сидят иранцы долгие часы, а над ними кружатся огромные хищные степные птицы. Сумрачный день тихо сменяется ночью. Скачет тысяча сарбазов с онбашами, осматривая скалистые горы и лесные массивы. Скачет Булат-хан, опытный в войнах Исмаил-хан, добрый Эреб-хан, неустрашимый Карчи-хан, непобедимый Караджугай-хан. Скачут дозоры вдоль кахетинских укреплений, ко неприступны теснины Упадари. Неприступны укрепления, завалы, рвы. И уже не скачут сарбазы, не скачут ханы. Мрачно сидит шах в своем шатре, обитом теплыми коврами. Мрачны ханы. Мрачно в своих шатрах молят аллаха муллы. Мрачно по замершим звездам читают желание аллаха желтолицые маги. Неделя. Другая. Крепко стоят горы... Смотрят Луарсаб и Теймураз с высоты башни на затихший стан шаха Аббаса, смотрят - и в них пробуждается надежда. Мечется на Упадариском завале Шадиман Бараташвили, снова и снова укрепляя теснины. Мечется и ни на миг не забывает: за этим неприступным завалом стоит Георгий Саакадзе. Всю ночь идет пушистый крупный снег. Сарбазы с трудом расчищают входы в шатры. Они тесно сидят вокруг мангала с тлеющими углями. Они закутались в полосатые халаты, одеяла, войлок. В ногах глиняные горшки с горячей золой, покрытые тюфячками. Коченеющие пальцы тянутся к раскаленному мангалу. Так они сидят часами с застывшими лицами, застывшими мыслями. Ни окрики юзбашей, ни рев верблюдов, ни вой волкоподобных овчарок не пробуждают сарбазов. Не привыкшие к стуже, они, покорявшие афганцев и Багдад, ждут конца земных испытаний. И в часы намаза, расстилая войлок и обратив лицо к Мекке, сарбазы молят аллаха ниспослать им битву или легкую смерть. Стан гарема раскинут невдалеке от шатра шаха Аббаса. Шатры наложниц стоят отдельно, но шатры законных жен соединены узкими войлочными коридорчиками. Просторный шатер Тинатин разгорожен. Большая половина - "зал приветствий" - обита стегаными шелковыми одеялами бледно-розового цвета. На земле поверх войлока лежат пушистые ковры. Кругом тянутся полукруглые широкие тахты, заваленные атласными и бархатными подушками и мутаками. Вокруг на бронзовых подставках - жаровни с красными углями. Прислужницы беспрестанно вносят раскаленные жаровни и уносят покрывшиеся пеплом. Из курильниц вьется фимиам. На пуховиках в неге возлежат жены "льва Ирана". Здесь и Хорешани. Облокотившись на мутаку, она задумчиво смотрит на фиолетовый дымок курильницы. С момента последнего разговора с Хосро-мирзой ее не покидает беспокойство. И хотя Хорешани твердо решила не подвергать "барсов" лишней печали, но с каждым днем тревога возрастает. Неспокойна и Тинатин. Она догадывалась о замыслах шаха. Ее Картли в опасности. Ее любимый брат Луарсаб в опасности. Но чем может она, невольница шаха, помочь? Она даже не смеет предаваться печали, ибо это может навлечь гнев не только на нее, но и на Сефи-мирзу. А разве наложницы не подстерегают опалу наследника? Разве они не стремятся придвинуть к трону Ирана своих сыновей? Нет, Тинатин свято оберегает Сефи-мирзу, ибо его воцарение принесет Картли долгожданный покой. Этому она посвятила всю свою жизнь. И пусть бог простит ее невольное отступничество от креста святой Нины. Пусть примет ее жизнь, как жертву во имя Картли. И смутно нарождается решение. Тинатин провела рукой по струнам лютни. Она привыкла жить двойной жизнью: петь, наслаждаться поэзией, искусством танцовщиц и... думать печальные думы, проливая невидимые слезы. До Тинатин долетели отрывки газелей Хафиза и Саади. "Зефир повеял на него ароматом с ее роскошных черных локонов...", "Неутешный соловей напевает сладостные песни любви благоухающей розе". Томным голосом вторая жена шаха воспевала картины вольной жизни и призывала к свободной любви. Хорешани и Тинатин незаметно переглянулись. Хорешани с сожалением посмотрела на жен шаха. Тихо перебирает струны лютни Тинатин. Бесшумно разносят прислужницы на золотых подносах засахаренные фрукты, виноградный сок, ширини - конфеты, розатон - напиток из засахаренных лепестков роз. И тихо вьется из курильниц фиолетовый дымок фимиама. Старший евнух Мусаиб приподнял полу "зала приветствий", оглядел жен и снова опустил тяжелую парчу. "Барсы" на конях мечутся перед укреплением Упадари. Чувство гордости приливает к их горячим сердцам. Грузины умеют защищать свою землю. Пусть год простоит проклятый шах, он не сломит сопротивления гор. Но... "барсы" знают: или они перейдут с проклятым шахом непроходимые горы, или навек распрощаются с дорогой Картли, с надеждой на победу азнауров. Тогда как жить? Это страшный вопрос тревожит, не дает сна, не дает покоя. Точно магнит, притягивают "барсов" укрепления Упадари. И они часами кружат перед наглухо закрытыми воротами в Грузию. Саакадзе первый сказал шаху - этот проход взять нельзя ни приступом, ни отвагой, но он ничего не предлагал. Целый день молча ездит Саакадзе по воющему полю. Снежный