жен выйти навстречу всем своим существом - это он знает. Сбудется не так, как он решил; но то, что сбудется, сбудется лишь тогда, когда он решится на то, чего он может хотеть. Свою маленькую волю, несвободную, подвластную вещам и инстинктам, он должен принести в жертву своей большой воле, которая отвергает навязываемую ему определенность мира Оно и устремляется к предопределению. И тут он уже не вмешивается, но и не остается безучастным. Он прислушивается к самостановящемуся, к пути бытия в мире; не затем, чтобы его подхватил поток, а затем, чтобы самому воплотить бытие, воплотить так, как оно, нуждающееся в нем, хочет быть воплощенным - человеческим духом и человеческим деянием, человеческой жизнью и человеческой смертью. Я сказал: он верит. Но этим сказано: он встречает. Своевольный человек не верит и не встречает. Ему неведомо единство, он знает только лихорадочный мир там, снаружи, и свою лихорадочную жажду использовать его; нужно лишь дать использованию античное имя, и оно уже шествует среди богов. Когда он говорит "Ты", он подразумевает: "Ты, подлежащий моему употреблению"; и то, что он называет своим назначением, есть лишь оснащение и санкционирование его способности к использованию. У него нет подлинной судьбы; он подчинен определенности вещей и инстинктов и, чувствуя себя самодержцем, реализует ее произволом своего своеволия. У него нет великой воли, но только своеволие, которое он за нее выдает. Он совершенно не способен к жертве, хотя и может разглагольствовать об этом; ты узнаешь его по тому, что он никогда не бывает конкретен. Он беспрестанно вмешивается, чтобы "дать вещам совершиться". Как же, говорит он, не подсобить предопределению, не применить для этого доступные средства? Подобным же образом смотрит он на свободного человека; он не в состоянии видеть иначе. Но у свободного нет разделения на цели и средства; у него лишь одна цель, одно решение: идти к своему предопределению. Он принял это решение, он будет время от времени - на каждом перепутье - обновлять его; но он скорее поверил бы, что мертв, чем в то, что решение великой воли окажется недостаточно сильным и будет нуждаться в поддержке средствами. Он верит: он встречает. А лишенный веры мозг своевольного человека не в состоянии вместить ничего, кроме неверия и своеволия, установления цели и измысливания средств. Без жертвы и без милости, без встречи и без Настоящего, уснащенный целями и средствами - таков его мир; никаким другим он не может быть; а это и есть злой рок. Так он, при всей своей суверенности, безнадежно завяз в нереальном; и он понимает это в те мгновения, когда осознает самого себя, поэтому он направляет лучшую часть своей духовности на то, чтобы предотвратить или хотя бы поглубже упрятать это осознание. Но осознание падения, осознание утраты реальности Я и тоска по обретению Я подлинного, погружение в ту глубинную почву, которую человек называет отчаянием и из которой вырастает самоуничтожение и возрождение, могут стать началом обновления. * * * ОДНАЖДЫ, как рассказывает Брахмана Ста Путей, был спор между богами и демонами. Сказали демоны: "Кому же принести нам наши жертвы?" И они положили их каждый в свой собственный рот. Боги же положили дары друг другу в рот. И тогда Праджапати, первичный дух, стал на сторону богов. * * * - ТО, ЧТО МИР ОНО, предоставленный сам себе, а это означает: не затронутый и не расплавленный возникновением Ты, вырождается в призрак, - это понятно; но как происходит, что Я человека, как ты говоришь, утрачивает реальность? Пребывая ли в отношении или живя вне его, Я обретает достоверность для себя через свое самопознание - крепкую золотую нить, на которую нанизываются многообразные состояния. И если я говорю: "Я вижу тебя" или: "Я вижу дерево", то, быть может, неодинаково реально в обоих случаях "вижу", но одинаково реально "Я". - Проверим, проверим себя, так ли это. Словесная форма ничего не доказывает: часто ведь сказанное "Ты" означает по существу Оно, которому говорят "Ты" по привычке или от тупости: и часто сказанное "Оно" означает по существу Ты, чье присутствие как бы отдаленно вспоминают всем своим существом; так и бесчисленные "Я" - лишь необходимое местоимение, полезное сокращение оборота "тот, кто говорит здесь". А самосознание? Если в одной фразе действительно подразумевается Ты отношения, а в другой - Оно познания, и, следовательно, в обеих действительно подразумевается Я: тождественно ли это Я тому, из чьего самосознания извлекаются обе фразы? Я основного слова Я-ТЫ другое, чем Я основного слова Я-ОНО. Я основного слова Я-ОНО проявляет себя как индивидуальность и осознает себя как субъект (познания и использования). Я основного слова Я-ТЫ проявляет себя как личность и осознает себя как субъективность (без косвенного дополнения). Индивидуальность выявляет себя, обособляясь от других индивидуальностей. Личность выявляет себя, вступая в отношение с другими личностями. Первая есть духовная форма природной разъединенности, вторая - природного единства. Цель самообособления - познание и использование, а цель познания и использования - "жизнь", т. е. длящееся