есто этого они становились торговыми воротилами), однако собственность их считалась столь же священной, что и собственность любого другого англичанина. Невзирая на догматические расхождения с официальной религией, многие из них все охотнее смирялись с главенством англиканской церкви, коль скоро та защищала их права, а заодно держала в узде ненавистных противников противоположного толка: презренных папистов и якобитов. Нация была единодушна в одном: беречь от посягательств следует не столько доктрину господствующей церкви, сколько право владеть собственностью и гарантии ее неприкосновенности. Это мнение разделяли все добропорядочные граждане - от последнего домовладельца до обитателей роскошных особняков, аристократов-вигов, которые, образовав причудливый союз с зажиточными сектантами, представляющими деловые круги, и епископами из палаты лордов, управляли страной в большей степени, чем король и его министры. Власть принадлежала Уолполу только по видимости, на самом же деле проницательный министр всего лишь выполнял то, что от него требовало большинство. Хотя коммерция с каждым годом становилась занятием все более и более доходным, капитал все же предпочитали вкладывать именно в собственность, а не в акции и компании, которые тогда только-только начинали появляться. Доверие к этому новому способу умножения богатств было значительно подорвано вследствие краха "Компании Южных морей", происшедшего в 1721 году ["Акционерная компания Южных морей" была основана для торговли с испанскими владениями в Южной Америке; вместо этого деньги акционеров были обращены на финансовые спекуляции, что привело к банкротству компании, вызвавшему финансовый кризис во всей стране; этот скандал вошел в историю под названием "Пузыри Южных морей"]. Казалось бы, повальное благоговение перед собственностью должно было подвигнуть парламент на изменение безбожно устаревших законов о ее приобретении и праве на владение, из-за которых рассмотрение дел в гражданских судах сопровождалось чудовищной путаницей и проволочками (гражданское законодательство ставило в тупик даже самых лучших знатоков). Но не тут-то было: в этом вопросе почитание собственности столкнулось с другим принципом, который для Англии XVIII века был столь же священным. Это было убеждение, что перемены ведут не к прогрессу, а к анархии и бедствиям. Известное изречение гласит: "Non progredi est regredi" [не идти вперед значит идти назад (лат.)]. Англичане времени правления первых четырех Георгов отбросили слово "non". Поэтому большинство тех, кто в ту эпоху именовал себя вигами, по нынешним меркам были чистейшими тори, реакционерами. Недаром едва ли не все представители высших сословий, кто бы они ни были - виги или тори, сторонники господствующей церкви или сектанты - так страшились простонародья, толпы. Ее разгул был чреват переворотами, переменами, более того: он представлял угрозу собственности. Принятый в 1715 году Закон о беспорядках, по которому расправляться со смутьянами поручалось судам магистратов и отрядам добровольцев, был поистине окружен ореолом святости, а английское уголовное законодательство оставалось варварски жестоким. Примечательно, что чрезмерно суровые наказания предусматривались даже за мелкие кражи: это ведь тоже посягательство на собственность. "Мы вешаем людей за сущие безделицы и ссылаем их за проступки, не стоящие даже упоминания", - заметил Дефо в 1703 году (тогда еще местом ссылки преступников была не Австралия, а Америка). Однако суровость законов на практике смягчалась одним побочным обстоятельством. Правосудию не на что было опереться: органа, хотя бы отдаленно напоминающего полицию, еще не существовало, поэтому обнаружить преступника и даже арестовать нарушителя оказывалось нелегко. И все же сами законники представляли собой могущественное сословие. Хитросплетение юридических премудростей (а проще говоря, словоблудие) делало их неуязвимыми, а законодательство давало возможность разводить волокиту, обирать клиентов и благодаря этому жить припеваючи. Если в официальном документе, будь то контракт или обвинительный акт, обнаруживалось хотя бы ничтожное упущение, суд мог его отвергнуть или признать недействительным. В сущности, точное соблюдение установленных правил - требование вполне оправданное, и можно было бы только восхищаться добросовестностью законников XVIII века, если бы за ней не стояло желание не упустить своего. Многие современники Аскью становились первоклассными торговцами земельной собственностью или управляющими имением, потому что хорошо владели юридическим языком, разбирались в допотопном порядке судопроизводства и к тому же умели ловко (нередко прибегая к подкупу) добиться ex parte [решение в пользу одной стороны (лат.)] или, во всяком случае, заведомо предвзятого решения. Они знали, как прибрать собственность к рукам и одновременно хлопнуть по рукам тех, кто, если рассудить по совести, имел