льчик.
Игнатий Галлахер звонко хлопнул своего друга по спине.
-- Молодец, -- сказал он, -- да я и не сомневался в тебе, Томми.
Крошка Чендлер улыбнулся и смущенно посмотрел в свой стакан, закусив
нижнюю губу тремя по-детски белыми зубами.
-- Надеюсь, ты зайдешь к нам вечерком, до отъезда. Жена будет тебе
очень рада. Можно помузицировать... и...
-- Большое спасибо, милый, -- сказал Игнатий Галлахер. -- Очень жаль,
что мы не встретились раньше. Но я завтра вечером должен ехать.
-- Может быть, сегодня...
-- Мне очень жаль, дорогой. Видишь, я здесь не один, со мной приехал
приятель, очень интересный молодой человек, так вот мы сговорились пойти в
картишки поиграть. А то бы...
-- Ну конечно, я понимаю...
-- А кто знает? -- раздумчиво сказал Игнатий Галлахер. -- Теперь, когда
лед сломан, может быть, я в будущем году опять прикачу к вам. Отсрочка не
испортит удовольствия.
-- Отлично, -- сказал Крошка Чендлер, -- в твой следующий приезд ты
придешь к нам на весь вечер. Непременно, да?
-- Непременно, -- сказал Игнатий Галлахер, -- если только я приеду в
будущем году, то parole d'honneur! *
-- А чтобы скрепить наш договор, -- сказал Крошка Чендлер, -- выпьем
еще по одной.
Игнатий Галлахер вытащил большие золотые часы и посмотрел на стрелки.
-- Если только последнюю, -- сказал он. -- Потому что, видишь ли, меня
ждут.
-- И в самом деле, последнюю, -- сказал Крошка Чендлер.
-- Ну, хорошо, -- сказал Игнатий Галлахер, -- в таком случае выпьем еще
по одной deoc an doruis ** -- так, кажется, в народе говорят?
* Честное слово (франц.).
** На посошок (ирл.).
Крошка Чендлер заказал виски. Краска, несколько минут назад выступившая
на его щеках, теперь заливала все лицо. Он всегда легко краснел; а сейчас он
разогрелся и был слегка возбужден. Три стакана виски ударили ему в голову, а
крепкая сигара Галлахера отуманила мозг, так как он был хрупкого здоровья и
всегда очень воздержан. Встретиться с Галлахером после восьмилетней разлуки,
сидеть с Галлахером у "Корлесса", в ярком свете и шуме, слушать рассказы
Галлахера, участвовать, хоть недолго, в кочевой и блистательной жизни
Галлахера было для него приключением, нарушившим равновесие его
чувствительной натуры. Он остро ощущал контраст между жизнью друга и своей
собственной и находил, что это несправедливо: Галлахер стоял ниже его по
рождению и воспитанию. Он был уверен, что мог бы делать кое-что получше,
чего его другу никогда не сделать, что-нибудь более высокое, чем вульгарная
журналистика, если бы только подвернулся случай. Что преграждало ему путь?
Его злосчастная робость? Ему хотелось как-нибудь отомстить за себя,
поддержать свое мужское достоинство. Он по-своему толковал отказ, которым
Галлахер ответил на его приглашение. Галлахер просто удостаивал его своей
дружбой, как он удостоил Ирландию своим посещением.
Бармен принес виски. Крошка Чендлер подвинул один стакан своему другу и
бойко поднял другой.
-- Кто знает? -- сказал он после того, как они чокнулись. -- В будущем
году, когда ты приедешь, может быть, я буду иметь удовольствие пожелать
счастья мистеру и миссис Галлахер.
Игнатий Галлахер, глотая виски, выразительно прищурил один глаз над
краем стакана. Когда он кончил пить, он решительно причмокнул, поставил
стакан на стол и сказал:
-- И не воображай, дорогой мой! Сначала я перебешусь и поживу в свое
удовольствие, а уж потом полезу в ярмо, если я вообще это сделаю.
-- Когда-нибудь сделаешь, -- спокойно сказал Крошка Чендлер.
Оранжевый галстук и аспидно-синие глаза Игнатия Галлахера повернулись к
его другу.
-- Ты так думаешь? -- сказал он.
-- Ты полезешь в ярмо, -- уверенно повторил Крошка Чендлер, -- как все,
если только сумеешь найти подходящую девушку.
Он сказал это слегка вызывающим тоном и почувствовал, что выдал себя;
но, хотя румянец сгустился на его щеках, он выдержал пристальный взгляд
друга. Игнатий Галлахер с минуту смотрел ему в лицо и затем сказал:
-- Если это когда-нибудь случится, можешь поставить свой последний
шиллинг, дело обойдется без сантиментов. Я женюсь только на деньгах. Или у
нее будет кругленький текущий счет в банке, или -- слуга покорный.
Крошка Чендлер покачал головой.
-- Ты что, человече, думаешь? -- с горячностью сказал Игнатий Галлахер.
-- Стоит мне только слово сказать, и завтра же у меня будут и баба и деньги.
Не веришь? Но я-то знаю, что это так. Есть сотни -- что я говорю, -- тысячи
богатых евреек и немок, просто лопаются от денег, которым только мигнуть...
Подожди, дружок. Увидишь, как я это дело обломаю. Уж если я за что возьмусь
-- ошибки не будет, не сомневайся. Подожди -- увидишь.
Он порывисто поднес стакан ко рту, допил виски и громко рассмеялся.