весь срок человеческой жизни умирание. Цель отношения - само существование отношения, т. е. соприкосновение с Ты. Ибо, соприкасаясь с каждым Ты, мы смешиваем свое дыхание с дыханием Ты - дыханием вечности. Кто находится в отношении, тот участвует в реальности, т. е. в бытии, которое не заключено целиком в отношении, но и не целиком пребывает вне его. Всякая реальность есть деятельность, в которой я участвую, но которую не могу присвоить себе. Где нет участия, нет реальности. Где есть присвоение, там нет реальности. Участие тем полнее, чем непосредственнее соприкосновение с Ты. Я становится реальным через свое участие в реальности. Тем более реальным, чем полнее участие. Но Я, которое выходит из события-отношения в изолированность и в ее осознание, не теряет своей реальности. Участие заложено и сохранено как потенция; другими словами - так говорят о высшем отношении, но это же справедливо для любого,- "в нем остается семя". Это область субъективности, где Я ощущает вместе и единство, ^ и свою изолированность. Подлинная субъективность может быть понята лишь динамически, как колебание Я в его тоске по истине. И здесь же источник, где зарождается и растет стремление ко все более высокому, абсолютному отношению, к полноте участия в бытии. В субъективности зреет духовная субстанция личности. Личность осознает самое себя как участвующую в бытии, как сосуществующую и через это - как существующую. Индивидуальность осознает самое себя как существующую так-и-не-иначе. Личность говорит: "Я есть", индивидуальность - "Я такова". "Познай самого себя" означает для личности: познай себя как бытие; для индивидуальности: познай свой способ бытия. Обособляясь от других, индивидуальность удаляется от бытия. Этим вовсе не сказано, что личность в каком-то смысле "отказывается" от своей особости, от инакости своего бытия; однако для нее это не определяет окончательную перспективу, а лишь необходимую и исполненную смысла форму бытия. Индивидуальность, напротив того, упивается своей особостью, вернее, в большинстве случаев той фикцией, которую она себе изготовила. Потому что познать себя для нее почти всегда означает по существу вот что: сфабриковать иллюзию себя, обладающую убедительной силой и способную все глубже вводить в заблуждение ее самое - и в созерцании и почитании этой иллюзии создать себе видимость познания своего способа бытия; ибо подлинное познание привело бы к самоуничтожению или к возрождению. Личность видит самое себя. Индивидуальность занята своим мое: мой характер, моя раса, мое творчество, мой гений. Индивидуальность не принимает участия ни в какой реальности и не обретает никакой. Она обособляется от других и хочет через это приобрести как можно больше путем познания и использования. Это ее динамика: самообособление и присвоение, оба - в Оно, оба совершаются в нереальном. Субъект - а она так осознает себя сколько бы ни присвоил он себе, из этого не вырастает для него никакой субстанции, он остается точечным, функциональным; познающий, использующий, ничего больше. Весь его многосторонний и обширный способ бытия, вся его усердная "своеобразность" не могут доставить ему никакой субстанции. Не существует двух разновидностей людей, но есть два полюса человечества. Ни один человек не является в чистом виде личностью, ни один - в чистом виде индивидуальностью; ни один вполне реальным, ни один - вполне нереальным. Каждый живет в двойственном Я. Но есть люди, настолько личностно-определенные, что их можно назвать личностями, и настолько индивидуально-определенные, что их можно назвать индивидуальностями. Между теми и другими решается подлинная история. Чем больше человек и все человечество порабощаются индивидуальностью, тем глубже опускается Я в нереальность. В такие времена личность в человеке и в человечестве влачит подспудное, потаенное, как бы незаконное существование - пока к ней не воззовут. * * * ЛИЧНОСТЬ ЧЕЛОВЕКА выражена тем полнее, чем сильней в человеческой двойственности его Я - то, что принадлежит основному слову Я-Ты. По тому, как он говорит Я, по тому, что он подразумевает, когда говорит Я, видно, куда относится человек и куда устремлен его путь. Слово Я - подлинный шиболет - тайный пароль рода человеческого*. Только прислушайтесь к нему! ---------------------- * По необычному произношению слова "шиболет" были опознаны воины из колена Эфраима (Судьи 12). - Прим. ред. Как дисгармонично Я индивидуальности! Оно может вызвать огромное сочувствие, если исходит из уст, трагически сомкнутых стремлением утаить внутреннее противоречие. Оно может вызвать ужас, если беспорядочно, необузданно и безоглядно вырывается из уст, выставляющих напоказ это противоречие. Если же оно исходит из уст тщеславных и многоречивых, оно жалко или отвратительно. Кто произносит Я акцентированно, обнажает срам мирового духа, приниженного до духовности. Но как прекрасно и гармонично звучит такое живое, такое впечатляющее Я Сократа. Это - Я нескончаемой беседы, и ветер беседы овевает его на всех его путях, даже перед судьями и даже в последние минуты заточения. Это Я жило в отношении к