более сложного устройства они или их зародыши будут труднее переносить путь и перемену жизненных условий. Итак, мы вправе заключить, что пласты, залегшие непосредственно над почти "азоическими" пластами, будут содержать остатки беспозвоночных животных, родственных с теми, которые находятся близ берегов Австралии и Южной Америки. И притом нижние слои будут содержать сравнительно малое количество родов этих беспозвоночных и остатки будут принадлежать к сравнительно низшим типам; в верхних же слоях количество родов будет больше и типы будут выше; точь-в-точь как мы видим в ископаемых остатках нашей силурийской системы. По мере того как эти геологические изменения будут проходить своим длинным рядом землетрясений, вулканических переворотов, небольших повышений и понижений, по мере того как архипелаг будет становиться все обширнее и малые его островки будут сливаться в большие, по мере того как береговая линия будет становиться все длиннее и разнообразнее, а соседнее море все гуще и гуще заселяться низшими жизненными формами, - по мере всего этого начнут появляться представители и низшего разряда позвоночных. По времени рыбы появятся позже всех низших беспозвоночных, как потому, что их яйца имеют меньше вероятности переплыть через водную пустыню, так и потому, что они нуждались бы для своего пропитания в предшествующей им, уже несколько развитой фауне. Их появления следует ожидать одновременно с появлением ракообразных хищников, как они и появляются в верхних силурийских пластах. Кроме того, мы не должны упускать из виду, что в течение долгого периода времени, описанного нами, море должно было делать большие захваты в некоторых частях новообразовавшейся суши, оставшейся прежде неразмытою, и должно было доходить в иных местах до масс плутонического или метаморфического происхождения. Таким образом, с течением времени, вследствие разложения и обнажения этих горных пород, могли образоваться местные пласты, окрашенные окисью железа, подобно нашему старому красному песчанику. А в этих осадках могли быть зарыты остатки рыб, населявших в то время море. Как же между тем будут заселяться поверхности масс, приподнятых со дна моря? Вначале на их пустынных скалах и голышах появятся лишь самые бедные формы растительной жизни, подобные тем, которые мы находим до сих пор на серых и оранжевых полосах наших горных откосов, так как только эти формы могут процветать на подобных поверхностях и их споры могут всего легче переноситься. Когда эти первобытные растений (протофиты), умирая и разлагая скалистую почву, образуют удобное место для мхов, тогда начинают появляться и эти последние, зародыши которых могли быть принесены плавучими деревьями. При некоторых обстоятельствах образуется таким способом почва, в которой могут пускать корни растения с высшей организацией; и, по мере того как архипелаг и составляющие его острова увеличиваются вышеизложенным образом в объеме и получают через это больше точек соприкосновения с волнами и ветрами, можно ожидать, наконец, что семена этих высших растений переселятся с соседних материков. После того как на поверхности новообразовавшейся суши появилось уже нечто похожее на флору, жизнь становится там возможной и для насекомых; из всех тварей, дышащих воздухом, насекомые будут, очевидно, в числе первых, которые проберутся туда из других местностей. Но так как животные и растительные организмы, живущие на суше, имеют гораздо меньше вероятности устоять против случайностей, сопряженных с переселением с дальних берегов, нежели морские организмы, то ясно, что много еще времени спустя после того, как море, окружающее эти новые земли, приобретет богатую флору и фауну, сама суша будет оставаться сравнительно все еще пустой; вот почему более древние пласты, подобно нашим силурийским, не будут представлять никаких следов организмов, живущих на суше. После того как обширные пространства Земли были выдвинуты на поверхность океана, вы вправе ожидать, что богатая флора успела развиться на этом материке. При каких же условиях можем мы надеяться находить ископаемые следы этой растительности? Большие пространства Земли заставляют предполагать большие реки и неразлучные с последними дельты и, кроме того, имеют обыкновенно болота и озера. Все это, как мы знаем из опыта, очень благоприятствует роскошной растительности и доставляет ей возможность сохраняться в виде каменноугольных слоев. Итак, следует заметить, что в древнейшие эпохи истории подобного материка не мог случиться каменноугольный период; он становился возможным только после того, как долго продолжавшиеся повышения почвы выдвинули из воды значительные пространства земли. Точно так же, как в ряде наших осадочных пластов, каменноугольные слои появятся только после громадного накопления более древних пластов, наполненных ископаемыми остатками морских организмов. Посмотрим теперь, в каком порядке должны появиться