Потом он задумчиво устремил взгляд в пространство и сказал более спокойным
тоном:
-- Но я не спешу. Пусть они подождут. И я не собираюсь связывать себя с
одной женщиной.
Он сделал движение губами, словно пробуя что-то, и скорчил гримасу.
-- Вот надоест, тогда, -- сказал он.
Крошка Чендлер сидел с ребенком на руках в комнате возле прихожей. Ради
экономии они не держали прислуги, и Моника, младшая сестра Энни, приходила
на часок по утрам и на часок по вечерам помочь по хозяйству. Но Моника давно
ушла домой. Было без четверти девять. Крошка Чендлер опоздал к чаю и, кроме
того, забыл принести Энни кофе от Бьюли *. Разумеется, она надулась и почти
не разговаривала с ним. Она сказала, что обойдется без чая, но как только
подошло время, когда лавка на углу закрывалась, она решила отправиться сама
за четвертушкой чая и двумя фунтами сахара. Она ловко положила ему на руки
спящего ребенка и сказала:
* Магазин в Дублине.
-- Держи. Только не разбуди его.
На столе горела маленькая лампа с белым фарфоровым абажуром, и свет
падал на фотографическую карточку в роговой рамке. Это была фотография Энни.
Крошка Чендлер посмотрел на нее, остановив взгляд на тонких сжатых губах. На
ней была бледно-голубая блузка, которую он принес ей в подарок как-то в
субботу вечером. Она стоила десять шиллингов и одиннадцать пенсов; но
сколько мучительного волнения она ему стоила! Как он терзался, когда ждал у
дверей магазина, чтобы магазин опустел, когда стоял у прилавка, стараясь
казаться непринужденным, а продавщица раскладывала перед ним дамские блузки,
когда платил в кассу и забыл взять сдачу, когда кассир позвал его обратно и,
наконец, когда, выходя из магазина, проверил, крепко ли завязан сверток,
чтобы скрыть покрасневшее лицо! Вернувшись домой, он отдал блузку Энни, и та
поцеловала его и сказала, что блузка очень славная и элегантная, но, услыхав
цену, бросила блузку на стол и сказала, что брать за это десять шиллингов и
одиннадцать пенсов -- чистый грабеж. Сначала она хотела нести ее обратно,
но, когда померила, пришла в восторг, особенно от покроя рукава, поцеловала
его и сказала, какой он милый, что подумал о ней.
-- Гм!..
Он холодно смотрел в глаза фотографии, и они холодно отвечали на его
взгляд. Несомненно, они были красивы, и само лицо тоже было красивое. Но в
нем было что-то пошлое. Почему оно такое неодухотворенное и жеманное?
Невозмутимость взгляда раздражала его. Глаза отталкивали его и бросали
вызов: в них не было ни страсти, ни порыва. Он вспомнил, что говорил
Галлахер о богатых еврейках. Темные восточные глаза, думал он, сколько в них
страсти, чувственного томления... Почему он связал свою судьбу с глазами на
этой фотографии?
Он поймал себя на этой мысли и испуганно оглядел комнату. Красивая
мебель, которую он купил в рассрочку, когда обставлял свою квартиру, тоже
показалась ему довольно пошлой. Энни сама ее выбирала, и она напомнила ему
жену. Мебель тоже была красивая и чопорная. Тупая обида на свою жизнь
проснулась в нем. Неужели он не сможет вырваться из этой тесной квартирки?
Разве поздно начать новую жизнь, смелую, какой живет Галлахер? Неужели он не
сможет уехать в Лондон? За мебель все еще не выплачено. Если бы он мог
написать книгу и напечатать ее, перед ним открылись бы иные возможности.
Томик стихов Байрона лежал на столе. Он осторожно, чтобы не разбудить
ребенка, открыл книгу левой рукой и начал читать первую строфу:
Стих ветерок... не тронет тишь ночную;
Зефир в лесах не шевелит листы,
Я на могилу вновь иду родную,
Я Маргарите вновь несу цветы.
Он остановился. Он ощутил, что весь воздух в комнате наполнен стихами.
Сколько меланхолии в них! Сможет ли он тоже так писать, выразить в стихах
меланхолию своей души? Многое ему хотелось описать: вот хотя бы свое
ощущение сегодня днем на Грэттенском мосту. Если бы он мог вернуть то
настроение...
Ребенок проснулся и заплакал. Он оторвался от книги и начал успокаивать
его; но ребенок не замолкал. Крошка Чендлер принялся качать его, но плач
ребенка стал еще пронзительней. Он качал его все сильней, между тем как
глаза его читали вторую строфу:
Там прах ее печальный холодеет,
А жизнь давно ль *...
* Строчки из юношеского стихотворения Байрона "На смерть молодой леди,
кузины автора, очень дорогой ему" (1802). Перевод С. Ильина.
Все напрасно. Читать нельзя. Ничего нельзя. Плач ребенка сверлил ему
уши. Все напрасно! Он пленник на всю жизнь. Руки его дрожали от злости, и,
внезапно наклонившись над личиком ребенка, он закричал:
-- Замолчи!
Ребенок на секунду смолк, оцепенев от испуга, и снова заплакал. Крошка
Чендлер вскочил со стула и с ребенком на руках стал быстро ходить взад и
вперед по комнате. Ребенок захлебывался от безудержного плача, он на секунду
замолкал, а потом с новой силой начинал кричать. Тонкие стены сотрясались от
крика ребенка. Он пытался унять его, но плач ребенка становился все
судорожнее. Он посмотрел на искаженное и дрожащее личико и встревожился.
