ступков, за которые их пытают. Допрос во время пыток записывается нотариусом. Если умеренно пытаемый продолжает запираться, то перед ним раскладываются иные орудия пытки, и он предупреждается, что они будут применены к нему, если он не скажет правды. Если он и после этого упорствует, то в его присутствии читается приговор о продолжении допроса под пыткой на второй или третий день. Судье следует позаботиться о том, чтобы заключенный все время между пытками был под наблюдением стражи. Ведь черт посетит его и будет его искушать наложить на себя руки... ("Malleus Maleficarum") 15 ИЮНЯ 1522 ГОДА Усталость пересиливала все - и страх, и боль. То и дело женщина проваливалась в бесконечный ватный сон. Но через мгновение новая боль вырывала ее из сна и заставляла грезить и мучиться. Сначала ей думалось о матери, почти совершенно забытой. Мать была сухопарой женщиной, у которой дурно пахло изо рта. Мать наклонялась совсем низко над маленькой девочкой и бранила ее этим вонючим ртом за какие-то провинности - ребенок не понимал, за какие. Однажды мать легла на лавку, тяжелая, деревянная. Девочка коснулась ее руки и испугалась: рука была как полено. Ребенка грубо отпихнули - она не видела, кто, видела только засаленную юбку. Она вцепилась в эту юбку, как вошь, и ей было очень страшно. Потом настало время тетки Маргариты. Ее лицо почти ничем не отличалось от материнского. Но побои Маргариты помнились лучше. И постоянный голод. Маргарита Дорн скончалась от удара полгода назад... - Я убила ее, - торжествующе сказала Рехильда Миллер. - Ее дряблое горло сочилось у меня между пальцев, как сырая глина. Это был лучший день ее жизни. Она помнила его почти по минутам. Утро, светлое окно, она сидит за ткацким станком. В груди, глубоко-глубоко запрятанное от всех, зарождается и растет предчувствие огромного счастья. Она боится пошевелиться, чтобы не спугнуть это ощущение, чуткое, как лесной зверек. Она знала: ночью Агеларре придет к ней. Вот как это было. Он появился, едва только рогатый месяц поднялся над водами Оттербаха. У него было прекрасное сияющее лицо. Я полюбила этот большой рот и острый нос. Может быть, я заманила в свою постель Бальтазара Фихтеле только потому, что он немного похож на Агеларре. Но я не хочу сейчас говорить о Бальтазаре Фихтеле. Я хочу говорить об Агеларре. У него светились руки. Он осторожно раздел меня. Впервые в жизни я стояла обнаженная перед мужчиной. Я вообще впервые сняла с себя все одежды и не спешила надеть их снова. И мне не было ни страшно, ни стыдно. С ним не бывает ни страшно, ни стыдно. Он провел рукой по моему телу, и оно стало светиться, как и его пальцы. Он коснулся моих локтевых впадин, и ключиц, и подмышек, он накрыл ладонью мой пах. Больше ничего не делал, только прикасался. Но от этих прикосновений все мое тело загорелось, и меня пронзило наслаждение, какого я никогда не знала. Ни в те дни, когда Николаус Миллер был еще в силе. Ни потом, когда легла в объятия Бальтазара Фихтеле. Бальтазар - мальчишка по сравнению с Агеларре. Одно прикосновение руки моего господина значит для меня больше, чем вся любовь Бальтазара. Но он не занимался со мной любовью, мой господин. Неожиданно я испугалась, потому что настал день. Он заметил мой испуг, засмеялся и сказал, что я глупышка. Ночь едва началась. Просто я стала видеть в темноте. И я поняла, что он прав. Он никогда не ошибается. Кто угодно может ошибиться, только не Агеларре. Он взял меня за руку и вывел из дома. Мы прошли через город, и никто нас не видел, хотя мы встретили несколько человек на улицах - ночную стражу и кривого Крамера-Мусорщика. Мне показалось, что он-то как раз нас и заметил, но потом я сообразила, что он немой и все равно никому не расскажет, и засмеялась. Я смеялась и смеялась, и мое тело становилось все легче и легче, как будто земле было весело нести на себе такой легкий груз, как мое тело. И я поняла, что могу взлететь, если захочу. Но я не хотела, потому что Агеларре шел по земле. И вот мы уже за городом, на склоне холма. Черный Оттербах течет