ову назад, она так широко открывала рот, беря некоторые высокие ноты, что виден был дрожащий язык. Противно. Ей я тоже никогда не простил. Пытаюсь вспомнить, каким был я сам. Вновь вижу дансинги, кинотеатрик с потертыми креслами. Меня часто оставляли в раздевалке. Я лизал эскимо. Потом - узкие улочки, гостиница, где в полумраке нас ждал ночной дежурный. Все это туманно, смутно, как обрывки киноленты, склеенной как попало. Мне было лет пять-шесть. Вот уж странное семейство! В один прекрасный день мой отец уехал с какой-то скрипачкой. Чтобы не умереть с голоду, мать стала давать уроки фортепиано. К счастью, помогли дедушка с бабушкой. Мы жили неподалеку от Бютт-Шомон в милой квартирке, откуда видно было, как в парке распускались зеленые кущи и громоздились скалы. Дедушка (отец матери) был флейтистом в оркестре Республиканской гвардии. По случаю больших праздников он одевался в яркий, как у оловянного солдатика, мундир. Он был великолепен и смешон, когда держал свою дудку наискосок, кивал в такт головой, закатывал к небесам будто умирающие глаза или же наклонялся к земле с сосредоточенным видом заклинателя змей. Его-то я любил. Зачем только ему взбрело в голову обучать меня игре на виолончели? Этот прекрасный человек, замечательный флейтист умел - как любитель - играть и на многих других инструментах. Подобно тому, как швейцары гранд-отелей говорят о погоде на шести или восьми языках, мой дед был дилетантом во всем - от виолончели до арфы, тромбона или английского" рожка. Если так можно выразиться, он был полиглотом. Поэтому его удивляло мое сопротивление. Не знаю как, но наконец он понял, что к виолончели я испытываю своего рода суеверную ненависть. В довершение всего существовала щекотливая проблема с ключом fa. Почему do следовало читать как mi, fa как la, и т. д.? Эта хитрая и двусмысленная запись только подогревала мою озлобленность. Единственная музыка, которую я любил, музыка мотороллеров. Согласен, это необъяснимо. И все же... Я увлекся ими лет с десяти. Был у меня друг, точнее, приятель, Мишель. А у него - маленькая итальянская машина. Она-то и стала моей первой страстью. В таком возрасте любую технику любят самозабвенно, безумно, одухотворенно. Не могут оторваться от нее. Наслаждения ради мы с Мишелем ее разбирали, начищали до блеска, вылизывали. Потом я долго обнюхивал пальцы, вдыхая запах масла, будто аромат тонких духов. Иногда мне верилось, что мопед - мой собственный... Дедушка, смертельно огорченный бездарностью своего ученика, был близок к тому, чтобы записать меня в кретины и шпану одновременно, так как, по его мнению, любой парень, гарцевавший на моторе, был непременно шпаной. - Иди к своей шпане - кончишь так же, как они. Я удирал, сияя от радости, спешил присоединиться к компании юных мотоциклистов, которые чесали языками то у входа в парк, то неподалеку от телестудии. Кстати, компании не было, скорее стая, косяк, как у рыб, и если один трогался с места, другие тотчас срывались вслед, тесно прижимаясь друг к другу. Говорить особенно было не о чем. Они, так сказать, обменивались звуками, шумом подобно дельфинам и, нажимая на акселератор, с наслаждением вдыхали голубоватый выхлопной газ. Подвиги свои я начал на мопеде Мишеля. При первой же возможности мы вырывались в Венсенский лес. Бог ты мой!.. Во мне клокотал огонь, пламя, взрывная сила. Я мог мчаться, как бешеный жеребец, волчком крутиться на месте - мускулы, как струны, нервы вибрируют, как у спринтера перед финишем. Первые специальные тренировки и упражнения. Я бы сказал: первые гаммы, если бы только от этого слова у меня не першило в горле. Что я теперь хотел, что мне требовалось любой ценой, так это модель 125 "супер". В понедельник утром, когда я увидел такую штуку, покрытую грязью после какого-то воскресного подвига, я онемел от восторга. Красоты она была неописуемой! В наростах грязи она казалась еще более мощной. Я не смел протянуть руку, но мне так хотелось дотронуться до нее, как в магическом ритуале, влить в себя уснувшую силу этого молчащего сердца! Я стал остервенело работать ради мотоцикла, о котором мечтал. Мыл машины. Даже пел на улицах, так как у меня был красивый голос юнца. Дома ни о чем не подозревали. Наконец мне удалось купить по случаю "хонду". Когда я ее распаковал, вымыл керосином, как борца перед боем, и перекрасил в прачечной Мишеля, "хонда", несмотря на возраст, оказалась отличной забиякой. Вот теперь уж началась школа высшего пилотажа. Мне было пятнадцать лет. Дедушка с бабушкой утратили всякое на меня влияние. Мать и вовсе не шла в расчет. По воскресеньям в лесу Фонтенбло я научился медленно спускаться с самых крутых склонов, пересекать в туче брызг овраги, карабкаться на крутые откосы, перед которыми остановилась бы и коза. О чудо! Мотоцикл мог пройти всюду. У него был сухой непререкаемый голос