на эту собственность полное право. В качестве поверенного своего сиятельного клиента Аскью несомненно относился к этому разряду. Вообще же, он был не просто стряпчим, а адвокатом, представляющим интересы клиентов в высших судах. Это большая разница. Люди непосвященные, как правило, ненавидели и презирали адвокатов этого сорта, не без оснований полагая, что они больше заботятся не об интересах своих подопечных, а о том, как бы потуже набить свой зеленый саквояж. Отец Аскью служил приходским священником в Крофте, маленькой деревушке возле Дарлингтона в Северном Йоркшире. Тамошний помещик, обедневший баронет сэр Уильям Чейтор, был вынужден провести последние двадцать лет своей жизни (он скончался в 1720 году) в стенах знаменитой лондонской Флитской тюрьмы, куда сажали несостоятельных должников. Бесконечно длинные письма и прочие документы из его семейного архива были опубликованы только в прошлом году, в них с потрясающей наглядностью описано адвокатское крючкотворство. В свое время сэру Уильяму пришлось заложить йоркширское поместье без всякой надежды на его возвращение. Во Флитской тюрьме он, как и многие его товарищи по несчастью, больше мучился не от строгости законов, а от сутяг-адвокатов. Его история - классический пример того, как эта братия могла отравить человеку жизнь. Правда, в конце концов сэр Уильям дело выиграл, но проклятья, которые он посылает судейским крючкам, и сегодня нельзя читать спокойно. Такие дела, как нынешнее расследование, выходили за рамки обычных занятий Аскью: приобретение земель, сдача их лизгольдерам [крестьянин, арендующий землю у помещика на тех условиях и на тот срок, который устанавливает сам помещик] и копигольдерам [арендатор, права которого зафиксированы в протоколах манориального суда], лишение должников права выкупа заложенного имущества, рассмотрение ходатайств об отведении полей и постройке ферм, вопросы страхования, возмещения убытков, выплаты дани после смерти арендатора. Ему приходилось разбирать, кто должен приводить в порядок живые изгороди между участками и добывать камень для строительства, вникать в дела о плугах, телегах, снопах, овечьих лазах (и заниматься сотней прочих мелочей, из-за которых шли баталии между арендаторами и землевладельцами). А во время парламентских выборов в небольших округах ему приходилось при помощи махинаций обеспечивать победу тому кандидату, который был угоден его патрону. Короче говоря, обязанности его были многообразны: сегодня их разделили бы между собой по меньшей мере полдюжины профессий. Однако Аскью не достиг бы нынешнего положения, если бы он не был добросовестным, по тогдашним понятиям, стряпчим, человеком в известной степени просвещенным и не разбирал бы, как выразилась Клейборн, "где барыш, а где шиш". Выше я процитировал знаменитый памфлет Дефо "Кратчайший способ расправы с сектантами". Он вышел в свет за тридцать с лишним лет до описываемых событий, вскоре после смерти Вильгельма III и восшествия на престол королевы Анны. У власти тогда стояла партия тори, и в среде англиканского духовенства преобладали реакционные настроения. Дефо затеял литературную мистификацию. Его памфлет был выдержан в самом что ни на есть "высокоцерковном" духе ["высокая церковь" - течение в англиканской церкви, подчеркивающее основные черты англиканства: государственный характер церкви, привилегии членов церкви перед сектантами, связь со средневековой и древней церковью в богослужении и организации] (и это при том, что сам автор рос и воспитывался в сектантской семье), а предлагаемое им решение вопроса было предельно простым: перевешать всех сектантов или сослать их в Америку. Проделка имела неожиданные последствия: среди тори нашлись такие, кто принял этот свирепый бред за чистую монету и отозвался о памфлете с похвалой. Автору этот розыгрыш даром не прошел. Он был выставлен у позорного столба (собравшаяся при этом толпа встретила писателя восторженными криками и пила за его здоровье), а потом заключен в Ньюгейтскую тюрьму. На свою голову, Дефо переоценил чувство юмора противников - радикально настроенных тори из числа церковников и парламентариев. Попался на его удочку и юный Аскью, который в ту пору по убеждениям был настоящим тори. По правде говоря, ему показалось, что насчет повешения автор погорячился, но предложение о том, чтобы избавить Англию от неблагонамеренных общин и молитвенных собраний, спровадив их членов в Америку, на задворки империи, - что ж, эта мысль ему понравилась. В дальнейшем обстоятельства и карьерные соображения вынудили его объявить себя вигом. Однако, вспоминая о проделке Дефо, который ухитрился выманить жучков из трухлявого пня, он до сих пор хмурился. Рана еще не затянулась. Всякая признанная древняя профессия держится не только писаными правилами и уставами, но и столь же незыблемыми подспудными предрассудками. Вот и Аскью в плену у этих предрассудков - в этом смысле он такой же узник, что и несостоятельные должники во Флитской тюрьме. В его глазах Джонс - человек "снизу" и должен знать свое место: он "приговорен" оставаться таким как есть, путь наверх ему заказан. Одно то, что он перебрался из валлийского захолустья (где ему надлежало пребывать до самой смерти) в большой английский город, - это уже нарушение неписаных законов. А может быть, и не только неписаных - если вспомнить Закон о бедняках. Слово "mob" - "чернь", "сброд" - появилось в английском языке всего за полвека до этих событий, это жаргонное в ту эпоху словечко было образовано от латинского "mobile vulgus" [непостоянная толпа (лат.)]