нри Четвертого - нас набилось как сельдей в бочке. Я сижу между Пинг-Понгом, который правит, и Бу-Бу, потому что он самый худой из нас. Отдыхающую мы высаживаем в городе. Бу-Бу вылезает, они целуются, бесконечно прощаются и несут всякую чушь. Немного подальше то же самое происходит с Жоржеттой и Микки, только они меньше разговаривают. В течение вечера они куда-то исчезли почти на час, не знаю куда. Однажды, опустив глаза, Жоржетта призналась, что он готов иметь ее где угодно, и ей всегда страшно, что их застукают. Так уже было однажды на лестнице в погреб Монтечари. Мы с Пинг-Понгом, Бу-Бу и глухаркой играли в карты. Она, клянется, слышала через дверь наши голоса. Наконец возвращаемся домой. Я совсем сонная. Бу-Бу и Микки посмеиваются надо мной. Пинг-Понг говорит: "Бросьте дурить". Они бросают. Пока Пинг-Понг поехал вместе с Микки в гараж Анри Четвертого, мы с Бу-Бу идем к дому. Бу-Бу роняет: "Зачем стучаться и будить мать. Обождем Пинг-Понга". Мы молча стоим до конца света. Позабыв о том, что была сердита на него, я говорю, взяв его за руку, что мне страшно, и прошу поговорить со мной. Чувствую, он хочет отнять руку, но не смеет. И спрашивает, отчего я так внезапно ушла из кафе в Пюже-Тенье. Я отвечаю: "Сам знаешь". Он пожимает плечами. Тогда я нежно говорю: "Я ревновала тебя к той пискле. Мне хотелось плакать". Он не отнимает руку и не отвечает. Я тихо спрашиваю: "По-твоему, она красивее меня?" Он мотает головой. Сама не знаю, что меня удерживает, чтобы не броситься ему на шею. Зацеловать до смерти. "Поговори со мной, Бу-Бу, - прошу я его. - Будь добр". Он рассказывает, что его отдыхающую зовут Мари-Лор, она студентка-медичка и старше его на два года, хорошая подружка на лето, ничего больше. "Ладно. Тогда я рада". Крепко жму ему руку. Ладонь у него большая, и мне сдается, из нас двоих он старший. В конце концов он отнимает руку и стучит в окно, чтобы разбудить мать, а я не успеваю ему помешать. "Мам, это мы!" Теперь уж мы молчим. Мать всех скорбящих в одной сорочке открывает и спрашивает Бу-Бу: "Чего это вы не постучали сразу?" Тот отвечает: "Не хотели тебя будить, пока нет Пинг-Понга". Она пожимает плечами и ехидно так говорит: "Ты ведь знаешь, что я глаз не сомкну, пока кого-то из вас нет дома". Я поднимаюсь к себе, а Бу-Бу остается ждать братьев. В комнате снимаю платье, вешаю его на плечики и перед тем, как закрыть шкаф, дотрагиваюсь до флакона в кармане красного блейзера. Ложусь голая, думаю о Бу-Бу и его черных глазах, о его руках. Вернувшись, Пинг-Понг хочет только одного. Напрасно твержу, что устала, а ему надо выспаться. Неприятно от мысли, что Бу-Бу может услышать в эту ночь мои вопли. Но ничего не поделаешь, и уже не знаю, сколько это продолжается. Стараюсь только закрывать лицо подушкой. И вот наступает то ужасное воскресенье. Утром сталкиваюсь с Бу-Бу во дворе, он молчит, отводит взгляд. Я в красном бикини, здороваюсь с ним. Он отпихивает меня как чумную, я едва не падаю вместе с кремом для загара, ментоловыми сигаретами, очками и всем прочим. И говорит: "Оставь меня в покое" - и хмуро смотрит своими черными глазами. Я произношу умоляюще: "Бу-Бу". Но он, не оборачиваясь, вышагивает к дому на своих длинных, как жерди, ногах. Несчастная дура, я целых четырнадцать лет стою у колодца и думаю о нем. Возможно, он сердится, что не отобрал вчера свою руку, или, напротив, разъярен и обижен, наслушавшись, как я резвилась с Пинг-Понгом. Потом размышляю: "Ты ведь сама этого хотела - посеять смуту". И все-таки я несчастна, как последняя идиотка. За столом мне еще хуже. Завтракаем рано, потому что Микки отправляется на велогонку в Пюже. Бу-Бу не произносит ни слова - только в самом конце, чтобы оскорбить меня перед всем светом. Мы разговариваем с Микки о кино. Без задней мысли я говорю, что тоже могла бы стать артисткой, среди них ведь есть и поуродливей. Господи, что начинается! Во-первых, Бу-Бу орет, что я невежда. Во-вторых, что выпендриваюсь в деревне, где живут одни двухсотлетние старухи. И в заключение заявляет, что в Париже и Ницце я выглядела бы середняком среди бульварных девок. Я не умею отвечать, когда на меня орут. Бросаю салфетку на стол и поднимаюсь к себе. Пинг-Понг является поговорить со мной, но я запираюсь на ключ. И отказываюсь ехать с ними в Пюже. Не желаю успокаиваться. И пусть меня не трогают. Вторая половина дня проходит для меня как в аду. Все, за исключением двух веселых вдов, умотали, и каждая минута похожа на четыре часа, а час - на целую жизнь. Я отказываюсь спуститься вниз посмотреть телек. Чтобы подышать воздухом, открываю окно, но прикрываю ставни. Мне не хочется идти даже к матери. В конце концов беру из блейзера флакон с белым порошком и лежу на постели, сжимая его в руке и пытаясь воскресить одно воспоминание об отце. Например, как я брожу по нашей кухне в Арраме. Мне лет семь. Что дальше? Да, мы играем в домино, и он нарочно проигрывает, улыбаясь ямочками и