Ребенок закатился семь раз подряд, и Крошка Чендлер в испуге прижал его к
груди. А вдруг он умрет!..
Дверь с шумом распахнулась, и молодая женщина, запыхавшись, вбежала в
комнату.
-- Что такое? Что такое? -- закричала она.
Ребенок, услыхав голос матери, испустил истерический вопль.
-- Ничего, ничего, Энни... ничего... он заплакал...
Она бросила покупки на пол и выхватила у него ребенка.
-- Что ты ему сделал? -- крикнула она, впиваясь в него глазами.
Крошка Чендлер с секунду выдержал ее взгляд, и сердце его сжалось,
когда он прочел в нем ненависть. Он начал, заикаясь:
-- Да ничего... Он... заплакал... Я не мог... Я ничего ему не сделал...
Что?
Не обращая на него внимания, она начала ходить взад и вперед по
комнате, крепко прижимая к себе ребенка и тихо приговаривая:
-- Маленький мой! Родной! Испугали тебя, солнышко?.. Ну, ну, деточка!
Ну, ну... золотко. Мамино золотко любимое! Ну, ну...
Крошка Чендлер почувствовал, что краска стыда заливает его щеки, и ушел
подальше от света лампы. Он стоял и слушал, между тем как плач ребенка
становился все тише и тише; и слезы раскаяния выступили на его глазах.
Личины
Разъяренно задребезжал звонок, и, когда мисс Паркер сняла трубку,
разъяренный голос выкрикнул с пронзительным североирландским акцентом:
-- Пошлите ко мне Фэррингтона!
Мисс Паркер, возвращаясь к своей машинке, сказала человеку,
согнувшемуся над столом:
-- Мистер Олейн требует вас наверх.
Человек пробормотал вполголоса: "Черт его подери!" -- и отодвинул стул,
чтобы встать. Он был высокого роста и плотный. Одутловатое лицо цвета
темного вина, белесые усы и брови; глаза слегка навыкате и мутные белки. Он
поднял створку барьера и, пройдя мимо клиентов, тяжелым шагом вышел из
конторы.
Тяжело ступая, он поднялся по лестнице до площадки второго этажа, где
на двери была медная дощечка с надписью: "М-р Олейн". Остановился, пыхтя от
усталости и раздражения, постучал. Резкий голос крикнул:
-- Войдите!
Он вошел в кабинет мистера Олейна. В ту же минуту мистер Олейн,
маленький человечек в золотых очках на чисто выбритом лице, вскинул голову
над грудой документов. Вся голова была такая розовая и безволосая, что
напоминала большое яйцо, покоящееся на бумагах. Мистер Олейн не стал терять
времени:
-- Фэррингтон? Это еще что? Долго мне придется делать вам замечания?
Можно узнать, почему вы не сняли копию с договора Бодли и Кирвана? Я же вам
сказал, что она мне нужна к четырем!
-- Но мистер Шелли говорил, сэр...
-- Мистер Шелли говорил, сэр... Потрудитесь слушать, что я вам говорю,
а не что мистер Шелли говорит, сэр. Вы всегда найдете предлог увильнуть от
работы. Имейте в виду -- если к концу дня копия не будет готова, я сообщу об
этом мистеру Кросби... Понятно?
-- Да, сэр.
-- Понятно?.. Да, и вот еще что. С вами говорить все равно что со
стенкой. Раз навсегда запомните: на завтрак вам полагается полчаса, а не
полтора. Сколько блюд вы заказываете, хотел бы я знать... Теперь понятно?
-- Да, сэр.
Мистер Олейн снова наклонил голову над грудой документов. Человек
пристально смотрел на глянцевитый череп, вершивший дела фирмы "Кросби и
Олейн", и определял его прочность. Приступ бешенства на миг сдавил ему
горло, потом прошел, оставив после себя острое ощущение жажды. Человек уже
знал, что вечером надо будет как следует выпить. Скоро конец месяца, и, если
он вовремя сделает копию, может случиться, что мистер Олейн даст ему ордер в
кассу. Он стоял неподвижно, пристально вглядываясь в склоненную над грудой
бумаг голову. Вдруг мистер Олейн стал ворошить бумаги, что-то отыскивая.
Потом, словно только что заметив присутствие человека, он снова вскинул
голову и сказал:
-- Ну? Вы что, собираетесь целый день так простоять? Честное слово,
Фэррингтон, вам все нипочем.
-- Я хотел дождаться...
-- Вы и дождетесь рано или поздно. Идите вниз и принимайтесь за работу.
Человек тяжело пошел к двери, и, выходя из комнаты, он еще раз услышал,
как мистер Олейн прокричал ему вслед, что, если копия контракта не будет
готова к вечеру, он доложит мистеру Кросби. Он вернулся на свое место в
конторе нижнего этажа и сосчитал, сколько страниц еще осталось переписать.
Он взял перо, обмакнул его в чернильницу, но продолжал тупо, не мигая,
смотреть на последние написанные им слова: "В случае, если бы означенный
Бернард Бодли был..." Становилось темно; через несколько минут зажгут газ,
тогда можно будет писать. Он чувствовал непреодолимую потребность утолить
жажду. Он встал и, опять приподняв створку, вышел из конторы. Когда он
выходил, управляющий конторой вопросительно посмотрел на него.
-- Не беспокойтесь, мистер Шелли, -- сказал он, показывая пальцем, куда
идет.