высшие формы животной жизни. Мы видели, как в последовательности морских организмов высказывалось нечто вроде постепенной прогрессии от низшего к высшему и как мы таким образом дошли наконец до хищных моллюсков, ракообразных и рыб. Что должно последовать за рыбами? После морских животных земноводные пресмыкающиеся имеют всего больше вероятности пережить опасности переселения, как потому, что они живучее высших животных, так и потому, что они менее этих последних были бы вырваны из своей стихии. Такие пресмыкающиеся, которые живут безразлично в соленых и в пресных водах, как, например, аллигаторы, а также и такие, которые уносятся на плавающих деревьях из устьев рек в море, как оринокские аллигаторы, про которых рассказывает Гумбольдт, будут, по всей вероятности, этими ранними переселенцами. Очевидно также, что в числе первых позвоночных, населяющих новый материк, будут и другие пресмыкающиеся. Если мы примем в соображение то, что неизбежно должно случиться на этих естественных плотах из деревьев, земли и растительных веществ, которые подчас уносятся большими реками вроде Миссисипи, со всем своим разнообразным грузом живых существ, в море, то мы увидим, что между тем как теплокровные животные с высшей организацией вскоре умрут с голода или от других страданий, животные холоднокровные и вялые, которые долгое время могут оставаться без пищи, проживут, быть может, несколько недель; вне таких случайностей, которые могут представиться иногда в течение долгих периодов времени, пресмыкающиеся первые прибудут целые и невредимые на отдаленные берега, как мы тому не раз видели примеры и в настоящее время. Переселение млекопитающих, как сопряженное с большим риском, должно быть в порядке вероятности отложено на более долгое время; да и вряд ли оно может состояться прежде, чем вследствие увеличения нового материка расстояние его берегов от соседних стран не уменьшилось в значительной мере или пока образование промежуточных островов не доставило организмам большую возможность пережить опасности пути. Но предположим, что все условия, необходимые для иммиграции, уже имеются налицо; какие же млекопитающие первые прибудут на новый материк и останутся на нем в живых? Конечно, не крупные травоядные животные, потому что они тотчас же утонут, если вследствие каких-нибудь случайностей упадут в море; не плотоядные, потому что они не найдут себе такой пищи, какая им нужна, предположив даже, что они и вынесли бы путь. Небольшие четвероногие, взбирающиеся на деревья и питающиеся насекомыми, имеют всего больше вероятности быть унесенными со своих отечественных берегов и найти на новых ту пищу, которую требует их организм. Всего естественнее ожидать, что насекомоядные млекопитающие, ростом подобные тем, которых мы встречаем в триасовых пластах и в стонефильдских сланцах, будут первыми поселенцами между высшими позвоночными животными. Наконец, если мы предположим, что удобства сообщения еще более возросли, вследствие ли дальнейшего омеления промежуточного моря и образования новых островов, или же вследствие совершенного соединения нового материка со старым, соединения, обусловленного продолжающимися повышениями почвы, - мы окончательно найдем, что новые и более совершенные животные нахлынут в новообразовавшийся материк. Как ни поверхностно мы набросали этот очерк процесса, в сущности чрезвычайно сложного и запутанного, как ни доступны некоторые из высказанных здесь положений возражениям, на которые место не позволяет нам отвечать, тем не менее никто не станет отрицать, что очерк этот представляет нечто вроде биологической истории предположенного нового материка. Отложив все частности в сторону, очевидно, что простые организмы, способные процветать при самых простых жизненных условиях, будут первыми успешными поселенцами, а что более сложные организмы, нуждающиеся для своего существования в соблюдении более сложных условий будут колонизироваться вслед затем в порядке, представляющем нечто вроде восходящей прогрессии С одной стороны, мы видим сочетание всевозможных удобств. Новые особи могут быть доставляемы в форме бесконечно малых зародышей, зародыши эти бесчисленны, они рассеяны в море; они постоянно разносятся во всевозможных направлениях и на далекие расстояния океаническими течениями Они могут переживать такого рода далекие путешествия без малейшего для себя труда; они находят себе пищу всюду, куда прибывают, и организмы образующиеся из этих зародышей, плодятся путем неполового размножения с чрезвычайной быстротой. С другой стороны, мы видим всевозможные препятствия новые поселенцы должны быть перемещаемы в форме уже развившихся особей, численность их сравнительно ничтожная, живут они на суше и имеют очень мало случаев быть унесенными в море, если же какая-нибудь случайность и уносит их в море, то в высшей степени невероятно, чтобы они не утонули или не погибли от голода и