приговаривая, что я очень умная. Я всегда самая умная, самая красивая и всякое такое. Он все время болтает со мной, называет дорогой малышкой. Могу вспоминать об этом всю жизнь, держа в руке флакон и мечтая о том, как отомщу за малышку и за папу, который ее обожает. Как говорит глухарка: "Славные были деньки!" Позже я, видимо, уснула: не знаю, где флакон. Он, оказывается, под подушкой. В нем тридцать растолченных таблеток. Из них достаточно пяти или шести, чтобы за два часа убить человека. "Разрыв сердца, - сказал Филипп. - Разрыв при первом же приступе". Я попробовала порошок на язык. Горький. "Крестьяне убивают им собак, положив в пирожок две таблетки", - так рассказывал Филипп. Половина таблетки лечит от серьезной болезни, забыла ее название. Если же принять пять-шесть, то нет спасения. У меня будет около двух часов, чтобы исчезнуть и чтобы меня не заподозрили. Конечно, потом выяснится причина их смерти, но от той минуты, когда плохо себя почувствуют, до той, когда умрут, они не успеют рассказать, с кем были. В нашем городке не получают газет из Диня. Единственно, кто сможет меня заподозрить, - Филипп. Но я вытащила таблетки из разных коробок, и даже если он спохватится, прочитав газету, - а это маловероятно, - станут ли у нас писать о двух отравленных в соседнем департаменте? Ведь столько людей умирает каждый день. Уже темнеет, когда все возвращаются. Я зажигаю ночник. Кладу теплый флакон в карман блейзера, натягиваю на голое тело платье с голубыми цветами и перед зеркалом привожу себя в порядок. Я вся заревана, но плевать, что это заметно. Открываю замок, сажусь на постель, и почти тотчас появляется Пинг-Понг. Он здорово обгорел за этот день. Сев рядом, заявляет, что Микки - ублюдок. Я отвечаю, что все они в семействе одинаковые. Он смеется и рассказывает, что Микки закончил гонку, когда победитель, тулонец, успел вернуться домой. Видит, что я еще не отошла, и говорит: "Бу-Бу не то хотел сказать, что ты думаешь". Я возражаю: "Понятно. Раньше я считала, что это комплимент, но теперь мне ясно, что он обозвал меня шлюхой". Пинг-Понгу все это поперек горла. Ему неохота ругать брата и ссориться со мной. В общем, он поговорит с Бу-Бу, и тот извинится. Я таю при одной мысли, что Бу-Бу подойдет ко мне, опустив голову, и станет просить прощения. Мечтать мне не воспрещается. На ужине он отсутствует, поскакал к своей отдыхающей. Глухарка и Микки, как обычно, цацкаются со мной. Смотрим фильм по телеку. Весь этот гадкий вечер не произношу ни слова. Знать бы, где сейчас Бу-Бу, пошла бы его искать, пусть Мари-Лор мне все волосы выдерет. Но я не знаю, где он. Конец эпизода. Смышленая матерь всех скорбящих приносит мое вязанье и насмехается: "Лучше вязать, чем грызть ногти. Тебе ведь не хочется, чтобы твой малыш остался голым?" Кладу вязанье под стул. У меня нет сил отвечать ей. ПРИГОВОР (7) Понедельник, 12-е. После полудня мать всех скорбящих отправляется на кладбище. Глухарка спит в своем кресле с открытыми глазами. Я иду в комнату Бу-Бу. Он сидит на постели в цветастых плавках и читает. Прислонившись к закрытой двери, говорю ему: "Прошу тебя, не смотри на меня так". Он глядит так, словно я явилась из преисподней, и роняет: "Если ты немедленно не уйдешь, я сам тебя выставлю". Я поднимаю плечо в знак того, что мне плевать, и говорю: "Ты сердишься за те слова в ту ночь?" Нахмурившись, он не отвечает и смотрит на обои, считает ромбики. Говорю: "Я иду к реке и буду ждать тебя там. Если не придешь, я натворю делов!" Он оборачивается, чтобы ответить, но в итоге только опускает голову. Подхожу к нему, прикасаюсь к щеке: "Прошу тебя, Бу-Бу. Приходи". Иду к себе, надеваю красное бикини и беру матерчатую сумку. Спускаюсь вниз. Глухарка спокойно спит. Иду к реке, но не по дороге, а через поляну, а после по тропинке прямо к воде. Прыгая с одного камня на другой, добираюсь до места под названием Палм Бич. Сюда мы приходим загорать с Мартиной Брошар. Тут можно лежать на двух больших плоских камнях. Сзади пихты. За исключением воскресных дней, летом здесь никто не бывает. Дожидаясь Бу-Бу, вытаскиваю из сумки полотенце и ложусь на него. Он появляется через час или чуть раньше тем же путем, что и я. На нем холщовые штаны и майка с моей физией на груди. Да, это мой портрет. Мое лицо, волосы, улыбка. Все это перенесено в красном цвете на его рубаху. Сдохнуть можно. Он останавливается в двух шагах, смущенно улыбается, руки в карманы. Я говорю: "Вот-те на! Откуда взял?" Он отвечает: "В Ницце. Привез приятель на прошлой неделе. Я дал ему твое фото". Сняв майку, протягивает ее мне: "Это тебе. Кажется, будет немного великовата". Надеваю, спрашиваю: "Где ты взял фото?". Оказывается, в моей комнате выбрал. Майка вправду великовата, но все равно классная. Протягиваю ему руку, он поднимает меня. В течение нескольких слишком коротких секунд, а может быть, тысячи лет, мы смотрим друг на друга, а затем он говорит, опустив голову: "Ты