вихрь кружится вокруг него. Горный ветер вздымает гриву верного Джамбаза. Толстый слой снега лег на могучие плечи Саакадзе. Ничего не замечает Георгий. Он стоит у порога, который надо переступить. Переступить через трупы дружинников, ради которых он, Саакадзе, пренебрег личными благами, семьей, жизнью людей - и каких людей! Саакадзе не чувствует тяжести снега. Камень на сердце давит тяжелее. Но Георгий Саакадзе не уйдет. Не дрогнет рука, не дрогнет сердце. Так надо. Так надо для лучшей жизни грузин. Саакадзе очнулся. - Батоно, - шепчет посиневшими губами Эрасти, - батоно, шах-ин-шах целый день ищет тебя. Во все стороны посланы гонцы. В шахском шатре необычно шумно. Наконец ханы решились сказать грозному повелителю Ирана о странной сонной болезни сарбазов. Встревоженный шах пытливо посмотрел на своих советников. Но никто не смел высказать давно созревшее мнение. - Значит, ханы считают, что лучше отступить в Ганджу? Ханы молчали. Полы шатра откинулись. Саакадзе поспешно вошел и склонился перед шахом: - Ты звал меня, повелитель? - Мой сардар, ханы советуют отступить до весны в Ганджу. Они страшатся: не погибнет ли здесь войско "льва Ирана". - Шах-ин-шах, весной будет еще хуже. Дороги превратятся в липкую грязь, маленькие потоки - в шумные реки, кустарник - в колючие заросли. Весной обвалы ломают леса, и целые скалы с деревьями и землей падают с гор. Весной весь народ скроется в лесах и горах, успеют спрятать скот, коней и богатство, что же тогда завоевывать? Кроме камней, ничего не найдем. - Тогда, пока не поздно, надо отойти в Иран, - дрогнувшим голосом, едва слышно произнес шах Аббас. С удовольствием отметил Георгий бледность шаха. В первый раз "лев Ирана" выдал овладевший им страх. - В Иран?! Георгий оглядел ханов. "Да, они тоже за возвращение в Иран". - В Иран? - повторил Георгий. - Но разве у великого из великих шах-ин-шаха нет верного слуги Георгия Саакадзе? Шах быстро поднял глаза и внимательно оглядел Саакадзе: - Ты думаешь пробить брешь в неприступном завале? - Нет, мой повелитель, я думаю использовать другое средство. Отпусти меня с моими исфаханскими сарбазами и минбашей "барсов" с их войском, и я тебе открою ворота Грузии. Шах Аббас уже не сомневался: Саакадзе нашел средство проникнуть в Кахети. "Но не соблазнится ли грузин, - размышлял шах, - закрыть еще крепче ворота, которые он так широко предлагает сейчас открыть для повелителя Ирана?" И шах Аббас как бы в раздумье сказал: - Хорошо, мой сардар, ты поведешь иранское войско. И если ты исполнишь обещание, проси, что хочешь. - Великодушный из великодушных, великий "лев Ирана", мои желания тебе известны, как и преданность "солнцу Ирана". Прошу об одном: возьми под свое покровительство грузинский народ, уничтожь продавшихся Турции князей и слабого в своих чувствах к тебе царя Луарсаба. Ибо, пока жив Луарсаб, не покорятся картлийцы. - Пока жив Теймураз, не покорятся кахетинцы... Тебе, Георгий, сын Саакадзе, доверяю войско. Я иду наказать изменников-царей, предавшихся слаботелому султану. А грузинский народ мне - как сын от любимой жены. Повелеваю тебе выступить в четырнадцатый день рождения луны. - Прошу разрешить завтра, мой повелитель. - Ханы, - грозно повысил голос шах Аббас, - разбудить плеткой сарбазов! Мой сардар, через сколько дней ты откроешь моему коню ворота Упадари? Ни одна морщинка не дрогнула на лице Саакадзе, хотя в это мгновение рухнула последняя надежда на возвращение шаха в Ганджу. Но он твердо сказал: - Великий шах-ин-шах, ручаюсь жизнью вывести тебя отсюда в три дня. - Говоришь, в три дня? - проницательно посмотрел шах на Георгия. - Да, надо спешить, в Гандже остались твой ставленник Хосро-мирза, половина гарема, мой наследник и твой сын Паата, они с нетерпением ждут нашего возвращения. Поспеши, мой сардар, я буду ожидать от тебя вестей... Саакадзе отлично понял намек, но спокойно поблагодарил шаха за память о Паата. Саакадзе поспешил расположить против завалов Упадари отдельные группы сарбазов, приказав мнимыми действиями тревожить кахетинское войско и этим обмануть зоркость сторожевых башен, а сам ночью в полной тишине двинулся с исфаханскими сарбазами в обход Упадари через Аретх. У подножия Аджиганских гор Саакадзе приказал оставить коней и верблюдов с вьюками. Отсюда иранское войска во главе с Караджугай-ханом повел Георгий Саакадзе лесом на Базардюв, через Ахтынские горы, только одному ему известной дорогой. Еще будучи картлийским полководцем, Георгий Саакадзе хорошо изучил важные на случай войны горные тропы кахетинских хребтов. И сейчас он выслал вперед курдов, и они под руководством Ростома расчищали путь от льда, снега и обвалившихся камней. Перед горой Гудури остановив войско, Саакадзе отделил небольшой отряд сарбазов, одел их в белые бурки и белые папахи. Так же оделись "барсы" и Караджугай-хан. Только