был вернуться в Аргентину. Но мы попросили вашего представителя немедленно достать ему новый паспорт, с которым он мог бы остаться в ФРГ. Затем один из швейцарских банков выдал ему с нашего счета один миллион американских долларов - на открытие завода в Германии. Сперва его планировалось использовать как базу для других интересовавших нас исследований, но ради теленавигационных систем для ракет Хелуана их пришлось отложить. Завод, руководимый Вулканом, производит транзисторные радиоприемники. Но это лишь прикрытие. В его научно-исследовательском отделе группа ученых разрабатывает системы наведения для ракет Насера. - А почему не заняться этим прямо в Египте? - спросил собеседник Глюкса. Генерал улыбнулся и вновь зашагал по номеру. - Именно здесь и проявился гений "Одессы". Как я уже говорил, в ФРГ есть люди, способные создать системы наведения для ракет, но никто из них не согласился переехать в Египет. А работающие в исследовательском отделе на заводе у Вулкана считают, что выполняют секретный заказ министерства обороны ФРГ. Новость была столь ошеломляющей, что подчиненный вскочи выплеснув кофе на ковер. - Боже мой! - воскликнул он. - Как вам это удалось? - В общем-то, очень просто. Парижский договор запрещает Германии заниматься ракетами. И с работающих под руководством Вулкана людей взял подписку о неразглашении наш человек в министерстве обороны ФРГ. Его сопровождал генерал, чье лицо ученые помнят со времен войны. Эти люди готовы трудиться на благо Германии даже вопреки Парижскому договору, но вряд ли станут работать на Египет. А так они верят, что и впрямь служат Германии. Конечно, проект стоит огромных денег. Обычно такое дело под силу поднять лишь крупному государству. Естественно, эта программа сильно поуменьшила наши фонды. Так что вы, надеюсь, понимаете, насколько важен Вулкан? - Еще бы, - ответил шеф "Одессы" в ФРГ. - Значит, если Вулканом что-нибудь случится, весь проект сорвется? - Да. И заводом, и компанией владеет он один. Он - ее председатель и главный инженер, обладатель всех фондов и акций. Лишь он может выплачивать жалованье ученым, выписывать огромные суммы на исследования. Ни один из ученых никогда не имел дела ни с кем в фирме, кроме него, никто другой не знает, чем занимается ее гигантский научно-исследовательский отдел. Считается, что его служащие занимаются высокочастотными приборами, в надежде выйти с новыми разработками на рынок транзисторных радиоприемников. Секретность считается мерой предосторожности против промышленного шпионажа. Вулкан - единственное связующее звено между научно-исследовательским отделом и основным производством. Если он исчезнет, рухнет весь проект. - Вы можете сообщить мне название завода? Генерал подумал немного, потом назвал его. Подопечный изумленно взглянул на шефа. - Я знаю эти радиоприемники! - воскликнул он. - Еще бы. Ведь это настоящая фирма, действительно выпускающая транзисторы. - А ее директор - он и есть?.. - Да. Это Вулкан. И теперь вам должно быть ясно, зачем нужно беречь как зеницу ока. А потому - вот вам главный документ. - Генерал Глюкс вынул из нагрудного кармана фотографию и передал ее собеседнику. Тот долго не отрывал изумленный взгляд от лица на снимке, потом прочел фамилию на обороте и прошептал: - Боже мой, а я думал, он в Южной Америке. Глюкс покачал головой: - Ничего подобного. Он и есть Вулкан. Сейчас его работа находится в критической стадии. Так что если вы вдруг услышите, что кто-то излишне интересуется Вулканом, его нужно будет проучить. Сначала предупредить, а если не отступится, то и уничтожить. Вы все уяснили, камрад? Никто, повторяю, никто, кроме нас, не должен знать, какую роль играет теперь в нашей организации Вулкан. Генерал СС встал. Поднялся и гость. - Вот и все, - сказал Глюкс. - А теперь - за дело. ГЛАВА 4 - Но ты даже не знаешь, жив ли он! Петер Миллер и Карл Брандт сидели бок о бок в "ягуаре" у дома инспектора - Петер застал Карла за завтраком. - Да, не знаю. Именно это и нужно выяснить в первую очередь. Если Рошманн умер, значит, и делу конец. Поможешь? Брандт обдумал просьбу и медленно покачал головой. - Прости, нет. - Отчего же? - Послушай, я отдал тебе дневник только потому, что он потряс меня и я подумал, ты напишешь о Таубере. Но мне и в голову не приходило, что ты вздумаешь выслеживать Рошманна. Почему бы тебе просто не написать о дневнике? - А что тут напишешь? "В один прекрасный день я нашел папку, где какой-то старик-самоубийца описывает пережитое во время войны"? Думаешь, мой редактор это примет? Признаюсь, на меня дневник Таубера произвел жуткое впечатление, но лишь на меня. О войне написаны уже сотни мемуаров. Они начинают надоедать. Посему одним лишь дневником никого в прессе не заинтересуешь. - К чему ты клонишь? - спросил Брандт. - А вот к чему. Если