чемпиона, когда, взяв разгон, он перелетал через овраги. Непередаваемое ощущение полета над бездной! Священный ветер скорости! Тревожное ожидание мига, когда заднее колесо, акробатически накренившись, в ту же секунду на полной скорости рвется навстречу виражу, который надо пройти на боковом скольжении, вытянув ногу и едва касаясь земли, сквозь гейзер пыли и щебенки. О, комок стоит в горле! Первые мои победы. Первые слезы счастья на почерневшем лице, где на месте очков белели круги... Лучше не продолжать. У меня украли жизнь. Сев в коляску, я объезжаю комнату между кроватью, столом и стульями. Ищу трубку. Чудовищно: безногий курит трубку. Слава богу, в комнате убрали зеркала. Я велел убрать. А заодно и мои фотографии. Вначале Иза думала, что мне будет приятно, если на стенах развесить кое-какие картинки, которые когда-то были мне дороги. Снимки моментальные, в тысячную долю секунды. Будто лечу в пространстве... Я стрелял из машины, летевшей в кульбите... Пикировал на плечи бандита, стрелявшего в жандармов... Выскакивал из еще не приземлившегося вертолета... Воспоминания о более или менее известных фильмах, в которых я прославился, а также память о разнообразнейших вывихах, переломах и шрамах на всем том, что осталось от моего тела, - все это в помойку. Я сохранил лишь большой фотопортрет Изы. Затянутая в черную кожу, - стоит на трубе, силуэт в духе Фантомаса, - забавно держит подвешенную на руку каску, словно корзинку для провизии. Подробности нашего знакомства не имеют значения. Отец мой, как я узнал тогда, погиб в результате катастрофы туристского автобуса (все-таки удивительная наследственность!), мать же Изы умерла от рака грудной железы. Изу приютила одна эквилибристка. Она начала тренироваться на малюсеньких, игрушечных, сверкающих серебром велосипедиках, на которых можно танцевать благодаря фиксированной шестерне, вальсировать на цирковой арене, выполнять прямо-таки механический стриптиз. Остается колесо, на котором, грациозно раскинув руки, вы кружитесь, делаете резкие повороты одним лишь легким нажатием на педали, пока какой-нибудь клоун с ослепительно красным носом не унесет вас на руках. Я взял ее с собой. Стал приучать к мотоциклу, и через несколько недель она превратиласв в фанатку. Это ведь передается, как гонконгский грипп. Сначала короткий инкубационный период, затем вдруг вы срастаетесь с мотоциклом, подобно тому, как ребенок воображает, что он сам и есть кораблик или машинка. Вы не сводите с него глаз, вам к лицу его блеск, вы будто пропитаны запахом его кожи и стали. В то же время вы - его движущая сила и седок. Можно ли выразить словами восторг, исполненный торжества и любви, который охватывает ваше существо, когда вы слышите бархатный, укрощенный, полный неги треск мощного мотоцикла на малых оборотах? Вы чувствуете, как в ногах у вас звучит, нарастая, песнь, металлический, но живой голос. Словно вы производите на свет неведомое мифическое чудовище. Потом... Мчишься вперед, навстречу горизонту, ощущаешь, как летит земля, - того гляди разобьешь вдребезги колени или ключицы. Ты стиснул зубы, ты - кентавр, минотавр, единорог, чудовище, которому уготованы бойня или апофеоз. Довольно! Что толку взвинчивать себя! На Изу снизошло откровение. Ступив на землю, пошатываясь и сияя, она была похожа на неверующего, которому только что было явление господне. Существует чувственность страха, более острая, чем любовная. Теперь я понимаю: суть ремесла каскадера в этом. Знаю, мы беспокоим. Считается, что никому не дано права бросать вызов смерти. Мы же ": Изой - как тогда говорили "Монтано" - были безмерно счастливы, видя изумление публики. Несясь друг за другом на скорости 150 км/час, мы срывались с трамплина и перелетали через стоявшие рядом автобусы. Прыжки исполинов, немыслимые, безумные. "Сумасшедшие!" - изумлялись зрители. Но мы-то ведь тоже трепетали от страха, честное слово! Опуская забрало шлемов, мы обменивались горящими взглядами. Так от красного к белому, от белого к голубому регулируется автогенное пламя, пока не превратится в режущую иглу. Глядя в глаза друг другу, мы выжидали, пока не вспыхнет огненный язык. И тогда мгновенно загоралась уверенность: "Люблю тебя, выиграю!" В порыве безумной радости оставалось лишь положиться на расчет. Но вот настал страшный день - с Изой случилось несчастье: разбившись об асфальт, она, казалось, переломала себе все, подскакивая, переворачиваясь в кульбитах посреди горящих обломков, пока не замерла в невыразимой неподвижности трупа. Ее унесли на носилках. Я держал ее безжизненную руку. По белокурым волосам стекали струйки крови. Кома. Клиника. Хирург в белом, в маске, в бахилах. Мы были с ним по разные стороны жизни. Не враги, скорее сообщники. По выражению его лица я понимал, что надежда оставалась. В самом деле, недели через две Иза пришла в