выходишь за брата. Ты мне как сестра, понимаешь?" Чувствую, он хочет уйти. Говорю: "Останься, Бу-Бу, прошу тебя, останься". Он отвечает: "Я пришел, чтобы сказать тебе об этом". Я говорю: "Мне наплевать, останься со мной". В итоге он остается. Я лежу в красном бикини, а он в своих цветастых плавках. И ничего не говорит. Он очень худой и загорел здорово, хотя и слабей моего. Затем бросается в холодную воду. По-моему, он пловец что надо. Обожаю наблюдать за ним, что бы он ни делал. Он меня убивает, я чувствую, что убивает. Подаю ему свое полотенце, когда он поднимается на камень, и помогаю обтереться. Шепчу ему на ухо: "Ну разок. Только раз. Никто ничего не узнает". Он пожимает плечами, не оборачиваясь, и шепчет: "Я ведь буду знать". Прикасаюсь губами к его спине, обвиваю руками и так же тихо говорю: "Все равно это должно случиться". Он отстраняется и встает, глядя в никуда. Слышу, шумит река, представляю себе, как он будет со мной. Вот здорово будет! А затем встаю и тоже одеваюсь. На тропинке мы расстаемся. Я уложила майку в свою сумку. Он уходит, голый по пояс. Пытаюсь выдавить из себя улыбку, но ничего не получается, и только говорю: "Я иду к Пинг-Понгу. Мне не хочется возвращаться домой вместе с тобой. Если твоя мать еще отпустит какое-нибудь замечание, я вообще не выдержу". Пусть я дура, но, не стерпев, протягиваю ему губы для поцелуя. Он целует меня в щеку и уходит. ПРИГОВОР (8) Вторник, 13-е. В конце дня захожу к Брошарам и звоню Погибели. Прошу ее приехать за мной туда же и в тот же час. Думаете, она что-нибудь понимает? Ничегошеньки. А я не могу ничего объяснить: мамаша Брошар как раз перед самым моим носом вытирает стойку. А та жалкая психопатка орет: "В Дине? Да? В Дине? Назови кафе - не помню". Я отвечаю: "Вспомните сами. До скорого". И под ее причитания вешаю трубку. Я не уверена, приедет ли она. Но плевать. Покупаю по просьбе матери всех скорбящих стиральный порошок, расплачиваюсь, со злорадством обратив внимание на то, что мамаша Брошар обсчиталась на десять сантимов, и отправляюсь на террасу поболтать с Мартиной. Мартина на несколько месяцев старше Бу-Бу. Круглая мордашка, глаза смеются, стрижка под Мирей Матье. Я часто видела ее на реке голую. Она довольно плотная, хорошенькая. Бу-Бу словно камень на сердце, и я заговариваю о нем: "Ты думаешь, он спит с этой?" Она косится в сторону входной двери, не подслушивает ли мать. И тихо говорит: "Наверняка. Когда они ходят со мной собирать лаванду, то оставляют одну. И Мари-Лор возвращается красная до ушей". Я говорю: "Но сама ты не видела?" Теперь краснеет она. Качает головой и тысячу лет не решается ответить. Я нажимаю. "Однажды. Случайно, - шепчет она. - Я не подглядывала. И сразу ушла". Я дурею, так и хочется схватить ее за волосы и тряхнуть. Говорю: "Что они делали?" Она чувствует по голосу, что я нервничаю. И еще больше краснеет. Снова оглядывается на дверь и говорит: "Все делала Мари-Лор". Точка. Она пьет кофе с молоком и ест пирожное, уставясь на освещенную солнцем церковь. Оставляю ее за столиком и возвращаюсь домой. Затыкаю уши, чтобы не слушать, как нудит образцовая хозяйка про то, что я ошиблась в марке порошка. Иду к себе и хлопаю дверью. При виде своего лица хочется разбить зеркало. Охота все расколошматить. Сижу неподвижно до конца своих дней, стараясь ни о чем не думать. С тех пор как он не отнял свою руку, чувствую себя с каждой минутой все больше разбитой. Даже неохота ехать в Динь: не смогу ничего сделать. Я ни на что не гожусь. Я именно то, что он сказал обо мне: жалкая, тупая деревенская дура. Для него этот мешок с костями - Мари-Лор - просто предел мечтаний по сравнению со мной. Даже проделывая с ним свои штучки, она изрекает умные слова. Опостылело мне все. Опостылело. Во время обеда низко опускаю голову, чтобы не видеть его. И жую картошку без аппетита. Пинг-Понг спрашивает: "Что с тобой?" Я отвечаю: "А, дерьмо!" И он отвязывается. Все считают, что я психую из-за ребенка. Молчавший до сих пор Бу-Бу заговаривает о велотуре Франции, я сразу встаю и иду к себе переодеться. Одеваюсь так, чтоб испепелить этого Лебаллека. Надеваю голубое платье со здоровым вырезом и с отделкой на груди, чтобы подчеркнуть ее еще больше. Не очень короткое, но легкое и в обтяжку. Оно расклешено и просвечивает. Туфли на тонких каблуках, трусишки с кружавчиками. Беру белую кожаную сумку и кладу туда деньги и флакон с этикеткой лака для ногтей. Затем стягиваю волосы лентой того же цвета, что и платье. Подмазываю губы, слегка подсиниваю глаза и ухожу. Пинг-Понг провожает меня до церкви и говорит, что я что-то зачастила к учительнице. Отвечаю: "Лучше это, чем целый день валяться в комнате". Он умолкает, понимая, что сегодня как раз такой день, когда я могу запустить в него сумкой. И оставляет меня, не прощаясь, перед автобусной остановкой. Но плевать. До города еду с отдыхающими, наладившимися в бассейн. Никто со мной не заговаривает. Успеваю на