на основе дневника организовать розыск Рошманна по всей стране, из этого можно будет сделать хороший очерк. Брандт не спеша стряхнул пепел с сигареты в пепельницу на приборной доске "ягуара". - Никто его разыскивать не станет. Послушай, Петер, ты: полицию я знаю лучше. Мы освобождаем город от сегодняшних преступников. И никто не станет отвлекать перегруженных сыщиков на поиски человека из-за содеянного в Риге двадцать лет назад - Но можешь ты хотя бы поднять этот вопрос у себя в полиции? - Нет, - покачал головой Брандт. - Не могу. - Почему? В чем дело? - Потому что не желаю с этим связываться. Тебе легко говорить - ты холост, ничем не обременен. А у меня жена двое детей, посему я не хочу ставить под удар карьеру. - Но разве это ей повредит? Разве Рошманн не преступник? Брандт раздавил окурок. - Не так-то легко объяснить. Просто в полиции существует этому особое отношение, некий неписаный закон. И заключается он в том, что, если начать копаться в преступлениях эсэсовцев, карьера только пострадает. Да и толку все равно не будет. Запрос положат под сукно, и точка. Так что, если хочешь раздуть это дело, на меня не рассчитывай. Миллер помолчал, глядя в ветровое стекло, потом сказал: - Раз так, ладно, оставлю тебя в покое. Но надо же мне с чего-то начать... Завещание Таубер оставил? - Только краткую записку, где говорится, что он завещает все другу, некоему господину Марксу. Я подшил ее в дело. - Хоть какая-то зацепка. Где найти этого Маркса? - Откуда мне знать? - пожал плечами Брандт. - Разве в записке не было адреса? - Нет, - ответил Карл. - Только имя. - Думаю, Маркс живет где-то рядом. Ты его не искал? - Да пойми наконец, - вздохнул Брандт. - У нас в полиции ни одной свободной минуты нет. А знаешь, сколько в Гамбурге Марксов? Сотни только в телефонном справочнике. Я не могу тратить недели на поиски одного из них. Тем более что наследство Таубера не стоит ломаного гроша. - Значит, все? - спросил Миллер. - Ничего больше? - Ничего. Если хочешь разыскать Маркса - ищи на здоровье. - Спасибо. Попробую. Они пожали друг другу руки, и Брандт вернулся к семье и завтраку. x x x Другое утро Миллер начал с того, что зашел в дом, где жил Таубер. Дверь открыл небритый пожилой мужчина в засаленных брюках, подвязанных веревочкой, и расстегнутой на груди рубашке без ворота. - Доброе утро. Вы хозяин дома? Мужчина оглядел Миллера и кивнул. От него пахло капустой. - Несколько дней назад здесь отравился газом один старик, - начал Миллер. - Вы из полиции? - Нет, я журналист. - Миллер протянул мужчине свою пресс-карточку. - Мне нечего вам рассказать. Без особого труда вложив в руку хозяина дома банкноту в десять марок, Миллер попросил: - Нельзя ли взглянуть на его комнату? - Я ее уже сдал. - A где его пожитки? - На заднем дворе. Они никуда не годятся. Под мелким дождем мокла куча хлама. От нее все еще пахло газом. В ней валялись побитая пишущая машинка, две пары поношенных башмаков, старая одежда, связка книг и обветшавший шарф из белого шелка, который, решил Миллер, был связан, видимо, с иудаизмом. Миллер перерыл все, но ни записной книжки, ни писем от Маркса с его адресом не нашел. - Это все? - спросил он. - Да, - угрюмо ответил хозяин дома, стоявший у двери под навесом. - Некий Маркс у вас не живет? - Нет. - И вы никакого Маркса не знаете? - Нет. - Таубер дружил с кем-нибудь? - По-моему, нет. Вечно был один. Приходил и уходил, когда ему вздумается. Наверно, он был чокнутый. Но за квартиру платил исправно. И не скандалил никогда. - Вы видели его в компании? На улице с кем-нибудь? - Никогда. По-моему, у него не было друзей. И неудивительно - он вечно что-нибудь бормотал. Словом, чокнутый. Миллер стал расспрашивать жителей близлежащих домов. Многие признавались, что встречали старика, который брел, повесив голову, укутанный в длинное пальто, шерстяную шапку и старые дырявые перчатки. Три дня блуждал Миллер у дома Таубера, побеседовал с молочником, бакалейщиком, мясником и почтальоном, заглянул в бар, табачную и скобяную лавку - все напрасно. Лишь в среду он наткнулся на ватагу мальчишек, игравших в футбол у стены сарая. - Значит, вас интересует тот старый еврей? Безумец Солли? - переспросил вожак. Мальчишки окружили Миллера. - Да, да. Вы его с кем-нибудь видели? С каким-нибудь другим стариком? - А зачем вам это знать? - подозрительно спросил старший. - Мы его не обижали. Миллер повертел в руке монету в пять марок. Восемь пар глаз зачарованно впились в нее. - Мистер, - набрался смелости, самый младший из ватаги. Однажды я видел его с другим. Они разговаривали. Сидели и разговаривали. - Где? - У реки. На набережной. Там скамейки стоят. Вот на скамейке они и сидели, разговаривали. - А собеседник Таубера был старик? - Да. У него длинные седые волосы. Миллер бросил мальчишке