. Мобильность, движение - это перемены, а перемены суть зло. Джонс плут, голь перекатная, всю свою сообразительность он употребляет лишь на то, чтобы хоть как-то протянуть, и не в последнюю очередь ему помогают заискивания перед властью, которой наделен Аскью. Какая уж тут гордость: не до жиру, быть бы живу. И все же во многих отношениях он ближе к будущему (и не только потому, что еще до начала следующего века миллионы людей так же, как он, потянутся из провинции в большие города). Аскью же ближе к прошлому. И при этом оба они сродни большинству из нас, людей нынешнего века, - таких же узников долговой тюрьмы Истории, из которой нам точно так же не вырваться. ДАЛЬНЕЙШИЕ ПОКАЗАНИЯ ДЭВИДА ДЖОНСА, die annoque p'dicto [в вышеуказанный день и год (лат.)]. В: Джонс, вы по-прежнему свидетельствуете под присягой. О: Да, сэр. В: Рассказывайте о девице. О: Так вот, ваша честь, стало быть, пустился я вниз по голому склону в обратный путь. Ушел не скажу чтобы далеко: только до опушки. А сердце так и прыгает: не приведи Господи заметят, если... В: Опять он про свои страхи! Послушать тебя, ты всю жизнь живешь в вечном страхе. Девица ушла вперед? О: Да, сэр, но вскорости я ее настиг. В том самом месте, где тропа делается крутой и сбегает к потоку. Там уже всюду раскинулись тени. Гляжу - бредет бедняжка, едва ступает: босыми-то ногами по острым камням. Сам я старался не шуметь, но она все равно услыхала мои шаги. Оборотилась на меня - даже не вздрогнула, словно так и ожидала погони. Подхожу ближе, а она зажмурила глаза, и слезы капают. Побледнела, как полотно, обмякла, как подушка, осунулась, как рыба после нереста. Будто за ней по пятам гонится неминучая смерть. Останавливаюсь в двух шагах от нее и говорю: "Не пугайся, милая, это всего-навсего я. Отчего на тебе лица нет?" Тут она глаза открыла, увидала меня, а потом снова зажмурилась и повалилась без чувств у моих ног. В: Вы разумеете, что она страшилась некого преследователя и, обнаружив вместо него вас, испытала облегчение? О: Точно так, сэр. Ну, нюхательной соли или чего посильнее со мной не случилось, но я сколько мог постарался привести ее в чувство. Немного погодя веки у нее задрожали, и она тихо так застонала, вроде как от боли. Зову ее по имени, объясняю: "Так, мол, и так, хочу, мол, тебе пособить". И тут она как бы сквозь забытье бормочет: "Червь, червь". Дважды произнесла. В: Что еще за червь? О: Вот и я ее спрашиваю: "Что за червь? О чем ты?" То ли мой голос ее опамятовал, то ли еще что, только она вмиг открыла глаза и наконец меня узнала. "Фартинг? - говорит. - Как вы здесь очутились?" - "Как очутился, - говорю, - это дело десятое. А вот я сегодня такого навидался - не знаю, что и думать". Она и спрашивает: "Что же вы такое видели?" А я: "Да все, что приключилось наверху". Она в ответ - ни слова. Я наседаю: "Что стряслось с мистером Бартоломью?" А она говорит: "Его там уже нет". - "Как это нет? - говорю. - Я весь день с пещеры глаз не спускал. Дика видел, тебя видел, а больше никто оттуда не выходил". Она знай свое: "Его там нет". - "Быть того не может!" Она и в третий раз: "Его там нет". Тут она приподнялась - до этой минуты я ее поддерживал - и говорит: "Фартинг, нам грозит беда. Надо поскорее отсюда убираться". - "Что за беда?" - спрашиваю. "Чародейство". - "Какое чародейство?" - "Этого, - отвечает, - я тебе открыть не могу, а только если мы отсюда не выберемся до наступления ночи, мы окажемся в их власти". И с этими словами встает она на ноги и снова пускается в путь еще прытче прежнего - видно я ее совсем в разум привел и теперь она только и думает, как бы убраться от греха подальше. Но не прошла она и нескольких шагов, как опять захромала и говорит: "Фартинг, сделай милость, снеси меня вниз". Так я и поступил, сэр. Взял ее на руки и донес до самого берега. А по траве-то уж она сама пошла. Вы, сэр, верно недовольны, что я по первому ее слову так расстарался. Но что мне оставалось: места глухие, опасные, вокруг ни души, одни тени, а тут еще ночь надвигается. Опять же этот полоумный Дик неизвестно где бродит. В: А что такое она вначале сказала? Про червя. О: Об этом - потом, сэр. Это разъяснилось после. В: Все три коня и поклажа были внизу? О: Точно так, сэр. И она тут же бросилась к своему узлу. Забыл рассказать: я уже в прошлый раз, как проходил мимо, так заметил, что рама с поклажей лежит на земле. Достала она свое обычное платье, взяла туфли с пряжками, в которых все время хаживала, и велела мне отвернуться, а сама принялась одеваться. Она одевается, а я знай расспрашиваю. Но она, покуда не оделась, ни на один вопрос не ответила. А одевшись, накинула опять епанчу, взяла свой узел, подходит ко мне и говорит: "Конь у тебя есть?" - "Как же, - говорю, - тут неподалеку дожидается. Если его какой-нибудь чародей не счародеил". - "Тогда, - говорит, - поехали отсюда". Я уперся. Взял ее за руку и объявил, что никуда не поеду, пока она не растолкует, куда подевался Его Милость и что там стряслось с Диком. В: Так и сказали - "Его Милость"? О: Виноват, сэр. Я сказал "мистер Бартоломью", как мы его обыкновенно называли. "Он, - говорит, - отошел к нечистому. И меня ввел в великий грех против всякого моего хотения. В недобрый час повстречала я этого человека и его слугу!" Тут-то, сэр, я и измыслил, как мне объяснить свое появление и вместе с тем выпытать у нее побольше. "Постой, - говорю, - Луиза, не спеши. Да будет тебе известно, я ехал сюда с тайным наказом отца мистера Бартоломью, а наказ такой, чтобы я за его сыном следил и доносил о всяком его шаге. Батюшка у него ох какой большой вельможа, да и сам мистер Бартоломью много знатнее, чем хочет представить". Взглянула она на меня искоса и потупилась, будто не знает, что ответить. А на лице написано: "Эк удивил: мне это давно известно". Я продолжаю: "А потому должна ты мне открыть все его дела, а то как бы потом не пожалеть". А она: "Когда так, передай Его Сиятельству, что сын его пристрастился к таким занятиям, за какие простых людей посылают на виселицу". Слово в слово так и сказала, сэр. Только вместо "Его Сиятельство" произнесла полное имя. "Ага, - говорю, - стало быть, ты знаешь, что я не вру". - "Я еще и такое знаю, - отвечает, - что твоему господину чести не делает. И лучше уж об этом речи не заводить". - "Лихо припечатала, - говорю. - Вот сама бы ему в лицо и высказала, а то ведь повторять-то придется мне. А где у меня доказательства? Так что выкладывай уж все начистоту". Встревожилась она и говорит: "Ладно, но сперва уедем отсюда". Я не отступаю: "А как же твоя хозяйка, юная леди?" И снова она глаза опустила и отвечает: "Нету здесь никакой хозяйки". - "Ну нет, - говорю, - шалишь. Я ее утром видал своими глазами". А она: "То была не хозяйка". Помолчала и прибавила: "А жаль". Джонс опять приступает: "Раз нет никакой леди, так, стало думать, не было и горничной?" Помрачнела она. Молчит и головой качает: дескать, твоя правда, не было и горничной. Тогда я ей напрямик: "То-то мне втемяшилось, что я тебя уже прежде встречал, я только дознаваться не стал. Ты часом не овечка ли из стада мамаши Клейборн?" Отвела она взгляд и что-то пробормотала - "Боже мой", кажется. Я не отстаю. Тогда она и говорит: "Да, я великая грешница. И вот до чего довело меня беспутство. Зачем только оставила я родительский дом!" - "Что же тут такое затевалось, если не увоз?" - "Скверное дело, безумное дело. Ах, Фартинг, имей же ты сколько-нибудь великодушия: давай поскорее уедем. Я тебе все-все-все открою, только не здесь". - "Хорошо, - говорю. - Ответь только, скоро ли воротится Его Милость". - "Нынче уже не воротится. Пусть бы век не возвращался - не заплачу". - "Да отвечай ты путем", - говорю. "Он, - говорит, - остался наверху и спускаться не собирается". И вдруг прибавляет: "Отвяжи коней. Они все равно далеко не разбредутся". Ну уж на это, ваша честь, я никак не согласился. Тогда она устремила на меня такой взгляд, точно убеждала отложить всякие сомнения, и произнесла: "Знаю, Фартинг, я держалась с тобой нелюбезно, а для видимости отвергала и тебя и твою дружбу - но, право же, не без причины. Может, я и не имела к тебе добрых чувств, зато и зла тебе не желала. Верь мне, очень тебя прошу. Отпусти ты коней. Не хочу я, чтобы и они, бедняжки, были на моей совести". Но я, сэр, заупрямился и вновь пристаю к ней с расспросами. Тогда она подошла к вьючной лошади и сама стала отвязывать. "Ладно, - говорю. - Но чур уговор: ты меня подбила - с тебя и спрос, а я к этому делу непричастен". А она: "Будь по-твоему". Отвязал я двух других коней, распряг, а сбрую оставили возле рамы с поклажей. В: Себе ничего не взяли? О: Ей-богу, не взял, сэр. И натерпелся же я тогда страху: время позднее, смеркается, да еще Дик этот у меня из головы не выходит. Ну как он затаился поблизости и наблюдает. Что тут будешь делать? Да, вот еще. Когда она возле рамы с поклажей одевалась, из узла вывалилась всякая всячина: тонкая розовая сорочка, юбка. А потом я подошел ближе и увидал на траве крохотный пузырек и разную мелочь. Среди прочего - испанский гребень. Я уж решил, что она забыла. Показываю ей, а она: "Оставь, мне ничего этого не нужно". - "Как же это, - говорю и поднимаю гребень. - Такая отменная