Саакадзе остался в своей бурке. Он повел сарбазов к вершине Гудури, и они увидели раскинувшееся внизу Кахетинское царство. Белые бурки, слившиеся со снежными склонами гор, не обратили на себя внимания кахетинцев, и войско стремительно начало спускаться к Алазанской долине. За белыми бурками лавиной бросились с гор остальные сарбазы. К полудню сигнахцы с ужасом увидели вторгнувшееся иранское войско. Поскакали к Мукузани гонцы, по всей Кахети пронесся крик, зазвенело оружие. Когда сигнахские гонцы спрыгнули с коней у сторожевой башни Упадари, они застали там прискакавших раньше их гонцов из Тушети. Угрюмый дружинник прогуливал взмыленных коней. В башне Луарсаб, Теймураз и князья слушали тушин: уже тушины - гомецарцы, чагминцы, пирикительцы и цовцы - по сигналу седлали коней для спуска с гор в Алазанскую долину, как вдруг на всех сторожевых башнях вспыхнули огни. Совсем неожиданно со стороны Богосского хребта в Тушети вторгся шамхал с табесаранским полчищем, а со стороны Ведено - орды аварцев. И сейчас на всех подступах к Тушети идут кровавые бои. Не трудно было догадаться о подстрекательстве или повелении шаха. Цари сильно встревожились. Орды шамхала и аварцев могут прорваться в северную Кахети. И в этот момент вбежали сигнахские гонцы... Страшное смятение охватило не только кахетинское войско. Князья намеревались укрыться в свои замки, но Луарсаб и Теймураз строго повелели всем садиться на коней. Собрав марабдинскую дружину, Шадиман, под предлогом подготовить помощь, ускакал к Ломта-горе. Луарсаб посмотрел вслед мчавшемуся Шадиману и облегченно вздохнул, словно какая-то тяжесть свалилась с его плеч. Оставив небольшую дружину у завалов Упадари, Луарсаб и Теймураз повернули войско навстречу вторгнувшимся кизилбашам. Широко развернулась Алазанская долина, окруженная кольцом пламенеющих в закате гор. Луарсаб и Теймураз круто повернули влево и повели галопом кахетинскую конницу и картлийскую дружину к Желети. У стен Желети царские войска столкнулись с Караджугай-ханом. До поздней ночи длилась неравная сеча. Наутро бледное солнце осветило камыши, сухие кустарники и рвы, наполненные стонами раненых и умирающих. На измятом снегу скорчилось разрубленное знамя с изображением пречистой богородицы и рядом в кровавой луже пунцовое знамя с изрубленным золотым львом. По пустынной горной дороге Луарсаб и Теймураз отступали к Ломта-горе. За ними в безмолвии следовали девять братьев Херхеулидзе и часть уцелевшей конницы. Кахети притаилась. Все города наглухо закрыли свои ворота. На холмах и утесах небольшого поселения Сигнахи приготовилось к защите народное ополчение. Но Георгий Саакадзе прошел мимо Сигнахи. У Караагача он расположил войско на отдых. Караджугай-хан настаивал на стремительном походе к Упадари, но Саакадзе, поддерживаемый "барсами", убедил хана раньше проверить кахетинский тыл. - Необходимо знать, сколько врагов у тебя за спиной, - сказал Георгий. Караджугай-хан согласился, и они, разделив войско, двинулись - Саакадзе к Алванскому полю, Караджугай-хан к Алазанской долине. Саакадзе обходил города. Но в деревнях устраивал привалы, строго приказав сарбазам не трогать жителей и ничего не брать. И крестьяне Кизисхеви доверчиво сказали Саакадзе: - Тушины не придут, у них война с шамхалом, а цари на завале Упадари. На рассвете Саакадзе повернул на юг и двинулся через Муганло к Упадари. Но Караджугай-хан после неожиданной битвы с Луарсабом и Теймуразом, где он потерял половину войска и сам был ранен в руку, решил немедля пробить брешь в завале Упадари и впустить шахские войска. Безостановочно всю ночь с зажженными факелами Караджугай-хан вел сарбазов в тыл кахетинской дружине, еще охраняющей Упадари. Через два дня на рассвете этой же дорогой спешил Саакадзе. У Сарылярского леса он встретил передовой отряд шаха Аббаса и догадался о трагедии кахетинских дружинников на Упадариском завале. Эмир-Гюне-хан осадил коня и радостно приветствовал знаменитого сардара Ирана Георгия Саакадзе. Персидские барабанщики и флейтисты играли торжественную встречу. На далеких холмах мелькали черные точки. - Это шах-ин-шах спешит на соединение с тобой. Ты счастливый, наверное, родился в созвездие девятого неба, ибо шах решил подарить тебе лучший город Кахети. Саакадзе ничего не ответил и галопом поскакал навстречу шаху Аббасу. К Упадари тайно проникали гонцы из Греми, Телави, Загеми, и кахетинцы узнали - царь Теймураз ушел из Кахети. Ранним утром в Греми, столицу Кахети, прибежали пастухи и, захлебываясь от радости, рассказали, как на караагачинском поле их поймали сарбазы и потащили к грозному шаху. Но шах Аббас дал им подарки - вот этот кисет с монетами, вот этот шелковый платок, вот эту новую одежду, папаху и, отпустив, сказал: - Идите с миром домой, занимайтесь своим делом, я не против народа иду, а против