, кропотливо отобранных в Ля руссе, соединенных надлежащими звуковыми связями (и не слишком no`qm{lh[18]), я излагаю ему события дня. Он слушает с видом параноика: брови совершенно горизонтальны, веки земноводного неподвижны на створоженных белках. -- Я вас поздравляю! -- итожит он. Из мудрой предосторожности я засовываю лапы подальше, чтобы он не мог видеть, как одновременно с закручиванием сюжета я кручу ему кукиш[19]. Он пересекает помещение, осторожно переступая через винную лужицу. Идет в сторону окна. Боже! Как он широк в плечах. Его младенчески розовая балда сверкает в свете ламп. -- Мсье,-- бросает он,-- мне только что сообщили новость, из-за которой этой ночью прольется много чернил: горят службы американского посольства на авеню Габриель. А ведь были приняты строгие меры безопасности... Он будто прощупывает взглядом даль Пантрюша, которая открывается из окна моего кабинета. -- Мне кажется, что я различаю отблески пожара... Мы молчим. Происходит что-то слишком серьезное, что не позволяет раскрыть рта, даже если тебя зовут Берю или Пинюш и в тебе столько же ума, сколько в скелете динозавра из Музея. Старик поворачивается, он удручен. Его лоб в складках морщин, как бальное платье выпускницы. На вид он больше удручен, чем возмущен. -- Мне больно от нашего бессилия,-- говорит он.-- Вы представляете себе, Сан-Антонио, те последствия, которые повлечет за собой новое покушение? -- Это ужасно,-- сокрушаюсь я по всем законам драматургии. Виандокс не преминул бы сделать мне заманчивое предложение. Весь в смятении, босс попирает вино Берю. Наконец он замечает это и, показывая на багряную лужу на полу, восклицает: -- Вот, мсье, Франция! -- Но...-- буровит Берю. -- Что такое? -- гремит Старый. -- Ничего... Э!.. Я хотел только уточнить, что это испанское вино! Уязвленный, дир сваливает, унося на подошвах частицу Испании. Мы ждем три минуты, прежде чем сесть. -- Но вот! Мой ox! -- вздыхает Жиртрест, ликвидируя разрыв бумажными салфетками...-- Подумаешь, катастрофа... А винище, за которое я заплатил один франк двадцать сантимов! Пино извлекает корнишоны из чернильной лужицы. Я, в отличие от них, не произвожу шума, не колеблю воздух, а мыслю, как тростник[20] И мысли, которые следуют одна за другой под куполом моего свода, вогнали бы в тоску даже клопов. Бессилие! Стриженый[21] прав. Бессилие! Мы евнухи от полиции Слизняки из Большого дома! Все потеряно, кроме чести, как говорил... тот... тому Земля горит под ногами америкашек. Я очень хорошо понимаю тактику террористов. Заставить службу америкашек во Франции думать, что они находятся на осадном положении. Создать недоверие между ними и французами. Хозяин прав, я согласен. Речь идет о том, чтобы восстановить порядок, мир и спокойствие. Я беру чистый лист, рисую на нем кружок, в котором пишу -- Зекзак. Рядом с первым черчу второй кружок, в нем пишу -- Грета. Соединяю их линией. Потом ниже рисую третий кружок, внутрь которого помещаю, как в медальон, фоторобот. Затем -- вопросительный знак. На этом этапе графических работ Пинюш касается моей руки. Я поднимаю башку. Он показывает мне спектакль, который стоит aeqonjniqrb`. Представьте себе, Толстый стоит на коленях. Он упирается в пол и лакает разлитое вино. -- Берю! -- хриплю я. Он поднимает ко мне рыло, измазанное помоями. -- Ты бесчестишь звание человека! -- назидательно бросаю я.-- И такое отвратительное существо обладает правом голоса. Однако не следует задевать гражданское достоинство честного Берю. С ним можно обращаться, как с кретином и рогоносцем, он допускает это, потому что знает, что так оно и есть. Но если не признать за ним избирательные права, он вспыхивает, как омлет с ромом. Он поднимается и, сочась вином, приближается к моему столу. -- Что ты сказал! -- рычит эта обезьяна.-- Мой долбаный комиссар совсем спятил? Мусью комиссар имеет желание, чтобы его выкинули в окно, предварительно даже не открыв его? Я рассматриваю парижскую ночь, забрызганную огнями. -- Инспектор Берюрье,-- говорю я,-- предупреждаю вас, если вы будете продолжать в том же духе, вы можете вернуться к своему очагу, чтобы оставшиеся годы ухаживать за представительницей китообразных, которую однажды вам пришла прекрасная мысль проводить в мерию. Толстый рыгочет. Разрядка, что ли. Он утирает губы и объясняет, чтобы оправдать свое странное поведение, что уж если вино привозят из далеких Испании, то никто не имеет права поливать им служебные помещения. Хотя Пиренеев нет с тех пор как... уже давно, это представляет собой порядочное путешествие. Он продолжает стекать, как еще недавно сочилась его литровка. Пино рассматривает с интересом мой набросок. -- Во что ты играешь, Сан-А? -- Видишь ли,-- говорю я,-- делаю схему, чтобы попытаться врубиться. -- Почему ты поместил фото загадочного дергателя стоп-крана под Гретой? -- Что ты