вещица - и не нужна?" Она мне: "Брось, брось, это все суета мирская". Я поступил по пословице: "Что ничье - то мое". Отвернулся да и сунул гребень за пазуху. Может, и посейчас бы с собой носил, если бы в Суонси не продал за пять с половиной шиллингов. Что ж тут такого - она ведь сама не взяла. Я это за воровство не считаю. В: И мне, выходит, должно считать тебя честным малым. Дальше. О: Отыскали мы моего коня - он, слава Богу, стоял на прежнем месте. Она забралась в седло, а я взял коня за повод и повел в сторону дороги. В: Больше вы ее не выспрашивали? О: Как же, сэр. Но все попусту: она твердила, что все мне откроет не раньше чем мы отъедем подальше от этих мест. Тогда я примолк. А уже почти у самой дороги остановился и спросил, в какую сторону нам по ней ехать - потому как по пути я кое-что измыслил и хотел заручиться ее на то согласием. А замысел у меня был такой, чтобы доставить ее к отцу Его Милости. Она и отвечает: "Надо мне сколько возможно быстрее добраться до Бристоля". - "Отчего же до Бристоля?" - спрашиваю. "Оттого что там живут мои родители". - "А известно им про твое нынешнее занятие?" А она знай свое: должна, мол, повидаться с родителями. "Тогда, - говорю, - назови свое истинное имя и расскажи, где тебя сыскать". - "Я зовусь Ребекка Хокнелл, но иные называют меня Фанни. Отец мой столяр и плотник именем Эймос, а найти его можно в приходе Богородицы Редклиффской, возле трактира "Три бочонка", что на Квин-стрит, в Ремесленном квартале". И знаете, сэр, ведь я ей туда писал. В июне. Как услыхал про Дика, так и написал. Однако ответа нет как нет. Так что правду ли она мне рассказала - Бог весть, но при той беседе я ей поверил. В: Хорошо. Что же потом? О: Стоим мы, значит, беседуем, и вдруг внизу на дороге голоса. Идут через лес человек шесть или семь - мужчины, женщины - и песню распевают. Припозднились на празднике, домой возвращаются. И не поют даже, а просто козла дерут - видать, крепко навеселе. Мы тотчас умолкли, и уж так-то легко сделалось на душе, оттого что нашим приключениям конец и снова перед нами простые смертные - нужды нет, что пьяные горлопаны. В: Ночь уже опустилась? О: Не то чтобы совсем, но уже помрачнело вокруг, как в ненастье. И вот отстучали по дороге деревянные башмаки, как вдруг Ребекка - уж я ее теперь так и стану называть - вдруг Ребекка восклицает: "Нет мочи! Я должна! Должна!" Я и слова вымолвить не успел, а она скок наземь, метнулась в сторону и бросилась на колени, словно вновь хочет возблагодарить Господа за избавление. Потом слышу - плачет. Намотал я поводья на сук - и к ней. А она дрожит странной дрожью: не то ее лихоманка треплет, не то озноб бьет, хоть вечер не так чтобы прохладный. И при каждом вздроге стонет как от боли: "Ох, ох, ох". Я ей руку на плечо кладу, а она отшатнулась вот этак, будто я ее обжег. Ничего не говорит, ничего вокруг не замечает. А потом как бросится ничком на землю, трясется, стонет. Ну прямо падучая болезнь. Вот когда у Джонса мурашки-то по спине забегали. Я уж подумал, что те, про кого она давеча так непонятно говорила, сперва задали ее душеньке трезвону, а теперь завладели ее телом и наказуют за прегрешения. Боже милосердный, такие вздохи и рыдания раздаются разве что в геенне огненной. Я только раз в жизни слыхал, чтобы женщина выводила такие звуки - когда одна при мне, прошу прощения вашей чести, мучилась родами. Вот и Ребекка так же. Ей-богу, так же. Я отступил назад и стал ждать. Наконец она успокоилась. Минуту-другую лежала без движения, только нет-нет да и всхлипнет. Подошел я к ней, спрашиваю: "Не захворала ли ты?" А она помедлила и как бы сквозь сон отвечает: "В жизни так славно себя не чувствовала". И прибавила: "Иисус вновь поселился в моей душе". "А я, - говорю, - уже было почел тебя одержимой". - "Истинно так, - отвечает, - но это одержимость праведная, ибо я одержима лишь Им одним. Не тревожься же: теперь я спасена". Потом она села и уткнулась лицом в колени, но тотчас подняла голову и спрашивает: "Нет ли у тебя какой еды? Я умираю с голоду". - "Только малая краюха хлеба да кусочек сыра". - "Мне, - говорит, - больше и не надобно". Принес я ей свои припасы. Она поднялась, взяла еду и уселась поудобнее на поваленном дереве. Откусила кусочек и спохватилась: "Может, ты тоже проголодался?" - "Что верно, то верно, - говорю. - Но это пустяки. Мне еще и не так случалось голодать". - "Нет, - говорит она, - так не годится. Ведь это же ты ободрил меня в горькую минуту. Давай поделимся". Я присел рядом, и она отломила мне хлеба и сыра. Кусочки вышли махонькие, на один зубок. А потом я спросил, как разуметь ее слова: "Теперь я спасена". - "Это, - говорит, - к тому, что Господь вошел в меня. И я молю Его, чтобы Он пребывал и с тобою, Фартинг. Теперь Он нас не оставит и, может статься, мы сподобимся прощения за то, что совершили и подглядели". Я, сказать по чести, никак не ожидал таких слов от шлюхи и