перед нами, черный крест над Обжорой вырисовывается на фоне неба, где еще не до конца угасла заря. Мне всегда было страшновато возле зловещего креста, но сегодня меня просто передернуло, когда я его увидела, и я поскорее отвернулась. Кроме того, я знала, что там, под крестом, схоронен новый мертвец. И лучше бы ему оставаться мертвым, подумала я, потому что он, вероятно, мог воскреснуть и отомстить мне. Но потом я опять вспомнила - рядом с господином Агеларре можно ничего не бояться. И снова меня разобрал смех. Он сломал ветку со старой ивы и провел по ней рукой, так что она засветилась и засияла, как будто там, внутри, горела свеча. Он взял меня рукой за бедро и заставил расставить ноги пошире, а потом вложил мне между ног эту ветку, как будто я ее оседлала. И от этой ветки шло такое нестерпимое наслаждение, что мне захотелось плакать. А он отпустил меня и крикнул: - Лети! И я взлетела. Земля простерлась подо мной. Она была залита светом, точно стоял ясный день. Только гораздо более ярким, чем бывает даже в самый солнечный день. Вот наш город и наша улица, а вот луга, куда пастухи выгоняют пастись городское стадо; дальше поля, возделанные под рожь; видела я и рудник, и реку, и Разрушенные горы, откуда много столетий назад спустились три старателя. Чем выше я взлетала, тем прекраснее казалось мне все, что я видела внизу. Чудесный полет открывал мне красоту земли, на которой я живу. Он преобразил все вокруг, озарил дивным светом давно знакомые места. Какой желанной была эта красота! Сперва мне захотелось перенести ее на гобелен, показать другим, создать работу, которой восхитился бы весь мир. А потом я поняла, что совсем не этого мне страстно хочется. Я жаждала обладать этой красотой одна. Я мечтала властвовать над нею. Я увидела Агеларре, он простирал ко мне руки, и я влетела прямо в его объятия, хохоча и рыдая, и он прижал меня к своей груди. - Ты никогда не сможешь забыть того, что видела, - сказал он, и я знала, что он говорит правду. И он сказал мне, что сейчас я могу сделать все, что захочу. - Ты видела совершенство, Рехильда Миллер, - сказал он. - Лучшее из сотворенного. Весь мир лежит у твоих ног. Таков был дар Агеларре. И я была согласна с ним - всей душой. Тогда он заговорил о тех, кто марает прекрасную землю. О злых, увечных душах. О жадных, о бесчестных. И после увиденного люди показались мне ничтожнее вшей. Он дал мне право судить их. Разве не вычищаем свое платье от насекомых? И я подумала о тетке Маргарите, о ее грязной убогой лачуге, о вони, которая расползалась от ее лохмотьев, о ее убогой стряпне, тяжелой руке, и ее сердце представилось мне подобным заплесневелой корке хлеба. Агеларре жадно смотрел на меня. Казалось, он видит все мои мысли. И когда я подумала о тетке Маргарите, он крикнул: - Убей ее, Хильда! Я протянула руки. И мои руки стали бесконечно длинными, они прошли сквозь городские стены, сквозь стены домов, они добрались до горла тетки Маргариты и стиснули на нем пальцы. Я видела, как она корчится и бьет ногами по кровати, а потом обмякает и обвисает, и мне было весело, мне было очень весело, и Агеларре стоял рядом, и я думала о том, что теперь мы двое властвуем над этим великолепным миром. 22 ИЮНЯ 1522 ГОДА, СВ.АЛЬБАН Обнаженная женщина лежала на лавке. На пересохших губах запеклась кровь. Губы шевелились, выталкивая все новые и новые слова. Иеронимус фон Шпейер стоял в ногах скамьи и безразлично смотрел на эту содрогающуюся окровавленную плоть. Когда она замолчала, он сделал знак палачу, жилистому малому в кожаном фартуке, и тот окатил женщину ведром холодной воды, в который уже раз вырывая ее из небытия. Иоганн Штаппер, писарь, усердно строчил, скорчившись за маленьким столиком. "Обвиняемая Рехильда Миллер, будучи подвергнута допросу под пытками, созналась в том, что вступила в преступные сношения с дьяволом, который обучил ее множеству мерзостей. По наущению дьявола и с божьего попустительства означенная Рехильда Миллер творила свои черные дела, как-то убийство своей родственницы, Маргариты Дорн, убийство