сознание. Переломов не было. Частичная потеря памяти вследствие шока. Я опускаю подробности. Они застряли во мне, как крупная дробь. Иза осталась жива. Но пара Монтано умерла. При виде мотоцикла Иза бледнела. Я вынужден был отказаться от эффектных представлений и искать другую работу. На первых порах решил испробовать гонки с препятствиями на старинных автомобилях, но Скоро мне до смерти надоела эта жалкая коррида, этот залатанный железный лом, который разваливался на поворотах, теряя в фонтанах грязи колеса, крылья. Я выползал из этих свалок в полном отчаянии, ибо не переставал испытывать к технике чувство любовной нежности и сострадания, подобно тому, как другие испытывают его к беспризорным животным. Я охотно расстался бы с гонорарами, лишь бы купить старье, в котором сохранилось бы подобие достоинства. Мы прозябали на грани нищеты. От родственников ждать было нечего. Дед мой превратился в бедного старого динозавра, пригодного для музея естествознания. Мать перебивалась с хлеба на квас. Мне повезло, что я встретил месье Луи. В том мире, где он вращался, патронов звали по имени, к которому уважительно добавлялось "месье", что прекрасно сочеталось с дородностью и неизменной сигарой. Месье Луи поставлял каскадеров продюсерам фильмов. В другие времена он, наверное, вербовал бы гладиаторов. В кратчайший срок я выбился в люди. На истинно акробатические роли было не так уж много желающих: расстрелянный на полной скорости жандарм, преследуемый мотоциклист, проскальзывающий, как в слаломе, между машинами, а затем врезающийся в автобус; лихой ездок, прошибающий витрину под дождем осколков... Все это кончалось лейкопластырями, перевязками, гипсом. Но одновременно сопровождалось все более и более солидными банковскими чеками. Ведь из-за Изы, которую не покидал страх, мне требовалось зарабатывать все больше и больше. Это не было страхом перед внезапной гибелью, но гораздо более затаенным ужасом перед маячившей нищетой, известной лишь безработным артистам. Она и поощряла меня к риску, и в то же время ее била дрожь, когда я затягивался ремнем, готовясь к очередному особо опасному трюку. Тысячу раз умирала она от страха, пока я не возвращался. А потом бежала покупать какое-нибудь дорогое украшение, чтобы заглушить тревогу. Тогда ее захлестывало какое-то непристойное счастье, в порыве которого она бросалась в мои объятия. Месяц вели мы внешне беззаботное существование. Затем уровень наших ресурсов начинал падать. Если, к примеру, мне предлагали трюк на мотоцикле по крышам домов целого квартала - однажды я это проделал, - она умоляла меня: "Откажись!" И напрасно я ей доказывал, что мотокросс по воздуху в тридцати метрах от земли не более опасен, чем в лесной чащобе. Она мотала головой, упорно не соглашалась. Но вскоре ее сопротивление ослабевало. Она отправлялась осматривать места съемки. "Нужно перепрыгнуть через улицу", - признавался я. Она на глазок измеряла расстояние, замечала, что "это переулок", и, значит, готова была уступить. Однако, когда я приносил подписанный контракт, она с ужасом отворачивалась. "Зачем ты согласился? Я тебя не просила". И мы дулись друг на друга. Когда наваливалось одиночество, она плакала. К началу съемок запиралась в номере отеля. Не скоро к ней возвращались силы и красота. Мне нетрудно было догадаться о том, что она желала в глубине души. Всем сердцем - надежности, покоя, того, что могло бы сулить, наконец, обеспеченное будущее. Что касается меня, то я не мог превратиться в канцелярскую крысу, зарплаты которой едва хватает на то, чтобы метаться между женушкой и палисадником. Признаюсь, я принимал допинг. Жаждал скорости, аплодисментов, восторгов. Мне нравилось, когда актеры, операторы спрашивали наперебой: "Не очень ушибся, Ришар? Ты молодчина! Давай, давай, еще один дубль!" И я опять летел по воздуху. ...За рулем мощного "бьюика" явился Фроман. Я ничего не помню о самой катастрофе. Проснулся на узкой кровати; не мог пошевельнуться не только из-за трубок, связывавших меня, как водолаза, которого поднимают из морских бездн, но прежде всего из-за... не знаю, как это объяснить... из-за отсутствия плотности; казалось, на мне кожа другого человека. Иза держала мою руку. В комнате находился человек в белом халате, печально смотревший на меня, словно раздумывая, не лучше ли прикончить меня одним ударом. Я понял, что пострадал очень серьезно. Человек произнес несколько ученых фраз, означавших истину и одновременно скрывавших ее. "Надо ждать, - сказал он в заключение. - Иногда время делает чудеса". Когда раненому говорят о чуде, он понимает, что обречен пожизненно. Но на что в точности я был обречен? На то, чтобы ходить с палкой? Наконец я сформулировал ее, эту истину, сам сформулировал, дрожа и обливаясь холодным потом, когда понял, что не могу пошевельнуть пальцами