хочешь этим сказать, средневековый архив? -- Я хочу сказать,-- бросает Пино,-- что этот тип вмешался в дело не после смерти девушки, а до! -- И добавляет, пока я рассматриваю его: -- Причем роковым образом! Толстый собирается принять участие в обсуждении, но не успевает. Я уже у двери. Бросаюсь в затихший коридор и качусь по лестнице вниз. От замечания Пино я прозрел. Конечно, человек из поезда появился не после, а до. И теперь, вместо того чтобы искать его в настоящем, я начинаю искать его в прошлом. Глава VIII Что называется, состарить внешность Тобогган[22] -- мрачное ночное заведение, к которому, я бы сказал, тяготеет определенная часть парижской шпаны -- если бы земное тяготение было возможно в этом узком помещении. Оно напоминает коридор, в конце которого возвышается полурояль (что совершенно естественно для места сборищ подобной полубосоты). На стенах художник, влюбленный в Корсику, написал побережье острова Красоты, в живых тонах, которые могли бы служить рекламой фирме Риполин. Среди других я замечаю две прекрасные фрески, одна из которых изображает купальщицу в бикини, сжимающую в объятиях дельфина, вторая -- милую дафнию, которая противится дофину. Тут же у входа расположена довольно длинная стойка бара, в jnrnps~ вцепились бабы и господа пальцами, забрызганными бриллиантами. Не обязательно отсидеть в Централе, чтобы сообразить, что они тоже оттуда. Мое появление производит определенное замешательство в вольере. Здесь бывают либо завсегдатаи, либо петушки из провинции, которые приезжают, чтобы их ощипали А так как я не принадлежу ни к одной из этих категорий, то эти бедные милашки в полном недоумении. Я взлетаю на высокий табурет у южной оконечности стойки бара и посылаю сигнал SOS халдею. Не знаю, где хозяин этого кабака выловил своего бармена, но могу вас заверить, что это было не на конкурсе смазливых ребят. Это бритый шилом хмырь, на лице которого столько же шрамов, сколько на дереве Робинзона, и видно -- парень с душком, что заставляет меня вспомнить одного Омара, с ним я некогда загорал на пляже. -- Что будем? -- спросил он. -- Один сто тридцать восьмой! -- Не понял? -- сухо бросает он. -- Двойной Ват шестьдесят девять, ну! Вы не производите впечатление человека, способного к математике, уважаемый! Он удерживается от гримасы и готовит мне пойло. -- Со льдом или с содовой? -- спрашивает он. -- Чистый...-- отвечаю я,-- я пью его так, в чем мать родила! Он отворачивается от меня, чтобы пополнить запас пластинок на проигрывателе, замещающем домашнего пианиста. Потом этот господин Маринующий-Маринад возвращается по- итальянски порывисто и заявляет, что улетучивается. Я слегка разворачиваюсь к почтенной публике. Мертвый час. За столиками три пары made in[23] Сельпо-ле-Вен пьют шампанское, делая при этом вид, что находят его хорошим. Желчный метрдотель, по мере того как они пьют, подливает шампусика, а если видит, что они к нему спиной, использует для этого и ведерко со льдом. В этой войне свои правила. Париж by night[24] кишит нищей братией, которая, платя восемь штук старыми за пузырь винца, считает, что пустилась в загул. Когда они возвращаются к мирной жизни на фабрике липучек для мух или в сельском хозяйстве, им этого хватает на десять лет рассказов восхищенным соседям. Клиентура бара представляет собой живописную картину Крутые стараются казаться круче, шлюхи -- похотливей. Одна из этих скромниц слева не сводит с меня своих полтинников. Это -- очаровательная девушка, кажется, мартиниканка, с блестящими глазами и волосами, завитыми, как рессоры какого-нибудь Данлопилло[25] У нее невинный смех и приветливая улыбка, честное слово. По всей видимости, мое обаяние тронуло ее нежные чувства. Коричневая амазонка, которая ублажала сельских клиентов, пузатых и варикозных, помогая неповоротливым избавиться от бумажника, а застенчивым -- от кальсон, похоже, говорит себе, что один головокружительный разок с очаровательным молодым человеком, который пишет свои любовные послания только на девственно чистой бумаге, был бы подарком судьбы. И вот уже она своими угольными зрачками подает мне порзянкой сигналы, при этом суетится, чтобы продемонстрировать мне свои формы, противовес и антресоль, высоко посаженные на телескопической вилке. Но я не привык покупать любовь за бабки и в упор ее не вижу. Мое внимание больше привлекает гарсон, нет, эта макака, переодетая в обезьяну, не вызывает во мне извращенное влечение, просто я хотел бы порасспросить его с ck`gs на глаз, и меня не остановил бы ни конъюнктивит, ни начинающийся ячмень. А дело все в том, должен вам сказать, пора пришла, что именно в Тобоггане малышка Грета занималась своим дерзким ремеслом танцовщицы, перед тем как использовать свой жар для более зажигательных целей. Я спрашиваю себя, мог ли этот халдей с щербатым лицом ишачить в заведении в