нищего, известного в городе как Тенебриус, убийство своей прислуги, Анны Занг, известной также под прозвищем Вейде ("Лужайка")... Принимая во внимание тяжесть преступлений, совершенных Рехильдой Миллер..." Она звала, звала его - своего господина. Того, кто показал ей красоту мира и научил радости властвовать. И он пришел, и его красота была такой, что ей стало больно. Он провел пальцами по ее страдающему телу, и оно перестало воспринимать боль. Но потом появился другой - безобразный, с темными волосами и тяжелым взглядом. И светлый господин отшатнулся, тонкие черты его исказились, и женщина с ужасом заметила в них тот же страх, что терзал ее. Несколько мгновений Иеронимус смотрел на дьявола, а потом сказал сквозь зубы: - Пшел вон. И Агеларре съежился и уполз куда-то в темную щель. Рехильда смотрела, как мерцает искорка - в дальнем углу, там, куда упирался желобок для стока крови. А потом искорка погасла. И вернулась боль. Той ночью Рехильда снова пришла к Тенебриусу, своему учителю. Пришла, кипя от гнева, переполненная горем. Старик услышал, как она скребется под дверью, отворил. Рехильда вошла и с порога сказала: - Вейде умерла. - Не забивай мне голову, - рассердился Тенебриус. - Эка новость. - Ты виноват в ее смерти, - сказала Рехильда, еле сдерживая ярость. - Я в глаза ее не видел, твою Вейде, - напомнил женщине старик. - Ты, - с ненавистью повторила Рехильда. - Отчего девчонка померла? - спросил старик деловито. - От яда. - Сама и отравила, поди? Рехильда сдалась - заплакала. - Я не убивала ее. - Ладно тебе по какой-то девке убиваться, - миролюбивым тоном проговорил старик. - Цена ей была в базарный день два гроша. Благодаря тебе она лишних два года на этом свете проторчала. Без тебя подохла бы куда раньше. Об этом думай, а не о глупостях, которые по бабьему делу натворила. - Я на похороны не пошла, - сказала Рехильда. - Обрядила ее, мою девочку, и отдала в руки соседей. - Ну и дура, что не пошла. Теперь говорить начнут, что ты извела и что боялась рядом встать, чтобы из девки яд не пошел. Знаешь ведь, что в присутствии убийцы из отравленного начинает вытекать отрава. Из ушей, из носа, изо рта... - Перестань, - взмолилась Рехильда. - Не перестану! - озлился старик. - Молода еще учить меня. Ходишь ко мне, так слушай, когда я говорю. - Ты мало говоришь. - На большее у тебя все равно ума не хватит. - Я не хочу, чтобы из-за моего невежества гибли люди. - Чем больше ты будешь знать, тем больше людей будет умирать из-за тебя, Рехильда Миллер. Таков закон. Причиняемые человеком разрушения становятся страшнее по мере возрастания его возможностей. - Ты должен научить меня, - повторила Рехильда с непонятной угрозой в голосе. - Мне некогда. Я устал. Я очень устал. Тенебриус помолчал, пошевелил грязными пальцами босых ног. - Устал. Надоела. Блядища. Уходи. - Это я устала ходить к тебе, как побирушка, выцарапывать из тебя жалкие крупицы знания! - закричала Рехильда Миллер. - Старый вонючий козел! - Убирайся. - Дай мне хотя бы книг, - в исступлении крикнула женщина. - Дай мне книги, и я прочту их. - Сперва научись читать! - Николаус учил меня, я уже знаю буквы, - запальчиво сказала Рехильда. - Из-за моего невежества могут погибнуть люди. Я хочу приносить им добро, только добро. - От баб только зло. Я бы стал учить мужчину, если бы он пришел. Но мужчина не приходит. Рехильда выпрямилась во весь рост, скрестила руки на груди. - Но я должна знать, - сказала она. - Знать то, что скрываешь ты. Где ты хранишь свои знания, Тенебриус? - В голове, - рявкнул старик и снова затрясся от хохота. Женщина отвернулась, пошарила возле печки. И неожиданно в ее руках оказалась кочерга. - В голове? - переспросила она странно севшим голосом. - Хорошо, я открою этот тайник. Старик поднял руку, беспомощно прикрыл лицо. Удар кочерги обрушился на копну растрепанных волос. Раздался хруст. Тенебриус упал. Женщина промахнулась, кочерга лишь задела кость, и старик был еще жив. Он копошился на полу своей хижины, бил ногами, в горле у него клокотало. Рехильда размахнулась