монету, убежденный, что сделал это зря. Но все же прогулялся к реке, оглядел набережную. Там стояло полдесятка скамеек, теперь пустых. Хотя летом, наверно, многие приходили сюда посидеть, посмотреть, как ходят по Эльбе пароходы. Слева от Миллера на ближнем берегу располагался рыбацкий порт - у причала стояло несколько траулеров. Одни пришли из Северного моря с уловом сельди и макрели и теперь разгружались, другие готовились к отплытию. Петер вернулся в разрушенный Гамбург из деревни, куда они с матерью переехали, спасаясь от бомбежек, еще мальчишкой; он вырос среди камней и развалин. Его излюбленным местом для игр был рыбацкий порт в Альтоне. Ему нравились рыбаки - грубоватые, но добрые, пропахшие смолой, солью и крепким табаком. Миллер вернулся мыслями к Тауберу. Где Саломон мог познакомиться с Марксом? Журналист понимал, что упускает какую-то деталь, но не мог понять, что именно. Ответ пришел лишь тогда, когда он уселся в машину и доехал до заправочной станции у вокзала. Как нередко бывает, на мысль навела случайно сказанная фраза. Заправщик объявил, что высокооктановый бензин подорожал, и добавил, пытаясь завязать разговор, что деньги все больше обесцениваются. Потом ушел за сдачей, а Миллер уставился на раскрытый кошелек. Деньги. Где Таубер брал деньги? Он не работал. Государственную компенсацию принять отказался. Между тем за квартиру платил исправно, а ведь нужно было еще на какие-то средства питаться! Ему было пятьдесят четыре года, значит, пенсию по возрасту он получать не мог. Очевидно, он получал пенсию по инвалидности. Дождавшись сдачи, Миллер поехал на почту района Альтона. Там разыскал окошечко с табличкой "Пенсии". - Скажите, когда пенсионеры получают деньги? - спросил он толстуху за решетчатым окошком. - В последний день месяца. - Значит, в субботу? - Нет, на сей раз в пятницу, послезавтра. - И те, у кого пенсии по инвалидности? - Да. Все, кому причитается пенсия, получают ее в последний день каждого месяца. - В какое время? - С самого открытия. - Спасибо. Миллер в пятницу снова пришел на почту, оглядел стоявших очереди, стариков и старух, которые пришли еще до открытия и выстроились на улице. У многих были седые волосы, но чаще всего они скрывались под шляпами или шапками - день стоял солнечный, но морозный. Около одиннадцати часов на почту зашел старик с копной седых волос, похожих на сахарную вату. Вскоре он вышел, пересчитал деньги, сунул их в карман и огляделся, поискал кого-то взглядом. Постояв так несколько минут, он повернулся и медленно двинулся прочь. На углу он снова посмотрел по сторонам и направился к набережной. Петер последовал за ним. Полкилометра до реки старик прошел не меньше чем за двадцать минут, уселся на скамейку. Миллер не спеша приблизился к нему сзади. - Герр Маркс? Старик повернул голову на голос. Миллер обошел скамью и встал рядом. Старик не удивился, вел себя так, словно незнакомцы заговаривали с ним поминутно. - Да, - сухо ответил он. - Я Маркс. - Меня зовут Миллер. Маркс сдержанно кивнул, принял имя к сведению. - Вы случаем не герра Таубера ждете? - Да, его. - Старик вновь не удивился. - Можно присесть? - Пожалуйста. Миллер уселся бок о бок со стариком, тоже лицом к Эльбе. - К несчастью, герр Таубер скончался. Старик не оторвал глаз от огромного японского сухогруза "Кота Мару" из Йокогамы, что плыл по реке. Не выказал ни скорби, ни изумления, словно подобные вести приходили к нему часто. Возможно, так оно и было. - Понятно, - только и выдохнул он в ответ. Миллер вкратце пересказал события прошлой пятницы и добавил: - Вас, кажется, не удивляет, что он покончил с собой. - Верно, - согласился старик. - Таубер был весьма несчастен. - Знаете, он ведь дневник оставил. - Да, как-то раз он упомянул о нем. - Вы его читали? - Нет, он никому его не показывал. - В дневнике Таубер описал годы, проведенные во время войны в Риге. - Да, он говорил, что был в рижском гетто. - А вы тоже там сидели? Старик повернул голову и оглядел Миллера печальными глазами. - Нет, я был в Дахау. - Послушайте, герр Маркс. Мне нужна ваша помощь. В дневнике ваш друг упоминал офицера СС по имени Рошманн. Капитана Эдуарда Рошманна. Он не рассказывал о нем вам? - Рассказывал. Ведь силу жить ему давало только одно - надежда однажды выступить на суде, дать показания против Рошманна. - Он и в дневнике об этом писал. Я читал его после смерти Таубера. Я журналист и хочу найти Рошманна. Отдать его в руки правосудия. Понимаете? - Да. - Но если Рошманн уже умер, тогда моя затея бессмысленна. Может быть, Таубер сообщил вам что-нибудь на этот счет? Несколько минут Маркс безмолвно следил, как исчезает за поворотом реки огромный "Кота Мару". Наконец сказал: - Рошманн жив и разгуливает на свободе. Миллер нетерпеливо подался вперед: - Откуда вы знаете? Таубер его видел. - Да, я