те времена, когда в нем служила Грета. Я показываю ему пятерку, и он устремляется ко мне. -- Уважаемый, давно вы здесь подрабатываете? -- спрашиваю я. Его утомленные шнифты ядовиты пялятся на меня. -- А в чем дело? -- Просто интересно... Мне кажется, я вас знаю. -- А я уверен, что мы не знакомы. -- Потому что вы не такой физиономист, как я. Если мы познакомились не в Тобоггане, то значит, где-то в другом месте. Сколько лет вы жонглируете здесь посудой? -- Два месяца! Опять мимо. -- А вы бывали здесь раньше? -- Да, случалось. Бармен заискивает передо мной. От беспокойства его мужественность бледнеет. Рот кривится... Я меняю тон. -- Вы не знавали пару лет тому назад одну милую блондинку, такую фрау, которую звали Грета из Гамбурга? Он пожимает плечами. -- Нет. -- Хозяин кабака здесь? -- Нет -- И вы не знаете, кто бы мог просветить меня по поводу этой девицы? -- Нет. Он надменно добавляет: -- А в чем, собственно, дело? -- Дело в деле,-- отвечаю я ему, чтобы не оставлять в со стоянии волнующей неопределенности. Благодарный, я сую ему в лапу честно заработанные чаевые и иду к метрдотелю в мятом смоке. У этого пингвина низкий лоб, сломанный нос, а надбровные дуги создают впечатление, что он хмурится. Тяжелый случай, который может иметь только два объяснения: или в прошлом он занимался боксом, или отщелкал мордой ступеньки с третьего этажа Эйфелевой башни. Я запросто хватаю его за крыло. -- Вы здесь всех знаете, дорогой мой? Он мгновенно принимает неприступный вид человека, который, отсчитывая вам сдачу, закосил пять тысяч и не хочет об это слышать. Я давлю на его нежные чувства, то есть сую в лапу задумчивую физиономию кардинала Ришелье[26]. Он прячет ее с такой ловкостью, которая восхитила бы Луи XIII и особенно Анну Австрийскую. Он не задает вопросов, не проявляет никакого любопытства, просто в обмен на мои десять франков протягивает мне чудесное оттопыренное ухо, которое, если только его украсить пикулями, было бы вполне съедобным. -- Вы не знали некую Грету, по прозвищу Гамбургская, она болталась здесь два или три года назад? Пингвин качает головой. -- Нет, мсье комиссар? -- говорит он. Я в ауте. Надо же, выкупили. -- Вы меня знаете? -- не могу сдержаться, чтобы не изречь, подчеркивая этим замечанием, что дальше распространяться не qkedser. -- Я брат графини! Для меня это луч света. Графиня -- прославленная хозяйка бистро на Монмартре, которая дала дубаря, потому что слишком трепала языком. Я часто заходил к ней до того прискорбного случая (она имела несчастье оказаться на пути человека, заряжавшего маузер). -- Ты Фи-фи-трепло? -- Точно! -- Заметь, что мой вопрос остается в силе... -- Я не знаю девушку, о которой идет речь, мсье комиссар. Я вышел из пансиона только в начале этого года. Вы прекрасно знаете, что я был в Пуасси! -- А! Ладно, извини... Сегодня в этой конторе я погорел, как сухарь, верно мыслите. Фи-фи-трепло, который потерял свою сеструху во цвете лет, потому что у нее был слишком длинный язык, не расколется при виде моего удостоверения! Более того, он, видно, дал маяк своим коллегам, как только я вошел в Тобогган, что объясняет, почему бармен говорил со мной без энтузиазма. -- До свидания, Фи-фи,-- нашептывал я.-- Надеюсь, тебе понравится плескаться в чаевых. -- Это увлекательно,-- уверяет он. Обозленный, я ретируюсь. Мой шарабан стоит в двадцати шагах от бара. Когда я открываю дверцу, мелодичный голос щекочет мои евстахиевы трубы. -- Алло! Я оборачиваюсь и замечаю мартиниканку с соседнего табурета. Она вышла следом и шла за мной по пятам. -- Вы торопитесь? -- шаловливо спрашивает она, складывая губки сердечком. -- Всегда,-- бросаю я. -- Жаль, если бы у вас было время, можно было бы поболтать и... вообще! Вообще мне кажется лишним, а вот поболтать устраивает. -- Почему бы и нет? -- воркую я, закрывая дверцу моей кареты.-- Куда мы пойдем? -- Я знаю тут один чистенький отельчик! Она профессионально улыбается и начинает экскурсию. Следуйте за гидом, как советует Мишлин. Мы пересекаем street[27] и поворачиваем в тупик, в глубине которого светится молочный шар на щербатом фасаде отеля. Барышня, отец которой явно не держит конюшню со скаковыми лошадьми, хотя она сама специализируется в скачках, сдает нам пять квадратных метров уединения за умеренную сумму (как говорит Берю), и мы шагаем туда. Комната -- настоящее любовное гнездышко. В углу стоит вспухший диван, на полу лежит дырявый коврик плюс разбитый умывальник, увитый прилипшими волосами, и зеркало, на котором несколько поколений мух испытывали эффективность фруктина Виши. Да, я забыл стул, стиль Переживем 1924, в котором не хватает всего двух перекладин из трех. Моя темнокошечка между тем говорит, что любит маленькие подарки. Я галантно отвечаю ей, что она обратилась по адресу, так как я люблю их делать, и, чтобы доказать обоснованность