изменников-князей. Рассказ пастухов, как дым лесных пожаров, разнесся по Кахети. Тайные посланники от Саакадзе совсем успокоили народ. Кахетинцы заколебались: зачем нам драться? Сопротивлением только озлобим доброго шаха. Пусть наказывает князей, они тоже не всегда хорошее сердце к народу держат. Когда шах Аббас с войском подошел к Греми, ворота крепости широко открылись и иранское войско с криками "алла! алла!" неожиданно хлынуло в город. Началась кровавая расправа. Опомнившись, кахетинцы пытались защищать свои дома. Их беспощадно истребляли. Воздух сотрясался от грохота, звона, воплей, проклятий женщин, лязга шашек, плача детей и взвизгов стрел. Немногим кахетинцам удалось бежать из Греми к низовьям Алазани, к Белакани, к подножию Борбало, они оповещали народ о коварстве шаха, о предательстве Саакадзе. Над страной навис ужас. Холод и обильный снег, небывалый в Кахети, отрезал пути спасения в горы и леса. Тушины - конники Датвиа - не переставали поглядывать на горы Тушети. С вершин, нависших над Алванским полем, дул ледяной ветер. Тушины знали - за этими горами их братья дерутся с исконным врагом. Они мысленно считали, сколько отрезанных кистей вражьих рук они могли бы просолить и прибить к дверям своих саклей. Но, верные данному слову, тушины оставались на сторожевом посту у подножия Борбало. Седой Датвиа молча сидел у тлеющего костра. Услышав о предательском избиении в Греми и глубоко потрясенные оскорблением женщин, тушины ринулись вниз по течению Дурича. Проскакав Энисели, они, размахивая обнаженными шашками, с разгона ворвались в Греми. Карчи-хан поспешно выстроил сарбазов в густую колонну, преграждая путь тушинской коннице. Но тушины, почти сойдясь вплотную с сарбазами, искусно повернули коней влево, стремительно обскакали колонну и, не дав опомниться сарбазам, с неимоверной ловкостью ударяли на них в шашки. Седой Датвиа и Чуа, юный внук его, первые врезались в колонну сарбазов. Изумленно смотрел Карчи-хан, как редели ряды сарбазов. Каждый взмах тушинских шашек прорубал кровавую улицу. Отрубленные головы отбрасывались копытами коней. Сарбазы были растоптаны. Обезображенные трупы образовали вал. Смятение охватило иранцев. Разъяренный Карчи-хан вводил в битву новых и новых сарбазов. С тушинами уже дрались рослые мазандеранцы. С балкона дворца, наблюдая за невиданным конным боем - сто против тысячи, - шах Аббас радовался своей прозорливости: если бы шамхал не задержал тушин в горах, то... Шах Аббас приказал изловить дерзких тушин живыми. Но ни один не дался в руки врага, дорого продавая свою жизнь. В смертельной схватке падали тушины и их боевые друзья - кони. Последние тринадцать могли бы прорваться и ускакать, но тушины знают одну почетную смерть - в схватке с врагом, и ни один тушин не покинет поле битвы, обагренное кровью его братьев. Датвиа взмахнул мечеподобным кинжалом. - Э-эй, тушины!! И последние тринадцать образовали у древнего дуба круг, став тесным строем плечом к плечу и вскинув круглые щиты, окованные железом. Они приседали на корточки и, приняв удар на щит, стремительно выпрямлялись, нанося сокрушительные ответные удары. Их шашки разлетелись осколками, точно серебряные птицы. Тогда они обнажили мечеподобные кинжалы. По кольчуге Датвиа медленно стекала кровь. Лавина сарбазов бросилась на приступ. Лица тушин потемнели. Но Датвиа, победно подняв щит, снова задорно выкрикнул: - Э-эй, тушины!! И с новой яростью мечеподобные кинжалы рассекали головы сарбазов, вонзали острие в сердце врага. Но один за другим падали тушинские витязи... Вот упал Мгела... Вот Важика... Вот Бахала... Вот еще... Остались двое - Датвиа и Чуа. Они взялись за руки - обряд братства перед смертью - и дрались, пока не упали вместе, не выпуская из крепко сжатых рук залитые кровью кинжалы. В бешенстве Карчи-хан ударил ногой в изрубленное лицо Датвиа и велел тут же на дубе повесить тринадцать мертвых тушин. Но храбрецы остались жить в песнях тушинского народа. Расположившись на кейф в тронном зале, шах, потягивая кальян, высказал Караджугай-хану свое сожаление, что Саакадзе с "барсами" и отрядом исфаханских сарбазов вынужден был уйти на усмирение Белакани. И вот он, "лев Ирана", лишился увлекательного зрелища битвы искусного полководца Саакадзе и неустрашимых минбашей "барсов" с тушинскими шайтанами. И, следя за кругами голубоватого дыма, добродушно добавил; "Аллах знает, кто бы раньше выронил щиты!" Понимающе посмотрел на шаха Караджугай-хан и, медленно погладив сизый шрам на левой щеке, ответил: - Шах-ин-шах, ты можешь усладиться таким зрелищем после покорения всей Грузии. Когда к вечеру Саакадзе с "барсами" подъезжал к Греми, город дымился, в развалинах, из которых ему больше не суждено было подняться. Проскакав вперед с "барсами", Саакадзе сдавленно по-грузински сказал: - Помните, никакого неудовольствия! Лица ваши