и ударила второй раз. Попала по руке, перешибла кость. Старик покатился в сторону. Третьим ударом она разворотила ему ребра. Обезумев от ужаса, выдернула кочергу из изуродованного тела и наконец раскроила голову. И хлынула не кровь и не мозги. Труха и пыль потекли из страшной зияющей раны. Отбросив кочергу, Рехильда опустилась на колени, запустила руку в рану. Вынула свиток, потом второй, третий. Всего их было девять. И каждый, оказавшись на открытом воздухе - пусть даже это был спертый воздух хижины - чернел и рассыпался в прах. - Я убила его за то, что он не хотел меня научить. Он дал мне неполное знание, это хуже, чем никакого. Я хотела добыть его книги. Он посмеялся надо мной, он посмеялся над Агеларре, уже за одно только это он был достоин смерти. - Расскажи, как ты убила Вейде. Вейде. При звуке этого имени сердце Рехильды болезненно сжалась. Такая нежная, такая беспомощная, остроносенькая девочка с испуганным взглядом. Вейде была по-собачьи привязана к своей госпоже, ела из ее рук, готова была спать у ее постели. Когда Рехильда занялась составлением нового противоядия, девочка сидела у ее ног, смотрела. Ей ничего не нужно было, только находиться рядом, угождать, ловить каждое слово Рехильды. Красивой, доброй. Закончив работу, Рехильда вытерла руки. А потом что-то подтолкнуло ее, и она взяла с полки коробку, где хранила яды. Велела Вейде принести вина. Та повиновалась, вернулась быстрее молнии. Рехильда высыпала в бокал щепотку яда. Встала - в одной руке бокал с отравой, в другой - с противоядием, чудесным даром Тенебриуса и Агеларре. И девочка тоже встала, повернулась к своей госпоже, запрокинула лицо, доверчиво улыбаясь. Рехильда протянула ей бокал с ядом и сказала: - Пей. Вейде взяла, подержала мгновение в руке и не задумываясь выпила. Любящим взором следила за ней Рехильда, свято веря в чудесные свойства своего противоядия. И дала девочке второй бокал, с противоядием. И снова сказала: - Пей. И Вейде выпила второй бокал. А потом побледнела и осела на пол. Она умерла почти мгновенно. Как будто заснула у ног своей госпожи. Страдающему от лихорадки можно присоветовать обратиться к топазу, прозрачному драгоценному камню, и пусть в хлебе или мясе или любом другом кушанье сделает три углубления. И пусть нальет в них вино и увидит в этом вине свое отражение. И пусть скажет: "Созерцаю себя в вине сем, как херувим в зерцале божьем, дабы сия лихоманка оставила меня и сия лихорадка сошла с меня в отражение мое". Пусть делает так трижды в день и исцелится. Если же в хлебе или мясе или в любом другом кушанье, в воде, вине или любом другом напитке заключается яд и топаз лежит поблизости от этого кушанья или питья, то поднимется шум великий, как если бы рядом плескало море, как если бы невдалеке волны прибоя с силой бросали на скалы мусор от кораблекрушения... (Из поучений Хильдегард фон Бинген) Волны с силой обрушивались на скалы, разбивая об их крутые острые бока мусор кораблекрушения, и имя скалы было Рехильда Миллер. Она задыхалась. Волны причиняли ей нестерпимую боль, сломанные мачты ранили ее тело, мокрые паруса залепляли рот и глаза. - Она еще не очнулась, - донесся голос Иеронимуса. Вторая волна. Третья. Рехильда простонала, шевельнулась, и Иеронимус поднял руку, останавливая палача с занесенным было ведром. - Я не хотела убивать Вейде, - пролепетала Рехильда Миллер. - Это вышло случайно. Иеронимус фон Шпейер долго смотрел на нее своим непонятным тяжелым взглядом. Потом сказал: - Злые поступки совершаются добровольно. 26 ИЮНЯ, СВ.