читал. Это было в апреле сорок пятого. - Нет, - покачал головой Маркс, - в прошлом месяце. - Он вздохнул и повернулся к Миллеру. - Да, да. Однажды поздно ночью Таубер вышел прогуляться. Так он часто делал, когда его мучила бессонница. Проходя мимо оперного театра, он увидел высыпавшую толпу зрителей и остановился пропустить ее. Говорил, там были богачи - мужчины во фраках и женщины в мехах, увешанные драгоценностями. На углу их ждали три таксомотора. Театральный швейцар открывал двери машин одну за другой. Тут Таубер и заметил Рошманна. Тот сел в такси вместе с остальными и уехал. - Скажите, герр Маркс, Таубер был совершенно уверен, что это Рошманн? - Да. - Но ведь в последний раз он видел его девятнадцать лет назад. И за эти годы Рошманн мог сильно измениться. Откуда такая уверенность? - Таубер говорил, что Рошманн улыбнулся. - Что? - Улыбнулся. - А это важно? Маркс несколько раз кивнул: - Таубер говорил, если хоть раз увидишь улыбку Рошманна, не забудешь ее до конца дней. Он не мог ее описать, но поручился, что узнает из миллиона других. - Понятно. Вы ему поверили? - Да. - Хорошо. Предположим, я тоже этому верю. А номер такси он не запомнил? - Сказал, что растерялся и упустил это из виду. - Черт возьми, - выругался Миллер. - Рошманн поехал, скорее всего, в гостиницу. Зная номер машины, я бы нашел водителя и выведал у него, куда он отвез Рошманна. Когда герр Таубер поделился с вами этой новостью? - В прошлом месяце, когда мы получили пенсию. Здесь, на этой самой скамейке. Миллер встал и со вздохом произнес: - Вы понимаете, что этому никто не поверит? Маркс перевел взгляд с реки на журналиста. - Конечно, - тихо ответил он. - Таубер тоже это понимал. Потому и покончил с собой. x x x В тот вечер Петер Миллер заехал к матери, и она, как всегда, суетливо выспрашивала, сколько он ест, ругала за сигареты и давно не стиранную рубашку. Эта невысокая, полная женщина пятидесяти лет никак не могла смириться с тем, что ее единственный сын хотел быть лишь репортером. За сытным ужином она спросила, чем он теперь занимается. Петер кратко рассказал обо всем, упомянул о намерении выследить Эдуарда Рошманна. Мать пришла в ужас. Петер терпеливо слушал и ел. - Ты и так пишешь лишь о преступниках да мерзавцах, - причитала она. - Только нацистов тебе не хватало. Даже не знаю, что бы сказал на это твой дорогой отец. Просто не знаю. Миллера вдруг осенило. - Мама! - Да, сынок? - А во время войны - то, что делали с людьми эсэсовцы в лагерях. Ты об этом догадывалась? Несколько секунд она молчала, что-то энергично переставляя на столе, потом ответила: - Ужас. Кошмар. Англичане сделали об этом фильмы и после войны заставляли нас смотреть их. Не хочу больше о них вспоминать. Она вышла из комнаты. Петер прошел за ней на кухню. - Ты помнишь, - спросил он, - как в пятидесятом году я поехал с одноклассником во Францию? Она помолчала, наполнила раковину водой, собираясь мыть посуду, и вздохнула: - Да, помню. - Нас тогда привезли в церковь, где шла служба в память о человеке по имени Жан Мулен. Потом мы вышли на улицу, и, когда французы услышали, как я обратился к другому мальчику по-немецки, они начали плевать в меня. Не могу забыть, как слюна текла по моей курточке. Вернувшись, я рассказал тебе обо всем. И знаешь, что ты ответила? Госпожа Миллер изо всех сил терла блюдо. - Ты сказала: "Ничего не поделаешь, такие уж у французов дурные привычки". - Верно. Мне французы никогда не нравились. - Послушай, мама, да знаешь ли ты, что мы сделали с Жаном Муленом перед смертью? Нет, не ты сама, не отец и не я. А все мы, немцы, точнее, гестапо, что для миллионов иностранцев одно и то же. - Не хочу ничего слышать! Хватит! - Да я и сам не знаю. Впрочем, все где-нибудь записано. Но дело в другом - меня оплевали не за то, что я служу в гестапо, а за то, что я немец. - И гордись этим. - Я и горжусь. Поверь, горжусь. Однако это не значит, что я должен гордиться нацистами, СС и гестапо. - А разве кто-то гордится ими? И вообще, зачем мы завели этот разговор? Спор с сыном, как всегда, расстроил мать. Она устало вытерла руки и вернулась в гостиную. Петер не отставал. - Попробуй понять, мама. Пока я не прочитал тот дневник, я и не спрашивал себя, в чем же нас всех обвиняют. А теперь по крайней мере начинаю понимать. Потому и хочу выследить Рошманна. Его обязательно нужно отдать под суд. Мать опустилась на кушетку и со слезами в голосе сказала: "Ради бога, сынок, оставь его в покое. До добра это не доведет. Все давно кончено. И прошлое лучше не ворошить. Забудем о нем". Петер Миллер сидел лицом к каминной полке, где стояли часы и фотографии его погибшего отца. На снимке отец был в форме капитана вермахта, улыбался доброжелательно и чуть печально. Таким его Миллер и помнил. Отец сфотографировался перед отъездом на