должны сиять счастьем. От этого зависят не только ваши жизни, но и жизни тысячи грузин... И, не оборачиваясь, помчался вперед. В надвигающейся мгле странно топорщилась черная мохнатая бурка. За Саакадзе скакали Эрасти, Папуна и исфаханские сарбазы. Пропустив свои отряды вперед, "барсы" долго стояли безмолвствуя. - Что же нам делать, друзья? - спросил Ростом. - То, что велел Георгий, - холодно ответил Даутбек. - И еще надо помнить: кто пошел по высокой дороге, не должен бояться обрывов... Будем же веселы, бедные "барсы", - сказал Дато. - Не знаю, кто куда подымется, а я и одним глазом отсюда вижу: грузинский народ от персов в обломках лежит! - Матарс нервно сорвал с глаза черную повязку и выбросил на дорогу. - А я с этого дня плюю на свои руки! - с ожесточением выкрикнул Пануш. - Или я черту башку сломаю, или черт мою башку сломает, но я ничего не понимаю... Глубоко в сердце смотреть не хочу, но раз Георгий сказал, чтобы терпели, значит, он что-то замышляет. - Конечно, Димитрий, замышляет... Мне сегодня этот сухой Петре сказал - на Картли персы идут. Гиви вскрикнул и схватился за сердце. - Тише, ишак! А ты думал отсюда шадимановские замки достать?.. Ночью бледная луна освещала развалины Греми. Одиноко бродил по пустынным улицам Георгий Саакадзе. Где-то сквозь заглушенное рыдание слышалась оплакивающая воина тушинская песня. Зеленое поле веселий тушин В тумане поблекло, в снегу побледнело, Разорваны нити сказаний долин, И сердце тушинское оледенело. Цветы нашей юности - смех наших струн Кериго обжег своим ветром холодным, И игры тушин смыл вспененный Аргун, И песню умчал он с припевом народным.* ______________ * Вольный перевод с грузинского Бориса Черного. Георгий остановился. Прислушиваясь к песне, опустился на камень. Мохнатая старая собака, жалобно визжа, приниженно, на животе подползла к Георгию. Он погладил мокрую шерсть. "Тартун", - прошептал Георгий, вспомнив, как в Носте, в далеком детстве, его преданный Тартун так же жалобно повизгивал, не находя себе места, после опустошительного набега казахов. Георгий безотчетно стал шарить по карманам и вытащил горсть золотых персидских монет. Он разжал руку и отшвырнул монеты. Золото звонко ударилось о разбитый кувшин. Он поднялся и снова побрел. Луна, осторожно раздвинув тучи, выглянула на пустынную улицу. Вдруг Георгий остановился. Перед ним на ветвях древнего дуба качались тринадцать повешенных тушин. Мутные пятна луны скользнули по кольчугам. Вокруг дуба валялись сломанные стрелы, щиты, сабли, мечеподобные кинжалы. Прямо на Георгия открытыми мертвыми глазами смотрел Чуа. Георгий вздрогнул: ему привиделось лицо Паата... Он подошел, отбросил черную прядь с глаз мальчика. На груди седобородого витязя он увидел дощечку. На ней белели грузинские буквы: "Не потому, что собаки, а потому, что грузины". Точно боясь потревожить сон мертвецов, Георгий осторожно поправил дощечку и твердым, слишком твердым шагом отошел... Наутро, гарцуя на разукрашенном золотом и камнями Джамбазе, Саакадзе веселым голосом рассказывал шаху Аббасу об остроумной надписи на груди повешенного тушина. Шах одобрил кару для мертвых тушин, но посоветовал более утонченные способы наказания для живых. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ От высот Соганлуги к Ломта-горе, преграждающей подступы к Картли, и от Ломта-горы далее к Самшвилде протянулась линия новых укреплений, возведенных Луарсабом. Боевые башни на высотах, крепостные стены с зубчатыми площадками, волчьи ямы, завалы, пересекающие горные пути, огромные глыбы скал на цепях - вот-вот обрушатся на врага, - мешки с песком и землей, готовые засыпать дерзкого, скованным кольцом защищают подступы к Картли. Но не только на железо и камень надеется Луарсаб. Царское войско и все княжеские дружины стянуты к этим укреплениям. На вершине Ломта-горы, в самом центре, расположено царское войско: тбилисская, мцхетская, горийская и тваладская дружины. Во главе царского войска стоит сам Луарсаб, а с левого края - Теймураз с малочисленной кахетинской конницей. От правых отлогов Ломта-горы вниз по ущелью расположены конные и пешие дружины светлейших Баграта и Симона и рядом - конная дружина копьеметателей Андукапара Амилахвари. К верховьям речки Алгети растянул дружины своего знамени и регулярную дружину царских стрельцов Заза Цицишвили. В лощине между четырьмя горами скрыты легкоконные дружины Эристави Ксанских. Царевичи Вахтанг и Кайхосро прикрывают нахидурской дружиной южный проход Сарванского ущелья. Марабдинская дружина придвинута Шадиманом к переправе через Алгети. Легкая конница Леона, Мераба и Тамаза Магаладзе притаилась в засаде в узком ущелье Куры между Ломта-горой и Карадхунанисским хребтом. Севернее в подкрепление Магаладзе придвинуты конные лучники Джавахишвили. В глубоких расщелинах держат наготове самострелы