ног... ступнями... голенями, коленями. Я по пояс погрузился в своего рода небытие. От такого открытия леденеет сердце, и все-таки нужно много времени, чтобы истина дошла до сознания. С ремеслом... покончено. Неужели я стану обрубком, которого будут вывозить в инвалидной коляске? Никогда не допущу подобного унижения для Изы. Но на что мы будем жить? Иза не отходила от меня. - Тебе больно? - Нет, нисколько. Я бы отдал что угодно, лишь бы чувствовать боль. - Хирург сказал, что, может быть, все наладится. - Он лжет. - Господин Фроман не оставит нас. - Кто такой господин Фроман? - А это тот самый, что налетел на нас. В то время, как меня душила ненависть, она говорила о нем не поперхнувшись. - Где он прячется?.. Почему я еще не видел его? - Он справляется о тебе ежедневно. Придет, как только сможет. - Откуда ты знаешь? - Он пригласил меня к себе. - Ты хочешь сказать, что он поселил тебя в своем доме? - О, ему это ничего не стоит. Он живет в огромном замке. Думаю, тебе там понравится. Я был еще слишком слаб, чтобы протестовать. Но достаточно прозорлив, чтобы понимать, что для Изы я стал мертвым грузом, от которого, толком еще не сознавая этого, она рада была избавиться. Нет! Беру свои слова обратно. Не совсем так. Даже вовсе не так. Просто она была рада передохнуть, остановиться, не мчаться дальше по дорогам, иметь наконец свое пристанище. Возможно, взятое в долг, но комфортабельное пристанище. Катастрофа мгновенно оборачивалась для нее волшебной сказкой. Большой замок! Шутка ли сказать! У меня поднялась температура, и визиты запретили. Созерцая потолок, я так и этак анализировал ситуацию. С одной стороны, Иза, юная, прекрасная, уставшая от той жизни, которую мы вели. С другой - тип, которого я воображал богатым и обаятельным. Если я действительно любил Изу, а я отныне был ничем, мне следовало согласиться, смириться, уступить дорогу. Легко сказать! По крайней мере я мог сделать вид, будто... И здесь, на больничной койке, я научился притворяться, научился игре, которая состоит в том, чтобы улыбаться, когда тебе хочется укусить, расточать ласку, когда рад бы задушить. Фроман пришел. Могучий, некрасивый, толстощекий, с жестким взглядом и повелительными жестами. Я был всего-навсего бедным маленьким Давидом, попранным этим Голиафом из мультфильма. Но уже с первого взгляда я определил, что он обречен. Употреблю на это столько времени, сколько понадобится. Хоть целую жизнь. Но разделаюсь с ним. Уж отблагодарю его за его щедрость. Катастрофа? Что теперь об этом говорить. Рок! Это я превысил скорость. "Что ж, мы с признательностью примем ваше гостеприимство. Вы мне уже приготовили комнату? Весьма любезно с вашей стороны". Иза не могла нарадоваться, слушая нас. Она так боялась этой первой встречи! - Правда, он мил? - спросила она, когда Фроман уехал. - Он боится меня. - Ну что ты. Поставь себя на его место. У него положение не из приятных. - Чувствует, что я зол на него. - Еще бы. Он такой любезный, так полон внимания. Не можешь себе представить. Через несколько дней она как ни в чем не бывало сказала мне: - Шарль хочет подарить тебе коляску. Она уже называла его Шарлем. И он милостиво делал мне этот королевский подарок. Я решил промолчать. К тому же ей надо было так много рассказать... Замок... Марсель де Шамбон... Существование в новом мире, где столько цветов и приятных сюрпризов. Слово "радость" не было произнесено, но она сама излучала радость. - Ну так что, этот самый Марсель, он придет? - спросил я. - Он совсем оробел. - С чего бы это? Он ведь не виноват в катастрофе. - Дело не в этом... Твое ремесло... Для него это нечто экстраординарное. У него своя жизнь, свои привычки, свой кабинет, телевизор... И вот ты сваливаешься на него, будто с неба, из каких-то запредельных далей... Представляю, ему даже страшновато. Кстати, его мать - сестра Шарля - настраивает его против нас. Я постепенно узнавал их. Будто разыгрывая передо мной отрывки мизансцены, они готовили мой выход на семейные подмостки. До своего появления Шамбон прислал коробку шоколадных конфет. Он не знал, как держаться, и поначалу избрал тон холодной вежливости. Как последний глупец спросил меня о здоровье, попытался понравиться, выразил удовлетворение тем, что я не испытываю боли, будто это означало, что мои ноги оживут. Подошел к доставленной накануне инвалидной коляске, сверкающей как игрушка, тряхнул головой с видом знатока. Я же постарался усилить его замешательство. - Коляска сделает меня другим. Вы это хотели сказать, не так ли? Он сильно покраснел. - Я глубоко сострадаю, - пробормотал он. - Если вы позволите, я помогу вам. Вывезу в парк. - Оставьте, - сказал я. - Это- дело садовника. Смутившись, он теребил перчатки, судорожно пытался придумать что-нибудь любезное, лишь бы добиться моего расположения. - Возьмите стул и не волнуйтесь, - сказал я. Он неловко