холода, предположив даже, что они переживут все опасности пути, они должны найти на новых берегах уже существующую флору или фауну, которая могла бы доставлять им именно ту пищу, которая им нужна, кроме того, они нуждаются в соединении других физических условий; наконец, для того чтобы раса их коренилась, необходимо, чтобы, по крайней мере, две особи различных полов благополучно прибыли к берегу. Итак, очевидно, что по мере того, как мы восходим в порядке организмов и успешность иммиграции становится сопряженной с тем или другим новым добавочным условием, громадный перевес вероятности становятся против нее, так что иммиграция каждого высшего порядка организмов будет отделена от иммиграции низшего периодом, подобным целой геологической эпохе. Вот почему ряд осадочных пластов, образовавшихся во время, когда новый материк подвергался постепенному повышению, будет, по-видимому, представлять самые ясные доказательства, говорящие в пользу общей прогрессивности в органических формах. Земли, поднимающиеся таким образом посреди обширного океана, прежде всего образуют пласты, не заключающие ископаемых остатков, затем пласты, содержащие лишь низшие формы морских животных, далее - пласты, содержащие высшие морские формы, восходя до рыб, и наконец, пласты, лежащие поверх этих последних, будут содержать остатки сперва пресмыкающихся, потом малых млекопитающих, затем больших, все это, как нам кажется, выводится из всем известных законов органической жизни. Если же порядок ископаемых, представляемый пластами этого воображаемого нового материка, так близко подходит к порядку, замечаемому нами в наших собственных осадочных слоях, то не должны ли мы прийти к заключению, что очень легко может быть, что ряды наших ископаемых пластов свидетельствуют не о чем ином, как о явлениях, сопровождавших одно из этих обширных повышений почвы? А как скоро мы допустим вероятность этого умозаключения, мы должны сознаться, что факты палеонтологии никогда не могут служить достаточным доказательством для принятия или опровержения гипотезы постепенного развития, наибольшее, что они могут сделать, это - показать, гармонируют или нет с этой гипотезой последние немногие страницы биологической истории Земли, возможно или невозможно проследить связь между флорой и фауной, существующими теперь, и флорой и фауной наиболее близких геологических эпох. VI БЭН ОБ ЭМОЦИЯХ И ВОЛЕ  После спора между нептунистами и вулканистами, - спора, который без всяких определенных результатов тянулся долгое время, - возникла реакция против всякой умозрительной геологии. Так как рассуждения без точных данных не приводили ни к чему, то исследователи перешли в противоположную крайность и, ограничив свою задачу единственно только собиранием данных, совершенно оставили рассуждение. Лондонское геологического общество образовалось с прямой целью собирания данных, в течение многих лет в заседаниях его было запрещено изложение гипотез, и только недавно стали допускаться попытки организовать массу наблюдений в стройную теорию. Эта реакция и сопровождавшая ее контрреакция хорошо разъясняют новейшую историю английской мысли вообще. Было время, когда наши соотечественники, вероятно, столько же, как и другие народы, предавались умозрениям о тех возвышенных вопросах, которые сами собой представляются уму человеческому Действительно, достаточно беглого взгляда на философские системы, как настоящие, так и бывшие прежде в ходу на континенте, чтобы видеть, насколько другие нации обязаны открытиям наших предков. Но в течение одного или двух поколений эти отвлеченные предметы оставались в пренебрежении, а у людей, величающих себя "практическими", даже в презрении. Этот умственный фазис - отчасти, быть может, естественный спутник нашего быстрого развития в материальном отношении - был в некоторой степени следствием недостаточности аргументов и потребности в лучших данных. Не столько в силу сознательного стремления к известной цели, сколько вследствие бессознательного подчинения тому ритму, который можно проследить в социальных переворотах точно так же, как в других вещах, - эпоха, когда строили теории, не заботясь о наблюдении, сменилась эпохой, когда стали наблюдать, не помышляя о теории. В течение же продолжительною времени, посвященного конкретным наукам накоплено было громадное количество сырого материала для наук абстрактных и теперь очевидно настает период когда этот сырой материал будет организован в связную теорию. Повсюду - в науках неорганического и органического мира в науке об обществе -- мы можем заметить стремление перейти от поверхностного и эмпирического к глубокому и рациональному. В психологии этот период особенно заметен Факты, обнаруженные анатомами и физиологами, начинают наконец прилагаться к объяснению этого высшего класса биологических явлений, - и мы видим уже задатки большого успеха. Сочинение м-ра Александра Бэна, сочинение, которого недавно вышел второй том {"The Emotions and the Will" - Первый том носит заглавие "The Senses and the Intellect". Обе книги были совершенно переработаны для второго издания.