людям, воплощавшемся в диалоге, в беседе. Это Я не переставало верить в реальность людей и устремлялось навстречу им. И оно занимало свое место рядом с ними в реальности, и реальность уже не покидала его. Его одиночество не могло быть оставленностыо; когда мир людей замолкал, его Я слышало голос своего даймона*, говорившего Ты. ---------------------- * Даймон - судьбоносное начало. - Прим. ред. Как прекрасно и гармонично звучит наполненное Я Гете! Это Я чистого общения с природой; она беспрестанно говорит с ним, она открывает ему свои таинства, хотя и не выдает своей тайны. Это Я верит в нее и, говоря розе: "Так это ты", занимает рядом с ней свое место в единой реальности. От этого остается с ним, когда Я Гете возвращается к себе, дух реального: взгляд солнца запечатлевается в благословенном оке, осознающем свою лучезарность, и дружба стихий сопровождает этого человека в тишину смерти и становления. Так звучит сквозь века "щедрая, истинная и чистая" Я-речь тех, кто познал единство с реальностью, личностей сократовского и гетевского типа. И, забегая вперед, укажем здесь на сферу абсолютного отношения: как покоряюща Я-речь Иисуса и как несомненно убедительна! Ибо это - Я абсолютного отношения, где человек свое Ты называет "Отцом", так, что сам он уже только сын, и никто иной. Когда бы он ни говорил Я, он может иметь в виду лишь Я святого основного слова, которое для него вырастает в абсолютное. Если где-либо его затрагивает изолированность - единство пересиливает: и, только исходя из единства, говорит он с другими. Тщетно будете вы пытаться свести это Я к такому, которое сильно самим собою, или это Ты - к чему-то, что обитает в нас, т. е. опять-таки пытаться лишить реальности реальное, присутствующее в Настоящем отношение. Реальное - живо присутствующее отношение: Я и Ты остаются, каждый человек может говорить Ты, и когда он - Я, каждый человек может говорить Отец, и тогда он - сын; реальность остается. * * * - НО ЧТО, ЕСЛИ МИССИЯ ЧЕЛОВЕКА требует от него, чтобы он не знал другого единства, кроме единства со своим Делом, и, следовательно, не знал бы реального отношения к Ты, не имел бы представления о Ты; чтобы все вокруг него превращалось в ОНО - его Делу служащее Оно? Как насчет Я-речи Наполеона? Разве она незаконна? Разве этот феномен познания и использования не личность? - На самом деле властелин века явно не знал измерения Ты. Это правильно выражает фраза: всякое существо было для него valore*. Он, который своих соратников, отрекшихся от него после его падения, мягко сравнивал с Петром, сам не имел никого, от кого бы он мог отречься, ибо он не имел никого, кого бы он воспринял как сущность. Он был демоническим Ты миллионов, не отвечающим, на Ты отвечающий Оно, не отвечающим в сфере личной, отвечающим только в своей сфере - в сфере своего Дела, только своими деяниями отвечающим. Это - стихийно-исторический барьер, где основное слово единства теряет свою реальность, свой характер взаимодействия: демоническое Ты, для которого никто не может стать Ты. Это третье по отношению к личности и индивидуальности, к свободному человеку и человеку своевольному, но не между ними, - это третье существует, фатально выступая в фатальные времена: кому все пламенеет навстречу и кто сам - в холодном огне; к кому ведут тысячи отношений и от кого - ни единого; кто не участвует ни в какой реальности и в ком без числа принимают участие как в реальности. ---------------------- * Valore - величина. Это итальянское слово может также означать: ценность, отвага, пригодность. - Прим. ред. Конечно, он рассматривает окружающие его существа как машины, способные к различной деятельности, которые надлежит расчетливо использовать для Дела. Но и на себя самого он смотрит так же (только что свою работоспособность он вынужден каждый раз заново выяснять на опыте, и все-таки он не знает ее границ). И с самим собой он обращается как с Оно. И поэтому его Я-речь не обладает живой впечатляющей силой и полнотой; но уж во всяком случае она не подделывает эти качества, как современная индивидуальность. Он совсем не говорит о себе, а только "от себя". Я, которое он произносит и пишет, - это необходимое подлежащее его постановлений и распоряжений, ни больше и ни меньше; у него нет субъективности, но нет и занятого своим способом бытия самосознания и уж, конечно, нет мании создавать иллюзию себя. "Я - часы, которые существуют и не знают себя" - так выразил он сам свою фатальность, реальность этого феномена и нереальность этого Я, выразил в то время, когда он был выброшен из своего Дела и когда впервые у него появилась потребность и возможность говорить о себе, думать о себе, впервые осознать свое Я, которое только тогда впервые проявилось. Проявившееся не было только субъектом, но и субъективности не достигло; расколдованное, но неспасенное, оно выразило себя в страшных, столь же гармоничных, сколь и дисгармоничных, словах: "Вселенная смотрит на нас!" В конце Я Наполеона снова погрузилось в тайну. Кто бы осмелился, после такого пути и такого падения, утверждать, что он понял свою громадную, свою чудовищную миссию - или что он