фронт из последнего отпуска. Петер на всю жизнь запомнил, как он водил его, пятилетнего мальчишку, в зоопарк, рассказывал обо всех его обитателях, терпеливо читал таблички перед клетками, старался ответить на бесчисленные вопросы сына. Помнил Петер, как в сороковом отца взяли в армию: мать плакала, а он думал, почему женщины такие глупые - ревут по такому замечательному поводу, как иметь мужей в форме. Помнил он и холодный день сорок четвертого, когда какой-то офицер пришел и сообщил матери, что ее муж "пал смертью героя на Восточном фронте". - К тому же, - продолжала мать, - эти ужасные разоблачения больше никому не нужны. И жуткие суды, что никак не прекратятся... и грязь, которую на них разгребают. Знай: даже если ты разыщешь его, спасибо тебе не скажут. Наоборот, на тебя начнут показывать пальцем. Словом, никто больше не хочет судов. Теперь уже слишком поздно. Брось свою затею, Петер. Ради меня. А Петеру врезалась в память обведенная траурной каймой колонка имен в газете. Она всегда была одной длины, но в тот октябрьский день казалась нескончаемой, потому что где-то в середине была и такая строка: "Погиб за фюрера и отечество. Миллер Эрвин. 11 октября в Остляндии". И все. Ничего больше. Ни причины гибели, ни точного ее места. Имя отца стало лишь одним из десятков тысяч, что печатали в газетах, пока правительство не запретило, посчитав, будто это деморализует нацию. - Послушай, - сказала вдруг мать. - Ты бы хоть о памяти отца подумал. Неужели ты считаешь, ему пришлось бы по душе, что сын копается в прошлом, хочет вытащить на свет еще одного военного преступника? Неужели ты считаешь, что он бы тебя поддержал? Миллер встал из-за стола, подошел к матери, положил руки ей на плечи и заглянул в ее испуганные глаза. Склонил голову, легонько поцеловал мать в лоб и сказал: - Да, матушка. По-моему, он хотел бы именно этого. Он распрощался с матерью, сел в машину и поехал обратно в Гамбург, кипя от негодования. x x x Все знавшие Ганса Гоффманна и многие незнакомые с ним признавали, что внешне он подходил к своей должности как нельзя лучше. Хотя ему было уже около пятидесяти, он оставался моложавым и красивым - ухоженные серебристые волосы, постриженные по последней моде, отполированные ногти, серый костюм английского покроя, широкий шелковый галстук от Кардена. Словом, Гоффманн обладал тем отменным вкусом, следовать которому может лишь богач. Впрочем, если бы, кроме внешности, у Гоффманна ничего не было, он не стал бы одним из самых богатых и влиятельных в Западной Германии газетчиков. Начинал он после войны тем, что печатал на ручном прессе плакаты для британских оккупационных властей, а в 1949 году основал один из первых в ФРГ иллюстрированных еженедельников. Девиз его был прост: "Пиши, чтобы шокировать, а снимки давай такие, чтобы конкуренты имели бледный вид". И он оправдался. Восемь журналов - от сборников любовных историй для девушек до красочных брошюр о скабрезных похождениях богачей - сделали Гоффманна мультимиллионером. Но любимым его детищем оставалась "Комета" - общественно-политический еженедельник. Нажитое позволило Гоффманну обзавестись роскошным особняком в Гамбурге, замком в горах, виллой на море, "роллс-ройсом" и "феррари", а еще красавицей женой, платья которой проектировали лучшие модельеры Парижа, и двумя сыновьями, которых он почти не видел. Единственным немецким миллионером, портреты молодых любовниц которого, довольно часто сменяемых, никогда не появлялись на страницах журналов, был Гоффманн. Кроме того, он обладал необычайной проницательностью. И вот в среду утром он, прочитав начало дневника Саймона Таубера, захлопнул папку, оглядел сидевшего напротив молодого журналиста и сказал: - Остальное можно домыслить. Так чего же ты хочешь? - По-моему, это потрясающий документ, - начал Миллер. - В дневнике упоминается некий Эдуард Рошманн. Комендант концлагеря в Риге. Уничтожил восемьдесят тысяч человек. У меня есть основания считать, что он жив и находится здесь, в Западной Германии. Я хочу выследить его. - Откуда ты знаешь, что он не умер? Миллер вкратце все объяснил. Гоффманн надул губы: - Не очень-то веское доказательство. - Верно. И все же заняться этим делом стоит. Случалось, я раскапывал интересный материал, начиная с еще меньшего. Гоффманн улыбнулся, вспомнив о способности Миллера вынюхивать скандальные истории. Проверив достоверность, Гоффманн печатал их с радостью. И тираж "Кометы" подскакивал. - Но этот Рошманн явно есть в списке разыскиваемых военных преступников. И если полиция не в состоянии найти его, почему это сможешь ты? - А полиция и впрямь его ищет? Гоффманн пожал плечами: - Должна по крайней мере. Иначе зачем мы платим налоги? - Но почему бы ей не помочь? Проверить, жив Рошманн или мертв, ловили его когда-нибудь или нет. - Так