}, особенно хорошо характеризует этот переход. Это произведение представляет нам в стройном порядке громадную массу данных, какие новейшая наука дает для построения связной системы философии духа. Сама же по себе это не есть собственно система философии духа, а скорее, разделенное на классы собрание материалов для подобной системы, - собрание, сделанное по тому методу и с той проницательностью, какие обусловливаются научной подготовкой, и местами снабженное замечаниями аналитического характера. Это сочинение действительно представляет собой то, за что оно выдает себя - естественную историю духа. Сказать, что между исследованиями натуралиста, который собирает, препарирует и описывает различные виды животных, и трудами ученого, имеющего своим предметом сравнительную анатомию и исследующего законы организации, существует то же самое отношение, как между изысканиями Бэна и работами отвлеченных психологов, - значило бы зайти слишком далеко, так как сочинение Бэна имеет не исключительно описательный характер. Но подобная аналогия дает все-таки самое лучшее понятие о том, что сделано Бэном, и при этом самым ясным образом показывает необходимость его труда. Подобно тому как прежде, нежели может быть сделано что-либо похожее на верные обобщения по части классификации организмов и законов организации, должен быть собран обширный запас фактов, представляемых нам бесчисленными органическими телами, - точно так же без сколько-нибудь полного очерка явлений духовной жизни едва ли можно ждать сносной теории духа. До самого недавнего времени наука духа разрабатывалась так же, как у древних разрабатывались естественные науки заключения выводились не из наблюдений и опыта, а из произвольных априористических предположений. Подобный прием, давно уже с громадной выгодой покинутый в одном случае, мало-помалу оставляется и в другом. Попытки же разрабатывать психологию как отдел естествознания показывают, что означенный выше прием скоро будет совсем оставлен. Труд м-ра Бэна, если рассматривать его как средство к достижению еще большего, имеет высокое значение. Это в своем роде произведение в высшей степени научное по концепции, широкое по направлению и законченное по исполнению. Помимо очерка различных классов духовных явлений, освещенных новейшей наукой, сочинение Бэна заключает в себе много такого, что прежними писателями опускалось частью из предрассудка, а частью по невежеству. Мы разумеем здесь в особенности участие, какое телесные органы принимают в духовных явлениях, и прибавление к первичным духовным явлениям тех многочисленных вторичных, которые производятся действиями телесных органов. М-р Бэн, кажется, первый оценил значение этого элемента в различных состояниях нашего сознания, и одна из главнейших заслуг его заключается в том, что он показал, как постоянен и обширен этот элемент. Далее, отношения произвольных и непроизвольных движений разъяснены так, как не могли разъяснить их писатели, незнакомые с новейшим учением о рефлексах. Помимо этого, некоторые из аналитических замечаний заключают местами важные мысли. Однако, как бы ни был значителен труд м-ра Бэна, мы считаем его существенно переходным. Это произведение представляет нам в переработанном виде результаты периода наблюдений, к этим результатам прибавлено много хорошо описанных фактов, собранных самим автором, затем старый и новый материал распределен согласно тому более строгому научному методу, который выработало наше время, - и таким образом пролагает путь к лучшим обобщениям. Но его классификации и выводы могут иметь все-таки только чисто временное значение. В развитии каждой науки необходимо не только правильное наблюдение для составления верной теории, но необходима и верная теория, как предпосылка к правильному наблюдению. Естественно, что это следует понимать не буквально, а только в том смысле, что наблюдение и теория должны идти рука об руку в своем развитии. Первобытная грубейшая теория или классификация, имеющая в основании своем самое поверхностное знакомство с явлениями, представляется совершенно необходимой для того, чтобы привести явления в какой-либо порядок и дать какое-нибудь общее понятие, с которым бы представлялась возможность сравнивать новые явления и таким образом отмечать их сходство или различие. При постоянно расширяющемся исследовании частных случаев обнаруживаются мало-помалу несообразности теории, вследствие чего она видоизменяется и становится в более близкое соответствие с данными опыта. Это, в свою очередь, обратно влияет на дальнейшее усовершенствование наблюдения. Более обширное и полное наблюдение снова ведет к поправкам в теории. И это продолжается так до тех пор, пока не будет достигнута