ее неверно понял? Несомненно, что эпоха, властелином и образцом которой стал демон, не знающий Настоящего, не понимает его. Она не знает, что здесь властвуют стечение обстоятельств и исполнение, а не пылкость силы и наслаждение силой. Она восторгается властительностью этого чела и не подозревает, какие знаки начертаны на нем - подобно числам на циферблате часов. Она старается подражать этому взгляду на существа, не понимая его вынужденности и необходимости, и подменяет деловую суровость этого Я пьянящим сознанием оригинальности. Слово "Я" остается шиболет человечества. Наполеон произносил его без способности к отношению, но он произносил его как Я некоего свершения. Кто пытается вторить ему, лишь выдает этим безысходность своего внутреннего противоречия. * * * - ЧТО ТАКОЕ ВНУТРЕННЕЕ ПРОТИВОРЕЧИЕ? - Если человек не подтверждает жизнью априори отношения, врожденное Ты не проявляется и не воплощается в Ты встреченном, вместо этого обращаясь вовнутрь. Оно развивается в неестественном, невозможном объекте, в Я; это означает: оно развивается там, где для его развития совсем нет места. Так возникает противостояние в самом себе, которое не может быть отношением, Настоящим, струящимся взаимодействием, а только самопротиворечием. Человек может пытаться истолковать его как отношение, даже как религиозное, чтобы вырваться из ужаса самоудвоения; но он вынужден вновь и вновь обнаруживать ложность такого толкования. Здесь - предел жизни. Здесь неосуществленное ищет убежища в нелепой видимости осуществления; оно пробивается ощупью в лабиринте и запутывается все сильнее. * * * ВРЕМЕНАМИ, когда человека охватывает ужас отчуждения между Я и миром, у него появляется мысль: нужно что-то сделать. Как в дурную полночь, когда лежишь, истерзанный снами наяву - оплоты разрушены, бездна вопиет, - и посреди терзаний ты замечаешь: еще существует жизнь, надо только пробиться к ней - но как, как? Таков человек в часы осознания: ужасаясь, он ищет выхода, но не знает пути. Все же, быть может, он знает путь - совсем внутри, глубинным нежеланным знанием путь обновления, который ведет через жертву. Но он отвергает это знание; "мистическое" не выносит электрического света. Он призывает мысль; на нее он - не без оснований - крепко уповает: она должна снова все привести в порядок. В этом ведь состоит высокое искусство мысли: нарисовать надежную и вполне правдоподобную картину мира. И вот он говорит своей мысли: "Посмотри на этого, с жестокими глазами, так устрашающе расположившегося здесь, - разве это не тот самый, с кем я когда-то играл? Знала бы ты, как он улыбался мне этими самыми глазами и какими добрыми они были! Посмотри на мое жалкое Я - признаюсь тебе: оно пусто и, что бы я с собой ни делал, при помощи познания и использования, это не заполняет его пустоту. Не помиришь ли ты меня с ним снова, чтобы оно оставило меня в покое и чтобы я исцелился?" И мысль, услужливая и искусная, рисует с необычайной быстротой ряд - нет, два ряда картин, на правой и на левой стене. На одной простирается (скорее, совершается, ибо мысленные картины мира - отличный кинематограф) вселенная. Из круговращения звезд выныривает маленькая Земля, из копошения на земле выныривает маленький человек, и вот история несет его дальше сквозь времена, чтобы постоянно отстраивать заново муравейники культур, которые она растаптывает. Под цепью картин написано: "Одно и все". Другая стена - стена души. Пряха прядет: орбиты всех звезд, и жизнь всех созданий, и всю историю мира; все это - из одной нити и не называется более: звезды, создания, мир, но: ощущения и представления или даже: переживания и душевные состояния. Под цепью картин написано: "Одно и все". Если теперь человек снова когда-нибудь содрогнется в отчуждении и мир устрашит его, он подымет взор (направо или налево - как постучится) и увидит картину. Там видит он, что Я вложено в мир и что Я, собственно, вовсе не существует, значит, мир не может сделать этому Я ничего плохого - и он успокаивается; или же он видит, что мир вложен в Я и что мир, собственно, вовсе не существует, значит, мир не может сделать этому Я ничего плохого - и он успокаивается. И в другой раз, когда человек содрогнется в отчуждении и Я устрашит его, он подымет взор и увидит картину; и на какую бы он ни смотрел, все равно: пустое Я до краев напичкано миром, мировой поток захлестывает Я-ион успокаивается. Но придет миг, и он близок, когда содрогнувшийся человек подымет взор и увидит внезапно, как при вспышке молнии, обе картины вместе. И он содрогнется.