что же ты хочешь лично от меня? - спросил Гоффманн. - Отправить меня в командировку по этому делу. Если ничего не получится, я его брошу, да и все. Гоффманн повернулся на крутящемся стуле к окнам, выходящим на гамбургский порт, оглядел растянувшиеся на километры доки. - А ведь бывшие фашисты не в твоем вкусе, Миллер. Откуда такой интерес? Миллер глубоко задумался. Самым сложным и важным в работе свободного журналиста было протолкнуть замысел издателю. - Во-первых, материал просто-напросто заманчивый. Если "Комета" разыщет преступника, которого не в силах найти полиция, это станет сенсацией. - Ты не прав, - покачал головой Гоффманн, взглянув на декабрьское небо за окном. - Публику это не заинтересует. И в командировку я тебя не отправлю. - Но послушайте, repp Гоффманн. Ведь Рошманн убивал не поляков или русских, а немцев. Хорошо, немецких евреев, но все же немецких. Почему никто не захочет узнать об этом? Гоффманн отвернулся от окна, положил локти на стол и опустил подбородок на костяшки пальцев. - Миллер, - сказал он, - ты отличный журналист. Мне нравится, как ты подаешь материал - у тебя есть свой стиль. К тому же ты - прирожденная ищейка. Ведь я без труда могу нанять двадцать, пятьдесят или даже сто человек, которые выполнят все, что им предпишут, сделают статьи о том, на что им укажут. Однако сами материал не раздобудут никогда. В отличие от тебя. Именно поэтому я не раз посылал тебя в командировки в прошлом, пошлю и в будущем. Но не теперь. - Почему? Это же отличная тема. - Ты еще молод, а поэтому позволь мне объяснить тебе суть журналистики. Написать хорошую статью - только полдела. Ее еще нужно уметь продать читателю. Первым занимаешься ты, вторым - я. Именно поэтому мы и сидим на своих местах. Ты считаешь, будто твою статью станут читать потому, что в рижском концлагере сидели немецкие евреи. Так знай, именно поэтому ее никто читать и не будет. Близко к ней не подойдет. И до тех пор, пока у нас в стране не примут закон, предписывающий, что людям читать и какие журналы покупать, они будут читать то, что им хочется. Именно такие статьи я в "Комете" и печатаю. Статьи, какие хочет читатель. - Но почему же он не пожелает прочесть о Рошманне? - А вот почему. Перед войной почти все немцы были связаны или хотя бы знакомы с евреями. В Германии к ним относились лучше, чем в любой другой европейской стране. А потом к власти пришел Гитлер. И свалил на евреев вину и за поражение в первой мировой войне, и за безработицу, и за бедность - словом, за все, что в стране было плохо. Люди не знали, чему верить. Почти каждый был знаком с евреями и не без оснований считал их порядочными людьми. Они не нарушали законы, никому не вредили. Между тем Гитлер обвинил их во всех смертных грехах, поэтому, когда евреев стали хватать и увозить, немцы умыли руки, не вмешались, не запротестовали. И даже поверили тому, кто кричал громче всех. Уж так устроены люди, особенно наши соотечественники. Мы - очень послушный народ. В этом наша величайшая сила и огромнейшая слабость. Это позволяет нам создавать в новой Германии экономическое чудо или идти за таким человеком, как Гитлер, в одну братскую могилу. Долгие годы никто не решался спросить, что стало с немецкими евреями. Они просто исчезли. Неприятно читать даже о том, что случилось с безымянными евреями из Белостока, Варшавы и Люблина. А ты черным по белому хочешь описать, до чего своим малодушием мы довели собственных соседей, знакомых, друзей. Думаешь, об этом кто-то захочет прочесть? Не обольщайся. Закончив, Гоффманн развалился в кресле, достал из серебряной шкатулки на столе сигару и поджег ее от золотой зажигалки. Миллер переваривал сказанное. Наконец произнес: - Вот что имела в виду моя мать. - Наверняка, - хмыкнул Гоффманн. - И все же надо разыскать этого мерзавца. - Оставь свою затею. Миллер. За нее тебя по головке не погладят. - И дело здесь не только в читателях, так? Есть и другая причина, верно? Гоффманн хитро взглянул на Миллера сквозь сигарный дым и бросил: - Да. - Вы их... до сих пор боитесь? - спросил Миллер. - Нет, - покачал головой Гоффманн. - Просто не хочу иметь неприятностей. - Каких? - Ты слышал о человеке по имени Ганс Габе? - О романисте? Да, а что? - Раньше, в начале пятидесятых, в Мюнхене у него был свой журнал, "Эхо недели". Габе ненавидел нацистов и опубликовал в нем серию статей о бывших эсэсовцах, которые жили и не тужили в Мюнхене. - И что же с ним случилось? - С самим Габе - ничего. Просто однажды он получил больше писем, чем обычно. Часть их была от рекламодателей, отказывавшихся от услуг журнала. А одно письмо пришло из банка. С требованием погасить накопившийся долг немедленно. Словом, через неделю журнал пришлось закрыть. Теперь Габе пишет романы. Хорошие. Но журнала у него больше нет. - А как прикажете