АНТЕЛЬМ Он пришел. Рослым, в великолепной сверкающей одежде, с пылающими глазами, рот дергается, кривится. Вьется в руке хлыст. Красавица Рехильда Миллер в грубой рубахе, исхудавшая, с забинтованными руками, корчилась на жесткой лавке, пытаясь заснуть. Агеларре остановился над ней, посмотрел. Она не замечала его, все ворочалась, стонала, бормотала себе под нос. И тогда он огрел ее хлыстом, так что она вскрикнула и подскочила. И увидела над собой яростное прекрасное лицо дьявола. - Ты предала меня, - сказал Агеларре. - Ты разболтала ему о нашей любви. - Агеларре, - выговорила Рехильда и потянулась к нему руками. И дьявол снова хлестнул ее кнутом. - Ты продалась Иеронимусу, - повторил он. - Завтра ты умрешь. Она села на лавке, сложила на коленях руки в толстых серых бинтах, нагнула голову. Агеларре засмеялся, и подвальная камера наполнилась серебристым лунным светом. - Дура, - сказал он. И засмеялся еще громче. - Кунна. Женщина заметно вздрогнула. Агеларре привзвизгнул от удовольствия. - Ты умрешь, - повторил он. - И твой бог не примет тебя. - Почему я должна умереть? - тупо спросила женщина. - Если Иеронимус фон Шпейер обещал тебе жизнь - не верь. Они всегда обещают, а заканчивается одинаково. Один судья клянется, что не тронет ни волоса на твоей голове, а потом другой, такой же лицемерный, с чистой совестью отправит тебя на казнь. - Иеронимус фон Шпейер? - повторила Рехильда Миллер. Подумала. Потом качнула головой, мотнув слипшимися от пота волосами: - Нет, Агеларре. Иеронимус фон Шпейер ничего не обещал мне. Агеларре заскрежетал зубами. Она подняла голову, посмотрела. - Ты уходишь? - Будь ты проклята, Рехильда Миллер, - сказал Агеларре. Иеронимус проснулся оттого, что Ремедиос трясет его за плечо. Оттолкнул его руку, сел, потер лицо. - Что случилось? - Ведьма кричит, - сказал Ремедиос. Иеронимус прислушался, но ничего не услышал. Однако слуху бывшего солдата поверил, потому встал, машинально подхватил со стола латинскую библию и пошел по коридору, к лестнице, ведущей в подвал. Ремедиос шел за ним следом, держа горящую свечу в высоко поднятой руке. На ходу Иеронимус спросил: - Она звала именно меня? - Она никого не звала, - ответил Ремедиос. - Просто кричала. От страха или боли. Я подумал, что она нуждается в утешении. - Вероятно, - согласился Иеронимус. - А почему ты сам не зашел к ней? Ремедиос помолчал, прежде чем честно ответить: - Я испугался. Больше Иеронимус ни о чем его не спрашивал. В камере было пусто. - Сбежала, - шепнул Ремедиос. Иеронимус забрал у Ремедиоса свечу и подтолкнул его к выходу. - Никуда она сбежать отсюда не могла, - сказал Иеронимус. - Не сквозь стену же прошла. Иди спать, Ремедий. Ремедиос помялся на пороге, а потом дал стрекача. Иеронимус внимательно осмотрелся по сторонам, поставил свечу на лавку. - Рехильда, - позвал он. Женщина выбралась из кучи соломы - под глазами синяки, через все лицо три красных полосы от бича, в волосах сухая трава. Иеронимус поджал губы, слегка наклонил голову, внимательно рассматривая ее. - Кто ты? - спросила Рехильда хрипло. - Иеронимус фон Шпейер, инквизитор. Она смотрела, широко открыв глаза, как он снимает с себя грубый коричневый плащ, остается в белой рубахе. Годы не прибавили красоты Иеронимусу, но его это не заботило. Он расстелил плащ на полу у ног женщины, неторопливыми, уверенными движениями. Выпрямился, сел на лавку. Дикий ужас в ее глазах. - Я пришел забрать твои страхи, - сказал Иеронимус. - Клади их сюда, на плащ. - А что ты будешь делать с ними? - спросила она. Иеронимус пожал плечами. - Спалю в печке, - сказал он. - А со мной? Он не ответил. - То же самое, - сказала Рехильда Миллер. - Спалишь. - Он приходил к тебе? Женщина промолчала. Ее начала трясти крупная дрожь, и Иеронимус прикрикнул: - Успокойся, ты, потаскуха! Из ее глаз хлынули слезы. Иеронимус брезгливо поморщился - терпеть не мог женских слез. - Он пришел, но не захотел вызволить меня, - пролепетала Рехильда Миллер. - Он избил меня за то, что я предала его. Это ты заставил меня говорить, ты силой вырвал у меня признание. - Разве ты говорила не то, что думала? - удивленно спросил Иеронимус. - Он смеялся надо мной. Он ушел, не простившись. - Да пошел он в задницу, твой Агеларре, - сказал Иеронимус. - Что тебя так испугало? - Он проклял меня. Иеронимус пошевелил ногой свой плащ, расстеленный на полу. - Блюй, - сказал он. - Ну, давай, выблевывай все страхи, все, что тебя мучает. Все сюда - и я выкину их вон. Женщина смотрела на монаха, как на сумасшедшего. Она действительно ощутила, как к горлу подступает