только ответил: "Дай-то Бог". А она продолжала: "С самых дней моей юности я принадлежала к "друзьям". Но за эти пять лет не стало света в моей душе. Ныне же Господь Всеблагой возжег его вновь". В: И вы дали веру этим лицемерным рацеям? Поверили ее дерганью и тряске? О: Мудрено было не поверить, сэр. Все было так натурально. Много я на своем веку повидал актеров, на такую искусную игру ни один не способен. В: На такую гнусную игру. Однако продолжайте. О: Я, стало быть, отвечаю: "Чем всякие слова говорить да рассуждать о спасении, растолковала бы ты лучше, за какой нуждой Его Милость занесло в это место и куда подался Дик". А она мне на это: "Зачем ты, Фартинг, мне солгал?" - "Когда это я тебе лгал?" - "Ты уверял, будто послан отцом Его Милости". - "Правда, - говорю, - послан". - "Нет, неправда. Будь это правдой, ты бы точно знал, кто я такая, а не лез с вопросами". Надо же, как подался! Уж я ее убеждал-убеждал - не верит. Только руку мне пожимает, точно хочет показать, что я напрасно стараюсь. Потом спрашивает: "Ты боишься? Не бойся. Мы теперь друзья, Фартинг, а дружбе ложь не сродна". А я себе смекаю: раз уж в этих водах я сел на мель, пущу-ка свой корабль другим курсом. "Положим, что и ложь, - говорю. - Но что бы нам с тобой не переладить ее в правду? Отчего бы не поступить так, как если бы то была правда? А уж Его Сиятельство на вознаграждение не поскупится". Она меня поняла и отвечает: "Наградой нам вернее всего станет смерть. Мне ли не знать, что за люди сильные мира сего. Того, кто способен навлечь на них позор, они в живых не оставят. Мне же ведомо такое, что им от позора нигде глаз нельзя будет показать. А и расскажи я им, все равно не поверят. Кто станет слушать таких, как ты да я?" В: Ловко она тебе зубы заговорила. Так ты и учинился пособником продувной потаскухи. О: Так ведь ее, сэр, как подменили. Теперь она сделалась такой ласковой. В: Нечего сказать, ласка: в глаза называет тебя лжецом. Отчего же вы не возразили, что ваш христианский долг - донести обо всем Его Сиятельству? О: Я почел за лучшее отложить исполнение своего замысла. Все равно она стояла на своем: дала-де при молитве обет прямо отсюда воротиться к родителям. Она точно знала, что те еще живы. Тогда я свернул на другие предметы. Я предложил, чтобы она ехала со мной в Бристоль. Она и сама того хотела, но объявила, что боится ехать прежним путем и лучше нам податься в Бидефорд, а оттуда перебраться по морю. В: Она привела свои резоны? О: Она помнила слова Его Милости, что его сиятельный батюшка отправил за ним соглядатаев - недаром она сперва поверила, что я подослан Его Сиятельством. И если они в самом деле идут за нами по пятам, то при встрече ее непременно узнают. Эх, думаю, по морю, по суше - какая разница? Если ей морское путешествие нипочем, то и мне бояться негоже. Зато неотлучно буду при ней до самого Бристоля. Оттого-то, ваша честь, мы и пустились в Бидефорд. В: Что же она вам рассказала по дороге? О: Я, сэр, повторю вам всю ее историю, но только не совсем так, как она была рассказала, потому как мне пришлось ее выслушать не в один прием, а частью по дороге, частью в Бристоле: мы там провели два дня. Но об этом после. Так вот, перво-наперво она рассказала, что познакомилась с Его Милостью у Клейборнихи месяц назад. Привел его другой лорд, который в этом заведении был свой человек. Она сказывала - натуральнейший сводник, хоть и лорд. Она провела Его Милость для услаждения в свой покой, и тут обнаружилось, что ее ласки ему не надобны, хотя прежде, когда они сидели внизу со всей честной компанией, он как будто бы показывал такое желание. В комнате же он объявил, что имеет ей нечто предложить, и, выложив на стол пять гиней, пояснил, что это плата за молчание. А дело, мол, состоит в том, что есть у него некий изъян, из-за которого он, увы, неспособен наслаждаться тем, для чего она нанята. Но пусть она удержится от насмешек, а лучше явит ему сострадание. И знает он лишь одно средство худо-бедно потешить свою плоть: наблюдать чужие постельные забавы. Отчего так получается, он и сам не разберет. Если она согласится ублажить его на такой диковинный лад, взяв себе в подмогу усердного слугу Его Милости, то он в долгу не останется. Притом, радея о своем добром имени, он не хотел, чтобы известие о его изъяне дошло до ушей его приятеля и мамаши Клейборн. По этой причине он не отваживался исполнить задуманное в этих стенах, но просил ее дозволения сперва захаживать к ней под видом обычного гостя - а там уж он сумеет войти в доверие к хозяйке и, когда приспеет время, под каким-нибудь предлогом нанять девицу в отъезд. А слуга, говорил он, парень молодой, до любви охочий, собой красавец - редкий из гостей сможет ее разудовольствовать, как он. В: Вы разумеете, что сам Его Милость ни разу к ней в постель не ложился? О: Она сказывала - ни разу, сэр. А при следующем посещении Его Милость показал ей Дика - тот стоял на