Управляющий конторой покосился на вешалку, но, видя, что все шляпы на
своих местах, ничего не сказал. На лестничной площадке человек вытащил из
кармана клетчатую кепку, надел ее и быстро сбежал по шатким ступеням. От
парадного он крадущимся шагом пошел к углу, все время держась у самой стены,
и наконец нырнул в какую-то дверь. Здесь, в потемках отдельного кабинета
заведения О'Нейля, его никто не увидит, и, просунув воспаленное, цвета
темного вина или темного мяса, лицо в окошечко, выходившее в бар, он
крикнул:
-- Эй, Пат, дай-ка сюда кружечку портера, будь другом.
Бармен принес ему стакан портеру безо всего. Человек залпом осушил его
и спросил тминного семени *. Потом положил на прилавок монету и, предоставив
официанту на ощупь отыскивать ее в темноте, все тем же крадущимся шажком
выбрался из отдельного кабинета.
* Тминное семя отбивает запах спиртного.
Тьма и густой туман овладели февральскими сумерками, и на Юстейс-Стрит
зажглись фонари. Человек шел вдоль самых стен к дверям конторы, прикидывая,
сумеет ли он вовремя закончить копию договора. На лестнице в нос ему ударил
пряный резкий запах духов: очевидно, пока он был у О'Нейля, пришла мисс
Делакур. Он снова засунул в карман свою кепку и с напускной беспечностью
вошел в контору.
-- Мистер Олейн спрашивал вас, -- строго сказал управляющий. -- Где вы
были?
Человек покосился на двух клиентов, стоявших у барьера, словно намекая,
что их присутствие мешает ему ответить. Управляющий хмыкнул -- ведь клиенты
были мужчины.
-- Знаю я эти штуки, -- сказал он. -- Пять раз на дню, не слишком ли...
Ну ладно, не теряйте времени и подберите для мистера Олейна всю нашу
переписку по делу Делакур.
От этого выговора в присутствии посторонних, быстрого подъема по
лестнице и наспех проглоченного портера у человека мутилось в голове, и,
садясь за свою конторку, чтобы достать нужные бумаги, он понял, что нечего и
надеяться закончить копию договора к половине шестого. Наступал сырой темный
вечер, и его тянуло провести его в баре, выпивая с друзьями при ярком свете
газа, под звон стаканов. Он достал папку с делом Делакур и вышел из конторы.
Он надеялся, что, может быть, мистер Олейн не заметит отсутствия последних
двух писем.
Пряный резкий запах стоял на всем пути к кабинету мистера Олейна. Мисс
Делакур была немолодой еврейкой. Говорили, что мистер Олейн неравнодушен к
ней или к ее деньгам. Она часто приходила в контору и, когда приходила,
оставалась подолгу. Сейчас она сидела у его письменного стола в облаке
духов, гладя ручку своего зонтика и кивая большим черным пером на шляпе.
Мистер Олейн повернул свое вращающееся кресло так, чтобы видеть ее, и
развязно закинул ногу на ногу. Человек положил папку на стол и почтительно
поклонился, но ни мистер Олейн, ни мисс Делакур не обратили никакого
внимания на его поклон. Мистер Олейн побарабанил пальцем по папке и затем
ткнул в его сторону, как бы говоря: хорошо, можете идти.
Он вернулся в нижний этаж и снова сел за свою конторку. Он напряженно,
не мигая, смотрел на недописанную фразу: "В случае, если бы означенный
Бернард Бодли был...." -- и думал о том, как странно, что три последних
слова начинаются с одной и той же буквы. Управляющий конторой стал торопить
мисс Паркер, говоря, что она не успеет перепечатать все письма до отправки
почты. Несколько минут человек прислушивался к стрекоту машинки, потом
принялся переписывать копию договора. Но голова у него была тяжелая, и мысли
убегали к яркому свету и шуму пивной. В такой вечер хорошо пить горячий
пунш. Он продолжал возиться с копией, но, когда часы пробили пять, ему
оставалось еще четырнадцать страниц. К черту! Все равно не кончить вовремя.
Ему захотелось выругаться вслух, стукнуть изо всей силы кулаком по столу. Он
был до того взбешен, что вместо "Бернард Бодли" написал "Бернард Бернард", и
ему пришлось заново переписать всю страницу.
Он чувствовал, что у него хватит силы одному разгромить всю контору.
Тело изнывало от желания сделать что-нибудь, крушить и крошить все и вся
кругом. Убожество жизни приводило его в ярость... Самому попросить кассира
об авансе? Нет, от кассира ждать нечего: как же, даст он ему аванс!.. Он
знал, где сейчас можно застать всех ребят: Леонарда, и О'Хэллорена, и
Носастого Флинна. Его внутренний барометр предвещал бурю.
Он так погрузился в свои мысли, что только на третий раз услыхал, что
его зовут. Мистер Олейн и мисс Делакур стояли у барьера, и все служащие
повернулись в их сторону, ожидая, что будет. Человек встал из-за своей
конторки. Мистер Олейн начал гневную тираду, указывая, что двух писем не
хватает. Человек отвечал, что ничего не знает, он переписал все, что было.
Тирада продолжалась: она была такой злобной и жестокой, что человек с трудом
подавил в себе желание опустить кулак на голову стоявшего перед ним карлика.
-- Я ничего не знаю об этих двух письмах, -- тупо повторял он.
-- Вы ничего не знаете... Ну конечно, откуда вам знать, -- сказал
мистер Олейн. -- Послушайте-ка, -- добавил он, оглянувшись в поисках
одобрения на стоявшую рядом с ним даму, -- вы меня за кого считаете? Вы что,
за полного дурака меня принимаете?
Человек переводил взгляд с лица дамы на маленькую яйцевидную головку и
обратно; и прежде чем он успел понять, что делает, его язык воспользовался
удобной минутой.
-- Простите, сэр, -- сказал он, -- но с таким вопросом следует
обращаться не ко мне.
Последовала пауза, во время которой не было слышно даже дыхания
клерков. Все были потрясены (причем автор выходки не меньше остальных), а
мисс Делакур, полная, приятная особа, начала широко улыбаться. Мистер Олейн
сделался розовым, как шиповник, и ярость гнома искривила его рот. Он тряс
кулаком перед самым носом человека с такой быстротой, что кулак, казалось,
вибрировал, как головка бормашины.
-- Грубиян! Нахал! Теперь-то уж вы дождетесь! Вот увидите! Вы слышали?
Вон из конторы, если не извинитесь немедленно!
Он стоял в подъезде напротив конторы, поджидая кассира на случай, если
он выйдет один. Все служащие уже прошли, и, наконец, показался кассир вместе
с управляющим конторой. Не стоило и заговаривать с ним при управляющем.
Человек понял, что дела его плохи. Ему пришлось принести мистеру Олейну
унизительные извинения за дерзость, но он знал, что с этого дня ему не будет
покоя в конторе. Он хорошо помнил, как мистер Олейн травил маленького Пика,
пока не выжил его из конторы: ему нужно было освободить место для своего
племянника. Его мучили ненависть, жажда и желание отомстить; он был зол на
себя и на весь свет. Мистер Олейн не даст ему теперь проходу; его жизнь
сделается сущим адом. Порядочного дурака он свалял на этот раз. И кто только
тянул его за язык? Впрочем, с самого начала у него с мистером Олейном не
клеилось, особенно после того случая, когда мистер Олейн услыхал, как он
передразнивает его североирландский акцент на потеху Хиггинсу и мисс Паркер;
с этого все и пошло. Может быть, Хиггинса попытать насчет денег, хотя у
Хиггинса у самого никогда нет ни пенни. Когда человек содержит две семьи,
где уж тут...
Опять все его большое тело заныло в тоске по уюту пивной. Туман начал
пробирать его, и он подумал: может быть, у Пата в заведении О'Нейля удастся
разжиться чем-нибудь? Да у него больше чем на шиллинг не разживешься -- а
что толку с одного шиллинга? Но ведь надо же достать денег где-нибудь: свое
последнее пенни он истратил на портер, а скоро уже будет так поздно, что
денег вообще нигде не достанешь. Вдруг, перебирая пальцами цепочку от часов,
он вспомнил о ломбарде Терри Келли на Флит-Стрит. Вот это мысль! Как ему
раньше не пришло в голову!
Он пошел по узкому переулку Темпл Бар, бормоча себе под нос, что теперь
все они могут провалиться, потому что уж вечерок-то он проведет в свое
удовольствие. Приемщик у Терри Келли сказал: "Крона!", но оценщик согласился
только на шесть шиллингов; и в конце концов ему отсчитали шесть шиллингов.
Он вышел из ломбарда довольный, зажав сложенные столбиком монеты между
большим и указательным пальцами. На Уэстморленд-Стрит тротуары были
запружены молодыми людьми и девушками, возвращавшимися после службы, и
повсюду шныряли оборванные мальчишки, выкрикивая названия вечерних газет.
Человек пробирался в толпе, гордо посматривая по сторонам и бросая
победоносные взгляды на конторщиц и машинисток. В голосе у него шумело от
трамвайных звонков и свиста роликов, а ноздри уже вдыхали пары дымящегося
пунша. По дороге он обдумывал выражения, в которых расскажет всю историю
приятелям:
-- Ну, тут посмотрел я на него -- так это, знаете, спокойно, -- а потом
на нее. Потом опять посмотрел на него, да так это не спеша и говорю:
"Простите, сэр, но с таким вопросом следует обращаться не ко мне".
Носастый Флинн сидел на своем обычном месте в пивной Дэви Бирна, и
когда Фэррингтон кончил свой рассказ, выставил ему полпинты, заявив, что
это, попросту говоря, здорово; Фэррингтон в свою очередь его угостил.
Немного погодя явились О'Хэллорен и Пэдди Леонард, и пришлось им рассказать
все сначала. О'Хэллорен выставил на всех горячего виски и рассказал, как он
однажды срезал управляющего конторой, когда служил у Кэллена на Фаунз-Стрит;
но по его рассказу получалось, что ответ был вполне вежливым, и он вынужден
признать, что ответ Фэррингтона куда хлеще. Тут Фэррингтон сказал ребятам,
что пора посмотреть на донышки и начать сначала.
Только каждый стал выбирать себе яд по вкусу, вдруг входит не кто иной,
как Хиггинс. Само собой, ему пришлось примкнуть к их компании. Его попросили
со своей стороны рассказать, как было дело, и он это исполнил очень живо,
так как зрелище пяти порций горячего виски привело его в отличное
настроение. Все так и покатились с хохоту, когда он изобразил, как мистер
Олейн тряс кулаком перед носом Фэррингтона. Потом он представил и
Фэррингтона, говоря: "И тут наш герой этак спокойно..." -- а Фэррингтон
обводил всех своим тяжелым, мутным взглядом, улыбаясь и время от времени
обсасывая нижней губой усы, в которых висели капли виски.