истина. Так как в науке духа только недавно началось систематическое собирание фактов, то нельзя ожидать, чтобы результаты могли быть тотчас же верно сформулированы. Все, чего можно искать здесь, есть приблизительные обобщения, которые могли бы служить к лучшему направлению исследований. Поэтому, если б даже нельзя было сказать, в каком направлении пойдет дело впоследствии, мы, во всяком случае, могли бы до известной степени быть уверены, что труд м-ра Бэна носит на себе печать зачаточного состояния психологии. Мы полагаем, однако ж, что нетрудно будет указать, в каких отношениях произведение Бэна представляет собой только подготовительное явление, а вместе с тем и определить, каков должен быть характер более полной организации. Мы намерены предпринять подобную попытку, опираясь в объяснении своих положений на только что вышедший в свет второй том книги Бэна. Можно ли составить верную классификацию без помощи анализа? Или всякая классификация должна иметь аналитическую основу? Реальные отношения вещей могут ли определяться явными характеристическими признаками вещей) Или же случается обыкновенно так, что известные скрытые черты, от которых зависят явные признаки, представляют собой истинные особенности? Вот предварительный вопрос, возникающий при первом взгляде на теорию эмоций Бэна. Хотя и не открыто, но Бэн все-таки предполагает, что правильное понятие о природе, порядке и отношениях эмоций может быть достигнуто путем созерцания их выдающихся объективных и субъективных признаков в том виде, как они проявляются у людей. Указав, что в этом случае нам недостает тех средств для классификации, какими мы располагаем относительно ощущений, Бэн говорит: "При таких обстоятельствах мы должны обратить свое внимание на способ распространения различных страстей и эмоций для того, чтобы найти базис классификации, аналогичной распределению ощущений. Если то, чего мы уже достигли касательно этого предмета, вполне хорошо обосновано, - в таком случае оно должно быть взято за исходную точку метода ибо один и тот же вид распространения будет постоянно сопровождаться одним и тем же духовным опытом и каждый из двух видов отождествлялся бы с другим и служил бы его доказательством. Следовательно, ничто так полно не характеризует какого-либо состояния чувства, как свойство распространяющегося тока, в котором оно воплощается, или различных органов, которые им специально возбуждаются к деятельности, а также и способ самой деятельности. Единственный недостаток заключается в нашем сравнительном неведении распространяющихся токов и в нашем бессилии распознать характер их в каждом случае, это радикальный недостаток науки о духе в том виде, как она существует в настоящее время. Поэтому для распознавания видоизменений человеческого чувства нам все еще приходится обращаться, как к главному средству, к собственному сознанию, которое прежде считалось единственной сферой знания для человека, занимающегося философией духа Мы имеем возможность замечать сходство и различие состояний нашего сознания, - и на этом мы можем начать постройку классификации. Такие общности, как удовольствие, боль, любовь и гнев, мы узнаем по свойству духовного или умственного разграничения, сопровождающего в нашем уме факт той или другой эмоции. Этот вид сравнения и анализа духовной деятельности в состоянии дать известную степень точности; чем дальше мы можем довести эту точность, тем лучше, но это ничуть не достаточное основание для того, чтобы ограничиться одним указанным видом и пренебрегать телесными воплощениями, посредством которых дух одного человека открывается другим. Неразлучность внутреннего чувства с телесными проявлениями есть факт человеческой организации, и поэтому сам заслуживает изучения. Для изложения сосуществования и последовательности явлений в этой области природы трудно было бы найти более приличное место, как трактат о духе. К описанию явлений духа я не колеблясь присоединяю описание физических состояний в той мере, насколько я способен определить их. Есть еще одна сторона, на которую следует обращать внимание при установлении полного распределения душевных возбуждений, а именно: различия в поведении людей и искусственности, созданные в помощь нашим общим склонностям. Так, например, громадное здание изящных искусств имеет свое основание в чувстве человеческом; а отдавая себе отчет в этом, мы приходим к признанию интересной группы художественных или эстетических эмоций. Точно так же, принимая в соображение поведение людей и то, что ими создано, мы открываем в человеке так называемое нравственное чувство, основания которого таким образом должны быть исследованы в системе философии духа. Соединяя эти различные указания или источники для разграничения душевных возбуждений, как-то: внешние предметы, способ распространения или выражение, внутреннее сознание, поведение и учреждения людей, составляющие