сабаратианские стрельцы. На всех выступах, укрепленных башнями, откуда видны дальние ущелья и лощины, расположены дружины князей Липарит, Газнели, Эмирэджиби, Квели Церетели, Пешанга Палавандишвили и других князей Верхней, Средней и Нижней Картли. Не пришли только Нугзар и Зураб Эристави Арагвские. А старый князь Мухран-батони, по просьбе Луарсаба, занял с войском Самухрано тбилисскую цитадель для защиты Тбилиси и прохода в Среднюю Картли. Баака Херхеулидзе с цавкисской дружиной и своими копейщиками остался защищать Метехский замок. Церковное войско католикоса заняло укрепление Мцхета и Джварис-сакдари для защиты узкой долины Куры и подступов к Мцхета. Католикос выбрал своей стоянкой крепость Нацихари. Луарсаб учел причины поражения в Кахети, и, сменяя друг друга, зоркие азнауры Гуния и Асламаз с тваладскими сотнями на белых и черных конях день и ночь объезжали высоты, следя за всеми горными тропами, дабы вовремя предотвратить неожиданный обход. Луарсаб в плотно надвинутой высокой белой папахе и белой бурке, неотступно сопровождаемый девятью Херхеулидзе, то объезжал позиции, беседуя с князьями, то на передовых укреплениях подбадривал дружинников: "Орел узнается по полету, а грузин по битве на Ломта-горе". То часами в глубокой задумчивости сидел на самом верхнем выступе Ломта-горы, вспоминая Тэкле, промелькнувшую в его жизни, как розовое видение. С Ломта-горы Луарсабу была видна Джоджохета - равнина, прозванная "адом" в память страшных опустошений и нашествий завоевателей. Обломки башен, монастырей и крепостных стен остались немыми свидетелями варварского разрушения и страдания народа. Кто из грузин не знает Ломта-гору, "гору львов"? На ней с древних веков, с времен давно забытых, грузинские богатыри выходили на бой против варваров. Звенели мечи, гнулись кольчуги, падали кони, и скалы обагрялись кровью победителей и побежденных. Древние персияне* фалангами врезались в Ломта-гору. На утесы Ломта-горы за Абиб-ибн-Масламом и Мерван-Абдул-Казимом кидались арабы. Хазары с гиканьем и посвистом неслись на Ломта-гору. Сельджуки с ревом мчались за Алп-Арсланом на Ломта-гору, размахивая бунчуками. Хорезмцы, потрясая копьями, стремительно бросались за Джелал-эд-Дином на Ломта-гору. Монгольские полчища Чингис-хана взлетали на Ломта-гору с хвостатыми "оронгви" за Багадуром. Самаркандские орды Тимурленга с криками "сюргюн!" вонзали стрелы в Ломта-гору. ______________ * Древние персияне вторглись в Грузию во главе с царем Шабуром в 368 году. Побежденные усеивали трупами Ломта-гору, оставались пленными и обогащали трофеями грузин-богатырей. Победители беспощадно истребляли города и деревни или угоняли десятки тысяч в далекие монгольские, персидские и тюркские земли. Деревни и города заселяли монголами, турками, персиянами и татарами, стремясь омусульманить Грузию. И вот сейчас грозовые тучи снова легли на притихшую округу. Отсюда, с Ломта-горы, конечного пункта Картлийского царства, виднелись прижатые к скалистым бокам и распластанные на равнине жилища потомков завоевателей. Тяжелыми тенями нависли туркмено-монгольские поселения Сарзан, Муганло, Гяур-Арх, Лачбадик. А дальше к востоку татары-сунниты, потомки завоевателей османов, бросали Ягупло, Имир-Ассан, Агбабало и Оромашен. Они поспешно нагружали алачухи - войлочные татарские кибитки, сгоняли скот и через холодный лес устремлялись на Карс, в глубь Турции, спасаясь от шиита - шаха Аббаса. А на берегах Куры и Храми притаились поселения потомков завоевателей персиян - Караджали, Сарачли, Капанакчи. Они сейчас, надеясь на расширение пастбищ, радостно поджидали иранское войско. И на эту Ломта-гору сейчас рвался Георгий Саакадзе. Он знал ее, эту гору славы. Каждая лощинка, каждая тропа, каждый ров, каждое ущелье и каждый изгиб на Ломта-горе были знакомы Георгию, как свои руки. Он знал - Луарсаб и могущественные князья Картли сейчас на Ломта-горе. Он даже определил, где расположены дружины царя и князей, и почти не ошибся. И вот теперь можно одним ударом расправиться с ненужным царем и с владетельными князьями. Теперь можно без лишних жертв, сохраняя в целости Картли, здесь в одном кулаке раздавить власть князей. А потом мчаться от замка к замку, крошить и разрушать ястребиные гнезда. И Саакадзе, едва владея собой, едва скрывая нетерпение, вескими доводами убеждал шаха поручить ему взятие Ломта-горы. Он клялся - ни один не уйдет от его тяжелого меча. Он клялся склонить к стопам шах-ин-шаха величие царя и князей. Он клялся - все богатство замков бросить к стопам шах-ин-шаха. Он клялся... а шах Аббас пристально смотрел на Саакадзе, и глубокое подозрение все больше охватывало повелителя Ирана. "О аллах, - размышлял шах Аббас, - не хочет ли великодушный Саакадзе, отправив царя и князей в невольное путешествие на седьмое небо, захватить картлийский трон? Недаром проницательный