Когда и на этот раз стаканы опустели, наступило молчание. У О'Хэллорена
были деньги, но у двух других ничего, по-видимому, не осталось; и вся
компания не без сожаления покинула пивную. На углу Дьюк-Стрит Хиггинс и
Носастый Флинн свернули налево, а трое остальных пошли назад, к центру
города. Дождь моросил на холодных улицах, и, когда они дошли до
Балласт-оффис *, Фэррингтон предложил завернуть в Шотландский бар. Там было
полно народу и в воздухе стоял звон голосов и стаканов. Все трое
протолкались мимо продавцов спичек, которые попрошайничали у дверей, и
расположились компанией у одного конца стойки. Стали рассказывать анекдоты.
Леонард познакомил их с молодым человеком по фамилии Уэзерс, выступавшим в
"Тиволи" ** акробатом, эксцентриком, певцом -- всем понемногу, а Фэррингтон
выставил угощение на всю братию. Уэзерс сказал, что выпьет рюмку ирландского
виски с аполлинарисом ***. Фэррингтон, который до тонкости знал, как надо
себя вести, спросил ребят, не желает ли и еще кто аполлинариса, но ребята
сказали Тиму, чтобы принес горяченького. Разговор перешел на театр. Разок
выставил угощение О'Хэллорен, потом опять Фэррингтон, хотя Уэзерс возражал,
утверждая, что они чересчур уж по-ирландски гостеприимны. Он пообещал
провести их за кулисы и познакомить с хорошенькими девушками. О'Хэллорен
сказал, что они с Леонардом пойдут, а Фэррингтон не пойдет, потому что он
человек женатый; а Фэррингтон покосился на всю компанию тяжелыми, мутными
глазами, давая понять, что он понимает шутку. Уэзерс заставил всех
пропустить по стаканчику за его счет и пообещал встретиться с ними попозже у
Мэллигена на Пулбег-Стрит.
* Учреждение, организующее работу Дублинской гавани.
** Театр в Дублине, названный в честь каскада водопадов в Италии на
реке Аниене, притоке Тибра.
*** Шипучая минеральная вода.
Когда Шотландский бар закрылся, они перекочевали к Мэллигену. Они сразу
прошли в заднюю комнату, и О'Хэллорен спросил горячего пунша на всех. Они
уже были немного навеселе. Фэррингтон только было собрался выставить
угощение, когда явился Уэзерс. К большому облегчению Фэррингтона, он спросил
только рюмку горького. Денежки уплывали, но пока еще можно было держаться.
Вдруг вошли две молодые женщины в больших шляпах и молодой человек в
клетчатом костюме и сели за соседний столик. Уэзерс поклонился им и сказал
своим собутыльникам, что вся эта компания из "Тиволи". Глаза Фэррингтона то
и дело возвращались к одной из молодых женщин. В ее внешности было что-то
привлекающее внимание. Длинный шарф из переливающейся синей кисеи был обвит
вокруг ее шляпы и завязан у подбородка большим бантом; ярко-желтые перчатки
доходили до локтя. Фэррингтон с восхищением глядел на полные плечи, которыми
она весьма вызывающе поводила; а когда немного спустя она ответила на его
взгляд, ее большие темно-карие глаза привели его в полное восхищение. Ее
манера смотреть, пристально и чуть искоса, действовала на него
завораживающе. Она поглядела на него еще раз или два, а выходя со своими
спутниками из комнаты, задела его стул и сказала с лондонским акцентом: "О,
pardon". Он смотрел ей вслед, надеясь, что она обернется, но она не
обернулась. Он проклинал свою бедность и проклинал себя за угощение,
выставленное им в этот вечер, и в особенности за виски с аполлинарисом,
которым он угощал Уэзерса. Если он кого ненавидел в эту минуту, так это
любителей выпить за чужой счет. Он был так зол, что перестал слушать, о чем
говорят его друзья.
Пэдди Леонард обратился к нему; оказалось, что речь идет об
атлетических рекордах. Уэзерс показывал компании свои бицепсы и до того
расхвастался, что Фэррингтона призвали для поддержания национальной чести.
Фэррингтон засучил рукава и тоже показал свои бицепсы. Мускулы обоих
подверглись тщательному осмотру и сравнению, и в конце концов было решено
устроить состязание в силе. Очистили стол, и противники, сцепив руки,
уперлись в него локтями. По знаку Пэдди Леонарда каждый должен был
постараться пригнуть руку другого к столу. Вид у Фэррингтона был очень
серьезный и решительный.
Состязание началось. Секунд через тридцать Уэзерс медленно пригнул к
столу руку противника. Багровое лицо Фэррингтона побагровело еще больше от
злости и стыда, что такой щенок его одолел.
-- Нельзя наваливаться всем телом. Соблюдайте правила, -- сказал он.
-- Кто это не соблюдает правил? -- сказал Уэзерс.
-- Давайте сначала. Кто выиграет два раза из трех.
Состязание началось снова. У Фэррингтона вздулись на лбу вены, а лицо
Уэзерса из бледного стало как пион. Руки и пальцы у обоих дрожали от
напряжения. После долгой борьбы Уэзерс снова медленно пригнул руку своего
противника к столу. Среди зрителей прошел ропот одобрения. Бармен, стоявший
у самого стола, кивнул победителю рыжей головой и сказал с дурацкой
ухмылкой:
-- Ого! Вот это здорово!
-- А тебе что? -- злобно обернулся к нему Фэррингтон. -- Какого черта
суешься не в свое дело?