результат их духовной жизни, - я принимаю следующее распределение эмоций на семейства или естественные порядки". Итак, за основание классификации здесь прямо принимаются наиболее выдающиеся свойства эмоций, отмечаемые как субъективно, так и объективно. Способ распространения эмоции есть одна из его внешних сторон; учреждения, порождаемые им, составляют другую. Что же касается до особенностей эмоции, рассматриваемой как состояние нашего сознания, то хотя они, по-видимому, и выражают его внутреннюю и конечную природу, но должны быть отнесены к разряду поверхностных особенностей, так как они замечаются при простом углублении в себя. Всем известен факт, что различные умственные состояния нашего сознания, будучи анализированы, оказываются по природе своей далеко не похожими на то, чем они являются сначала; то же самое, мы думаем, справедливо будет сказать и относительно тех состояний сознания, содержание которых составляют эмоции. Как наше понятие о пространстве, которое легко может быть принято за простое, неразлагающееся понятие, разрешается, однако ж, в данные опыта, совершенно отличные от того состояния нашего сознания, какое мы называем пространством, точно так же, вероятно, и чувство привязанности или почтения слагается из элементов, которые, если взять порознь, окажутся совершенно отличными от целого, составленного из них. Как классификация наших идей по понятию о пространстве как о чем-то конечном была бы классификацией идей по их внешности, - так и классификация наших эмоций, которая, принимая их за простые, описывая их в том виде, как они являются в обыкновенном сознании, будет классификацией эмоций по их внешности. Таким образом, группировка Бэна вполне определяется наиболее выдающимися свойствами, т. е. свойствами, объективно сказывающимися в естественном языке эмоций и в социальных явлениях, вытекающих из них, и далее свойствами, субъективно обнаруживающимися в тех видах, какие эмоции принимают в анализирующем сознании. Спрашивается: можно ли правильно распределить эмоции по этому методу? Не думаем; и если б м-р Бэн провел далее мысль, с которой начал, он сам, вероятно, увидел бы, что это невозможно. Как уже сказано, он открыто принимает "естественно-исторический метод", так как не только ссылается на него в предисловии, но приводит в первой главе примеры ботанических и зоологических классификаций как разъяснение того способа, каким он предлагает разрабатывать душевные возбуждения. Мы признаем это философской концепцией и сожалеем только, что м-р Бэн упустил из виду некоторые из ее наиболее важных, выводов. В самом деле, в чем состояла сущность прогресса естественно-исторической классификации? В оставлении привычки группировать предметы по внешним, выдающимся признакам и в принятии, за основание групп, некоторых внутренних и наиболее существенных особенностей. Киты в настоящее время не причисляются более к рыбам на том только основании, что по общим формам и нравам жизни они похожи на рыб; теперь их причисляют к млекопитающим, так как тип из организации, насколько то обнаруживается анатомическими исследованиями, соответствует типу млекопитающих. Polyzoa, на которых прежде, в силу их форм и способа произрастания, смотрели как на водоросли, теперь, по исследовании их внутреннего устройства и деятельности, оказываются принадлежащими к животному царству. Итак, очевидно, что открытие реального сродства предполагает анализ. Теперь обнаружилось, что прежние классификации, руководившиеся общим сходством, хотя заключали в себе много истинного и были полезны на время, - оказались во многих случаях радикально ложными и что истинное сродство организмов и настоящее соответствие их частей могут быть открыты только путем исследования внутреннего строения. Заметим также и другой очень важный факт в истории классификации. Очень часто даже тщательный анализ не в состоянии обнаружить сродство организмов, если этот анализ ограничивается строением организмов только в зрелом возрасте. Во многих случаях необходимо исследовать строение организма на его ранних ступенях и даже в его зародышевом состоянии. Так, например, определить настоящее положение усоногих между животными, исследуя только зрелые особи, было до того трудно, что Кювье ошибочно причислял их к моллюскам даже после анатомирования их; и не прежде, как по открытии их ранних форм, оказалось, что они принадлежат к ракообразным. В сущности, изучение развития, как средства классификации, так важно, что передовые зоологи нашего времени считают его единственно абсолютным критерием. Итак, в прогрессе естественно-исторической классификации нам представляются два основных факта, которые следует иметь в виду, классифицируя эмоции. Если, как справедливо принимает м-р Бэн, эмоции должны быть группируемы по естественно-историческому методу, то этот метод нужно брать в его совершенной, а не грубой форме. М-р Бэн, без сомнения, согласится