сардар заблаговременно увез семью из Исфахана. Не отягощает ли грузин мои уши лживыми уверениями? Отпустить? Дать сарбазов? А может, у него остались в Картли самонадеянные приверженцы? Может, моя благосклонность укрепила их в желании видеть Саакадзе на престоле? Но мудрость, подсказывающая мне осторожность, не затемняет моей памяти. Не я ли его оживил? Не я ли дал ему вкусить сладость неувядаемых побед? Нет, клянусь Неджефом! Это частые измены высокорожденных ханов навели меня на подозрительные размышления. Ибо сколько побед через Георгия Саакадзе ниспослал мне аллах! Сколько караванов с золотом пригнал в Исфахан мой неустрашимый в битвах сардар! Но предосторожность - лучший щит от глупости, да не оставит меня милость аллаха. Пусть грузин продолжает одерживать для меня неувядаемые победы, пусть продолжает следовать за моим конем..." И шах Аббас послал на Ломта-гору Карчи-хана. Хорешани облегченно вздохнула: "барсы" не пойдут на Ломта-гору, не будут драться с картлийцами. И хотя она знала о неизбежности столкновения, но оттяжка всегда приносит радость. Целый день Хорешани обдумывала твердо принятое решение. Впервые за совместную счастливую жизнь она скрыла от Дато волнение души, скрыла опасный замысел. Она вынула из арабского ларца чернильницу в обкладке тамбурного вязания цветным бисером, обмакнула тростниковую палочку в чернила из растительных красок и решительно развернула вощеную бумагу: "Светлейший, богом возлюбленный и боговенчанный царь Картли, Луарсаб! Во имя бога, я, княгиня Хорешани, обращаю к тебе мольбу. Выслушай без горечи и насмешки верную Хорешани, не изменяющую во веки вечные своему сердцу. Что может женщина сказать мудрому царю? Но посылаю тебе, царь мой, вести, по воле божией и пресвятой богородицы дошедшие до моего слуха в Гандже. Русийские послы, прибывшие к шаху Аббасу с грамотой от нового царя Московии, много говорили шаху о заступничестве русийского царя Михаила за Иверские земли и напоминали шаху о единоверии и о давнишнем покровительстве Русии всем землям грузинских царств. Царь, мой светлый Луарсаб, немедля шли гонцов в Терки, проси воеводу русийского на помощь. Пусть пришлет христианского войска стрельцов с огненным боем. Знай, мой царь, незаконнорожденный царевич магометанин Хосро открыл свои хищные глаза на картлийский трон. Да не будет царю царствующих, Луарсабу, страшна битва с коршуном. Царь мой, пошли со своими людьми в Терки и моего гонца, верного Омара. Он, по желанию азнаура Дато, находился при русийских послах и учился толмачить у русийских людей. Умоляю во имя пречистой богородицы - не пренебрегай советом верной тебе Хорешани. Уповаю на милосердного бога, он снизошлет благословение на царя Луарсаба, снизошлет прозрение, дабы ты, как в волшебном кристалле, мог разглядеть твоих ближних князей. Да восстановится страна наша, Иверская земля, и христианство, да не погибнет вера Христова и твой царский род. Приложила руку княгиня Хорешани". Хорешани позвала слугу Омара, сопутствующего ей с детства. Омар не раз клялся - он за княгиню Хорешани с удовольствием проглотит раскаленный кинжал. Выслушав Хорешани, Омар сказал - или он сегодня увидит Луарсаба, или черт увидит сегодня его, Омара, на своем вонючем обеде. В Терки он тоже проберется, если даже царю Луарсабу не угодно будет его послать. Он давно дал обет пожить в русийской стране, дабы очиститься от мусульманского поганства. Это слово он выучил у русийских послов. Омар смущенно провел по опущенным густым усам, когда Хорешани велела ему снять чоху и тут же зашила послание под левый рукав. Она сунула тугой кисет в карман чохи, перекрестила Омара и дала "на счастье" поцеловать свою руку. С наступлением темноты Омар незаметно выскользнул на своем коне из стана. Отряд курчи - легкой персидской конницы - проходил длинное глухое ущелье реки Дебеда-чай. Курчибаши осторожно осматривал местность. За конницей двигались колонны шах-севани. И в центре своих отборных войск на золотом коне, украшенном крупной бирюзой и перьями, величественно ехал шах Аббас, окруженный пышной свитой. Рядом с шахом ехали Караджугай-хан и Саакадзе. Властелин в ожидании победы Карчи-хана переносил свой стан из Кахети на южный край равнины "ада" - Джоджохета... Мутный рассвет едва осветил шатры из козьих шкур. Иранский стан, раскинутый на равнине и на склоне, еще спал. Бродили только караульные сарбазы. Вдали над полосатым шелковым шатром шаха Аббаса развевалось оранжевое знамя с золотым львом. Внезапно на сторожевом холме персидский набат рассыпал тревожную дробь. На окровавленном коне в стан ворвался чапар, придерживал повязку на лбу. Несмотря на ранний час, чапара сразу пропустили к шахскому шатру, и он, соскочив с коня, распростерся ниц перед закрытым пологом. Стан пришел в движение. Полусонные сарбазы, хватая оружие, выбегали из