реплики, кладу рядом с ее сумочкой ассигнацию в десять облегченных франков номер 34684, серия Л 190. Метиска темнеет и спрашивает, не смеюсь ли я над ней. Я возражаю ей, что речь шла о маленьком подарке. Она парирует, что маленький подарок не значит милостыня. По ее мнению, все, что она может сделать для меня за эту ничтожную сумму, так это показать фотографию своей бабушки. Так как капуанские наслаждения не соблазняют меня, я открываю ей дополнительный кредит в две косых старыми, которые она косит в свою сумочку и приводит в действие застежку-молнию на платье. В данном случае это скорее молниеносная расстежка. Я останавливаю ее. -- Послушай, прекрасная северянка, я бы предпочел поболтать с тобой... Она вздыхает, как сердце, которое жаждет. -- Тебя интересует Грета, а, Красавчик? -- спрашивает она.-- Я как раз услышала, как ты спрашивал у бармена Роро. Красавчик соглашается. -- Ты знала Грету? -- Да,-- говорит она.-- Странная девица. Если хочешь знать мое мнение, она ненормальная. Ты, надеюсь, не ее родственник? -- Что ты называешь "ненормальная"? -- С закидоном, что еще. У нее как будто крыша поехала... -- Это правда? -- Да. Совсем плохая. Она ни с кем не разговаривала. Случалось, когда она ругалась с кем-нибудь, мне казалось, что она может выцарапать глаза. Немцы, они такие! Сформулировав этот предрассудок, она кладет ногу на ногу, открывая до крайних пределов чулки цвета подгоревшего хлеба. -- У нее никого не было? -- Никого... -- Друзей тоже? -- Откуда! Хорошо, если она говорила кому-нибудь "добрый день"! Я достал фоторобот. -- Знаешь его? Она косится. -- Нет. Ну вот, опять, я возмущен коварством судьбы, поймите, она противится всем моим попыткам дать судебному делу законный ход. Эта механическая рожа у меня в печенках сидит. В бешенстве я рву фотографию и пускаю обрывки через клетушку любви. -- Ты злишься, лапа,-- обращает внимание Белоснежка, которой ничто человеческое не чуждо. -- Да, я ищу одного типа, который мне должен деньги. Он был приятелем Греты, я надеялся его разыскать, и потом, ты видишь... -- Что ты предпочитаешь? -- спрашивает меня любезная коммерсантка, вспоминая о своем профессиональном долге. -- Все,-- говорю я,-- но особенно прачку-недотрогу, форель в миндале и мельничиху-простушку... -- Ты шалун,-- мурлычет она. И перечисляет множество особых блюд собственного приготовления, одно привлекательнее другого. От варварской смоковницы до японской колыбели через венгерские щипцы для орехов и дырокол для сирени. -- Ты давно в этом дерьме? -- вежливо спрашиваю я. -- Довольно давно, надо же зарабатывать на жизнь! Я отваливаю ей расхожих комплиментов, чтобы компенсировать отсутствие моих даров у ее холма Венеры. -- Понимаешь, Красавчик,-- говорит она,-- главное -- это заиметь клиентуру. Мне повезло, что у меня кожа цвета кофе с молоком. Некоторые предпочитают, ты даже не можешь представить что. Ну, контрасты. Мой брат, например, он ушел из мирской жизни, найдя покой в Сен-Жермен-де-Пре[28], хотя был ударником в оркестре... Jnmrp`qr{, говорю тебе, блондины предпочитают брюнеток и лицей в Версале (Черт! Не числится ли и Берю среди ее постоянных клиентов?). Продолжая разговаривать, она начинает разоблачаться. Но я смотрю на свои собственные бока. Они показывают десять часов в римских цифрах. -- Надо же! -- говорю я.-- Оставь, мне нужно вернуться к себе, я забыл про важную встречу. -- Так что, нет? -- Нет, только не обижайся, в следующий раз. Она пикирует на свою сумочку. -- Я ничего не верну! -- отчаянно заявляет она. -- Кто тебе говорит об этом? Успокоившись, она расслабляется. -- Ты знаешь, это ведь быстро. -- Так говорят. Только это как с телевизором. Включаешь на пять минут, а сидишь два часа, даже если тебя кормят каким- нибудь производством презервативов. Застежка-молния движется вверх. Ее платье снова закрывается, как кожура банана. Она собирает обрывки фотографий, устилающие коврик, сотканный так же крепко, как интрига в пьесах Лабиша. -- Так оставлять нельзя,-- объясняет она.-- На прошлой неделе хозяин сделал мне замечание из-за одного клиента, который забыл свой бумажник в простынях. Неожиданно она сбавляет тон. -- А! Так это он! Она держит перед своим носиком ребенка-бунтаря кусок фотографии. -- Как? -- каркаю я. -- Забавно! Я секу на кусок фотографии. Он изображает подбородок, рот, один глаз того парня. -- Вот так я его узнаю,-- говорит дочь саван из солуна. -- Кого ты узнаешь? -- Этого типчика. У тебя есть другое фото? Послушный, я предъявляю полный экземпляр фотографии. Она сравнивает. -- Ну да, это он. Вы только подурачились и подретушировали фото, да? -- Ну да, немного! -- Вы его состарили, что ли! Я его узнала по этой части лица. Здесь хорошо видно, что ему только тридцать лет... Какой болван! Почему я не принял во внимание такую возможность? Человек, который участвует в таком необычном убийстве, должен был принять меры предосторожности, чтобы не быть узнанным! А я, болван, тщился, как сказал бы Ориола, воссоздать его таким, каким он мне явился. -- Кто это? Я задерживаю дыхание, так как моя судьба балансирует на мясистых губах мисс Сахарный Тростник. Лишь бы ее не поразила эмболия до того, как она начнет говорить. Глава IX Что называется, улыбнитесь, сейчас вылетит птичка Мадемуазель Белоснежка, большой приз за малую добродетель на фестивале в Буффемоне, прямо в одежде погружается в раздумья, глубокие, как взор философа. -- Знаю ли его я... я его знаю,-- читает она верлибром в монологе и себе под нос.