автобус до Диня в два пятнадцать. Сидящий рядом тип читает журнал, но уже через секунду, выучив его наизусть, отдает мне. Вот и страничка юмора, но я ведь разбираю только заголовки. Пытаюсь прочесть остальное. Сосед, поди, думает, что я собираюсь съесть его журнал. Все равно до меня не доходит этот юмор. Разве что один анекдот из десяти. Чтобы я рассмеялась, меня еще надо пощекотать. Чем ближе мы к Диню, тем чаще бьется сердце. Высаживаемся на площади Освобождения. До четырех остается десять минут. Кругом развешивают лампочки к вечернему балу. Тут еще жарче, чем в дороге. Я вся мокрая и чувствую себя грязной, измятой. Шатаюсь по улице. Останавливаюсь против стоянки такси. И смотрю в пустоту, лишь смутно слышны голоса. Внезапно у тротуара тормозит черный "пежо" Лебаллека. Ровно в четыре я усаживаюсь рядом с ним. Ласково говорю: "Вы здорово точный". Он так смотрит на меня, что я сразу успокаиваюсь и наполняюсь гордостью. Да это сюжет для кино - пятидесятилетний типчик на свою гибель едет на свидание, лишь бы встретиться со своей занюханной молодостью. С дьяволом, явившимся ему ровно в четыре часа, незнамо откуда. Уверена, сердце его глухо стучит, когда я закрываю дверцу машины, и он трогает с места. Затем он бормочет что-то невнятное загробным голосом. Что его знают все в городе. Что на него совсем непохоже прогуливаться с девушкой, которая моложе его дочери. Он не верил, что я приеду. На нем отлично выглаженные светло-серые брюки, чуть темнее водолазка. У него руки боксера, как у Пинг-Понга. И от него пахнет знакомыми мужскими духами, не помню только ни их названия, ни того, от кого ими пахло. Пока мы тащимся вдоль разукрашенного флагами бульвара, он несколько раз оглядывает меня, и я снова уговариваю себя, что мои глаза похожи на его, я унаследовала их цвет от Монтечари, я уверена, и длинные ноги точно как у троих братьев. Переезжаем мост через высохшую реку. Лебаллек называет ее Блеоной. Мы едем вдоль Блеоны на Дюранс и Маноск - так написано на указателях. Спрашиваю, куда это мы. Он отвечает, что не знает, но не хочет оставаться в городе. И говорит на всякий случай: "Вы хотите получить свою драгоценность и тотчас расстаться?" Я смотрю в стекло и отвечаю - нет. Тогда он катит дальше. Мы не разговариваем тысячу километров. Машина у него не новая, но идет мягко. Обожаю кататься на машинах, не разговаривая и чтоб глядеть на проносящиеся деревья. Затем он бормочет: "Не понял". Отвечаю: "Вот как?" Ясней ясного, что он не понимает. Я прикидываюсь дурой. Однако у меня хватит ума разгадать мысли этого гнусного дровосека, которому на блюдечке внезапно подсунули такое яблочко, как я. Он говорит; "Я много думал о вашем звонке. Вы говорили так, словно между нами что-то уже решено. В общем, будто мы уже давно знакомы". Я повторяю: "Разве?" Останавливаемся около какого-то замка, в стороне от шоссе. Кругом лошади, бассейн и миллионы полуголых людей, явившихся сюда попотеть из всех стран мира. Внутри, в зале с каменными стенами и камином, можно свободно упрятать уйму народа, здесь довольно свежо. Мы садимся за низкий столик, я заказываю чай с лимоном, а он пиво. Теперь он не спускает с меня глаз и видит, что туристы - тоже. Лебаллек возвращает мне мое сердечко на цепочке. И говорит: "Вы решили-таки снять квартирку моего шурина?" Своей лапой он может свободно раздавить меня. Отвечаю, потупившись, с видом размазни, не смеющей спросить, где туалет: "Я еще не решила. Если хотите, сниму". Жду целую вечность, уставившись в столик, пока он проглотит слюну. Затем добавляю: "В тот раз когда была у вас, ни о чем таком не думала. Я тоже помню о нашем телефонном разговоре. Уж и не знаю, как вам объяснить. Мне было страшно и хорошо". Я смотрю на него своими глазами, умеющими быть со всяким, кроме Бу-Бу, такими наивными, и он дважды кивает головой, сжав губы, считает, что понимает и что у него все так же. Я разглядываю стол. Снять сейчас мое лицо крупным планом для кино - зрители ринутся брать на воспитание сироток. Теперь уж я не поднимаю глаз. После долгого молчания он говорит: "Вы ведь не учительница?" Я киваю. "Чем же вы занимаетесь?" Поднимаю плечо: "Ничем". Он смотрит в пустоту или в вырез моего платья, поди пойми, и шепчет: "Жанна". Я печально улыбаюсь, качаю подбородком. У меня подступают слезы, и он чувствует. Положив свою руку на мою, он просит: "Поехали отсюда. Покатаемся. У вас есть время?" - "Да, до восьми до полдевятого", - отвечаю я. Его лапа скользит по моей руке, он говорит: "Вы не выпили чай". И мы пьем: я - чай, он - пиво, держа один другого за руку между стульями и не говоря ни слова. В машине кладу голову ему на плечо. Он спрашивает: "Жанна, зачем вы приехали в Динь?" Отвечаю: "Сама не знаю. Город как город. Но я рада, что приехала в Динь". Бу-Бу может потешаться надо мной, я мировая актриса. В школьных спектаклях всегда так волновалась, что мадемуазель Дье кричала: "Говори внятнее! Внятнее!" И попрекала, что