улице под ее окошком. И она его нашла точь-в-точь таким, как изображал Его Милость. Одним словом, она дала согласие - из жалости, как после мне признавалась. Тем паче что Его Милость явил такую любезность и участие, каких она ни от кого почти не видела. Не то в этот, не то в другой раз он плакался на свой злосчастный недуг, из-за которого ему приходится сносить разного рода обиды. Пуще всего сетовал он на своего родителя: Его Милость уклонялся от женитьбы, которую затеял отец, а тот отнес это на счет упрямства, рассвирепел и пригрозил неслуху лишением наследства и Бог весть еще какими карами. А потом Его Милость признался, что сделал свое предложение по совету ученого лондонского лекаря: тот уверял, будто этим средством исцелил от такого же недуга уже не одного человека. В: Сам он прибегал к этому средству впервые? Прежде он такое лечение не пробовал? О: Ребекка заключила, что нет, сэр. В: Известны ли ей таковые примеры? Делались ли ей прежде подобные предложения? О: Про это она ничего не сказывала, сэр. А вот я так слышал, что, прошу прощения, с греховодниками такое случается. Ну, там, со стариками, которые одряхлели естеством. Ах, да, забыл: она еще прибавила, что он пользовал себя и обычными снадобьями - какие продаются в аптеке. Ничего не помогало. В: Переходите к путешествию. Что она о нем рассказывала? О: Что он положил отправиться на запад и взять ее с собой: прошел слух, будто там недавно открыли какие-то воды, наипервейшее средство от такой немочи, как у него. Он и вздумал испытать разом оба лекарства. Только боялся, как бы отцовы соглядатаи не увязались следом да не стали вынюхивать, чем это он занимается. А потому понадобился ложный предлог. В: История про увоз девицы и ее горничную? О: Да, сэр. В: Не было ли речи про забавы в отдаленном поместье в обществе других распутников? О: Нет, сэр. В: Бог с ними. Как Его Милость объяснил ей, для какой нужды потребовалось ваше соучастие? О: Резонный вопрос, сэр. В пути я и сам ее спрашивал. Оказывается, Его Милость представил ей, будто берет нас с собой, чтобы придать больше достоверности своему вымыслу, и мистер Лейси должен изображать его спутника. А ей было велено держаться наособицу, вопросов нам не предлагать, а наши вопросы оставлять без ответа. В: Как она добралась до того места, где вы с ней встретились, до Стейнса? О: Я в это не входил, сэр. Вернее всего, Его Милость до того дня где-нибудь ее скрывал: она сказывала, что к тому времени уже исполнила вместе с Диком желание Его Милости и получила за это деньги и благодарность. Но едва мы тронулись в путь, она нашла, что Его Милость очень к ней переменился и былая его любезность спала как маска. В следующую ночь он заставил ее повторить то же самое, но остался уже не так доволен и выговорил ей за то, что она свою, с позволения сказать, бордельную искусность кажет не в полную силу. Как ни доказывала она, что виною всему Дик - больно тороплив, не удержишь, - но Его Милость и слушать не захотел. В: Мы ведем речь о ночлеге в Бейзингстоке? О: Да, сэр. В: Каков показался ей Дик? О: Она сказывала, что до хозяйской нужды ему дела не было - словно бы девица предназначалась ни для чего другого, как только ему на забаву. Точно ему невдомек, кто она есть. Думал, раз он ее этак оседлал, то она его уже и любит. А что обстоятельства несообразные - этого он в толк не брал. В: Выходит, ее приязнь к нему была всего лишь притворством? О: Она объяснила, сэр, что это из жалости: ведь его-то страсть была непритворной. С полоумного какой спрос. У него об этих предметах понятия ничтожные. В ту же ночь, после того как Его Милость их отпустил, Дик опять пришел к ней за тем же делом. И она с перепугу уступила. В: Вы узнали, что же произошло в Эймсбери? Куда они ездили среди ночи? О: Узнал, сэр. Тут такая история, рассказать - не поверите. В: Может, и не поверю. Рассказывайте. О: По приезде в Эймсбери Его Милость уединился с ней у себя в комнате и просил прощения за давешнюю несдержанность: раз не проняло, стало быть, сам виноват, что уповал на нее сверх меры. Потом он заговорил про некое место, что находится близ Эймсбери и якобы имеет силу исцелять такой, как у него, недуг. Нынче же ночью он хочет это испытать, и Ребекка должна отправиться вместе с ним. Бояться ей нечего: просто ему вспала на ум блажь доказать ложность этого суеверия. Он божился, что, как бы ни обернулось дело, ей ничего не угрожает. В: Так и сказал: "доказать ложность суеверия"? О: Этими самыми словами, сэр. К нему вернулась прежняя ласковость, однако на душе у девицы сделалось неспокойно: она заметила, что Его Милость пребывает как бы в помешательстве - словно у него разум перекосило. Она уже пожалела, что отправилась в это путешествие. Но Его Милость так пристал с уверениями и посулами, что ей пришлось согласиться. В: Первая часть рассказа до этого места представилась вам правдивой? О: Сколько я мог судить - да, сэр. Правда, впотьмах