сел, я же продолжал: - В моем ремесле риск - дело каждодневное. Ноги я мог бы потерять уже не один раз. - Да что вы говорите? - спросил он с какой-то боязливой надеждой, словно я только что отпустил ему немыслимые грехи. - Делая в прошлый раз сальто мортале, я едва не разбился насмерть. Пролетел восемьдесят метров над автострадой. Я лгал, плел всякую всячину, лишь бы посмотреть, как он бледнеет. Едва заметная жилка билась в углу рта. Он был одним из тех молодых людей, выросших в одиночестве, которых мучают кошмары собственного воображения. Коль скоро они во власти таких мук, им требуется мучитель. В мгновение ока я понял, что околдовал его. - Вы никогда не занимались спортом? - спросил я. - Я не имею в виду теннис или что-то вроде того. Я говорю о боевых видах спорта, например, о дзюдо или боксе. - Нет, - пролепетал он. - Нет... Мама не... - Вы единственный сын? И не женаты? - То есть... - Ну, это ваше право. Впрочем, как и право на защищенную жизнь. Не у всех одинаковые шансы. Несколько минут назад, когда вы так мило предложили мне прогулку по парку, я вас грубо оборвал... Но если бы... Словом, я был не прав. Вас я принимаю, вас, но не вашего дядю. Он был взволнован, бедняга. С признательностью пожал мою руку. - Я был в ужасе, - начал он. - Но мадам... мадемуазель... - Иза. Зовите ее просто Иза. Я разрешаю. Он ерзал, смущаясь все больше и больше. - А она не будет против, если... - Если вы уделите мне внимание? Разумеется, нет. Более того, она будет в восторге. У нее так много дел... Приходите, когда вам захочется. В тот вечер я словно стал различать дорожку, по которой мне следовало идти, и впервые не принял снотворного. - Как самочувствие с утра? - спросил Др╦. - Право, кроме вас, здесь никто не показывался, - заметил Ришар. - Я бы охотно не ездил, - продолжал комиссар. - Но "королева-мать" не дает нам покоя, а так как у нее солидные покровители, полагается угождать. Она вбила себе в голову, что ее брата убили... Что прикажете делать?.. Глупо, но я продолжаю следствие. То есть делаю вид. - И мы по-прежнему относимся к тем, на кого в первую очередь падает ее подозрение? - Нет. Или, точнее, теперь она подозревает всех на свете и хочет нанять ночных сторожей с полицейскими собаками. Я ее выслушиваю, успокаиваю, так как она уверена, что ее собственная жизнь в опасности. Затем, как видите, забегаю сюда перевести дух. Др╦ закурил сигарету, сплюнул табачную крошку. - Заметьте, - продолжал он, - то, что она рассказывает, не так уж глупо. Да я и сам в какой-то момент додумал, не приходил ли кто посторонний... В таком случае, число гипотез разрастается неимоверно. Но факты - упрямая вещь. Он хитро улыбался. Ришар тоже улыбался. - Если бы я только знал, зачем ему понадобилось переделывать завещание! - размышлял комиссар вслух. - О да! - подхватывал Ришар, включаясь в игру. - Ну, конечно, вам это неизвестно. - Я уже вам ответил. - А, в самом деле. Я переливаю из пустого в порожнее. Кстати, как-то вечером я пересмотрел один из ваших фильмов. О нападении на центральный банк, помните? - Ну как же! "Тайна камеры сейфов". Не бог весть какой шедевр. Но сама по себе идея довольно хитроумная. - Кто в таких случаях ставит трюки? - Как когда. Здесь сценарист задумал, что мне следовало использовать тросы грузового лифта. Но сам я предусмотрел каждое движение, каждую мелочь. - В общем, всю операцию в деталях. - Совершенно верно. Если хоть одну мелочь упустишь, пусть самую ничтожную, будьте уверены: сломаешь себе шею. Поэтому я привык все отрабатывать на макете. Даже для того, чтобы совершить обыкновенный прыжок, я рассчитываю траекторию... учитывается все: вес, скорость, угол, даже ветер. - Черт возьми! К счастью для нас, с точки зрения закона вы безупречны. Иначе... Комиссар вставал, прогуливался по комнате. - Каковы ваши отношения с Шамбоном? Корректные? - Почему вы хотите, чтобы они были плохими? - Кто вас знает! Теперь, когда его дядя умер, присутствие молодой вдовы под одной крышей... - Вы ведь не из тех, кто собирает сплетни, комиссар. - Между нами, - настаивает Др╦, - госпожа Фроман в самом деле убита горем? - Признайтесь, на что вы намекаете. - Какой вы прыткий! Прежде чем намекать, надобно думать о чем-то определенном. До свидания, господин Монтано. - Я провожу вас. Ришар делает на костылях несколько шагов вслед за комиссаром, смотрит, как тот удаляется. - Ищи; ищи, ищейка, - шепчет он. - Тебе еще долго придется покрутиться. Фроман был в отъезде, когда санитарная машина привезла меня из клиники в замок. Моим размещением занялся Шамбон. Он предложил нам посмотреть несколько комнат на выбор. Возможно, Изе хотелось, чтобы я был поближе к ней, но я выбрал эту комнату на отшибе. Я хотел показать всем, что мое присутствие в Ля Кодиньер будет насколько возможно незаметным. Шамбон сказал, что в моем распоряжении телефон