятом году. Он немедленно подал на брата в суд, обвинив его в мошенничестве. Мы впервые узнали об этом деле из отчаянного письма Кэти, которая писала нам, что Робер заключен в тюрьму Ла-Форс. Это было в июле тысяча семьсот восемьдесят пятого года. И снова мы с матушкой предприняли утомиельную поездку в Париж, взяв с собой для поддержки Пьера, и снова начался бесконечный судебный процесс - на этот раз Робер фигурировал как изобличенный мошенник и сидел в одной камере с обычными преступниками. Мы с Пьером не позволили матушке навестить Робера в тюрьме, а поехали туда сами, оставив ее дома с Кэти и маленьким Жаком; и мне казалось, что я снова нахожусь в фойе театра... Брат по-прежнему выглядел, как настоящий денди, был одет, словно для приема - в чистой рубашке и галстуке, которые ему приносил каждый день из Пале-Рояля его слуга вместе с вином и провизией, которыми он делился со своими товарищами по заключению - несостоятельными должниками, моешнниками и мелкими воришками. Эти господа, их было около десятка, занимали помещение, в два раза меньшее, чем главная комната нашего дома в Шен-Бидо; воздух туда проникал через решетку в сырой стене, а постелью узникам служили соломенные матрасы. - Я прошу прощения, - сказал Робер, подходя к нам со своей обычной улыбкой и указывая широким жестом на окружающую обстановку. - У нас, конечно, тесновато, зато все они отличные ребята. После этого предисловия он стал представлять нам своих товарищей, словно находился у себя в гостиной и знакомил друг с другом своих гостей. Я просто поклонилась, не сказав ни слова. Но Пьер, вместо того, чтобы держаться с подобающим достоинством, стал пожимать руки каждому из этих мошенников, спрашивая всех, в том числе и собственного брата, не может ли он чем-нибудь помочь. Тут же завязался оживленный разговор, каждый стремился изложить свое дело, а я осталась стоять у двери, привлекая внимание тех, кто не мог добраться до Пьера, пока один из них, оказавшийся посмелее прочих, не подошел ко мне и не схватил меня за руку. - Робер! - позвала я так громко, как только посмела, потому что мне не хотелось привлекать всеобщее внимание, и брат, только тут сообразив, что я нахожусь в бедственном положении, деликатно пришел мне на выручку. - Здесь, в Ла-Форсе, мы не отличаемся особой учтивостью, - сказал он. - Но ты не беспокойся. Если ты оставила свои драгоценности дома... - Ты прекрасно знаешь, что у меня их нет, - сердито сказала я, поскольку мой страх сменился возмущением. - Лучше скажи, как ты собираешься выпутываться из этого положения? - Я предоставлю это Пьеру, - ответил он. - У него есть ответы на все. Кроме того, у меня есть друзья, занимающие высокое положение, и они сделают все, что возможно... Я слышала подобное и раньше. Мне никогда не приходилось встречать этих влиятельных друзей, если не считать герцога Орлеанского, однако было весьма маловероятно, что этот последний придет Роберу на помощь и станет вызволять его из тюрьмы. - Знай только одно, - сказала я ему, - матушка не станет еще раз платить, чтобы помочь тебе выпутаться, и на мою долю наследства тоже можешь не рассчитывать. Робер похлопал меня по плечу. - У меня и в мыслях не было обращаться к ней или к тебе, - ответил он. - Что-нибудь обязательно подвернется. Так всегда случается. Красноречие Пьера оказалось бессильным, оно не могло спасти нашего брата. Не помогло и специальное ходатайство перед судьями. Спасительницей Робера оказалась Кэти. Она сама встала за прилавок в лавке номер двести двадцать пять в Пале-Рояле, оставив Жака на попечение своих родителей. К откябрю месяцу у нее оказалось достаточно денег, чтобы взять Робера на поруки, догоовриться с его кредитором мсье Руйоном и добиться освобождения мужа из тюрьмы. - Я знала, что Кэти способна на решительные действия, когда возникает критическая ситуация, - заметила матушка, когда мы об этом услышали, ибо к тому времени мы уже вернулись домой и жили в Шен-Бидо. - Если бы я не была уверена, что у нее есть характер, я бы никогда не выбрала ее в жены своему сыну. Твой отец гордился бы ею. Эти месяцы, полные волнений и беспокойства, сказались на здоровье матушки. В течение лета то и дело приходилось ездить в Париж. Ей никогда не нравилась жизнь в столице, и теперь она нам заявила, что не имеет ни малейшего желания снова ступить на парижские улицы. - У меня осталось одно желание в жизни, - говорила она, - это пристроить вас обеих, тебя и Эдме. И тогда я уеду в Сен-Кристоф и буду доживать свой век на ферме, среди виноградников. Это было сказано без обиды и сожаления. Ее рабочая жизнь подходила к концу, и она это понимала. Все чаще и чаще она уезжала в Турень, взяв с собой Эдме и меня, и приводила в порядок свое маленькое имение Антиньер, доставшееся ей в наследство от отца, Пьера Лабе, с тем, чтобы оно было готово к тому времени, когда она решит там поселиться. - Скучно? - презрительно возражала она нам, когда мы пытались ей внушить, что ферма стоит вдали от всего, на довольно большом расстоянии от самой деревни. - Разве может человек скучать, когда у него столько дел, как у меня? Коровы, куры, свиньи, поля, которые нужно обрабатывать, сад и виноградники на холме. Если в таких условиях не можешь себя занять, лучше вообще не жить на свете. Однако, прежде чем она смогла уехать, оставив на нас Шен-Бидо, ее гордости был нанесен еще один удар. На сей раз виновником был не Робер, а Мишель. Как-то раз, когда мы с матушкой были в отсутствии - мы уезжали в Сен-Кристоф, - Франсуа решил, что пришло время сообщить Мишелю о нашей помолвке. Он принял это хорошо, гораздо лучше, чем предполагал Франсуа, сказав, что шутка обратилась против него самого и что так ему и надо. - Теп-перь остался только один выход, - сказал он мне, когда я вернулась. - Надо, чтобы здесь с нами жила Эдме, мы составим отличную четверку. Она всегда была на моей стороне, когда мы были детьми. Можно было подумать, что будущий брак между мной и Франсуа напомнил ему о далеких старых временах, когда был жив наш отец, а он был лишним в семье, чем-то вроде отверженного. - Уверяю тебя, все останется по-прежнему, - говорила я ему. - Франсуа тебя очень любит, и я тоже. Никакой разницы не будет, ты, как и раньше, будешь хозяином, а он - твоим партнером. - Легко г-говорить, - с горечью возражал мой брат. - Вы с Франсуа, словно голубки в небесах, а я внизу, и один. Я расстроилась и пошла к Франсуа, но он не придал этому большого значения. - Ничего страшного, - заявил он. - Он скоро привыкнет к этой мысли. Я спросила Эдме, как она смотрит на то, чтобы жить с нами и взять на себя матушкины обязанности по ведению бухгалтерии - у нее была хорошая голова, - но она решительно отказалась. - У меня совсем другие планы, - сказала она, - и поскольку ты сама заговорила о будущем, я могу тебе сообщить, в чем они состоят. Исполненная гордости и собственной важности, она рассказала мне, что за ней ухаживает некий мсье Помар, человек, значительно старше, чем она, имеющий весьма прибыльную профессию fermier general* Сен-Венсенского аббатства в Ле-Мане - в те времена так назывался человек, занимавшийся сбором налогов и пошлин, значительная доля которых оседала в его собственном кармане. Пьер знает, хотя относится к этому без всякого одобрения, поскольку всякий откупщик внушает ему отвращение просто из принципа. - Мсье Помар ждет только официального объявления о вашей помолвке, и тогда будет говорить с матушкой относительно нашей собственной. Итак... Она оказалась верна своему обещанию выйти замуж за пожилого и богатого человека - если мсье Помар и не был Крезом, то богатым он был несомненно. - Ты уверена, - нерешительно спросила я ее, - что поступаешь правильно, что все это не просто желание не отстать от меня? Эдме вспылила, раздосадованная моим предположением. - Конечно, уверена, - отвечала она. - Мсье Помар очень образованный человек, и мне будет гораздо интереснее жить с ним в Ле-Мане, чем с вами в Шен-Бидо или с матушкой в Сен-Кристофе. Ну что же, она сама будет решать. Это не мое дело. И вскоре после этого, с полного одобрения нашей матушки, мы обе были официально обручены. Более того, матушка согласилась с тем, что Эдме нет нужды ждать, пока она достигнет совершеннолетия, и мы, таким образом, сможем венчаться одновременно, устроив двойную свадьбу летом восемьдесят восьмого года. - Это гораздо проще, - заявила она. - Можно ограничиться одной ц