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  ПРОДОЛЖЕННЫЕ ЛИНИИ ОТНОШЕНИЙ сходятся в вечном Ты. Каждое единичное Ты - прозрение вечного Ты. Через каждое единичное Ты основное слово обращается к Ты вечному. Из этой посреднической роли Ты всех существ проистекает для них полнота (и неполнота) отношений. Врожденное Ты воплощается в каждом отношении и не свершается полностью ни в одном. Оно свершается лишь в прямом отношении к тому Ты, которое по своей природе не может превратиться в Оно. Свое вечное Ты люди называли многими именами. Когда они пели о Нем, тем самым именуя Его, они всегда подразумевали вечное Ты: первые мифы были хвалебными песнопениями. Потом имена перешли в язык Оно; все сильнее влеките людей думать и говорить о своем вечном Ты как об Оно. Но все имена Бога остаются священными: ибо ими не только говорят о Боге, но и обращаются к Нему. Многие хотят, чтобы не было позволено употреблять слово Бог, потому что им так злоупотребляют. И, без сомнения, из всех человеческих слов это - самое перегруженное. Именно поэтому оно - самое непреходящее и самое необходимое. И чего стоят все ложные речи о сущности Бога и Его творений (а никаких других не было и не может быть) по сравнению с единой истиной, что все люди, которые обращались к Богу, имели в виду Его самого? Ибо кто произносит слово Бог и действительно подразумевает Ты, и - какие бы заблуждения ни владели им - обращается к истинному Ты своей жизни, которое не может быть ограничено никаким другим и с которым он находится в отношении, охватывающем все остальные отношения. Но и тот, кто презирает Имя и воображает себя безбожником, если он всем своим преданным существом обращается к Ты своей жизни как к такому, которое не может быть ограничено никаким другим, - он обращается к Богу. * * * ЕСЛИ МЫ ИДЕМ по некоторому пути и навстречу нам попадается человек, тоже идущий по какому-то пути, то мы знаем лишь свою часть пути, но не его; его же путь мы воспринимаем лишь через встречу. О полном событии-отношении мы знаем - так, как знают прожитое, - то, что мы вышли навстречу, нашу часть пути. На другую часть мы лишь наталкиваемся, мы ее не знаем. Мы наталкиваемся на нее во встрече. И мы надрываем свои силы, если пытаемся говорить о ней как о чем-то, находящемся вне отношений. Чем нам приходится заниматься, о чем заботиться, это не другая, а наша сторона; не благодать, а воля. Благодать с нами тогда, когда мы выходим ей навстречу и пребываем в ее присутствии; нашим объектом она не является. Ты вступает мне навстречу. Я же вступаю в прямое отношение с ним. Таким образом, отношение означает быть избранным и избрать страдательность и активность в одном. Ибо действие всего существа (приостанавливающее всякую частную деятельность и тем самым все лишь ее ограниченностью обусловленные - ощущения деятельности) должно походить на бездеятельность. Это - деятельность ставшего цельным человека, которая именуется бездействием: когда ничто отдельное, ничто частное уже не волнует человека, и поэтому он больше не вмешивается в мир; когда действует цельный, в своей цельности замкнутый, в своей цельности покоящийся человек; когда человек стал действующей цельностью. Обрести такое устойчивое состояние - значит быть готовым выйти навстречу Высшему. Для этого не требуется отбрасывать чувственный мир как мир кажимости. Нет мира кажимости, есть только мир, который, правда, кажется нам двойственным в силу двойственности нашей позиции. Надо лишь снять заклятие изолированности. Не нужно и никакого "выхода за пределы чувственного познания"; всякое познание, в том числе и духовное, может дать нам лишь Оно. Не требуется также обращаться к миру идей и ценностей: они не могут стать для нас Настоящим. Всего этого не нужно. Можно ли сказать, что же нужно? Да, но не в форме предписания. Все, что во все времена было придумано или открыто по части предписаний (рекомендуемые приготовления, практика самоуглубления и т.д.), не имеет никакого отношения к изначально простому факту встречи. То, что успехами в знаниях или в достижении могущества мы обязаны той или иной практике, все это не касается того, о чем здесь говорится. Все это имеет место в мире Оно и не выводит ни на шаг за его пределы. С помощью предписаний невозможно научить выходу навстречу. Его можно лишь указать, и вот каким образом: очертить круг, исключающий все, что не является им. Тогда станет очевидно единственное, что важно: полное принятие Настоящего. Конечно, принятие Настоящего предполагает тем больший риск, тем более крутой поворот, чем дальше ушел человек в изолированное существование; но не отказ от Я, как обычно полагают мистики: Я необходимо как для любого отношения, так и для высшего, ибо отношение может осуществиться лишь между Я и Ты; необходим, следовательно, отказ не от Я, а от того ложного инстинкта самоутверждения, который побуждает человека бежать от ненадежного, лишенного плотности и длительности, недоступного обозрению, опасного мира отношений, бежать к обладанию вещами. * * * ВСЯКОЕ ПОДЛИННОЕ ОТНОШЕНИЕ к существу или к сущности в мире исключительно. Его Ты раскованно и выступает вперед, единственное, оно предстает перед тобой. Оно заполняет собою небосвод: не то чтобы не существовало ничего другого, но все другое живет в его свете. Пока длится отношение, эта его всеобщность остается неприкосновенной. Но как только Ты превращается в Оно, всеобщность отношения начинает казаться несправедливостью по отношению к миру, его исключительность - исключением из вселенной. В отношении к Богу абсолютная исключительность и абсолютная всеохватность суть одно. Кто вступает в абсолютное отношение, того уже не касается ничто единичное, ни вещи, ни