и я могу звонить прямо в город. Я был столь же независим, как клиент роскошного отеля. Вплоть до коляски! А я уже научился ловко управлять ею, на руках пересаживаться с кровати на сиденье и наоборот. Мне еще требовалась помощь, чтобы надеть брюки, но я делал такие успехи, наловчился так быстро цепляться, виснуть, протаскивать и проталкивать самого себя, что приобрел прямо- таки проворность обезьяны в клетке. - Если вам что-нибудь понадобится, не стесняйтесь! - сказал Шамбон. - Дядя повторяет, что вы у себя дома. Глупости, само собой. Я находился в покоях своего палача. Поляна, расстилавшаяся перед моими окнами на фоне Луары и открывавшая обширное пастельных тонов пространство, была его поляной; все принадлежало ему - и бабочки, и птицы, и облака, и небо, поднимавшееся над холмами. Моему взору открывалась картина, воплощавшая радость жизни и движения. У меня было привилегированное кресло на авансцене, дабы созерцать, как течет жизнь. Благодарю вас, месье Фроман. Когда Иза убрала мою комнату по своему вкусу, я удержал ее. - Постой минутку, Иза. С чего начать? Я тщательно подготовил маленький доклад, и вдруг грудь мою пронзила дикая боль. - Ты подумала о нашем положении? - Да. - Тебе известно, почему он меня здесь оставил? - Да. Из-за меня. - Как ты думаешь, сколько времени он будет влюблен в тебя? Ведь речь идет именно об этом. - Да. Нас сближало слишком многое - риск. Не было нужды много говорить. - Я не уступлю, - сказала она. - Само собой. Она замолчала, покусывая кончик пальца. - Ты хочешь, чтобы я вышла за него? - выговорила она наконец. - Да. Я хочу, чтобы ты вышла за него. Она склонила голову и тихо продолжила: - Ты понимаешь, что делаешь? - Разумеется. Хочу обеспечить тебя. - И когда это произойдет? Она смотрела на меня пристально и тревожно. - Замужество - это ведь только начало, - прошептала она. - Я права? Я поцеловал ей руку. - Доверься мне. Прежде всего обеспеченность. Мы не должны оставаться здесь на положении жильцов. А потом... потом я тебе объясню. - Объясни сейчас же. - Замужество - дело хрупкое. - Развод? - Почему бы нет? Не зря придумано. - И ты полагаешь, что такой человек, как он, допустит, чтобы им манипулировали? Ты что-то от меня скрываешь. - Нет, Изочка. Уверяю тебя. Я не более тебя знаю, чем все это кончится. Но мы его перехитрим. Положись на меня. Оставалось только предоставить событиям идти своим чередом. Иза занималась Фроманом. Я надумал приручить Шамбона. Нетрудно было заметить, что Иза нравилась ему. Если бы только мне удалось натравить племянника на дядю!.. С одной стороны - старуха, с другой - Фроман, а посредине Шамбон, бедняга, этакий трусливый девственник, занимавший в цементной промышленности второстепенный, как я потом узнал, пост. Этот тип был мало на что способен и привык покоряться. Но ведь бараны, если их довести до бешенства, становятся опасными. Оставалось довести его до бешенства. Я взялся за это без промедления. Он стал бегать ко мне, едва выдавалась свободная минута. - Я забираю вас, - предлагал он. - Прогуляемся по парку, вам нужно подышать. Давайте. Ну, сделайте усилие. Он осторожно толкал коляску к ближайшим деревьям. Там, на площадке, стояла скамья, откуда можно было созерцать сверкающую гладь реки, терявшейся в голубых далях. Мне казалось, я открываю сказочный край из-за плеча Моны Лизы. - Вам удобно? Не холодно? Шамбон воображал, что у меня мерзнут ноги. - Видишь ли. Марсель, - начинал я. Это произошло, как нечто само собой разумеющееся с первого дня моего переселения в замок. - Видишь ли, Марсель... Он был взволнован как мальчишка, которому поставили хорошую оценку. Я же продолжал разговор, вдаваясь в более или менее вымышленные воспоминания, рассказывая о себе с видом спортсмена, которому особенно приятно наконец найти собеседника, компетентность которого он ценит. - Это было в Эз, в Приморских Альпах. Ты никогда там не бывал? Поедем как-нибудь вместе. Там изумительно. Кажется, ты паришь над морем. Во время одной из гонок меня должно было занести на повороте, и мне следовало перелететь через парапет, окаймлявший дорогу... Он слушал меня. Губы его шевелились одновременно с моими. Иногда он шмыгал носом или же отгонял мошку, затем опять замирал. - У меня был мощный "кавасаки"-1000, знаешь, наверное, - машина высшего класса. Само собой, все было рассчитано так, чтобы я не покалечился. И все же скорость была приличная. Я расставил руки и лег на воображаемый руль, который Марсель видел реально, равно как и приборы, и циферблат, и мои судорожно вцепившиеся руки. - Кинокамеры были готовы. Так вот, по сигналу я набираю скорость. - Ришар! - Ну я потом тебе расскажу. Вообрази пируэт! - сказал я поспешно и громко крикнул: - Мы здесь с Марселем. Появилась Иза. На руке ее, согнутой в локте, лежал, как младенец, букет. Она смеялась, приветствуя нас