-- Шш, шш, -- сказал О'Хэллорен, заметив свирепое выражение на лице
Фэррингтона. -- Пора закругляться, ребятки. Пропустим еще по одной -- и
домой.
Угрюмого вида человек стоял у О'Коннел-Бридж, дожидаясь сэндимаунтского
трамвая. В нем кипела затаенная злоба и желание отомстить. Он чувствовал
досаду и унижение, он даже не был пьян, в кармане у него оставалось только
два пенса. Он проклинал все на свете. Он нажил неприятности в конторе,
заложил часы, истратил все деньги и даже не напился как следует. Он снова
почувствовал жажду, и ему томительно захотелось очутиться опять в душной,
прокуренной пивной. Его репутация силача погибла после того, как его два
раза подряд одолел какой-то мальчишка. Его сердце переполнила ярость, а
когда он вспомнил о женщине в большой шляпе, которая задела его, проходя, и
сказала "pardon", ярость едва не задушила его.
Трамвай довез его до Шелбурн-Роуд, и он потащил свое грузное тело вдоль
казарменной стены. Возвращаться домой было отвратительно. Войдя с черного
хода, он увидел, что в кухне никого нет и огонь в плите почти погас. Он
заорал:
-- Ада! Ада!
Его жена была маленькая женщина с востреньким личиком, которая изводила
мужа, когда он был трезв, и которую изводил он сам, когда он был пьян. У них
было пятеро детей. С лестницы бегом спустился маленький мальчик.
-- Кто там? -- спросил отец, вглядываясь в темноту.
-- Я, папа.
-- Кто это "я"? Чарли?
-- Нет, папа, Том.
-- А мать где?
-- Она в церкви.
-- Вот как... А обед? Она оставила мне обед?
-- Да, папа. Я...
-- Зажги лампу. Чего вы тут торчите впотьмах! А остальные где, спят?
Человек тяжело опустился на стул, мальчик зажег лампу. Человек стал
передразнивать интонацию сына, бормоча вполголоса: "В церкви... В церкви,
скажите пожалуйста". Когда лампа, наконец, была зажжена, он стукнул кулаком
по столу и заорал:
-- Ну, где же обед?
-- Я сейчас... сейчас приготовлю, папа, -- сказал мальчик.
Отец подскочил от ярости и ткнул пальцем в сторону плиты:
-- На таком огне? Да у тебя все прогорело! Ну постой, я тебе покажу,
как упускать огонь.
Он шагнул к двери и схватил трость, стоявшую в углу.
-- Ты у меня будешь знать, как упускать огонь! -- сказал он, засучивая
рукав, чтоб тот не мешал ему.
Мальчик вскрикнул: "Папа!" -- и с плачем бросился бежать вокруг стола,
но человек погнался за ним и схватил за полу куртки. Мальчик дико озирался
по сторонам, но, видя, что спастись некуда, упал на колени.
-- Другой раз не станешь упускать огонь, -- закричал отец и с силой
ударил его тростью. -- Вот тебе, щенок!
Мальчик взвизгнул от боли, трость полоснула его по бедру. Он сжал руки,
и голос у него дрожал от страха.
-- Папа! -- кричал он. -- Не бей меня, папа! Я... я помолюсь за тебя...
Я Святую Деву попрошу, папа, только не бей меня... Я Святую Деву попрошу...
Земля
Старшая разрешила ей уйти, как только женщины напьются чаю, и Мария
заранее радовалась свободному вечеру. В кухне все так и блестело; кухарка
говорила, что в большие медные котлы можно смотреться вместо зеркала. В
печи, славно поблескивая, горел огонь, а на одном из боковых столов лежали
четыре огромных сладких пирога. Издали они казались ненарезанными; но вблизи
видно было, что они аккуратно нарезаны толстыми длинными ломтями и их можно
прямо подавать к чаю. Мария сама нарезала их.
Роста Мария была очень-очень маленького, но у нее был очень длинный нос
и очень длинный подбородок. Говорила она слегка в нос и казалось, что она
всегда успокаивает кого-то: "Да, моя хорошая", "Нет, моя хорошая". Всегда за
ней посылали, если женщины ссорились из-за корыт, и всегда ей удавалось
водворить мир. Старшая как-то раз сказала ей:
-- Вы у нас настоящий миротворец, Мария.
И эту похвалу слышали кастелянша и две дамы-попечительницы. А Джинджер
Муни всегда говорила, что глухонемой, которая подавала утюги, не
поздоровилось бы, если б не Мария. Все любили Марию.
Чай будет в шесть часов, и еще до семи она сможет уйти. От Боллсбриджа
до Колонны Нельсона -- двадцать минут, от Колонны до Драмкондры двадцать
минут, и двадцать минут на покупки. К восьми часам она попадет туда. Она
вынула свой кошелек с серебряным замочком и еще раз прочла надпись: "Привет
из Белфаста". Она очень любила этот кошелек, потому что его привез Джо пять
лет тому назад, когда вместе с Олфи ездил на Духов день в Белфаст. В
кошельке лежали две полукроны и несколько медяков. После трамвая останется
чистых пять шиллингов. Как славно они проведут вечер -- дети все будут петь
хором! Только бы Джо не пришел домой пьяным. Он совсем на себя не похож,
когда выпьет.
* Пригород Дублина.
Не раз он просил ее переехать к ним и жить вместе с ними; но она
боялась их стеснить (хотя жена Джо всегда так хорошо к ней относилась), и
потом, она привыкла уже к своей жизни в прачечной. Джо славный малый, Мария
вынянчила их, и его и Олфи; Джо, бывало, так и говорит:
-- Мама мамой, но моя настоящая мать -- это Мария.
Когда семья распалась, мальчики подыскали ей это место в прачечной
"Вечерний Дублин", и оно ей понравилось. Прежде она была очень дурного
мнения о протестантах *, но теперь увидела, что это очень славные люди,
немножко, пожалуй, чересчур тихие и серьезные, но очень славные, и жить с
ними легко. И потом, у нее здесь свои растения в теплице, и она любила
ухаживать за ними. У нее был чудесный папоротник и восковые деревья, и, если
кто приходил ее навестить, она непременно дарила гостю два-три ростка из
своей теплицы. Единственное, чего она не любила, это душеспасительные
брошюрки, которые всюду попадались на глаза, но зато со старшей было так
приятно иметь дело, она была как настоящая леди.
* Прачечная "Вечерний Дублин" существовала на субсидии от
протестантских организаций.
Кухарка сказала ей, что все готово, она пошла в столовую и принялась
звонить в большой колокол. Через несколько минут, по двое, по трое, стали
собираться женщины, вытирая распаренные ладони об юбки и спуская рукава на
красные распаренные руки. Они усаживались перед огромными кружками, в
которые кухарка и глухонемая наливали из огромных оловянных чайников горячий
чай, уже сладкий и с молоком. Мария распоряжалась дележкой пирога и следила,
чтобы каждая женщина получила свои четыре ломтя. За едой было много смеха и
шуток. Лиззи Флеминг сказала, что уж наверно Марии достанется кольцо, и,
хотя Флеминг говорила это каждый год в Канун Дня Всех Святых, Мария робко
улыбнулась и сказала, что вовсе ей не надо никакого кольца, да и мужа не
надо *, и когда она смеялась, ее серо-синие глаза искрились от позабытых
надежд, а кончик носа почти касался кончика подбородка. Потом Джинджер Муни
подняла свою кружку с чаем и предложила выпить за здоровье Марии, сказав при
этом, что лучше бы по такому случаю выпить глоток портеру, а все остальные
стучали кружками по столу. И Мария опять так смеялась, что кончик ее носа
почти касался кончика подбородка, и вся ее маленькая фигурка так и тряслась
от смеха, потому что она знала, что Муни хотела как лучше, хотя, конечно,
она простая, необразованная женщина.
* Сладкий пирог, который пекут в Канун Дня Всех Святых, 31 октября,
нередко используют при гадании; тогда в него запекают кольцо и орех. У кого
в кусочке окажется кольцо, тот вскоре должен сочетаться браком; у кого --
орех, тот свяжет свою судьбу со вдовцом или вдовицей, а если орех окажется
пустым, то девушка останется старой девой, а юноша холостяком.
Но как же Мария была рада, когда женщины выпили чай и кухарка с
глухонемой стали собирать посуду. Она пошла в свою комнатку и, вспомнив, что
завтра с утра надо идти к ранней мессе, перевела стрелку будильника с семи
на шесть. Потом она сняла рабочую юбку и домашние ботинки и разложила на
постели свою самую лучшую юбку, а рядом на полу поставила крохотные выходные
ботинки. Кофточку она тоже надела другую; она стояла перед зеркалом, ей
вспомнилось, как, бывало, еще молодой девушкой, она по воскресеньям
наряжалась к мессе, и она со странной нежностью посмотрела на маленькую
фигурку, которую так любила когда-то украшать. Несмотря на возраст, это все
еще была премилая аккуратненькая фигурка.
Когда она вышла на улицу, тротуары блестели от дождя, и она
порадовалась, что надела свой старенький коричневый плащ. В трамвае было
тесно, и ей пришлось сидеть на маленькой откидной скамеечке в конце вагона,
и ноги ее едва доставали до полу. Она прикидывала в уме, что ей нужно было
сейчас сделать, и думала о том, как хорошо ни от кого не зависеть и иметь
собственные деньги. Уж конечно, они славно проведут вечер. Иначе и быть не
может, вот только одно -- жалко, что Олфи и Джо не разговаривают друг с
другом. Они теперь вечно ссорятся, а ведь как дружно жили мальчиками; но уж
такова жизнь.
У Колонны она вышла из трамвая и стала проворно пробираться в толпе.
Она отправилась в кондитерскую Даунза, но в кондитерской было столько
народа, что ей пришлось довольно долго дожидаться своей очереди. Она купила
десяток пирожных, по пенни штука, и наконец выбралась из кондитерской с
большим бумажным пакетом. Потом она задумалась, что бы еще купить; ей
хотелось чего-нибудь повкуснее. Яблок и орехов у них, наверно, и так
вдосталь. Нелегкая была задача -- придумать, что купить, и ей так ничего и
не пришло в голову, кроме кекса. Она решила купить кекс с коринкой, но у
Даунза на кексах было мало засахаренного миндаля, и она пошла в другую
кондитерскую, на Генри-Стрит. Здесь она долго не могла ни на чем
остановиться, и нарядная молодая барышня за прилавком, видимо начиная терять
терпение, спросила, уж не свадебный ли пирог она выбирает. Тут Мария
покраснела и улыбнулась девушке, но девушка не расположена была шутить --
она отрезала большой кусок кекса с коринкой, завернула его в бумагу и
сказала:
-- Два шиллинга четыре пенса, пожалуйста.
В трамвае она думала, что ей