-- Но его имя... Оно крутится у меня на языке. У бедняжки на языке столько штучек, что она поневоле не может помнить все. -- Это к концу Греты,-- говорит она, как медиум в состоянии полного транса, который сталкивается нос к носу с эктоплазмой Великого Конде[29]. -- Как это, к концу Греты? -- К концу ее работы в Тобоггане, ну! Мы все решили, что она подцепила Волшебного Принца. У парня была спортивная тачка, костюмцы из клетчатой ткани а-ля принц Гальский, в общем -- все! Несколько вечеров подряд он приезжал за ней... Он всегда был с собачкой. Толстым желтым бульдогом с черными брылями. -- Боксером. -- Может, и так. Я вспоминаю даже, что его псина была выдрессирована: ей предлагали сахар -- она не брала. Вступаю я: -- Как он выглядел, этот парень? -- Среднего роста, но коренастый. Блондин, очень светловолосый, с носом... Ну! Нос такой, ну, как приплюснутый. Он не был красив, но приятный. Я вспоминаю первый вечер, когда он появился в Тобоггане и спросил Грету. Ты знаешь, у кого он спросил, кто здесь Грета? У Греты! Забавно, да? -- Очень смешно,-- соглашаюсь я.-- То есть он приехал за ней? -- Думаю, да. Они ушли вместе. Буквально через восемь дней никто больше не видел малышку. Решили, что ей удалось устроить свою жизнь. -- Где проживал этот донжуан? Вместо ответа метиска бледнеет, что добавляет немного молока в ее цвет кофе с молоком. -- Но, послушай, ты говорил мне, что он тебе должен бабки. Значит, ты должен это хорошо знать! По счастью, у горячо любимого Сан-Антонио всегда есть хорошо смазанный и выведенный на орбиту удачный ответ. -- Я знаю его в гриме. Но я не видел его до того, как он так быстро состарился. Ты не знаешь, как его могут звать? -- Нет! -- И не представляешь, где бы он мог обретаться? -- Абсолютно! -- Грета вам никогда не рассказывала о нем? -- Она? Говорю же тебе, что у нее был висячий замок вместо языка. Я размышляю. -- В общем, ты больше ничего не знаешь из того, что могло бы прояснить картину? -- Нет, ничего! Я достаю записную книжку и пишу домашний адрес и телефон на одной из страниц, воздерживаясь от указания профессии и должности. -- Если ты вспомнишь какую-нибудь деталь или не важно что об этом чудике, сообщи мне, я буду благодарен! В доказательство того, что не дурю ее, я делаю новый взнос. Счет моих расходов растет на глазах, но, что вы хотите, не подмажешь, не поедешь, не так ли? -- Прощай птичка,-- шепчу я, поглаживая ее пропеллер цепкой рукой,-- и не забывай меня в своих молитвах. Я возвращаюсь домой, делая крюк через площадь Согласия, чтобы кинуть глаз, как там поживает пожар в посольстве. Огонь усмирен, обуглилась лишь часть крыши да почернел кусок стены. Отделались легким испугом. Больше ущерба морального, чем материального. Толпа осаждает авеню Габриель, водилы стоят на ушах. Болезненно osk|qhpser этот нерв столицы. Сытый по горло жизнью, людьми, самим собой и другими, я возвращаюсь в Сен-Клу, где Фелиси, моя славная женщина-мать, ждет меня за вязаньем, она готовит церемониальный пуловер для сына наших соседей, молодого кабачка с пуговицами, который только что одержал триумфальную победу над аттестатом зрелости. -- Ты выглядишь расстроенным,-- говорит она. -- Какая-то слабость, мам, не обращай внимания. Глоток красненького, таблетка снотворного, чтобы вздремнуть, и завтра ничего не будет. Фелиси поднимает к люстре когда-то девичьи очи, уставшие от бессонных ночей и блинных печалей -- Ты бы тоже пошла бай-бай, мам,-- советую я. -- Хорошо, мой мальчик. -- Может, ты выпьешь рюмку вишневки? -- Пожалуй. -- В воскресенье,-- говорю я,-- чтобы рассеяться, обязательно пойдем в кино, показывают "Выйди вон, чтобы я тебя вернул внутрь" с Тедди Константипольским. В воздухе устанавливается какое-то уныние. Мы заваливаемся спать, чтобы забыть эту сплющенную с полюсов и вздутую по экватору планету, на которой рыбам однажды пришла ужасная мысль превратиться в млекопитающих. Наступает утро, полное солнца и птичьего звона. В глубине сада около стены есть одна липа, которая прельщает соловьев. Как только с погодой о'кей, эти месье собираются чуть свет, чтобы дать свой концерт. Когда я открываю окно, у меня такое чувство, будто что-то должно