с положением, что правильное объяснение эмоций в их природе и отношениях должно соответствовать правильному объяснению нервной системы, т. е. должно представлять другую сторону тех же самых конечных фактов Строение и отправление должны по необходимости гармонировать между собой. Строения, находящиеся в известной конечной связи, должны иметь и отправления, между которыми существует соответствующая связь Строения, возникшие известным путем, должны иметь и отправления, происшедшие параллельным образом. Отсюда, если анализ и знание развития организмов нужны для правильного объяснения строения, то они должны быть так же необходимы и для верного истолкования отправлений. Подобно тому как научное описание пищеварительных органов должно обнимать не только их видимые формы и соотношения, но и микроскопические их черты, равно как и пути, какими они возникли, посредством дифференцирования, из первичной слизистой оболочки, - точно так же научное изложение нервной системы должно обнимать общее ее распределение, микроскопическое строение и способ развития; а равным образом и научное объяснение нервной деятельности должно заключать в себе эти три соответствующих элемента. Как в распределении по классам отдельных организмов, так и в распределении частей одного и того же организма истинный естественно-исторический метод предполагает конечный анализ, поддерживаемый исследованием развития. Основывая же свою классификацию эмоций не на тех признаках, какие добыты при посредстве этих пособий, м-р Бэн уклонился от воззрений, который сам заявил вначале. Нам скажут, быть может: "Но каким образом анализировать эмоции и каким путем определить способ их развития? Различные животные и различные органы одного и того же животного легко могут быть сравнены между собой в их внутреннем и микроскопическом строении, равно как и в их развитии; но отправления, и особенно такие, как эмоции, не допускают подобного сравнения". Надо согласиться, что применение этих методов здесь вовсе не легко. Мы можем отметить различия и сходства во внутреннем строении двух животных; но сравнительно исследовать умственные состояния двух животных - трудно. Наблюдая зародыши, можно открыть истинные морфологические отношения органов; но так как эти органы до рождения не деятельны, то мы не в состоянии вполне проследить историю их деятельности. При исследованиях такого рода, очевидно, возникают вопросы, на которые наука еще не готова дать ответ, например, все ли нервные и другие отправления возникают путем постепенных дифференцирований, как то имеет место относительно органов? Можно ли поэтому рассматривать эмоции как отдельные виды деятельности, обособившиеся путем последовательных видоизменений? Не так же ли, как два органа, первоначально образовавшиеся из одной и той же оболочки, сделались с течением развития не только различными, но и сложными по содержанию, оставаясь простыми по внешности, - не так же ли точно и две эмоции, простые и близко сродные в своем начале, развившись, могут стать не только непохожими друг на друга, но и сложными в своей природе, хотя кажущимися сознанию нашему однородными. И здесь-то, в этой неспособности современной науки дать ответ на указанные вопросы, лежащие в основе всякой верной психологической классификации, мы видим причину, почему всякая классификация должна иметь покуда чисто временное значение. Но уже и в настоящее время классификация может в значительной мере пользоваться исследованием развития и конечным анализом. И недостаток сочинения м-ра Бэна состоит именно в том, что автор не пользовался ими систематически и в той мере, какая возможна. Так, мы можем, во-первых, изучать развитие эмоций, восходя по различным ступеням животного царства и наблюдая при этом, какие из этих возбуждений оказываются самыми ранними и совпадающими с наиболее низкой организацией и разумностью, в каком порядке другие совпадают с более высокими дарованиями и, наконец, в каком отношении к условиям жизни находится каждая из этих ступеней. Во-вторых, мы можем отметить различия в эмоциях между низшими и высшими человеческими расами, т. е. получаем право принимать за более ранние и простые те чувства, которые общи и высшим, и низшим расам, и за позднейшие и более сложные те чувства, которыми отличаются расы наиболее цивилизованные. В-третьих, мы имеем возможность наблюдать порядок, в каком эмоции проявляются в человеке с течением развития от младенчества до зрелого возраста. Наконец, сравнивая эти три рода эмоций: на восходящих ступенях царства животного, в прогрессе цивилизованных рас и в индивидуальной истории человека, - мы получаем возможность определить, в каких отношениях они согласуются между собой и на какие общие истины указывают нам. Собрав и обобщив эти отдельные классы фактов, мы тем самым облегчили бы анализ эмоций. Выходя из того неоспоримого положения, что всякая новая форма