быть нам с вами? Дрожать от страха? Гоффманн обиженно взмахнул сигарой: - Я этого не заслужил, Миллер. Я раньше ненавидел этих сволочей, ненавижу и теперь. Но знаю и читателей. Им до Рошманна нет никакого дела. - Ладно. Простите, но я все же займусь им. - Послушай, Миллер. Если бы я не знал тебя, то подумал бы, что тобой движет какое-то личное чувство. А в журналистике это недопустимо. Кстати, на что ты собираешься жить во время поисков Рошманна? - У меня есть кое-какие сбережения. - Миллер поднялся, собираясь уходить. Гоффманн встал и вышел из-за стола: - Вот что я тебе скажу. Как только Рошманна арестуют, я твой материал возьму. Если не стану его печатать, то заплачу из собственного кармана. Это все, что я смогу сделать. Но пока будешь выслеживать эсэсовца, не смей пользоваться моим журналом как прикрытием. Миллер согласно кивнул и сказал: - Я вернусь. ГЛАВА 5 Каждую среду по утрам на еженедельное совещание собираются главы всех пяти ведомств, занимающихся в Израиле разведкой. В большинстве стран соперничество между отдельными разведывательными службами уже вошло в пословицу. В СССР Комитет государственной безопасности не жалует Главное разведывательное управление министерства обороны; в Штатах ФБР сторонится ЦРУ. Британская служба безопасности считает служащих особого отдела Скотланд-Ярда сборищем плоскостопых фараонов, а во французской СДЕКЕ столько жуликов, что специалисты не знают точно, кто заправляет французской разведкой - преступники или государство. А Израилю в этом смысле повезло. Раз в неделю шефы пяти разведслужб собираются на дружественную беседу, не омрачаемую межведомственными трениями. (Это вызвано, видимо, тем, что Израиль воюет почти со всеми окружающими его странами.) Во время таких встреч участников обносят кофе и лимонадом, все обращаются друг к другу по именам, царит дух сотрудничества, а пользы бывает больше, чем от многомесячной служебной переписки. Именно на такую встречу и направлялся четвертого декабря инспектор "Моссада" и шеф всех пяти израильских разведслужб генерал Мейр Амит. За окнами длинного черного лимузина, которым управлял личный шофер генерала, проносились освещенные утренним солнцем дома Тель-Авива. Несмотря на чудесную погоду, настроение у Амита было скверное. Его одолевало беспокойство. А вызвала его информация, полученная в предрассветные часы. Это была небольшая, но очень важная сводка - она касалась хелуанских ракет. Когда автомобиль обогнул центральную площадь Тель-Авива и направился в северные пригороды столицы, лицо сорокадвухлетнего генерала по-прежнему оставалось бесстрастным. Откинувшись на подушки, он размышлял об истории тех ракет, что строились неподалеку от Каира. Ведь они погубили нескольких агентов "Моссада" и лишили работы предшественника Амита, генерала Иссара Хареля... В 1961 году, задолго до того, как ракеты Насера провезли по улицам Каира, об их существовании узнала израильская разведка "Моссад". И едва из Египта в Тель-Авив пришло первое донесение, она начала пристально следить за заводом No 333. Ей было прекрасно известно о вербовке через "Одессу" немецких ученых для работы над ракетами. Уже тогда дело принимало серьезный оборот, но весной 1962 года положение стало просто угрожающим. В мае того года Хайнц Крюг, вербовщик, впервые связался с доктором Отто Йокклеком. Произошло это в Вене. Вместо согласия работать на египтян австрийский профессор сообщил о случившемся израильтянам. Его слова привели Тель-Авив в ужас: он рассказал, что ракеты планировалось начинить радиоактивными отходами и штаммами бубонной чумы. Эти сведения были столь важны, что глава "Моссада" генерал Иссар Харель, человек, лично препровождавший в Тель-Авив захваченного в Буэнос-Айресе Адольфа Эйхмана, вылетел в Вену побеседовать с Йокклеком. Профессор убедил его. Подтверждала слова австрийца и недавняя закупка Египтом через известную швейцарскую фирму партии радиоактивного кобальта, в 25 раз превышающей годовую потребность в нем медицины страны. Возвратившись из Вены, Иссар Харель пошел к премьеру Давиду Бен-Гуриону за разрешением начать преследования ученых, которые уже работали или намеревались работать в Египте. Старик премьер оказался между молотом и наковальней. С одной стороны, он прекрасно понимал, какую опасность для его народа таят эти ракеты и их рассчитанная на геноцид начинка; с другой - нельзя было сбрасывать со счетов танки и вооружение, которые должны были вот-вот прибыть из ФРГ. Действий "Моссада" на улицах Германии могло оказаться как раз достаточно, чтобы заставить канцлера Аденауэра прислушаться к голосам из министерства иностранных дел и свернуть поставки. По вопросу преследований мнения в израильском правительстве разделились - произошло примерно то же, что и в Бонне относительно сделки с Израилем. Иссар Харель и министр иностранных дел Голда Меир стояли за крутые меры против немецких ученых; Шимона Переса и армию приводила в ужас мысль о том, что они могут потерять драгоценные немецкие танки. Бен-Гурион метался между двух огней. И наконец сообразил, как ублажить всех. Он приказал Харелю тихо и неназойливо отговорить немецких ученых ехать в Каир помогать Насеру строить ракеты. Однако Харель, сжигаемый ненавистью к Германии, пошел гораздо дальше. 