я ее лица не видел, но мне казалось, что она хочет этим рассказом облегчить душу. Как бы ни был велик ее грех, сейчас она не лукавила. В: Дальше. О: Так вот, сэр. Как они отъезжали - это я подглядел и доложил мистеру Лейси. Приехали они на холм, где стоит языческое капище, прозываемое Стоунхендж. Его Милость приказал Дику взять обоих коней и удалиться с ними за пределы капища, а Ребекку вывел на середину и указал на большую каменную плиту, вросшую в землю, - прочие камни стояли торчмя, а этот лежал. И велел он ей улечься на эту плиту, потому что молва, если верить его словам, гласит: овладеешь женщиной на этом месте - вернешь себе мужскую силу. Эту самую молву он и называл суеверием. Но на Ребекку напал страх, и она нипочем не хотела подчиниться. Тогда он вновь осерчал и осыпал ее грубой бранью. Делать нечего, пришлось исполнить приказание. И вот улеглась она навзничь, лежит на камне, точно как на кровати, а сама от ужаса ни жива ни мертва. В: Она лежала обнажившись? О: Нет, сэр. Его Милость приказал ей только задрать юбку, открыть, прошу прощения, мшавину и изготовиться для любодейства. Она все это исполнила и уже было ожидала, что Его Милость попробует в этом якобы благоприятном месте оказать свою удаль, но он вместо этого отступил в сторону, встал меж двух высоких камней и словно бы расположился наблюдать. Спустя несколько времени она окликнула Его Милость и спросила, не будет ли ему угодно приступить, а то она озябла. Он велел ей молчать и не шевелиться, сам же так и остался стоять меж двух камней в десятке шагов от нее. Сколько минут это продолжалось - неизвестно, только времени прошло изрядно; она совсем продрогла, тело на жестком ложе затекло. Вдруг - чу! - не то шорох, не то свист: над головой во тьме точно пронесся громадный сокол. А потом без всякого грома полыхнула молния, и в ярком вспыхе она различила на каменном столбе прямо над собой темную фигуру, как бы изваяние. По виду - огромный арап в черной епанче. Стоит и смотрит на нее хищным-прехищным взглядом, будто он и есть тот самый сокол, чьи крыла произвели этот шум. А епанча на нем развевается, как если бы он сей лишь миг сюда слетел. Вот-вот ринется на нее, словно птица на добычу. Правда, сэр, это мрачное и жуткое видение тотчас пропало, и она почла его за обман воображения, но после увиденного в пещере удостоверилась, что это был не обман. А чуть погодя ее обдало странным дуновением. Точно из горнила пахнуло - а откуда тут быть горнилу? И не то чтобы жар палящий, но отвратительнейший, зловоннейший дух, дух горящей падали. Но и это, слава Богу, продлилось лишь один миг. И опять мрак, опять холод. В: Тот, кто стоял на столбе, - он так на нее и не бросился? Почувствовала она что-либо помимо теплого дуновения? О: Ничего, сэр. Я спрашивал. Случись что еще, она бы точно вспомнила: этакие страсти не скоро забудешь. Она даже как рассказывала - и то дрожала. В: Что же это, по вашему разумению, была за фигура? Что за сокол арапской наружности? О: Не иначе Владыка Ада, сэр, Князь Тьмы. В: Сам Сатана? Дьявол? О: Он, сэр. В: Она, что же, видела рога, хвост? О: Да нет, сэр. Едва не сомлела от ужаса - где уж ей было разглядывать. Притом и времени не было: мелькнул да исчез. Она сказывала, как раз-другой пальцами щелкнуть - вот сколько она его видала. Но из дальнейшего ей стало ясно, что это он самый и был. Я, ваша честь, про это еще расскажу. В: Что произошло дальше там, в капище? О: Дальше - опять чудеса, только на этот раз без нечистой силы. На Ребекку нашло беспамятство. Сколько она так лежала, она и сама не знает. А как опамятовалась, глядь - Его Милость стоит подле нее на коленях. Руку ей подал, помог подняться, поддержал. Да вдруг и обнял. Как сестру, говорит, обнял, как жену. И похвалил: "Ты отважная девушка, я тобой очень доволен". Она и призналась, что от страха чуть жива, а кто бы, сэр, на ее месте не испугался? А потом спросила Его Милость, что это промелькнуло там наверху. "Это, - отвечает, - так, пустое. С тобой от этого никакой беды не случится". И прибавил, что им пора уходить. Пошли они прочь, а он ее под руку поддерживает и опять про то, что она все сделала наилучшим образом и теперь он точно убедился, что она-то ему и надобна. В: Что же тем временем поделывал Дик? О: Я как раз про него и хотел сказать. Дик дожидался, где ему было велено. Его Милость приблизился и его точно так же обнял. Да не безучастно, как хозяин слугу, а от души, как ровню. В: Знаками не обменялись? О: Про это она не сказывала, сэр. Потом она с Диком отправилась назад, а Его Милость задержался в капище, и когда он воротился, ей неведомо. Прокрались они на постоялый двор, а Дик нет чтобы к себе в комнату - норовит опять к ней в постель. Только на этот раз она его не пустила, а он не двинул напролом, как тогда в Бейзингстоке, но тотчас отстал. Смекнул, верно, что она так умаялась и извелась, что ей не до него. Вот и вся история, с