эмоции, появляющаяся в индивиде или расе, есть видоизменение какой-либо прежде существовавшей эмоции или сочетание нескольких из них, - мы нашли бы большее пособие в познании этих последних. Так, например, если мы замечаем, что только весьма немногие из низших животных обнаруживают любовь к сбережению и что этого чувства нет и у человека в младенчестве; - если мы видим, что ребенок уже на руках мамки обнаруживает гнев, страх и удивление, тогда как в нем нет и следов стремления к постоянному обладанию чем бы то ни было, что дикарь, не имея еще вовсе приобретательной склонности, тем не менее в состоянии чувствовать привязанность, ревность и любовь к одобрению, - мы вправе предположить, что чувство, удовлетворяемое собственностью, слагается из других чувств, более простых и глубоких. Мы можем заключить, что подобно тому, как в собаке, когда она прячет кость, должно существовать предощущаемое удовлетворение голода в будущем, точно так же и во всех тех случаях, когда что-либо сберегается или берется во владение, должно уже в самом начале существовать идеальное возбуждение чувства, которое будет удовлетворено сбереженной или приобретенной вещью. Далее, мы можем заключить, что при той степени разумности, на которой появляются различные предметы для различных целей, - когда у дикарей, например, появляются различные потребности, удовлетворяемые предметами, которые они приобретают как оружие, как кров, как одежду и украшения, - каждый акт приобретения непременно предполагает приятные ассоциации идей и, таким образом, доставляет удовольствие независимо от удовлетворения той цели, для которой служит. В жизни же цивилизованной, где является собственность, не ведущая исключительно к удовлетворению какой-либо одной определенной потребности, а могущая удовлетворить всевозможным потребностям, - удовольствие приобретения собственности обособляется от каждого из различных удовольствий, для которых служит собственность, т. с. полнее дифференцируется в самостоятельную эволюцию. Это объяснение, как ни поверхностно оно, покажет, что мы разумеем под введением сравнительной психологии в число вспомогательных средств классификации. Определяя путем индукции действительный порядок развития эмоций, мы приходим к предположению, что этот порядок должен быть и порядком их последовательной зависимости; и это ведет нас к признанию порядка их возрастающей сложности, а следовательно, и к верной их группировке. Таким образом, уже в самом процессе распределения эмоций по ступеням, начиная с тех, какие заключаются уже в самых низших формах сознательной деятельности, и оканчивая теми, какие свойственны взрослому цивилизованному человеку, открывается путь к конечному анализу, который один только может привести нас к настоящей науке о данном предмете. Когда мы находим, с одной стороны, что у взрослого человека есть чувства, которых нету ребенка, а с другой, что европеец отличается некоторыми чувствованиями, которые редко или вовсе не встречаются у дикаря; когда мы видим, что помимо новых эмоций, возникающих самопроизвольно по мере того, как индивид совершенствуется в своей организации, есть еще новые эмоции, появляющиеся у более развитых отраслей нашей расы, - невольно рождается вопрос: каким образом возникают новые эмоции? Дикари, стоящие на самой низкой ступени развития, не имеют никакой идеи о справедливости и милосердии, у них нет ни слов для этих идей, ни даже способности воспринять самые идеи; проявления же означенных чувств у европейцев они приписывают боязни или лукавству. Есть эстетические эмоции, обыкновенные между нами, как, например, производимые музыкой, которые, однако ж, едва ли хоть сколько-нибудь испытываются низшими расами. К этим примерам можно прибавить менее заметные, но более многочисленные контрасты, какие существуют между наиболее цивилизованными расами в степени эмоциональности. Если же очевидно, что все эмоции способны постоянно видоизменяться в течение последовательных поколений, что может появляться и нечто вроде новых эмоций, то очевидно, что нельзя достигнуть чего-либо похожего на верное понятие об эмоциях, пока мы не поймем, как они развиваются. Сравнительная психология, возбуждая это исследование, вместе с тем пролагает путь и к ответу. Наблюдая различия между расами, мы едва ли в состоянии не заметить, что эти различия соответствуют различиям в условиях существования, а следовательно, и в условиях ежедневного опыта той или другой расы. У племен, стоящих на самой низкой ступени развития, любовь к собственности ограничивается только добыванием таких вещей, которые удовлетворяют непосредственные желания или желания непосредственно близкого будущего. Беззаботность является как бы правилом жизни, и только в незначительной степени обнаруживается усилие подготовиться к встрече отдаленных случайностей. Но с развитием установившихся обществ, которые все более и более обеспечивали в