шатров. Проснулись ханы. Но никто не решался нарушить сон повелителя Ирана. На ходу набрасывая бурку, крупными шагами приближался Саакадзе. Посмотрев на распростертого чапара, Караджугай-хан перешагнул через него, отстранил дежурного молодого хана и осторожно вошел в шатер. - Говори! - послышался грозный голос шаха Аббаса. Телохранители шаха втащили чапара в шатер. Заплетающимся от страха языком чапар поведал об ужасном поражении Карчи-хана. Сначала все предвещало победу. Высланные Луарсабом с правого края Ломта-горы дружинники на черных конях и с левого края на белых, увидя тучу сарбазов, повернули коней за своими начальниками и позорно ускакали обратно, не приняв боя. Их преследовали до самой лощины, где они мгновенно исчезли. На стрелы и на раскаты пушек грузины не отвечали, на всех выступах зоркие сарбазы видели смятение. Сам Карчи-хан с высокой горы наблюдал, как грузинские дружины вскакивали на коней и бежали со всех укреплений. Но осторожный Карчи-хан только ночью повелел начать общий штурм Ломта-горы. Сарбазы плотными рядами, сливаясь с ночным мраком, бесшумно подползали к укреплениям. Курды первые вскарабкались на средние утесы и сбрасывали вниз плетеные лестницы и канаты. Когда весь склон был облеплен сарбазами и курдами, стали втаскивать метательное оружие. В корзинах подымали пищали, зажигательные снаряды, стеклянные шары, наполненные зловонным ядом и порохом. Курды начали взбираться выше, таща за собой крючки и плетеные лестницы. И когда они уже закидывали веревочные петли за зубцы крепостных стен, на боевых башнях внезапно запылали тысячи огромных факелов. Напрасно сарбазы и курды прижались к скалистым бокам. Пламя осветило все выступы и склоны. И словно рухнула Ломта-гора. С громоподобным грохотом обрушились глыбы камней, бревна, лилась горячая смола, известь, обвалом сыпались песок, мелкая соль, угольная пыль. Лопались стеклянные шары, воспламенялись зажигательные снаряды, зловонный яд и пылающий порох довершили поражение сарбазов. Тысячи зажженных стрел догоняли спасавшихся. Сарбазы, стоящие у Ломта-горы, обогнув подножие, бросились к равнине, но из темных расщелин выскочили всадники на черных и белых конях и, преследуя, рубили бегущих. Карчи-хан с мазандеранцами спешил укрыться в узком ущелье Куры, но легкая грузинская конница, перерезав дорогу, обрушилась на Карчи-хана. И только благодаря храбрости и ловкости хану удалось прорвать смертельное кольцо и ускакать с горсточкой мазандеранцев. Спасшиеся сарбазы видели, как всю ночь на высоком выступе Ломта-горы стоял воин в белой бурке и высокой белой папахе. Вечером прискакал Карчи-хан. На коране хан поклялся вернуть в беспощадном покорении Гурджистана славу непобедимого полководца. Саакадзе усмехнулся: "Разве можно доверчиво лезть в львиную пасть?" До первой звезды совещался встревоженный шах Аббас с ханами. А когда остался один, погрузился в невеселые думы. Он рассчитывал на беспрепятственное шествие по Грузии, но, еще не переступив порога Картли, потерял большое войско. Сильно тревожила Турция. "Необходимо захватить Гори, дабы отрезать османам путь на соединение с Луарсабом. Султан Ахмет глуп. Но везир Осман двух султанов проглотит. Надо спешить, ибо сказано: опоздавшего всегда ждет неудача. Ханы клянутся: "Лев Ирана" непобедим!.. А разве однажды лев не погиб от укуса комара? Надо спешить в Гори. Тревожила и Ганджа, где оставлены русийские послы. А что, если их не сумеет удержать Хосро-мирза? Не пленники ведь послы. А что, если русийский царь веру выше торговой дружбы поставит? Говорят, отец молодого царя - патриарх. Нет, опасно медлить, как с Астраханью. Необходимо покорить Грузию и Шамхалат. Но как?" Затруднительное положение шаха Аббаса разрешили грузинские феодалы. На верхней башне Ломта-горы реет знамя Багратидов. Но в грузинском стане не празднуют победу, в стане тихо. Луарсаб знает - это только начало. В белом шатре, переполненном дружинниками, слышится проникновенный голос архиепископа Феодосия. Раскачивается кадильница и стелет синий дым перед потускневшей иконой кватахевской божьей матери. В шатрах князей шумно. Каждый заносчиво старается приписать победу себе. Каждый думает о выгоде своего замка. Шадиман усиленно разжигает воображение князей обещанием богатых трофеев в случае поражения шаха, а главное, избавлением от азнаурской опасности. Только в шатре Баграта тихо. Говорят шепотом. - Уж не думаешь ли, мой светлейший Баграт, стоять, как верный дружинник, в лощине, укрепляя трон Луарсаба? - Нет, мой Андукапар, думаю другое. Надо уйти не слишком поздно, но и не слишком рано. Бог знает, как может повернуться война? А вдруг Зураб и Нугзар устыдились и придут на помощь Луарсабу? Вдруг собачник Мухран-батони притащится сюда со своей бесчисленной сворой? Вдруг Трифилий пригонит монастырских чертей? Вдруг Георгий Имеретински