комок. Иеронимус наблюдал за ней без всякого интереса. - Тебя ведь тошнит, не так ли? - сказал он. И не успел он договорить, как ее начало рвать. Прямо на монашеский плащ. Скудной тюремной похлебкой, плохо переваренной рыбой, которую она ела прямо с костями. Потом просто водой. Рехильда давилась и рыдала, а потом устала плакать и постепенно успокоилась. Обтерла лицо. Иеронимус сидел на лавке все в той же позе. - Все в порядке? - спросил он как ни в чем не бывало. - Заверни это, не так вонять будет. Она подчинилась. Она действительно почти успокоилась. И только когда зловонный сверток исчез в груде соломы, вернулась память и вместе с ней набросился прежний ужас: завтра она умрет. Но Иеронимус опередил ее. - Сядь, - велел он. Она оглянулась по сторонам и села прямо на пол, у его ног. - Ты плохо слушала отца Якоба, Рехильда Миллер, - сказал Иеронимус. - Трудно винить тебя. Отец Якоб косноязычен, хотя чист душой и, несомненно, является достойным пастырем Оттербахского рудника. - Избавь меня от проповедей, святоша, - прошептала Рехильда Миллер. - Я всегда был противником проповедей, - невозмутимо сказал Иеронимус фон Шпейер. - Было сказано Слово, нет смысла передавать его своими словами, которые все равно будут хуже однажды изреченных. И раскрыл библию. Начал читать. Не по-латыни - на своем родном языке. Поначалу Рехильда даже не поняла, что именно он читает. Потом сказала - и ужас ее возрос многократно: - Это же запрещено! - Срал я на все, что запрещено, - оборвал ее Иеронимус. - Я хочу, чтобы ты поняла. Если сказанное на латыни слово не трогает тебя, я передам его на языке, который будет тебе понятен. - Это ересь, - сказала Рехильда, не веря собственным ушам. И надежда затеплилась в ней. - Даже ересь может послужить доброму делу, - ответил Иеронимус. - Иначе зачем Бог допускает ее существование? Он продолжал пересказывать священное писание, на ходу перекладывая его на свой язык. Оба вскоре забыли, где находятся, завороженные книгой. Иеронимус охрип, но даже не заметил этого, заново открывая для себя каждое слово. Он понял, что ошибался, самонадеянно полагая, что знает все четыре евангелия наизусть. В тюремной камере, где разило прелой соломой, блевотиной, потом, на лавке из неструганых досок, при свете маленькой свечки заново рождались великие слова. Монах читал, ведьма слушала. Потом не стало ни монаха, ни ведьмы. Selig sind, die ihre Kleider waschen, dass sie teilhaben an dem Baum des Lebens und zu den Toren hineingehen in die Stadt. Draussen sind die Hunde und die Zauberer und die Unzuchtigen und die Morder und die Gotzendiener und alle, die die Luge lieben und tun. Слово "Zauberer" разрушило странное состояние полусна, полуяви, напомнив о том, что происходит на самом деле. Камера. Ведьма. Инквизитор. Библия, прочитанная на немецком языке. Искаженная. Агеларре, должно быть, помирает со смеху. Иеронимус отложил книгу, прокашлялся и понял, что сорвал голос. Первый солнечный луч уже проник в город, гуляет по начищенным медным сковородкам Доротеи Хильгерс, золотит солому в растрепанных волосах Рехильды Миллер. Рехильда спала на полу у ног Иеронимуса. И когда он увидел ее прекрасное умиротворенное лицо, он заплакал. "Дабы обвиняемая Рехильда Миллер из Раменсбурга спасла свою душу и миновала смерти ада для души, мы пытались обратить ее на путь спасения и употребляли для этого различные способы. Однако, обуянная низкими мыслями и безнадежно совращенная злым духом, означенная Рехильда Миллер предпочла скорее быть пытаема ужасными вечными мучениями в аду и быть телесно сожженной здесь, на земле, преходящим огнем, чем, следуя разумному совету, отстать от достойных проклятия и приносящих заразу лжеучений и стремиться в лоно и к милосердию святой матери-церкви. Так как церковь Господня ничего более не знает, что она еще может для обвиняемой сделать ввиду того, что она уже сделала все, что могла, мы присуждаем означенную Рехильду Миллер к передаче светской власти, которую нарочито просим умерить строгость приговора и избегнуть кровопролития".