издалека. - Что вы там секретничаете вдвоем, как злоумышленники? - Беседуем. Ты помнишь историю в Эз? Сальто в овраг? Она села рядом с Шамбоном. - Не слушайте его, господин Марсель. Он еще и привирает слегка. - Вы при этом присутствовали? - спросил Шамбон неуверенно. - Само собой. Надо было собирать куски. Мы с блеском разыгрывали мизансцену. Я - в роли мужчины, убежденного в превосходстве над женщиной, в роли, которая производила сильное впечатление на Шамбона. Она же с улыбкой изображала смирение женщины, уставшей от испытаний. Он восхищался нами. Завидовал. Ненавидел. Изнемогал. - Ладно. Я вас покидаю. - Он резко встал. - Не беспокойтесь. Я его отвезу, - ответила Иза. Он ушел, небрежно поддавая носком мелкие камушки. - По-моему, он в ярости, - прошептала Иза. - Согласен. Ну как старик? - Вчера вечером повез меня обедать в новый шикарный ресторан на площади Раллиман. Представил нескольким друзьям: "Моя кузина Изабелла". Простачков нет, сам понимаешь. В его жизни было слишком много кузин. - Он не пытался поторопить события? - О, можно сказать, сгорает от любви. Она схватила меня за руку. - Ты в самом деле хочешь причинить себе боль? - Давай не будем рассказывать сказку про белого бычка. - Все же мне придется когда-то уступить ему. - Но он дорого за это заплатит. Не волнуйся. Я ничего не забываю. Несколько мгновений мы сидели молча. Затем я продолжаю как ни в чем не бывало. - Важно, чтобы ты долго сопротивлялась. Даже когда он предложит жениться на тебе, откажи. Он полезет в бутылку, скажет: "Все это из-за Ришара". Будет оскорблять меня. Всячески обзывать нас обоих. Но кончит тем, что примет твои условия. - Почему ты так уверен? - Уверен, и все тут. Ты пообещаешь ему, что будешь видеться со мной как можно реже, а взамен выклянчишь у него дарственную, что-нибудь стоящее... Об этом надо хорошенько подумать. Вот так. А теперь оставь меня. Я сам доберусь. Чует мое сердце, старая ведьма следит за нами. Смотрит в бинокль с чердака, не сомневаюсь. Ты ведь отнимаешь у нее брата, а я - сына. Вообрази, на что она способна. Что верно, то верно. Мы захватчики, оккупанты. Я обмозговываю эту мысль, Иза тем временем удаляется, любуясь цветами. Пока что я не знаю, как убью Фромана, но в любом случае мне понадобится Шамбон. А также Иза, в роли, от которой она не придет в восторг. Ну и что! Довольно будет одной маленькой подлости в день, но ведь не я первый начал. Я отжимаю тормоз и вывожу коляску на аллею. Как правило, вечером, часам к девяти, Шамбон выходит мне навстречу. - Она спит, - шепчет он, словно мать может его услышать. Он рад, что наконец освободился. Этот несчастный Шамбон, как толстый шмель, собирает добычу то тут, то там, перенося от одного к другому ядовитую пыльцу своих сплетен. Мне известно, что на обед у старухи сухарик и чашка настоя вербены. Потом она принимает различные лекарства - сердечные, печеночные, от всевозможных более или менее воображаемых болезней, а затем Марсель поднимается к ней пожелать доброй ночи. Прежде чем удалиться, он подробно рассказывает о том, что произошло за день. - Как дядя? - спрашивает она. - Как всегда. Не слишком разговорчив. Он что-то подарил Изе. Мне показалось - в футляре, но я не уверен. Это было за десертом, он увел ее к себе в кабинет. Она, должно быть, скрежещет зубами, если только ей позволяют протезы. - Что калека? - Только что видел его в парке. - Надеюсь, ты с ним не болтаешь попусту. - О, какое там! Начнем с того, что он избегает всех на свете. Он мне докладывает все это, довольный, как ему кажется, ролью вольнодумца, которому нипочем мелочи жизни. Ему, конечно, не приходит в голову, что из такого материала, как он, в другие времена дрессировали доносчиков. - Частенько я читаю ей несколько страниц из Пруста - в качестве снотворного, - добавляет он. - Эти длинные фразы, знаете ли... очень быстро она перестает что- либо понимать. А если еще добавить таблетку могадона... Он смеется, затем переходит к интересующей его теме. - В прошлый раз вы мне начали рассказывать о том, что с вами приключилось в Эз. У него цепкая и мелочная память мальчишки, для которого иллюстрированные журналы - пища духовная. Я слегка колеблюсь, прежде чем продолжить прерванный разговор. - Ах, да! Падение с тридцатиметровой высоты! - С отвеса? Ему требуются точные детали, так как он одновременно и легковерный, и подозрительный. Если только у него возникнет подозрение, что я вру, ноги его больше здесь не будет. - Нет, все-таки не с отвеса. Я бы убился. К счастью, кое-где росли кусты, которые притормозили меня... Но знаешь. Марсель, я никогда не был ярмарочным паяцем. Всего-навсего - честным каскадером, как и многие другие, Не нравится ему этот тон мнимого скромника. Чтобы ему понравиться, надо быть исключительной личностью. Ему не по вкусу слабый наркотик. Я ловко отыгрываюсь. - Насколько