существа, ни земля, ни небо; но все включено в отношение. Ибо вступить в чистое отношение означает не закрыть глаза на все, но все видеть в Ты; не отказаться от мира, но обрести его истинную основу. Отвести взгляд от мира - это не поможет прийти к Богу; вперить взгляд в мир - тоже не поможет прийти к Нему; но кто видит мир в Нем, тот пребывает в Его присутствии. "Здесь мир, там Бог" - это Оно-речь; и "Бог в мире" - другая Оно-речь; ничего не исключать, ничего не оставлять за, все - весь мир заключить в Ты, дать миру его право и истину; не рядом с Богом, но все вложить в Него - вот совершенное отношение. Бога не найти, оставаясь в мире, Его не найти, покинув мир. Кто всем существом выходит навстречу своему Ты и несет к нему все бытие мира, находит Его - того, кого нельзя искать. Конечно, Бог - "Другой"; но он и всецело Тот-же-Самый, всецело присутствующий. Конечно, Он - Mysterium Tremendum*, Кто являет Себя и повергает ниц; но Он и тайна самоочевидного, которая мне ближе, чем мое Я. ---------------------- * Устрашающая Тайна. - Прим. ред. Если ты исследуешь жизнь вещей и обусловленное бытие, ты приходишь к Непостижимому; если отвергаешь жизнь вещей и обусловленное бытие, ты оказываешься перед Ничто, если ты освящаешь жизнь, ты встречаешь Бога живого. * * * ЧУВСТВО ТЫ В ЧЕЛОВЕКЕ, которое в отношениях с каждым отдельным Ты сталкивается с разочарованием превращения в Оно, стремится перерасти пределы отдельных отношений, стремится к своему вечному Ты. Не так, как ищут что-то: в действительности не существует никаких поисков Бога, ибо не существует ничего, в чем Его нельзя было бы найти. Сколь безумен и безнадежен тот, кто оставляет путь своей жизни, чтобы искать Бога; даже если он овладеет всей мудростью одиночества и всем могуществом самоконцентрации, ему не встретить Его. Скорее так: человек идет своим путем и хочет лишь, чтобы это был путь; в силе этого желания выражается его стремление. Каждое событие-отношение - это такая точка пути, где ему открывается проблеск совершенства: поэтому в каждом из них он непричастен Одному - но и причастен тоже; ибо он в ожидании. В ожидании, но не в поисках, идет он своим путем; отсюда его терпимость ко всем вещам и бескорыстный контакт с ними. Но и когда он нашел, его сердце не отворачивается от них, хотя теперь он все видит в Одном. Он благословляет все обители, дававшие ему приют, и все те, которые он еще посетит. Ибо это "нашел" - не конец пути, а его вечная середина. Это обретение без поисков: открытие самого изначального, открытие начала. Чувству Ты, которое не может насытиться, пока не находит бесконечное Ты, с самого начала ведомо Его присутствие: это присутствие должно было лишь стать вполне реальным - через реальность освященной жизни мира. Неверно, что Бога можно извлечь из чего-либо: например, из природы - как ее Творца, из истории - как ее Кормчего, или еще из субъекта - как то Я, которое мыслит себя в Нем. Неверно, что дано что-либо "другое" и лишь затем Его выводят из этого; нет. Он - непосредственно, изначально и всегда предстоящее пред нами Сущее; Тот, к Кому, по сути, можно лишь обращаться, но выразить Его словами - нельзя. * * * СУЩЕСТВЕННЫМ ЭЛЕМЕНТОМ отношения к Богу объявляют чувство, которое называют чувством зависимости, а в наше время - более точно - чувством приниженности. Выделить и определить этот элемент нужно, но непомерное его акцентирование ведет к неправильному пониманию характера совершенного отношения. То, что было уже сказано о любви, еще более непреложно справедливо здесь; чувства лишь сопровождают факт отношения, который совершается не в душе, но между Я и Ты. Каким бы значительным ни казалось чувство, оно все еще подчинено динамике души, где одно перегоняет, превосходит, вытесняет другое; оно расположено в отличие от отношения - в пределах некой шкалы. И прежде всего каждое чувство занимает свое место внутри некой полярно-напряженной системы: оно получает свою окраску и свое значение не только из себя самого, но и из своей полярной противоположности; каждое чувство контрастно-обусловленно. И вот абсолютное отношение, которое в действительности включает в себя все относительное и уже не есть часть, как они, но целое - как завершение и объединение их всех, - психологизируется и релятивизируется, так как его сводят к изолированному и ограниченному чувству. Исходя из души, совершенное отношение может быть понято только биполярно, только как coinsidentia oppositorum, как единство противоположных чувств. Конечно, часто один из полюсов - подавляемый основной религиозной установкой личности - ускользает от рефлектирующего сознания; он может быть выявлен лишь чистейшим, свободным от предвзятости созерцанием сокровенных глубин существования. Да, в чистом отношении ты чувствовал себя совершенно зависимым, как не можешь чувствовать ни в каком другом, - и совершенно свободным тоже, как никогда и нигде больше: тварью - и творцом. Там уже не было одного, ограниченного другим, но оба - безграничные и оба - вместе. То, что Бог тебе нужен больше всего на свете, ты в сердце своем знаешь всегда; но разве не знаешь ты, что