произойти. Чудесно! Мне кажется, что серый период топтания на месте минул и я начинаю новую эру. Вскакиваю с перины. Снизу поднимается аромат свежего кофейка. Я начинаю набирать ванну, насвистывая модный шлягер "Держи карман шире, вылетит птичка", шум воды под напором создает идеальный музыкальный аккомпанемент. Да, решительно все идет прекрасно сегодня утром. Когда объем воды в резервуаре, послужившем Марату саркофагом, становится достаточным, я остаюсь в чем мать родила и вверяю телеса благотворной ласке теплой воды. Нет ничего лучше хорошей ванны, чтобы успокоить нервы. Я как раз начищаю свою сантехнику, когда раздается стук в дверь. Голос Фелиси зовет меня: -- Антуан! Я выключаю мощную струю душа: -- Да, мам! -- К тебе пришли! -- Да кто же это? -- Какая-то женщина! -- В такой час? Фелиси понижает голос. -- Ты меня слышишь? -- Ну! -- Это негритянка... Не хватает еще пойти ко дну в гигиеническом резервуаре, который квартиросъемщики иногда используют для хранения картошки. -- Негритянка? -- Почти. Точнее, кофе с молоком. Малышка Сахарная Тростинка! -- Пусть войдет! -- ору я. -- Сюда? -- лепечет маман. -- Да. -- Но... Антуан! -- Не волнуйся, эта девочка робеет, когда видит мужчин одетыми! Фелиси идет за очаровательной брюнеткой, а я тем временем ополаскиваю глаза и уши холодной водой. Дверь открывается, и сквозь банный пар я различаю мою вчерашнюю подружку, задрапированную в красное платье, как пожарный драндулет (этот цвет ей к лицу). -- Привет! -- бросаю я, а-ля паша, указывая ей на металлический табурет.-- Каким ветром, крошка? -- Значит, вы комиссар? -- говорит она вместо приветствия. -- Где это ты узнала, в Тобоггане? -- Да. Фелиси незаметно удаляется, бросив все же недоверчивый взгляд на Белоснежку. Моя славная матушка опасается, не играет ли эта посланница заморских земель роль Шарлотты Корде. -- Я пришла пораньше,-- лепечет малышка. Она больше не напирает, а, как мсье, который не платил в течение года взносов, потеряла уверенность в себе, которая ее страховала. -- И хорошо сделала. Ты вспомнила что-нибудь о парне Греты? -- Да. Она открывает сумочку и достает оттуда фотографию. -- Посмотрите. Я вытираю два пальца о купальный халат, который висит рядом, и жадно хватаю картинку. Фото изображает Белоснежку с товаркой перед Тобогганом. Их обеих снял (осмелюсь так сказать) уличный фотограф. Они скорчили подобающие гримасы, чтобы по возможности больше походить на звезд Голливуда. Признаюсь, я не вижу связи -- даже сексуальной -- между этим скромным прямоугольным параллелепипедом и делом, которое поглощает мое внимание -- Что это за тетка рядом с тобой? -- спрашиваю я наобум. -- Это Ольга из Пуатье! -- Ну и что дальше? -- Дело не в ней, мсье комиссар! Так как кроме двух измерительниц панелей других живых существ не видно, я все меньше представляю, к чему она клонит. Рожай скорей, крошка, побереги мои мозги. -- За нами,-- говорит она,-- что вы там видите? -- Улицу... -- А у тротуара? -- Тачку? Мисс кофи энд милк скрещивает свои смуглые ноги с золотистым отливом так высоко, что, благодаря позиции, мне открывается панорама до самых пределов. -- Да,-- шепчет она,-- тачка. Это машина того парня, который приезжал к Грете, и можно различить номерок, особенно если воспользуетесь лупой! Милая крошка! Я встаю и протягиваю ей руки, с которых стекает вода. -- Ты чудо туземного искусства! -- уверяю я.-- Какая гениальная идея пришла тебе в голову! Жеманясь, она объясняет: -- Когда мы расстались, я пошла в Тобогган выпить рюмочку и узнала, кто вы.-- Она опускает глаза, отягощенные голубыми тенями и целомудрием.-- Я сказала себе, что если бы я смогла вам помочь, то, может быть, и вы протянули бы мне руку! Вот в чем дело! -- Что случилось, лучезарная Аврора? -- Это с одним из моим друзей. У него неприятности с полицией. -- У твоего Жюля?[30] -- Ну да. -- Что за неприятности? -- Один приятель сунул ему наркотики, а он и не знал, что... -- Ну конечно, он чист... как снег! Ну ладно, как его зовут, попытаюсь добиться для него режима благоприятствования. Это все, что я тебе должен? -- Еще одно, мсье комиссар. -- Что еще? -- Я бы хотела, чтобы никто не знал, что я приходила. А то подмокнет моя репутация... -- Хоть я и принял тебя в ванной, об этом можешь не беспокоиться. Успокоившись, она бросает на меня осторожный жаркий взгляд, сначала снизу вверх, потом слева направо и возвращает его, пока не находит точку пересечения моих меридиан. -- Вы красивый мужчина! -- оценивает хозяйка подстилок. -- Да,-- говорю я,-- как раз на прошлой неделе в газете "Франс Суар" был репортаж на эту тему. Министр искусств даже предложил мне место жеребца-производителя в особняке Бретей. Я отказался, потому что пришлось бы вести оседланный образ жизни. Натюрлих, сборщица зрелых бананов не сечет в такого рода остротах. Так вот, вода остыла, и, кроме того, я тороплюсь использовать ее грандиозную наколку, ласково намекаю ей, что она может проститься со мной. -- Ты дашь координаты своего сутенера женщине внизу, чтобы мы в свою очередь помогли ему. -- Спасибо, мсье комиссар! -- Не называй меня все время мсье комиссар, особенно когда я нагишом, это оскорбляет достоинство моей профессии. -- И все же я не могу вам сказать мадемуазель,-- делает ударение она, разглядывая резиденцию моего самолюбия. x x x Через три четверти часа, промчавшись через Пантрюш на такой скорости, которая оставила в растерянности всю русскую знать, сидящую за рулем своих такси, я высаживаюсь у конторы. Берюрье уже здесь, занят тем, что запихивает в тело содержимое банки печеночного паштета. Его вставные кастаньеты звонко щелкают, губы блестят, как зеркало. Я чувствую, что этот спектакль оскорбляет мое человеческое достоинство. -- Что ты так смотришь на меня? -- беспокоится отвратительная особь. -- Ничего, дремучий ты человек! -- вздыхаю я. -- От такого и слышу! -- парирует Жирный, закрывая нож, лезвие которого он только что вытер о лацкан куртки. Я берусь за трубофон, чтобы связаться с префектурой в Ивлин, с ее службой технических паспортов. Пока меня соединяют по коммутатору, я вооружаюсь лупой в духе Шерлока и рассматриваю номерной знак гоночной машины, стоящей под задницей метиски. Номер можно разобрать даже невооруженным глазом. Он оканчивается на 78. Интересная штука жизнь, правда? Догадывался ли этот чудак в ту секунду, когда останавливал свой шарабан, что простое нажатие на педаль тормоза повлияет на его судьбу? Если бы он остановил свой М. Ж. на пятьдесят сантиметров дальше, я продолжал бы топтаться в тумане, тогда как благодаря этому мне sd`qrq, может быть... -- Алло! Полиция! Фамилию владельца машины под номером 518 ББ 78, поживее! Пока служащий прочесывает бассейн Аркшоны, я рассеянно наблюдаю за моим толстым Берю. Милый коллега заканчивает вытирать пальцем банку от паштета. Он сосет указательный палец, как славный толстощекий бутуз, который предпочел свиной жир меду -- Алло! -- Я слушаю! И как слушает ваш малыш Сан-Антонио! Все мое естество дрожит, как скрипичная струна, с которой играет котенок. -- Транспортное средство принадлежит некоему мсье Сержу Кайюк. оптовому торговцу, авеню Мнерасскаж-о-Беде, 56, в Рамбуйе -- Спасибо,-- выдыхаю я. Рамбуйе! Рамбуйе! Помните, я говорил вам, что с девяти утра, как только моя пятка коснулась коврика, я предчувствовал перемены. И тут происходит явление несказанного Пинюша, носителя удочек и одного сачка. -- Ты переезжаешь? -- спрашивает Берю. -- Завтра суббота,-- объясняет человек с моргающими глазами -- Думаю пойти подразнить уклейку в Уазе. -- Оставь свою вязанку! -- предписываю я дорогому человеку Он подчиняется. Я обнажаю его голову и запечатлеваю на этом заурядном лбу благородный поцелуй. -- Благодаря твоей дедукции, старик, мы, может быть, добьемся результата. Твоя идея поднять прошлое была по-настоящему гениальна. Он сияет Берю злобно швыряет банку в корзину для бумаг, где уже лежат пустая литровка и косточки от олив. Я связываюсь с транспортной службой. Там дежурит Алонзо Бензен. Серьезный парень. -- У тебя есть фургон ЭФ[31]? -- спрашиваю я. -- Да, мсье комиссар -- Он готов? -- Да -- Тогда напяливай униформу и скажи Бадену, чтобы он делал то же самое Сбор во дворе через пять минут. Не забудь погрузить туристические принадлежности. -- Для большого пикника? -- Да, полный набор: Томпсон, гранаты со слезоточивым газом и другие закуски -- Понял -- Куда ты едешь? -- спрашивает Пино. -- Увидишь, потому что примешь участие в нашей небольшой прогулке -- Ты думаешь, мы вернемся до закрытия магазинов? -- беспокоится он -- Мне надо купить конопляного семени на завтра! -- Если мы не вернемся до шести, это будет означать, что мы сыграли на три метра под землю, кавалер. В этом случае тебе будет легко раздобыть червяков. -- А я? -- брюзжит берюрианская Опухоль. -- Что ты? -- Я участвую в организуемой поездке? -- А как же? Разве ты видел когда-нибудь цирк без клоуна? Глава Х (продолжение) Нет ничего более практичного, чем этот фургон, оборудованный k~d|lh, у которых в башке свекольная ботва. Внешне это обычная колымага с двумя дверцами сзади и кабиной спереди. На боках белыми буквами написано "Электричество Франции". Но точки над "и" -- это крошечные потайные глазки, позволяющие сечь панораму изнутри. Внутри все как у людей. Кожаные сиденья, радиопередатчики, бронированные плиты на стенках, ящики для оружия. Короче, все готово к делу. Тем более что на тележке стоит не ее родной мотор, и эта каравелла жарит 180 в час так же легко, как Берю выжирает литр 12-градусной с зеленой этикеткой. Бензен и Баден, одетые, как служащие ЭФ сидят в кабине. Пино, Толстый и я развалились на молескиновых сиденьях. Покачивание фургона убаюкивает удава Берю. Глаза Пино, погруженного в мечты, отвратительны, как слизняки в раковинах. На протяжении тридцати миль он сосал эмбрион окурка, и вот он уже тянет собственные усы, прикурив их от сварочной горелки, которая служит ему зажигалкой. -- Ты думаешь, что этот Кайюк все еще живет в Рамбуйе? -- спрашивает Пинюш после того, как предотвратил беду, угрожавшую его волосяному покрову. Я никогда не видел, чтобы моя славная развалина принимала расследование так близко к сердцу. -- Искренне надеюсь. В любом случае это подтвердило бы твои блестящие умозаключения, касающиеся покушения. Удовлетворенный этой новой похвалой, он снимает шляпу так, как лишается венца властелин, и это меня удивляет, ведь я всегда воображал, что резьба на его головном уборе сорвана. Появляется гипсовый череп, к которому пристали бесцветные волосы. Пино чешет черепаховым ногтем бляшку экземы и возвращает на свою выпуклость заплесневевший кусок фетра, бесформенный и грязный, который бы толкнул мсье Моссана на самоубийство, если бы он смог еще прочесть свой ярлык внутри. -- Рамбуйе! -- объявляет Баден в микрофон, вмонтированный в зеркало заднего вида. -- 0'кей! -- отвечаю я.-- Вы знаете, что должны делать? -- Да, патрон. -- Будьте особенно осторожны! -- Хорошо! Фургон поворачивает на авеню Мнерасскаж-о-Беде, тихую улицу городка, расположенную перпендикулярно к южной поперечной оси замка по отношению к меридиану Гринвичской деревни и к квадрату гипотенузы. -- А вот и сорок пятый номер, патрон,-- объявляет Баден. Я втыкаю свой рысий взор в потайной глазок. Вижу красивую собственность из камня в стиле "перестроенный старинный хозяйский дом". Она состоит из прямоугольного жилого корпуса и ангара-гаража, который выходит на улицу. Низкую стену с решеткой поверху диким виноградом заволокло (как Шодерло) Видны открытые ставни в цокольном этаже. В первом этаже они закрыты. Я толкаю ногой костыли Толстого, чтобы разбудить его, так как его могучие рулады рискуют нагнать страху на мирное местное население, заставив их думать, что в драндулете установлен турбореактор Диплодок издает "уа-уа" и пускает в ход домкрат, позволяющий поднять веки. -- Рамбуйе! -- повторяет Пино. Толстый поспешно опускает свои шторы. -- Я схожу в Ренн,-- вздыхает он. Ударами локтей мы выволакиваем его из сна, и он с трудом восстанавливает то, что с натяжкой можно назвать ясностью ума. Бензен и Баден уже вкалывают. Они вытащили из кабины моток электрического кабеля и вот уже лезут на столб, делая вид, что восстанавливают разрыв. Затем они разматывают кабель до двери дома, который и был целью нашего путешествия. Звонок в дверь. Или, скорее, погребальный звон Надтреснутый звук оного поет в моей нежной душе забытую песнь босоного детства (читатели, которые оценили истинную красоту этой фразы, могут написать мне, чтобы получить и другие. Их есть еще запас на складе, который я готов уступить им по себестоимости. Скидка на десять процентов многодеткам, ветеранам войны и диабетикам). Проходит минута. Потом в окне показывается мужское лицо. Моя аорта кричит браво. Мысленно я пою благодарственный гимн мисс Сахарный Тростник: это мой дергатель стопкрана. Но изменившийся после курса омоложения. Если ему тридцать пять годков, то это конец света! Грива у него не седая, а приятно белокурая. Я опознаю его по носу, немного расширенному книзу. -- Что такое? -- спрашивает он. Баден говорит невинным голосом: -- Это ЭФ, мсье. Меняем все подключения на этой улице. Кайюк внимательно смотрит на двух мужчин. Он видит провод, который свисает со столба, фургон с успокаивающими буквами, простоватые рожи двух моих людей и бросает: -- Одну секунду! Дверь открывается, в ней появляется хозяин, рядом с ним стоит громадный боксер, который, если бы курил сигару, был бы похож на Черчилля. -- Зверюга злая? -- спрашивает Бензен. -- Когда как,-- таинственно заявляет Кайюк. -- Когда как зависит от кого? -- шутит Баден, страдающий собачонкофобией, особенно если у них кишки, как у вешалки для полотенец. -- Только от меня,-- бросает Кайюк, отходя от двери. Оба моих агента проникают в дом, разматывая дурацкий кабель. Кайюк, засунув руки в карманы, созерцает представление, как настоящий ротозей. И надо же, тут его мерзавец пес кидается к фургону, лая все, что он умеет. Ужасно, он нас унюхал! -- Что с вашей псиной? -- невинно спрашивает Бензен.-- Моя тачка его не устраивает? -- У меня такое впечатление, что да,-- уверяет Кайюк, нахмурив брови. -- Там, наверное, кошка под ней! -- лицемерно подсказывает Баден. Но собака опровергает это предположение, бросаясь на задние дверцы машины. Она яростно царапает колеса. Теперь она больше не лает, а испускает глухое злобное рычание. Кайюк подходит. -- Что с тобой, Крифт? -- бормочет он. Он протягивает руку. Я понимаю, что он хватается за ручку двери. Этот хмырь -- редкостны