11 сентября 1962 года пропал Хайнц Крюг. За день до этого он поужинал вместе с д-ром Кляйнвахтером, специалистом по ракетным двигателям, и египтянином, личность которого установить не удалось. Утром одиннадцатого числа машину Крюга обнаружили брошенной у его дома в пригороде Мюнхена. Жена Хайнца сразу же заявила, что его захватили израильские агенты, однако мюнхенская полиция не нашла следов ни Крюга, ни тех, кто его похитил. А на самом деле его взяла группа террористов, руководил которой некий Леон (личность загадочная), труп Хайнца сбросили в Штарнбергер-Зее, обвязав якорной цепью. Потеряли покой и переселившиеся в Египет немецкие ученые. 27 ноября из Гамбурга на имя профессора Вольфганга Пильца пришла заказная бандероль. Ее вскрыла секретарша, мисс Ганнелора Венда. Бандероль взорвалась, искалечила и ослепила девушку. 28 ноября еще одна посылка, тоже из Гамбурга, прибыла на завод No 333. Там всю почту, адресованную немецким ученым, вскрывали египетские чиновники. И когда веревочку на этой посылке один из них перерезал, раздался взрыв, который убил пятерых и десятерых ранил. Третью смертоносную посылку удалось обезвредить. Она пришла 29 ноября. К 20 февраля 1963 года агенты Хареля снова занялись ФРГ. Д-р Хайнц Кляйнвахтер, еще не решивший, перебираться в Каир или нет, возвращался на машине домой с работы в лаборатории в Леррахе, городке неподалеку от швейцарской границы, как вдруг дорогу перегородил черный "мерседес". Сидевший в нем выпустил всю обойму своего автоматического пистолета в ветровое стекло машины Кляйнвахтера, но тот успел нырнуть под приборную доску. Вскоре полиция разыскала "мерседес". Как оказалось, за день до покушения машину украли у истинного владельца. В перчаточном ящике лежало удостоверение личности на имя полковника Али Самира. Так звали главу египетской тайной полиции. Агенты Иссара Хареля ясно, да еще и с явной долей черного юмора, сообщили то, что хотели. К тому времени о действиях израильских террористов стали писать газеты ФРГ. Разразился скандал. А второго марта молоденькой Хайди Герке, дочери профессора Поля Герке, зачинателя производства насеровских ракет, жившей в ФРГ, позвонили в ее фрайбургскую квартиру, предложили встретиться в швейцарском отеле "Три короля" у самой границы с Германией. Хайди сообщила обо всем полиции ФРГ, те предупредили швейцарцев, которые установили в. номере, где должна была состояться встреча, подслушивающее устройство. На встречу пришли двое мужчин в черных очках, они настоятельно просили Хайди и ее младшего брата уговорить отца вернуться из Египта в Германию, если ему дорога жизнь. За мужчинами установили слежку и в тот же вечер их в Цюрихе арестовали, а 10 июня 1963 года в Базеле они предстали перед судом, который вскоре превратился в международный скандал: главным из двух агентов оказался Йозеф Бен-Гал, гражданин Израиля. Суд прошел хорошо. Профессор Йокклек, выступавший свидетелем, рассказал о боеголовках с бубонной чумой и радиоактивными отходами, и джинн был выпущен из бутылки. Пытаясь спасти положение, израильское правительство воспользовалось судебным процессом, чтобы разоблачить планы египтян совершить геноцид. Судьи пришли в ужас и оправдали обвиняемых. Изменилось положение и в израильском правительстве. Хотя канцлер Аденаэур лично обещал Бен-Гуриону приложить все силы, чтобы воспрепятствовать участию немецких ученых в постройке египетских ракет, скандал унизил израильского премьера. Он гневно отчитал Иссара Хареля за превышение данных ему полномочий. Харель тут же подал в отставку. К удивлению генерала, Бен-Гурион принял ее, еще раз подтвердив, что в Израиле незаменимых нет, включая самого шефа разведки. В тот вечер, 20 июня 1963 года, у Иссара Хареля был долгий разговор с близким другом, генералом Мейром Амитом, тогдашним главой военной разведки. Генералу Амиту врезалось в память и содержание разговора, и напряженное, гневное лицо родившегося в России бойца по прозвищу Иссар Грозный. - Должен сообщить тебе, мой дорогой Мейр, что отныне Израиль мщением не занимается. Его заменила дипломатия. Я подал в отставку, и ее приняли. Я просил назначить своим преемником тебя, и, по-видимому, они согласятся. Министерский комитет, наблюдающий в Израиле за действиями разведки, и впрямь согласился. В конце июня генерал Мейр стал главой "Моссада". Однако пробил и