и ты нужен Богу, в полноте его вечности - ты? Как же существовал бы человек, если бы он не нужен был Богу, и как существовал бы ты? Ты нуждаешься в Боге, чтобы существовать, и Бог нуждается в тебе - для того самого, что есть смысл твоей жизни. Поучения и стихи тщатся сказать больше и говорят лишнее: что за жалкая и напыщенная болтовня о "становящемся Боге" - но есть становление Бога Сущего, это мы знаем непреложно в сердце своем. Мир - не забава Бога, он - Его судьба. То, что существует человек, человеческая личность, ты и я, имеет божественный смысл. Творение - оно происходит с нами, оно пламенем внедряется в нас, пламенем охватывает нас, мы трепещем и слабеем, мы покоряемся Творению - мы участвуем в нем, мы встречаем Творца, отдаем Ему себя, помощники и сподвижники. Двое великих слуг проходят сквозь времена: молитва и жертва. Молящийся склоняется трепеща, в безграничном смирении и знает, что он - непостижимым образом воздействует на Бога, даже если ничего не просит для себя: ибо тогда, когда он уже ничего более не ищет для себя, тогда видит он, как растет его воздействие, разгораясь как пламя. А приносящий жертву? Я не могу презирать его, усердного служителя прежних времен, который думал, что Бог жаждет запаха его всесожжения: он знал безрассудным и могущественным знанием, что давать Богу - можно и должно; и это же знает и тот, кто приносит в жертву Богу свою маленькую волю и встречает Его в усилии своей большой воли. "Да будет воля Твоя!" не больше этого, говорит он, но истина говорит за него дальше - "через меня, в ком Ты нуждаешься". Что отличает жертву и молитву от всяческой магии? Магия хочет воздействовать, не вступая в отношение, и упражняет свое мастерство в пустоте; молитва же и жертвоприношение являются "пред Лик" во исполнение святого основного слова, которое отличает взаимность. Они произносят Ты и слышат ответ. Стремиться понимать чистое отношение как зависимость - значит стремиться лишить реальности одного из его носителей, а тем самым и само отношение. * * * МЫ ПРИДЕМ К ТОМУ ЖЕ, если взять за отправную противоположную точку зрения и считать существенным элементом религиозного акта погружение в себя (путем ли освобождения себя от всего, что связано с Я, или же путем восприятия себя как единой мыслящей сущности). Первый подход подразумевает, что Бог входит в существо, освобожденное от Я, или оно растворяется в Боге; второй что оно находится непосредственно в самом себе как в Божественном Едином; первый, следовательно, подразумевает, что в некий высший момент Ты-речь прекращается, так как больше нет дуализма, второй - что Ты-речи на самом деле вообще не существует, так как нет дуализма по сути; первый подход - вера в объединение, второй в идентичность человеческого и Божественного. Оба устремлены к трансцендентному, по ту сторону Я и Ты, первый - к возникающему в экстазе, второй - к существующему и раскрывающему себя в самосозерцании мыслящего субъекта. Оба они уничтожают отношение: первый - как бы динамически: Ты поглощает Я, и теперь это уже не Ты, а Единственно-Сущее; второе - как бы статически: Я, растворившееся в Себе осознает себя как Единственно-Сущее. Если доктрина зависимости считает Я (одну из опор мирового свода - чистого отношения) настолько слабым, что его несущей способности уже нельзя больше доверять, то одна из доктрин погружения заставляет этот свод исчезнуть в ее завершении, другая относится к нему как к иллюзии, которую следует преодолеть. Доктрины погружения ссылаются на известные словесные формулы самоотождествления; одна - прежде всего на Иоанново "Я и Отец суть одно", другая - на поучение Шандильи: "Всеобъемлющее - это мое Я в глубине моего сердца"*. ---------------------- * См.: Чхандогья Упанишад, 3.14.4 - Прим. ред. Пути, указуемые этими формулами, противоположны друг другу. Первая берет свое начало (после подземного вызревания) в жизни мистической личности и развивается в учение; вторая зарождается как учение и выливается в мистическую жизнь личности. На каждом из этих направлений меняется сам характер формулы. Христос Иоанновой традиции - однажды ставшее плотью слово - ведет к экхартовскому Христу, которого Бог постоянно порождает в человеческой душе. Формула коронации Себя в Упанишадах: "Что реально - это Я Сам, а Ты - это Я Сам" - ведет - гораздо более прямо - к буддистской формуле низложения: "Истинно и реально овладеть Собой (и относящимся к Себе) - невозможно". Начало и конец каждого пути требуют отдельного рассмотрения. То, что ссылка на "суть одно" необоснованна, станет очевидным каждому, кто прочтет непредвзято, часть за частью. Евангелие от Иоанна. Это подлинно Евангелие чистого отношения. Здесь более истинное, чем знаменитый мистический стих: "Ты - это я и я - это ты". Отец и сын, равносущие, мы позволим себе сказать - Бог и человек; равносущие - неразделимо-реальные Двое, два носителя первичного отношения, которое от Бога к человеку означает призыв и повеление, от человека к Богу созерцание и приятие, между обоими оно означает понимание и любовь. В этом отношении сын, хотя Отец живет и действует в нем, склоняется