я слова перевираю. В жизни я говорю точно. Особенно когда не думаю о чем. Или взявшись провести кого. Сейчас я, например, прижалась к его плечу. Пускай оно принадлежит типу, которого я убью сама или заставлю убить. Вспомнила название его духов - "Голд фор мэн". Филипп торговал ими. А душился португалец Рио. Я с ума сходила по нему. Это он поцеловал меня в губы, прижав к дереву, и поднял юбку погладить ноги. Но я опустила юбку, и все. Он как раз брился около пихты, собираясь на танцы. Вынул флакон из коробки с золотой каймой и умылся этим "Голд фор мэн". И больше ничего между нами не было. Поцеловал он меня только для того, чтобы произвести впечатление на товарищей со стройки дач на перевале. Я предлагаю: "Вернемся в Динь. Я сниму ту квартирку". Лебаллек тормозит у обочины. Мимо проносятся машины. Он берет меня за плечи и долго смотрит в глаза. Я вижу себя в его зрачках - в них страх и всякая хреновина. Прерывисто дышу, как умею это делать. И вот он уже целует меня в губы, проталкивая в рот свой грязный язык, и тогда Эна появляется рядом, ей лет семь или 12-14, и она с любовью смотрит на меня. Я твердо знаю, что никогда не откажусь от своего, убью их по очереди, как обещала. ПРИГОВОР (9) Останавливаемся у первого же кафе. Звоню Туре. Нет на месте. Отвечает Сюзи. Напоминаю ей, кто я такая, и говорю, что решила снять квартирку, заеду подписать документы часов в семь. Стоящий рядом Лебаллек глазами одобряет каждое мое слово. Когда я вешаю трубку, он кладет руку мне на плечо. Улыбаюсь ему с видом храброго маленького солдатика, выполнившего свой долг. Он тоже улыбается, качая головой, и выпивает еще пива за стойкой. Я ничего не пью и иду к двери, на минуту застывая в ней, чтобы он и другие разглядели меня на просвет, а затем возвращаюсь назад. Прислоняюсь к его плечу, пусть все завидуют ему. Затем мы садимся в машину и едем в Динь, до которого 31 километр. По дороге он говорит: "Знаешь, у меня тоже были похождения. Но давно. Я был тихоня, весь в семье и работе. То, что сейчас происходит, просто невероятно". Я уже готова сказать ему, что с ним происходит, а именно - он просто без ума от моей задницы. Но не надо грубостей. Пусть травит свой катехизис. Все они плетут одну и ту же чушь, словно учились у одного кюре. Меняются только имена жен и детей. Я перестаю его слушать, узнав, что святую женщину зовут Фернандой, а ангелочков Эстелой и Юбером. Смотрю на дорогу и на деревья. И думаю о том, что буду есть вечером. Пропустив мимо ушей всю его ахинею, говорю: "Я понимаю, что тут не ваша и не моя вина. Так бывает". Он обнимает меня за плечо с видом благодетеля. Правит, прижав к себе. В Дине высаживает меня на незнакомой улочке, "в двух шагах от агентства". И прибавляет: "Мне надо заскочить к себе, но я буду ждать тебя здесь через час". Посмотрев на часы, роняю: "У меня будет очень мало времени". Он уперся: "Я хочу тебя видеть хоть несколько минут, прежде чем ты уедешь". Затем кладет руку на колено и лезет выше. Я молчу и не шевелюсь. А тот смотрит на свою руку со страдальческим видом и гнусавит: "Я хотел тебя уже в первый день, когда увидел". Я говорю - знаю. Затем он одергивает мне платье и бормочет: "Иди скорее. Я буду ждать". Вылезаю из машины, иду по переулку на бульвар и оказываюсь почти напротив агентства Туре. Когда я открываю дверь, он сидит за своим столом. Вентилятор разгоняет теплый воздух. Сюзи нет. Произношу: "Привет". Он вскакивает и жмет мне руку. Не выпуская ее, говорит: "Я ждал вас". На нем тот же костюм из твида, как на прошлой неделе, и он улыбается, хищно, как волк, скаля зубы. Упершись в вырез, заявляет, что готов сделать мне подарок. Обычно вместе с оплатой за месяц вперед он требует еще дополнительно залог за месяц на случай расторжения договора. С меня он залог не берет. "Вот так, крошка". Я говорю - спасибо, это очень мило с его стороны. Он отпускает наконец мою руку, чтобы я могла подписать бумагу. Делаю это, не читая: во-первых, потому, что ничего не вижу, а во-вторых, мне решительно плевать. Подписываюсь Жанной Дерамо не очень разборчиво. Спрашивает день моего рождения, и я старею на два года, как и для Лебаллека. Родилась в Гренобле. Он это все записывает, сует бумагу в карман. Затем берет ключи в ящике стола и говорит: "Я провожу вас, чтобы все проверить". При этом покачивается с ноги на ногу, уставясь мне в вырез, словно не в силах удержать себя от желания наброситься на меня, а может, оттого, что в уборную приспичило. Тут уж он везет меня на улицу Юбак в своей новой "СХ". Я говорю, что хочу пить. И перед тем как подняться наверх, мы заходим в соседнее кафе. Как и Лебаллек, он пьет пиво, но в отличие от того поглядывает, нажимая кнопку, на часы и говорит, что раньше полвосьмого не пьет аперитив. Едва нам подают, как он вытаскивает деньги. И тут я чуть не падаю в обморок, ухватившись за стойку. Я ведь знала, что признаю это портмоне сразу, и всегда боялась увидеть его. Итак, оно передо мной. Именно такое, как описала моя мать. Кровь стынет в жилах. Золотая монета, закрепленная на двух полукружьях, закрывающихся, как капкан. "Сколько с меня?" Голос Туре доносится откуда-то издалека. Затем он спрашивает: "Что с вами?" Делаю глубокий вдох, - сердце очухалось, - и медленно тяну газировку с мятой. "Это от жары", - говорю я, пока ему отсчитывают сдачу и он старательно укладывает деньги. Затем как можно натуральней спрашиваю: "У вас интересное портмоне. Дорогое, вероятно?" Тот показывает, не выпуская из рук, со своей гнусной ухмылкой. Боязно продолжать расспросы. Но не могу устоять: "Где вы такое купили?" Тот машет рукой: "Оно давненько у меня. Подарок одного друга. Итальянца". Слова гудят в моих ушах, а он молча рассматривает свое портмоне, вспоминает что-то и пьет пиво. А затем говорит: "Мы сварганили вместе одно дело. Но бедняга давно умер". Я смотрю на его пиво и машинально пододвигаю к себе сумку, лежащую слишком далеко на стойке. Сумка меня успокаивает. Я собиралась покончить с ними в этот вечер и понимаю, что сделать это будет нетрудно. Но шоколадная секретарша - забыла ее имя - опишет клиентку, звонившую хозяину. Надо дать ей время забыть обо мне. Надо быть терпеливой. Однако портмоне все сделало невозможным. У меня больше нет сил идти наверх, отталкивать от себя его волосатые лапы. Знаю, что схвачу лопату, буду бить его по голове, пока он не останется лежать неподвижно в грязи среди опавших листьев. Пытаясь ухватиться за что-то левой рукой, слышу крик. Прихожу в себя на полу бара, все собрались вокруг. Кто-то говорит: "Не трогайте ее. Надо позвать полицию". Но он не умер. Мать говорит, что он не умер. Только не может больше двигаться, не может говорить. И ничего не скажет полиции. Меня не было с ним в лесу. Срезая сучья, он упал с лестницы. Надо ждать. В больнице они сказали маме, что надо ждать. Я лежу на полу бара. В Дине. И говорю: "Где моя сумка? Дайте мою сумку". Платье мое испачкано. Но я не должна плакать, не должна кричать. Я убеждена, что смогу встать. ПРИГОВОР (10) Уже почти восемь, когда мы выходим из бара. Я похожа на утопленницу. Волосы прилипли к вискам и лбу. Мне дали выпить коньяку, но я его выплюнула. Принесли крепкого кофе. Болит затылок. Земля вокруг больше не кружится. И я говорю, как моя дуреха-мать: "Я вас напугала?" Он отвечает: "Да нет". Я его встревожила. И часто это со мной бывает? Я отвечаю - это, мол, от жары, после автобуса, от нервов. Великомученица Погибель уже, поди, свихнулась, дожидаясь меня возле кафе на тротуаре. Останавливаемся у облезлого дома. Внимательно поглядев на меня, Туре говорит: "У вас хватит сил подняться наверх?" Я киваю, цепляюсь за перила, он отпускает мою руку. Идет сзади. Однако сейчас ему не до моих ножек. Он их уже вдоль и поперек изучил в баре, когда я там валялась на полу, и 150 человек вместе с ним. На третьем передыхаю, и он говорит: "Не торопитесь. Дышите глубже". Наконец дверь квартиры открыта, и я бегу в туалет. Меня вывернуло. Сняв платье, ополаскиваю лицо холодной водой, затем мою умывальник, причесываюсь, подкрашиваю губы. Я потеряла два накладных ногтя на левой руке. Наверно, когда цеплялась за стойку бара. Потом отряхиваю платье и стараюсь оттереть пятна. Вернувшись в комнату, застаю Туре на том же месте, что и в прошлый раз - в кресле. Спрашивает: "Вам лучше?" Мне удается улыбнуться. Он говорит: "Убийственное лето. Столько людей умирает от солнечного удара..." Я сажусь на край постели. Это двуспальная кровать, покрытая красным бархатом. Днем она превращается в диван с подушками. Оглядываюсь, и Туре встает, чтобы погасить сигарету: "Осматривать квартиру не стоит. Если разобьется что из посуды, мы договоримся". Мне плевать, даже не понимаю, о чем речь. "Я заплачу вам за первый месяц", - бросаю я. Он отвечает: "Как вам угодно. Но можно и обождать". Открываю сумочку, вынимаю 500 франков Коньяты и 300 материнских и спрашиваю: "Достаточно?" Он уверяет, что не к спеху, что должен выписать квитанцию, что у него нет ее с собой. Я возражаю: "Понимаете, я бы хотела иметь ключи сегодня". Отвечает: "Я их могу вам и так отдать". Пока я приводила себя в порядок, он открыл окно: с улицы доносится гром оркестра, какая-то женщина орет на мужа. Туре закрывает его и говорит: "На улице жарче, чем в помещении". Уже по его тону чувствую приближение беды. Поэтому встаю и отхожу от кровати. Спустя тысячу лет он спрашивает: "Вы с кем-то должны увидеться вечером?" Киваю, даже не глядя на него. "С приятелем?" Я слегка поднимаю плечо. Он говорит: "Ведь это вполне нормально". Вижу, он трет подбородок. Я умело разыгрываю замешательство и затем улыбаюсь; "Это не то, о чем вы думаете". Не поймешь, у кого из нас вид глупей. Беру сумочку с постели, говорю: "Мне надо идти, у меня еще одна встреча до этого". Знаю, он постарается схватить за руку, поцеловать, в общем, начнется цирк. Но я такого же роста, как и он, плюс четыре сантиметра каблуков, и с ним нет двух негодяев, чтобы держать меня. Однако он ничего такого не делает. Только вздыхает. С сумкой в руке иду к двери. Он говорит: "Обождите, я кое-что хотел вам сказать". Оборачиваюсь, он зажигает новую сигарету. И спрашивает, была ли я знакома с его свояком Жаном Лебаллеком до приезда в Динь. Я говорю - нет. "Мне понадобятся полки. Посоветовали обратиться к нему". Туре цедит: "Он звонил и спрашивал ваш адрес", хочет еще что-то спросить, но только смотрит на меня, а затем на ковер. Он меняет тон и бросает: "Вы не рассердитесь, если я скажу, что давно не видел такую красивую девушку, как вы?" Я смеюсь и отвечаю: "Такое услышать всегда приятно". Смотрим друг на друга, причем я - как это умею широко раскрыв глаза. Говорю: "Надеюсь вас увидеть в другой раз и не падать в обморок, как идиотка". Он смеется: "Ну знаете, в этом все-таки что-то было". Думаю, он вспоминает цвет моих штанишек или еще что. Затем приподнимаю плечо с видом невинной простоты, которой стыдно, как писюшке. Но мне плевать на него. На улице он предлагает подвезти меня. Я жму ему руку, говоря - нет, встреча назначена тут рядом. Ключи от квартиры лежат в сумке, я рада, что сумела избежать приставаний, даже чувствую себя лучше. Он замечает: "Вы теперь лучше выглядите. Когда я вас увижу снова?" Руку отнять невозможно, он явно решил оставить ее себе в залог. "На будущей неделе. Я сообщу вам и сама угощу вас аперитивом. В моей квартирке". Ну и глаза у него! Он уже мечтает об этом. "Замечательно", - отвечает он. Ухожу. Спускаются сумерки, и опять доносится музыка. Пинг-Понг собирался поехать потанцевать вместе с братьями в город, но я сказала, что ненавижу сутолоку в день 14 июля. А на самом деле просто боюсь, что не сдержусь при Бу-Бу и Мари-Лор. Лебаллек ждет меня за рулем на условленном месть Сажусь рядом, ворча на его шурина: "Ну и прилип. Никак не отпускал". А затем: "Вы сердитесь? Клянусь, я очень нервно чала, боялась, что вы не станете ждать. К тому же мне стало нехорошо из-за жары и волнений". Он меня успокаивает стискивает. Говорю: "Прошу вас, не здесь". И, сладкая как мед, продолжаю: "Смотрите" - и показываю ключи. Он серьезно улыбается, и мы сидим, уставясь в ветровое стекло, словно два героя романа, думая о своей великой любви и том, как мы встретимся в нашем гнездышке. Затем я выпускаю когти: "Ваш шурин, видать, порядочный юбочник". Даже не глядя на него, знаю, что он злится. И мрачно произносит: "Он к тебе приставал?" Я вздыхаю, говорю: "Приставал. Я вся дрожала от страха, да. Сама не знаю, как мне удалось его угомонить. Этот тип явно озабочен". И даю ему вволю подвигать скулами, пока не сломает их вовсе. Потом добавляю: "Извините, что я так говорю о вашем шурине, но я уже дважды оставалась с ним наедине, и дважды мне было страшно". Он отвечает: "И неудивительно. Еще бы. Совсем неудивительно". И опять обнимает меня гладит по спине, словно мне холодно. Конец эпизода. На моих часах без четверти девять, часы в машине не ходят. Погибель вероятно, уже подобрал полицейский фургон. Говорю: "Мой дорогой, мне надо идти". Печально так. Он еще целует меня тысячу лет, я так вздыхаю, что трещит платье, и вылезаю. Смотрю ему прямо в глаза и говорю с убитым видом: "На будущей неделе я не смогу приехать. Вы меня не забудете?" Он тотчас спрашивает: "А когда?" Обещаю позвонить, чтобы услышать его голос и назначить день. Я буду осторожна и заговорю о книжных полках. И стану ждать в гнездышке. Не позднее вторника, ей-Богу. Мне та хорошо, что я почти верю в свои слова. Честно, меня буквально распирает от переживаний и вздохов, даже горло пересохло. Покончив с этими, поеду в Париж сниматься в кино. ПРИГОВОР (11) В час ночи Погибель останавливает свою развалюху перед воротами моей дурехи. Сама ревет. Я ее утешаю: "Хватит же, черт возьми! Вы не поможете мне, если будете плакать, как идиотка". Поворачиваю ее к себе. Она пялит на меня большие глаза и говорит: "Я не могу, просто не могу не плакать". Погасив свет, обнимаю ее тысячу лет. А та снова плачет, икает и опять плачет, когда я вытираю рукой ее лицо. Так проходит еще тысяча лет. В конце концов говорю: "Вы же знаете, что я живу у Пинг-Понга". Но та, как психованная, озирается и заливается снова. Мы едем из Брюске, где она угощала меня омлетом и салатом. Ревела она уже при выезде оттуда и не прекращала всю дорогу. Я призналась, что меня шантажируют два мерзавца, грозят изуродовать, сделать калекой или даже убить, да еще склоняют к этому самому. Бедная кретинка никак не могла понять к чему. Когда же я объяснила, что они сняли мне квартирку, где я смогу принимать мужчин, она закрыла рот рукой, и слезы так и потекли. Просто непонятно, как мы доехали, не включая дворники. Она раз пять тормозила и, упав головой на руль, все плакала и плакала. Я плакала вместе с ней. Во мне что-то от обезьяны. Начинаю подражать человеку, который рядом со мной. Мы сидели на первом этаже ее дома, когда мне пришла в голову мысль. Еще там, крепко обняв ее, я учительским тоном объяснила, что она должна сохранить все в тайне. Когда я выйду замуж, эти мерзавцы оставят меня в покое. Иначе... Она подняла голову и бесстрашно посмотрела красными от слез, внимательными глазами. "Иначе?" Я ответила: "Мне так или сяк придется отделаться от них. Или я расскажу все Пинг-Понгу, и это сделает он". В машине я попросила ее: "Погибель, отвезите меня домой. Иначе я не смогу объяснить, почему вернулась так поздно". Она много раз подергивает головой, повторяя "да, да", сдерживая рыдания, и мы пускаемся в путь. Проезжая деревню, я видела, что у Ларгье и наверху у Брошаров еще горит свет. У моей матери тоже горит свет. Утешая эту балду, не отрываясь гляжу в то окно так, что в глазах темнеет. Затем пытаюсь как-то привести в порядок волосы, но понимаю, что это бесполезно. Все равно Пинг-Понг увидит, на кого я похожа. Погибель тормозит перед раскрытыми воротами. Вылезаю. Фары освещают двор, и я вижу убегающую кошку. Когда матерь всех скорбящих видит кошку около своих кроликов, считай, кисоньки уже нет в живых. Говорю Погибели: "Я вам доверяю. Но вы представить себе не можете, что со мной будет, если вы кому-нибудь все расскажете. О полиции и думать нечего, вам понятно? Мне никто не поверит. Это вполне приличные люди, совсем не какая-нибудь шваль или сводники, какими их описывают. У них жены, дети и... длинные руки. Если меня убьют, то не найдете даже моего трупа. Так они поступили с другими". Она снова закрывает рот рукой. Однако больше не плачет. А это еще хуже. Смотрит на меня так, словно меня уже разрезали на куски. Просто не знаю, как она доберется домой. Говорю: "Ладно, ладно. Надеюсь, вы поняли. Кроме вас, единственным человеком, которому я все расскажу, если дел обернется скверно, будет Пинг-Понг". Показав пальцем на лоб, требую: "Пусть это останется здесь" - и вылезаю из машины. Она пытается схватить мою руку и с отчаянием глядит на меня безумными глазами. "Не беспокойтесь, - говорю, - я буду осторожна". Вырываю руку, хлопаю дверцей и быстрым шагом направляюсь к дому. Она кричит мне вслед: "Элиана!" Я оборачиваюсь и довольно громко уговариваю: "Жду вас завтра. Уверяю, мне лучше. Поезжайте осторожно. До завтра!" На кухне меня ждет не Пинг-Понг, а свекровь. Она в старой ночной ситцевой сорочке стоит около стола. Прикрыв дверь, прислоняюсь к косяку. Она сердита, но, увидев мое лицо, скорее удивлена и спрашивает: "Что случилось?". Закрываю глаза. Мне слышно, как отъезжает Погибель. Говорю: "Я упала в обморок у мадемуазель Дье. Мне было очень плохо". Слышно только ее сопение. Она говорит: "По тревоге подняты все пожарные. Над Грассом страшный пожар". Я бросаю в ночь: "Бедный Пинг-Понг". Открыв глаза, вижу, как она в своих туфлях подходит ко мне. И смотрит без злости, но и без любви. У нее смуглое лицо в морщинах. Глаза выцвели. И она произносит: "Идем. Тебе надо поспать". Мы поднимаемся наверх, и там, прежде чем войти к себе, я целую ее в щеку. Она пахнет, как и глухарка. И говорит: "Я положила тебе на постель старую накладную. Человек, который привез механическое пианино, был хорошим знакомым моего мужа. Его звали Лебаллек". Я думаю о Погибели, которая сейчас возвращается домой через горы, и говорю устало: "А мне-то что до этого?". Она не обижается и отвечает: "Мне казалось, тебя это интересует. Я перерыла весь дом, прежде чем нашла эту накладную". Опустив голову, говорю: "Мне почудилось, что я однажды видела ваше пианино, когда была еще маленькой. А мне эти годы очень дороги". С минуту она молчит, а потом кивает: "Понятно. Это, пожалуй, единственная вещь, которая мне понятна в тебе". Оставшись одна, беру накладную, надеваю очки и читаю. Передо мной потертая бумажка, суммы в старых франках, с фирменной печатной маркой "Фарральдо и Сын". Ее выписали 19 ноября 1955 года, внизу выведена с усердием подпись: "Монтечари Лелло". А рукой матери Фарральдо вписано имя водителя грузовика - Ж.Лебаллек. Внизу можно прочесть: "Оплачено наличными 21 ноября 1955 г." - и роспись. Вынимаю из сумки визитную карточку Лебаллека, там записан адрес столяра для полок. За двадцать лет почерк нисколько не изменился. Но я сейчас больше думаю о Погибели, чем о нем. После долгих размышлений и колебаний за последние дни я приняла в Брюске окончательное решение. Засыпая, я еще слышу запах мадемуазель Дье, смешанный с духами Диора. Страшная штука - запах. Мой папа... - стоп! Моя мама. Вот чей запах я люблю больше всего. Бу-Бу? Отметаю мысль, что он где-то на танцах. Вероятно, спит в глубине коридора. Я больше не сержусь на него. И еще передо мной мелькает дорога, освещенная фарами. Отче наш, иже еси на небеси, сделай так, чтобы она благополучно доехала до дома! Просыпаюсь на заре вся в поту. Приснился страшный сон. Ставни я не закрыла, и холод залез в комнату. Слышно, как внизу Микки готовит себе кофе. Пинг-Понг не вернулся. Подхожу к шкаф