мне помнится, трюк был необычный. В то время Иза еще выступала с мотоциклом. Меня - я играл сыщика - послали в погоню. Перед нею закрывался шлагбаум и медленно двигался товарный состав... длинные металлические вагоны, по бокам которых зияли открытые раздвижные двери. Представляешь? Зачарованный, он наклоняет голову. - Так вот, она вылетает... Тормозить слишком поздно... Врезается в шлагбаум, взлетает, пролетает через проходящий перед нею вагон, затем летит кубарем. - Она?.. Вы хотите сказать, что... Он заикается. Стискивает ладони. Я небрежно замечаю: - Посмотреть на нее - хрупкая, грациозная, кто бы мог подумать, что... И, представь себе, она была отчаяннее меня. Трюки выделывала - с ума сойти. Я не торопясь набиваю трубку. Наконец он спрашивает: - А дядя в курсе? - О, в самых общих чертах. Уж не мне об этом докладывать. Ему не нужно все знать. - Почему? - Потому что он намеревается... Послушай, милый Марсель, уж не притворяешься ли ты? Будто ты не знаешь, что он хочет на ней жениться. Он встает, отталкивает кресло. Главное, чтобы яд подействовал. Не вмешиваться... Остаться в стороне... Он делает несколько шагов. Останавливается. Снова начинает ходить. Замирает перед фотографией Изы, медленно меняется выражение лица. - Знаю. Вы-то согласны? - выдавливает он. - О, я теперь не в счет. - А она?.. Она согласна?.. Впрочем, мне плевать. Это ее дело. Спасует? Откажется? Смирится? Пора прибрать его к рукам. - Буду откровенным с тобой, Марсель. Ты ведь славный парень. От этого проекта я не более в восторге, чем ты. Я не ревную, нет. Не о том речь. Только я нахожу, что твой дядя, пожалуй, слишком пользуется ситуацией. Иза беззащитна. Я тоже бессилен. Мы зависим от него. В его власти выгнать нас на улицу. На этот раз Марсель не сдерживается: - Пусть попробует! - Сам подумай, старина. Представь, что ты открыто принимаешь нашу сторону. Что помешает тогда ему воспользоваться случаем, чтобы покончить с вашей неделимой собственностью, затеять раздел?.. - Я говорю наобум, так как не слишком разбираюсь во всех этих делах. - В общих же чертах ты понимаешь, что я хочу сказать. Он останавливается передо мной, смотрит растерянно. - Он бы не посмел. - Возможно. Но я полагаю, что право на это у него есть. Тогда или ты не будешь мешать, и Иза станет госпожой Фроман, а я... Мне даже страшно подумать... Или же ты попробуешь воспротивиться этому плану. Но у него есть способы держать тебя на расстоянии. Он прет напролом. Раздавит и тебя, и меня. Малыш Марсель артачится. Топает ногой. - Вы плохо меня знаете, - едва не кричит он. - Сядь, давай пораскинем умом. Ты заявишь ему, неважно как, что ты против его женитьбы. Он спросит, почему. И что же ты ему ответишь? Марсель отворачивается. Не знает, куда глаза девать. - Допустим, я скажу, что над нами будут смеяться, что она ему в дочери годится... Найду, что сказать. - А ты знаешь, что он тебе влепит прямо в глаза?.. Что ты тоже влюблен в Изу, и он просит тебя убраться с дороги, не мозолить ему глаза. Молчание. Как никогда, я готов рисковать шкурой, и по-товарищески похлопываю его по колену: - Заметь, это естественно. Иза - существо, в которое влюбляются помимо своей воли. Более того. Если бы ты ее любил, я был бы рад за нее. Уверяю тебя... О, не понимаю, почему я никак не договорю то, что начал... Когда Иза говорит мне о тебе... А ведь нетрудно быть палачом! Я делаю вид, что подыскиваю слова, а он тем временем умирает от тоски. - Знаешь, она мне часто говорит о тебе. "Если бы Марсель был один, если бы не было его матери, я думаю, он мог бы мне помочь". - Помолчите, - шепчет он. - Все смешалось... Простите меня. Стоит в нерешительности. Вдруг, словно за ним гонятся, выскакивает из комнаты. Я же чувствую огромную усталость. Все это напоминает мне о тех далеких днях, когда вместе с Изой я отправлялся проверять машины и экипировку... Чемпионат мира, трамплин, устремленный в небо. Все было в полной готовности, и именно тогда я неизменно испытывал одну и ту же минутную слабость. Сущий пустяк... на сердце набегало облачко - ощущение бессилия, загнанности... Беру трубку и тихонько звоню Изе. - Алло... Ты одна? Этот болван только что вышел от меня. Я ловко подбросил ему кусок... что, в сущности, он тебе нравится, но его дядя собирается на тебе жениться. - Что? Ты так ему и сказал? - Надо было. Люблю держать в руках и порох, и искру. Но пока нет контакта, ничего ведь не произойдет. - Что ты еще такое замышляешь? - О, проще простого! Марсель не в состоянии скрывать своих чувств. Фроман это быстро поймет. И поторопит события, чтобы поставить и сестру, и племянника перед свершившимся фактом. Но я ведь тебе уже об этом говорил. - Бедный Марсель! Он не сделал тебе ничего плохого. Мне хочется ей крикнуть: "Он любит тебя! И ты полагаешь, что он не сделал мне ничего плохого?!" Делаю вид, чт