перед "превосходящим" и молится ему. Все новейшие попытки истолковать по-другому эту изначальную реальность диалога - истолковать как взаимосвязь Я с самим собой или как событие, вмещающееся в самодостаточной внутренней жизни человека, тщетны: все они относятся к безнадежной истории уничтожения реальности. - А мистика? Она рассказывает, как переживают единство без раздвоения. Допустимо ли подвергать сомнению правдивость ее рассказа? - Я знаю не один, а два случая, когда уже не ощущают раздвоения. Мистика путает их в своих речах; и я это сделал однажды. Первый - когда душа становится единой. Это происходит не между человеком и Богом, но в человеке. Силы сосредоточиваются в центре, все, что хочет отвлечь их, преодолевается, существо одиноко пребывает в самом себе и ликует, как говорит Парацельс, в своей экзальтации. Это решающий момент для человека. Без него человек непригоден к работе души. В этот момент в сокровенной глубине его существа решается: это передышка или чаемое завершение. Человек может, сосредоточивши в единство, выйти на встречу, теперь впервые вполне доступную, на встречу с тайной и спасением. Но он может также, вкусив блаженство сосредоточенности, отказаться от высшего долга и вернуться в распыленность. Все на нашем пути влечет за собой принятие решения: целенаправленного или смутно осознаваемого, наконец, совершенно непостижимого; в сокровенной глубине нашего существа коренится извечно таинственное и судьбоносное решение. Второй - вытекает из непостижимой особенности самого акта отношения - в нем двое кажутся одним: "Когда один и один объединены, обнаженность излучается в обнаженность". Я и Ты тонут, человеческое, только что еще противостоявшее Божественному, поглощается Им - все заполняют прославление, обожествление, единство бытия. Но когда человек, просветленный и обессиленный, возвращается в суету земных забот и мудрым сердцем осознает и то и другое, - не должно ли тогда для него бытие расщепиться, так что одна часть окажется во власти безнадежности? Чем поможет моей душе то, что она снова сумеет уйти из этого мира в единство, раз сам этот мир с необходимостью остается совершенно чуждым единству, - что толку от всего этого "Божественного упоения" в жизни, разорванной надвое? Если тот безмерно щедрый небесный миг никак не связан с моим убогим земным мгновением, - что он тогда для меня, если я должен еще жить, перед лицом всех опасностей должен жить на земле? Можно поэтому понять тех учителей, которые отвергают блаженство экстаза "единения". Единения, которое не было единением Я, возьму в качестве примера людей, которые в пылу осуществленного эроса настолько упоены чудом объятия, что для них осознание Я и Ты исчезает в чувстве единства - которого нет и не может быть. То, что экстатик называет единением, - это захватывающая динамика отношения; не единство, возникающее в данный момент мирового времени и сплавляющее в одно Я и Ты, но динамика самого отношения, которая может явить себя его носителям, пребывающим в незыблемом противостоянии. Здесь властвует тогда предельное преувеличение акта отношения; само отношение, его животворное единство, воспринимается так остро, что стороны отношения блекнут рядом с ним, что за его жизнью забываются Я и Ты, между которыми оно возникло. Здесь - одно из предельных явлений; реальность простирается до некоего предела и там тускнеет. Но величественнее, чем все загадочные сплетения на границах бытия, для нас центральная реальность обычного земного часа - солнечный блик на ветке клена и предчувствие вечного Ты. Это, однако, расходится с утверждением другой доктрины погружения: о том, что всеобщее бытие и собственное бытие суть одно и то же, и потому никакая Ты-речь не может принести с собой последней реальности. Ответ на это утверждение дает само учение. Одна из Упанишад рассказывает, как вождь богов Индра приходит к Праджапати, созидающему духу, чтобы узнать, как найти и различить свое Я. Индра проводит столетие в ученичестве, дважды его отсылают с неудовлетворительной информацией, пока наконец ему не дается правильная: "Если человек покоится в глубоком сне, без сновидений, это - его Я, это - Бессмертное, Достоверное, Всеобщее Бытие". Индра отправляется в путь, но скоро им овладевает сомнение; он возвращается и спрашивает: "Но в таком состоянии, о Высочайший, человек ведь не знает о себе: "Это я" - и не знает: "Они - существа". Человек предан уничтожению. Я не вижу здесь ничего обнадеживающего".- "Именно так, - ответил Праджапати, - это действительно так". Поскольку учение содержит высказывания об истинном бытии, постольку оно (как это всегда бывает с его - в этой жизни выяснению не поддающимся - подлинным содержанием) не имеет ничего общего с переживаемой реальностью; ибо и ее оно вынуждено низвести до мира кажимости. И поскольку учение содержит руководство к погружению в истинное бытие, постольку оно ведет не в переживаемую реальность, а в "уничтожение", где не властвует никакое сознание, откуда не ведут никакие воспоминания; человек, вышедший оттуда, может все еще провозглашать - как знак своего опыта - пограничное слово: