продремать в саду. Паата ворвался шумно. Он бросился к отцу, но, заметив суровое выражение лица, поцеловал руку и сдержанно сказал: - Мой большой отец, сколь хорош здесь воздух!.. Дядя Даутбек, я сегодня в море купался. Даутбек любовно похлопал по могучим плечам Паата. "От своей возлюбленной пришел, - подумал Георгий, - потому такой шумный. Первую любит..." Хосро, тяжело дыша, карабкался по скалам. За ним на четверенькам полз Гассан. День был жаркий, шелковый азям прилип к спине Хосро. Кусты ежевики раздирали руки, одежду. Хосро мрачнел. - Непременно, ага Хосро, мы встретим дикого козла, - задыхаясь, проговорил Гассан. - Ты, час назад тоже уверял. - Я, ага Хосро, сон видел. - Сон?! - Хосро оживился. - Опять гебры сбросили твоего любимого внука в святую яму? Хосро навсегда запомнил сон Гассана в день первой встречи с Георгием Саакадзе. С той поры Хосро суеверно не отпускал от себя Гассана. - Хороший сон, ага Хосро, непременно убьем козла. И хотя Гассан не видел никакого сна, он начал было рассказывать о большом дереве, увешанном козлиными рогами. Вдруг Гассан остановился как вкопанный. Указывая дрожащей рукой, прохрипел: - Козел! Хосро судорожно схватился за колчан и, укрывшись за камнем, натянул тетиву. Вдали на сером выступе сидел козел. Поджав под себя ноги, и горделиво закинув рога, он безразлично смотрел в пропасть. "Я должен убить рогатого черта, - думал Хосро, - вчера Дато целый день ходил расстроенный из-за козла. Он уверял, что стрела попала в козла, а княгиня Хорешани подсмеивалась над неудачливым охотником. Я должен доказать этой пленительной ведьме, что для царевича Хосро нет недоступных козлов". Охотничья лихорадка охватила Хосро, руки дрожали, слезились глаза, в ушах гудело. Он осторожно подползал к выступу, за ним, словно тень, - Гассан. Но спустить стрелу Хосро не удалось. Козел насторожился, мотнул рогами, отскочил в сторону, прыгнул на нижний выступ и мгновенно исчез. Гассан испуганно отпрянул и столкнул камень. Гулко ударяясь о скалу, камень скатился в пропасть. Гассан взглянул вниз и замер. Внизу, запрокинув загнутые рога, лежал козел. - Ага Хосро, я убил козла! - кричал потрясенный Гассан. - Недаром я сон видел. Хосро, не дослушав, бросился вниз. В расщелине лежал дикий козел, длинная стрела торчала между ребер. Хосро догадался: это тот самый козел, который вчера удрал от Дато. Он злорадно улыбнулся, вытащил стрелу и, взвалив козла на плечи, зашагал по горной тропе. Счастливый Гассан семенил позади. Вдруг Хосро остановился. Совсем близко послышался призывной рожок. - Шах! - прошептал Хосро и победоносно пошел на звуки рожка. Приближались веселые голоса. Из-за поворота вышел шах Аббас. Хосро сбросил к ногам шага козла и низко поклонился. Шах удивленно смотрел на Хосро. Он знал - только опытному охотнику, и то очень редко, удается пронзить стрелой чуткого козла. Шах милостиво пригласил Хосро сопутствовать ему на охоте... Только ночью вернулся в свой дом Хосро. Он был счастлив. Шах повелел отрубить козлу рога, оправить в серебро и повесить в охотничьем зале Давлет-ханэ. Хосро подарил Гассану свой новый плащ и приказал рассказывать всем о меткости стрелы Хосро-мирзы. Хосро растянулся под шелковым одеялом, приятная сладость подкатилась к сердцу. Он вспомнил намек шаха: кто умеет бросить к ногам "льва Ирана" редкую добычу, может рассчитывать на почетное звание верного охотника шах-ин-шаха. - Но не следует спешить, - закончил шах беседу, - арабская мудрость учит: "Не торопись сорвать плод, еще не налитый соком..." Папуна сегодня с утра бродит по астрабадскому майдану. Он что-то усиленно разыскивает, но лазутчики Али-Баиндура не удостаивают его вниманием: от доносов на этого грузина, кроме палочных ударов, никто ничего не получал. И разве сумасшедшего Папуна занимает что-нибудь еще, кроме оборванных детей? Вот и сейчас он заполняет свой красный платок всякой дрянью, даже противно смотреть. И на Папуна не смотрят лазутчики Али-Баиндура. Папуна часто говорит: "Эй, Пануш, Дато, Димитрий, кто хочет свободно подышать, пойдем со мной на майдан". Но сегодня Папуна, кроме сладостей для астрабадских "ящериц", разыскивает еще кого-то. Вот он остановится у темной лавчонки и громко позвал. Папуна не любит шептаться, особенно на майдане. Из лавки вышел высокого роста купец. Разговор был короток. - Нашел? - Да, ага. - Тащи. Папуна вошел в лавку, положил на узкую стойку платок со сладостями и стал разглядывать индусские кувшинчики с благовониями белого лотоса и изящные ларцы с белилами и румянами. Эти редкости однажды завез в Астрабад костоправ из Индии. Догадливый купец перекупил и спрятал, надеясь в Исфахане разбогатеть. Об этом проведал Керим и поспешил к Хорешани. Не торгуясь, Папуна расплатился с купцом и опрокинул в свой необъятный красный платок драгоценную индусскую покупку, вышел из лавки и направился в сторону улицы, где живут только бедняки. Так и есть, Папуна и здесь нашел "ящериц", и они ничуть не хуже исфаханских. "Ящерицы" его тоже нашли, и не успел Папуна вступить на грязную уличку, как со всех глинобитных заборов раздался крик: "Папуна, ага Папуна пришел!" - и на улицу высыпали дети. Раздав сладости из платка, ленты, четки, персидскую кисею, шарфы и шапочки из своих бездонных, необъятных карманов, Папуна, вздохнув и пообещав скоро опять наполнить платок, пошел дальше, сворачивая то в правый, то в левый переулок. Наконец он очутился на окраине. Здесь тянулись огороды и фруктовые сады. Папуна стукнул два раза медным молотком. Кто-то подошел, отодвинул деревянную задвижку, посмотрел и торопливо открыл калитку. Это был Горгасал. Жила здесь Тэкле в полузаброшенном домике с небольшим садом. Этот сад Горгасал снял в аренду и поселился с женой и дочерью. Так он сказал обрадованному хозяину, вскоре ушедшему на поклонение в Мекку. Впрочем, уйти в Мекку посоветовал ему Горгасал, прибавив один туман на угодное аллаху дело. Тэкле поспешила навстречу Папуна и сразу забросала его вопросами о Луарсабе. Папуна уверил ее: Луарсаб здоров, окружен почестями, и шах даже приказал готовить для него грузинские кушанья. Спросила Тэкле о брате, о Паата, о "барсах" и, наконец, о Хорешани. Вынув белила, краску и кувшинчики, Папуна сказал - он пришел как раз от Хорешани. Тэкле удивленно смотрела на Папуна: неужели друг думает - сердце ее лежит к такому? Или дорогой Папуна хотел ее развеселить? Нет, она больше не нуждается в румянах и белилах. Папуна согласился: его маленькая Тэкле никогда не нуждалась в подобном украшении, но есть женщина, которая нуждается... - Кто?! - Жена шаха Аббаса. - Тинатин?! О, ведь она сестра моего царя! Папуна, дорогой друг, что ты придумал? - Не я, Хорешани придумала. Сегодня возьмешь кувшинчики и ларец и с матерью Эрасти придешь к Хорешани. Издали тебя будут оберегать Керим и Эрасти. У Хорешани соберутся "барсы", Георгий тоже придет. Ностевцы рвутся к тебе, но, опасаясь Али-Баиндура, даже мимо этой улицы не проезжают. Паата? Нет, Паата не будет. Он по молодости может проговориться. Папуна, обогнув сады, очутился на шахской улице. Посмотрев на резные двери, охраняемые шах-севани, подумал: "Георгий, наверно, еще здесь, надо предупредить о приходе Тэкле". Подождав немного времени, Папуна направился к боковому входу. Шах Аббас величественно восседал на резном возвышении. Вошли ханы. Вошел Абу-Селим-эфенди с двумя турецкими торбашами. Шах встретил Абу-Селима-эфенди сухо. Абу-Селим-эфенди, словно не замечая враждебности, изысканно, но настойчиво требовал от имени султана возвращения Оттоманской империи захваченных шахом турецких городов: Дербента, Шемахи, Ганджи, Аряжа и Баку. И добавил: шах напрасно разорил Грузию, она ни с кем не воевала, жила мирно между тремя великими государствами - Турцией, Ираном и Русией. Караджугай резко напомнил о правиле посольских приемов - ставить Иран на первом месте, когда перечисляют государства. Пригладив парадно торчащие усики, Абу-Селим-эфенди мягко улыбнулся Караджугаю, но промолчал. Совсем позабыв о турецких опустошительных нашествиях на Грузию, он стал убеждать шаха в миролюбии Турции. Оттоманское государство и Русия всегда совместно оберегали грузинские царства. И еще падишаха вселенной, султана Ахмета, беспокоит персидское войско в Горисцихе, угрожающее восточной Турции. Шах вскипел. Он свирепо оглядел белый азям Абу-Селима-эфенди, обшитый золотом зеленый тюрбан с нагло сверкающим алмазным полумесяцем и перевел взгляд не свой черный карбонат. Внезапно успокоившись, Аббас иронически велел передать султану: Дербент, Шемаху, Ганджу, Аряж, Баку и еще немало турецких городов он, "лев Ирана", завоевал саблей, и пусть султан, падишах вселенной, отвоюет обратно свои города тоже саблей. Грузинские цари всегда были вассалами Ирана. А сейчас он, шах Аббас, отечески усмирил Грузию из любви к ней, ибо по легкомыслию, за спиной покровителя, Грузия вела переговоры с Турцией и Русией. И под смех восхищенных ханов добавил: - Если аллаху будет угодно и ты, Абу-Селим-эфенди, благополучно вернешься в Стамбул, не забудь передать султану: ему, падишаху вселенной, нет никакого дела до того, что ему не принадлежит. Абу-Селим-эфенди приложил руку ко лбу и сердцу. Скользнул взглядом по тронному залу и мысленно перенесся в Ахалцихский пашалык, откуда Турция бросит янычар на Горисцихе. На пороге еще раз поклонился величественно застывшему шаху и подумал: "Надо ускорить встречу с Саакадзе". Тинатин, обмакнув тростник в киноварь, четко выводила на лощеной бумаге грузинские буквы. Перед нею лежала рукописная книга легенд и сказаний Грузии. Тинатин, боясь забыть грузинское письмо, уже дважды переписывала драгоценную книгу. Резьба красного и орехового дерева тянулась вдоль широких, с разноцветными стеклышками окон. На мавританских нишах дрожали желтые, синие, лиловые и зеленые блики. Сквозь резную дверь виднелся бассейн. Мягко падала вода. На красочной миниатюре обнаженная девушка протягивала юноше чашу с вином. Жидким золотом было выведено - "Работа смиренного Реза-Аббаси". По ступенькам темной лестницы Хорешани вбежала в гарем. Тинатин бросила тростник, радостно приветствуя Хорешани. Она нашла подругу похорошевшей. Старший евнух, сидящий на низеньком табурете у выходных дверей, поддержал Тинатин, похвалив браслеты княгини. Закинув голову, Хорешани шаловливо рассматривала свое отражение в круглом зеркале на середине потолка. Удобно расположились на ковре и заговорили о красивых шелках. Хорешани похвалила новое одеяние молодой жены Караджугая. Рассказала о покупке тончайшего шелка у горбатого купца. И вдруг вспомнила о старой персиянке, знающей тайну женской красоты. Вот чародейка принесла белила и благовония. Хорешани всего два дня натирала лицо, а оно уже как взбитый белок. Старуха уверяет - через неделю Хорешани будет похожа на луну в четырнадцатый день ее рождения. К волшебству старухи Тинатин отнеслась равнодушно. Но Хорешани незаметно толкнула подругу. И Тинатин внезапно воспылала желанием как можно скорее приобрести необыкновенные белила, дабы солнечные глаза шах-ин-шаха удостоили ее благосклонным взглядом. Хорешани вздохнула, неужели дорогая Лелу думает - Хорешани не позаботилась бы о ней? Но ведьма уверяет - каждому лицу другой оттенок нужен. И если прекрасная Лелу пожелает, она завтра приведет старуху в Гарем-ханэ. Еще ничего не понимая, Тинатин рассыпалась в благодарности и молила только не забыть обещания. Хорешани поклялась и к месту вспомнила о благовонии, сравнившем ее тело с лепестками лотоса. Пусть Тинатин сама убедится. Кстати, она изнемогает от жары, и, если Тинатин позволит, Хорешани окунется в прохладный бассейн. И, сбросив пояс, она стала расстегивать платье. Вдруг Хорешани обернулась и набросилась на евнуха: он что, оглох? Разве не слышал? Она хочет раздеваться. Евнух, пробормотав извинения, выскользнул из зала. Не забыть евнухам злоключения старого Али из-за этой княгини. Три рамазана назад в исфаханском гареме Давлет-ханэ несчастливый Али отказался выйти, когда княгине захотелось порезвиться в розовом бассейне. Хорешани закричала: "Выйди вон!". "Ты можешь раздеться при мне", - равнодушно проговорил Али. "Бисмиллах! - засмеялась Хорешани. - Разве ты не знаешь - грузинки показывают чужим мужчинам только лицо, а не все остальное. Это у мусульман лицо прячут, а все остальное может видеть любой евнух, будто глаза ему тоже оскопили". Хорешани вытолкнула опешившего Али из покоев Тинатин. Али побежал жаловаться. Шах, выслушав возбужденного евнуха, улыбнулся, позвал старого Мусаиба и повелел изгнать Али в услужение к последней наложнице, ибо евнух, удостоенный оберегать покои первой жены шаха, должен быть учтив, а не назойлив с чужой женой, не мохамметанкой. Похвалив Хорешани за скромность, шах послал ей в подарок серебряные коши. С той поры достаточно Хорешани развязать ленту, как евнухи, не дожидаясь приказания, стремглав выбегают, ибо никто не хочет из хранителя розы превратиться в хранителя помета. Хорешани сбросила одежду и подсела к Тинатин. Вслушиваясь в шепот, Тинатин то бледнела, то вспыхивала. Вытирая слезу, Тинатин горячо поблагодарила подругу за доброту. Да, ей нужны белила, румяна и благовония. Хорешани распахнула резную дверь и бросилась в бассейн, за ней Тинатин. Узнав от прислужниц о веселом купанье, прибежали и другие жены шаха. Поплескавшись и пошалив, женщины, визжа и звонко смеясь, накинули легкие одежды и вошли к Тинатин пить кавэ и есть рассыпчатые сладости. Неожиданно поднялся ветер. Небо потемнело. В решетчатое окно наметало морской песок. Прислужницы поспешно закрывали окна. Ветер кружил по побережью, вздымал к небу песчаные столбы, обрушивался в желтых отсветах на море. Шумели буруны. Песок густо оседал на зелени, проникал в калитки, царапал стекла. Но в тронном зале послы, казалось, не чувствовали духоты. Аббас одобрительно посмотрел на азямские кафтаны послов, на джаркеси - широкие персидские пояса. Тихонов и Андрей Бухаров были без русийских однорядок. Тихонов сумрачно осмотрел одежды ханов. Вчерашний долгий спор с вероотступником Хосро-мирзой не помог, и вот пришлось по настойчивому повелению шаха править посольство в персидской одежде. Иначе мог бы еще месяц продержать у шатров. А теперь за поблажку, пожалуй, хитрый "лев" отпустит наконец послов в Русию. Впоследствии в Москве думский дьяк Петр Третьяков в гневе выговарил Тихонову и Бухарову, что они, неведомо кого послушав, или по своей глупости, или спьяна, но забыв "свою русскую природу и государственные чины", правили посольство в персидских одеждах, подаренных шахом, "вздев на себя по два кафтана азямских, один кафтан наверх об одну завязку, а другой подиспод. И вы тем царскому величеству учинили не честь же: неведомо, вы были у шаха государевы посланники, неведомо, были у шаха в шутах". Шах томил послов в Гандже долго, выжидательно. Надоел им Хосро-мирза. Ходил по пятам. Выслеживал. Набил оскомину медовыми речами. И пока послы изнемогали от жары, комаров и Хосро-мирзы, шах успел полонить грузинские земли, а царь Михаил Федорович прислал гонца Ивана Берехова с новым наказом. Пришлось снова с Андреем Бухаровым засесть за азбуки. Все же одолели премудрость государеву. Радовались быстрому укреплению Москвы и решили неотступно по наказу Михаила Федоровича добиваться у шаха права Русии на Каспийское побережье, признания Иверии частью московской короны и льгот русийским купцам. Шах Аббас внимательно выслушал Тихонова. Оборона Северного Кавказа и Астрахани и надвигающаяся война с Турцией заставили шаха Аббаса ныне быть осторожнее с послами. Говоря об укреплении Русии, Тихонов с достоинством перечислил города, в которых "позасели в смутное и безгосударное время польские и литовские люди в Догобуже, Вязьме, Белой, Путивле, Чернигове и иных городах и те все городы царского величества бояре и воеводы ратьми очистили и польских и литовских многих людей побили и живых поймали". Говорил Тихонов и о пленении десяти тысяч поляков и литовцев, о множестве среди них полковников, ротмистров и капитанов. Помолчав, веско добавил: - "...и Смоленск от польского короля отобрали, а его самого из русийских земель выгнали". Шах Аббас, выслушав толмачей, растроганно поднял глаза и, разглядывая на потолке обнаженную персиянку, пожелал Михаилу Федоровичу с помощью аллаха и впредь одолевать всех врагов. А сейчас аллах перенес войну на земли польского и литовского короля за разорение Русии и за пролитие неповинной крови. Шах заверил послов в желании быть с Михаилом Федоровичем "даже в большей дружбе и ссылке", чем ранее с царем Федором Иоанновичем и Борисом Годуновым. И золотом и войском хочет он делиться со своим братом. Переговорив о землях и торговле и добившись уступок, Тихонов заговорил о выдаче русийскому посольству Ивана Хохлова и других астраханских заговорщиков, присланных к шаху Аббасу атаманом Заруцким. Шах, вспоминая Марину Мнишек, повелел послам от его имени передать царю Михаилу просьбу помиловать астраханцев. Тем более, добавил шах, в Московском государстве люди нужны, ибо за двенадцать лет войны много людей побито. Тихонов, выслушав толмачей и чувствуя за собой силу Терека и Астрахани, добродушно прищурился: великий государь наш Михаил Федорович милостив и для своего брата, Аббас-шахова величества, вину с Хохлова и его людей снимет. А насчет двенадцатилетней войны, то правда: "многие люди побиты, а иные в то место родились. И без войны на которое государство бог гнев свой пошлет падеж на люди бывает, а иные в то место родятся и государство людьми полнитца. Так и ныне у государя нашего царя и великого князя Михаила Федоровича всея Руси самодержца и бодроопасным правительством и премудрым разумом ратных людей много". Тихонов украдкой посмотрел на Бухарова. Подьячий понимающе усмехнулся. Есть у него, Бухарова, сыновья - восемь в конном строю, трое в пешем, двое гоняются за голубями на Сивцевом-Вражке, а четырнадцатый в колыбели пищит. Шах с мнимым спокойствием выслушивал толмачей, передающих просьбу Тихонова отпустить Луарсаба в его царство, обязав данью. Тихонов напомнил: грузинские земли с давних лет находятся под высокой рукою государей Руси. Шах удивленно приподнял брови, развел руками: царь Луарсаб - брат его первой жены и здесь почетно гостит. Пусть насладится охотой и к осени, иншаллах, вернется в Картли. По знаку шаха Караджугай быстро откинул парчу, торжественно взял ковчежец. Послам перевели: в знак искренней любви шах посылает брату своему частицу "хитона господня", взятую в Мцхетском храме. Послы знали и сокрушались о пленении ковчежца. Сейчас они сочли дар шаха за большую победу русийского посольства. Тихонов и Андрей Бухаров с трудом скрывали ликование. "Филарет освятит в Покровском соборе, что на Красной площади, святыню", - думал радостно Бухаров, едва сдерживая желание перекреститься. И послы больше не говорили о грузинских делах. Безлунная ночь. На каспийских волнах покачивалась рыбацкая лодка. Тревожно прокричала сова. Лодка причалила к берегу. Из камышей вышел закутанный в плащ Абу-Селим-эфенди и сбежал вниз. Легко ударило весло, плеснулась вода, и снова тихо. Скрывавшиеся в зарослях тронули поводья. Кони с обвязанными копытами бесшумно ступали по песку. - Пора! - шепнул Георгий. На полуостровке то вспыхивал, то потухал огонек. Здесь днем искали прохладу, кофе и кальян купцы Астрабада. Здесь ночью таинственные люди прятали товары, считали монеты. Это каве-ханэ и ночью и днем называли "Путеводной звездой". Еще плотнее натянув плащ, Абу-Селим-эфенди легко выпрыгнул из лодки и, нащупывая на поясе ятаган и два пистолета, осторожно направился к "Путеводной звезде". Он обогнул каве-ханэ и вошел в низенькую дверь. В комнате с окошком, выходящим на море, его ждали Георгий, Даутбек и Дато. Абу-Селим-эфенди удивился: он пришел один и думал встретить только Саакадзе. Разве это тайна, если о ней знают больше чем двое? Георгий нахмурился: он и его друзья не хуже Абу-Селима-эфенди умеют оберегать тайны. Прикрыв ставень, Абу-Селим-эфенди накинул на дверь засов и придвинул табурет. Он напомнил о давнишнем предложении везира Осман-паши перейти Георгию на сторону Стамбула. - Чем шах отблагодарил сардара Саакадзе? Разорением его страны? Везир предлагает помощь против шаха. Подробно описывал Абу-Селим-эфенди, какие блага ожидают Саакадзе в случае его согласия стать во главе войск восточной Турции. Он сулил богатые владения, драгоценности, толпы невольников, табуны берберийских скакунов и, наконец, звание паши. Саакадзе усмехнулся. Абу-Селим-эфенди хороший инжир; он десять Баиндуров вокруг усов обведет. Было тихо. Никто не нарушал задумчивости Саакадзе. Стыл черный кофе в фаянсовых чашечках. Наконец Георгий медленно заговорил: - Крупную игру предлагаешь, Селим-эфенди, но где послание везира? За золотые обещания, парящие в облаках, можно проиграть голову. Напрасно Абу-Селим-эфенди уверял - только осторожность вынудила везира воздержаться от послания. Напрасно клялся, предлагая в залог ценности. Саакадзе насмешливо оборвал: - Разве мне ценности нужны? Разве можно соблазнить полководца конями? Разве мой дворец не переполнен невольниками? А разве почести не отягощают мои плечи? Нет, Селим-эфенди, только жажда мести за родину, за нарушение шахом обещания щадить грузинский народ поколебала мою преданность. Но юность Георгия Саакадзе давно прошла, а зрелость подсказывает метать копье наверняка. Нет, эфенди, в руках я должен иметь твердое доказательство и... будем говорить открыто: если задумаешь вероломство, вместе погибнем. В этом мое последнее слово. - Пусть будет, как сардару подсказал аллах... Послание привезу, но знаешь ли, что хочет от тебя Осман-паша? - Думаю, эфенди, не посещения его любимой наложницы? - Ты угадал, ага Саакадзе, везир хочет с твоей помощью отвоевать у шаха турецкие города. - Я уверен, мой эфенди, не только на это рассчитывает великий везир. - Ты угадал, ага Саакадзе, не только на это. Но раньше везир хочет получить знак дружбы. Пошли в Стамбул одного из твоих сыновей. - В аманаты?! - вспыхнул Дато. - Неужели везир думает - грузинки рожают сыновей только для Ирана и Стамбула? Георгий пристально посмотрел на эфенди: - Может, великий везир прав, я не против, но пусть и везир для взаимного доверия пришлет мне сына. Абу-Селим-эфенди побледнел. Он с изумлением смотрел на жестко улыбающегося Саакадзе: "Как осмелился этот грузин прикоснуться к имени полновластного господина Османской империи? Разве посмею передать подобную дерзость?! Нет, моя голова слишком нравится ассирийке. Всего три месяца, как я наконец получил невольницу от султана в обмен на гречанку и двух арабских жеребцов. А сколько золота пришлось заплатить евнухам, убедившим султана в уродстве ассирийки! И, даже не насладившись сорванным апельсином, подставить голову под меч везира?! Этот грузин просто ослеп. Но как выманить сына у Саакадзе?" Абу-Селим-эфенди вдруг оживился: - Великий везир уступит желанию Саакадзе. На границе Самцхе-Саатабаго обменяемся аманатами. - На какой границе рассчитываешь встретиться? - насмешливо переспросил Даутбек. - Я рассчитывал, вы к тому времени уже вернетесь в Картли. - Место обмена назначу я, - Саакадзе одним глотком опорожнил чашку кофе, - красавца ага Османа, старшего сына везира, я знаю лично. В сражении под Багдадом ему было не более восемнадцати лет, но ага Осман дрался, как сын полумесяца. Я пощадил его, ибо Паата тоже сражался рядом со мной. Думаю, ага Осман мало изменился. Передай везиру, взамен его гордости я тоже отдам лучшее - Паата Саакадзе. Но если садразам замыслил предательство и Паата погибнет, Осман будет предан мучительной казни. Бледный эфенди ниже опустил голову. Перехитрить Саакадзе не удалось, а он радовался возможности подменить Османа сыном своего раба. И вспомнил послов князя Шадимана - Джавахишвили и Цицишвили: видит аллах, с ними было легче сговориться. Саакадзе прервал длительное молчание. Он напомнил: до обмена еще многое надо продумать... В узкую щель пробивался зеленоватый рассвет. Заговорщики встали. Абу-Селим-эфенди приоткрыл ставень и проводил взглядом мелькающих в прибрежных камышах трех всадников. Вдохнул морскую свежесть, ударил ятаганом по табурету. Вошел турок. Осторожно погасив светильник, перегнулся через окно и тихо свистнул. Плеск воды. Причалила лодка. Абу-Селим-эфенди бросил на стол золотой, проверил пистолеты, натянул плащ и выпрыгнул из окна в лодку. Тронный зал безмолвствовал. Георгий прошел вдоль глухих овальных и лепных стен с деревянной резьбой на зеркалах. Он останавливался у простенков, машинально разглядывал на фресках птиц, запутавшихся в цветах. "Сейчас шах войдет сюда. Конечно, недаром позвал меня до приема послов... Абу-Селим-эфенди... Напрасно подражатель природы распростер птицу над фиалкой. Птица больше любит кружить в небе... Шаху не все скажу... И на изображениях для услады глаз льется кровь: вот на выгоревшем поле персияне сражаются с бухарцами, а у груды скалистых гор афганцы бегут от персидской конницы... Хосро-мирза хочет со мной поговорить... О чем? Конечно, о картлийском троне... Липнет как медведь к меду. Но я передумал. Царь Картли мною уже намечен". Пристальнее стал вглядываться в нарисованных на стенах шахов: в коренастого, который рубил бенгальского тигра, в бронзовобородого, заколовшего кинжалом вепря. Неистово устремились а погоню за рысью разгоряченные гончие... "Где видел таких собак?.. Мухран-батони остался верен Луарсабу... Почему я ищу дружбы с Мухран-батони? Дружбы?! Кто сказал, что Саакадзе ищет с князьями дружбы? Войско, войско мне нужно!.." Георгий прошелся, тяжело ступая на косые клетки аспида и мрамора. Остановился перед аркой. На возвышении в глубине под голубым ковром утопала в золототканых мутаках шах-тахта. Знаки иранского зодиака мерцали на лепном потолке: солнце с лицом персидской красавицы над густогривым львом. Беспокойная роскошь, до боли режущая глаза. Воздух, пропитанный благовониями, царапал горло. Куда пронесся свежий ветер из теснин Упадари? Почему он опять стоит перед шахским троном? Почему он не в Картли? Георгий в тревоге оглянулся и вдруг почувствовал себя частицей шахской роскоши. В гневе отпрянув, прислонился к нише. Глаза его встретились с глазами нарисованного шаха Аббаса. Какой холод, словно кусок льда скользнул по спине! Бросился к простенку. Из зеркальной глади выплыло отражение медленно отворяющейся двери. Георгий стремительно повернулся и склонился до пола. - Сядем, - сказал шах Аббас, опускаясь на шах-тахту. - Говори! "Не все скажу", - подумал Георгий, прикладывая руку ко лбу и сердцу. Долго совещался с Саакадзе растроганный шах и преподнес ему звезду со своего тюрбана. В полдень шах Аббас на прощальном приеме был до приторности любезен с послом Стамбула. Он подарил Абу-Селиму-эфенди дорогое оружие и пожелал гладкой дороги. Абу-Селим-эфенди захлебнулся в изысканных благодарностях и заверениях. Посол клялся в искреннем намерении Османской империи мирно разрешить с Ираном спорные вопросы. Шах повелел передать султану, что Ираном управляет добрая воля шаха Аббаса. И сердце "льва Ирана" наполнится солнцем, когда рука подпишет ирано-турецкий ферман о вечном мире между двумя великими мохамметанскими странами. Склонился до земли Абу-Селим-эфенди и попросил разрешения шах-ин-шаха привезти ответ султана в Исфахан. Хорешани и закутанная в чадру Тэкле вошли в гарем. Тинатин нашла чем занять всех прислужниц в комнате, где хранились ее одежды. Евнухи сидели у наружных дверей. Но они не утруждали себя подслушиванием, ибо Хорешани громко восхищалась изумительными белилами и благовониями. Старуха не обманула - плечи Хорешани мягче бархата, а груди благоухают. Вот она сейчас разденется, и дорогая Лелу убедится в волшебном свойстве благовония. Услышав "разденусь", евнухи пересели подальше, дабы какой-нибудь враг, желающий занять их почетные должности, не донес Мусаибу о нарушении воли шаха. Посмотрев в тайную щель, Тинатин улыбнулась и, плотно задернув шелковый полог, пригласила Тэкле в мраморную нишу. Тэкле устало опустилась на тахту и откинула чадру. Тинатин вскрикнула. Она знала о необычайной красоте Тэкле и все же была потрясена. - О моя бедная сестра, почему наш милостивый бог послал тебе столько испытаний?! - Я слышала от моего царя, сколь ты добра, дорогая Тинатин. Молю, спаси Луарсаба... - Тэкле, чем заслужила твое недоверие? Если бы могла ценою жизни спасти Луарсаба, разве остановилась бы? - Тогда почему молчишь? Я думала - из страха. Моли шаха Аббаса, припади к ногам, облей слезами его ступни! О Тинатин, жизнь Луарсаба стоит больше, чем наши страдания... Помоги, будь смела, ибо тебе ничто не угрожает... - Тэкле, моя Тэкле! Неужели думаешь, я не молила шаха? Не целовала полы его одежды, не обливала слезами ступни его? Тэкле, Тэкле! Ты не знаешь персиян, они не любят рыдающих женщин, это уродует... Они не любят мольбы за другого, - хотя бы за отца и брата, - это вызывает у них подозрение. - Нет, Тинатин, не поверю. Любимая жена может найти способ умилостивить мужа... Обещай мне, Тинатин!.. Заклинаю Сефи-мирзой!.. - Нет! Нет, Тэкле! Молю, не трогай моего сына! Молчи, моя бедная сестра... Сделаю все, буду молить, рыдать буду... Нет, не упоминай моего сына... Тинатин дрожала, глаза полны слез, грудь порывисто подымалась. Тэкле внимательно посмотрела на Тинатин: "Скорбная женщина, ее единственное утешение - сын, а у меня нет утешения... Я одна! И Луарсаб один!" Тэкле встала. Тинатин порывисто обняла ее и вдруг опустилась на колени и покрыла руки Тэкле поцелуями и слезами... Так они расстались. Но Тэкле знала, Тинатин будет молить шаха. В покоях Тинатин тихо. Перед ней лежат белила, румяна и благовония, оставленные Тэкле. Крупные слезы катятся по бледным щекам Тинатин... Корабль расцветился флагами. Заколыхались паруса. Над бушпритом прибили герб Москвы. Канатами закрепили по-походному пушки. За бортом скользили лодки, слышалось: "Табань обе!", "Табань правая!" С лодок на палубу подымали просмоленные бочонки с пресной водой, сельдями, вином, сухарями. В трюме самарские стрельцы укладывали тугие тюки с шелком, персидский перец, индийскую корицу. Дул боковой ветер. Путь предстоял долгий: от берегов гилянских на Астрахань. Моряки в закатанных полосатых штанах убирали палубу. Ждали сигнала поднять якорь. Послы расположились в каюте. Тихонов скинул опашень, остался в легкой расшитой петушками рубахе. С наслаждением потянулся, наполнил чарки ганджинской аракой, протянул Бухарову. Выпили, крякнули, сели за дело. Утром наконец были на отпускном приеме. Шах милостиво поднял золотую чашу за здравие Михаила Федоровича. Выпил, опрокинул чашу и растроганно сказал: "Да услышит меня аллах, пусть ни одного врага не останется у моего брата, как не осталось в чаше ни одной капли". Потом жаловал из своих рук чашу Тихонову. И ели овощи. Караджугай, придвинув послам пупырчатые огурчики, спросил: сколько в походе бывает у царя московского ратных людей? Тихонов, небрежно закинув в рот огурец, подумал: "Сочная овощь, хорошо б семена к себе завезти". И ответил под хруст огурца: конных и нарядных людей по сто тысяч, конных без наряда тысяч пятьдесят, пеших в огненным боем тысяч шестьдесят. А их кроме - люди Казанского царства, холмогорские и сибирских земель. От Тихонова не укрылось удивление ханов, а шах постарался утаить сговор с астраханским вором. Астрологи и философы персидские, лукавил шах, за много лет предсказали вступление на московский престол великого государя по имени Михайло, счастливого в войнах и обладателя многих земель. И поэтому он, шах, послал в Астрахань купца Муртазу и наказал разведать - не воцарился ли уже в Русии царь Михайло. А узнав об этом, возликовал, сердце солнцем наполнилось, ибо сбылось мудрое по звездам гаданье философов и астрологов иранских. ...Посмеялись над хитростью шаха. Бухаров развернул свиток, обмакнул гусиное перо в зеленые чернила. Завели роспись дарам шаха Аббаса царю Михаилу. Сверили через толмачей с персидской записью. Росписи сошлись. Проверили замки на сундуках. Разложили по скамьям подарки, полученные от шаха. И тоже сверили по спискам. Бережно сложили до показа думским боярам. Бухаров наполнил чарки гилянским вином. Выпили, поморщились. Сплюнув, понюхали сухарь. И принялись за чтение грамоты шаха Аббаса царю Михаилу Федоровичу. Выбранив толмачей за дубовый перевод, еще раз перечли. Порадовались льстивой речи шаха. Он сравнивал Михаила Федоровича "с звездой Муштери и солнцем, на небе сияющим". Сравнивал "с государями Беграмским, Ферсидунским, Хаканским, царем Александром Македонским и Дарием царем, коим подобен Михаил Федорович величеством, державою, богатырством, славою и бодростью". Желал, чтобы "бог устроил всякое дело государю государей, по праву царского престола достигшему, самодержцу, Иисусова закона великому царю..." В грамоте было подтверждено все сказанное шахом Аббасом на приеме послов. Но Тихонов еще раз с удовольствием прочел. Сверху донеслась песня. Тихонов вздохнул полной грудью, размашисто погладил бороду. Послушав, он и Андрей Бухаров поднялись на палубу. У борта под шум моря пели стрельцы: Хороша за морем травка, А рябина у крыльца. Уж ты, девка-раскрасавка, Встреть самарского стрельца, Удалого, Молодого И с пищалью у плеча Золотою, Боевою, Что, как девка, горяча. Ох ты, голубь-голубочек, Соловейко-соловей! Крепкий мед хлебнем из бочек. Нам бы в Астрахань скорей! В сине море Выйдет вскоре, Буйно плаванье - краса! На просторе В переборе Заиграют паруса! Привезем тебе обновы, Бирюзу носи в ушах! Мы за Русь стоять готовы, Знают то султан да шах! Эх, в долине На калине Заплясал широкий лист... Мчи к Арине Море сине, Гей, свисти, стрелецкий свист! Тихонов дивился оранжевым переливам заката. Широконосые птицы провожали корабль. За кормой пенилась легкая волна. Вдали в темном мареве таяли гилянские берега. На камне, забрызганном соленым прибоем, сидел Хосро. Он смотрел вслед уходящему кораблю и радовался: одна забота - наблюдение за северными людьми - свалилась с его плеч. Предстоит возвращение в Иран. Что дальше? Саакадзе остыл к нему, но нужен ли царевичу теперь усатый "барс"? Благодаря неудачной охоте Дато на дикого козла Хосро-мирза твердо стал на доску "ста забот" шаха Аббаса. Он, Хосро, подобен этому камню, который с каждой бурей становится все чище и привлекательнее. Ему повезло и не участвовать в кровавом нашествии на Грузию, и попасть в милость к шаху. Баграт?! Какой он царь?! Этому скряге только и торговать белыми конями и розовым маслом. Луарсаб?! Не вернется больше в Картли. О аллах! Сколь глупы люди! Разве ему, Хосро, повредило мохамметанство? Разве еда потеряло вкус, а питье перестало утолять жажду? Или любовный шепот женщины превратился в шепот змеи? Надо одевать те одежды, которые украшают, а не те, которые уродуют. А разве звание пленника более почетно, чем царя-мохамметанина? Напрасно Саакадзе рассчитывает, что я, получив картлийский трон, сниму чалму. Нет! Хосро-мирза не сделает этой глупости, ибо Грузия всегда в пределах жадных глаз Ирана. А имея приятным соседом шаха, выгоднее клясться в верности Мохамметом, а не Иисусом. Шах Аббас обедал у Тинатин. В последнее время шах снова предпочитал Тинатин даже юным красавицам гарема. Он никогда не скучал с ней. Постепенно стал доверять Тинатин дела Ирана, прислушивался к ее советам. Шах любил Тинатин. Ни у одной жены и наложницы он не был так спокоен за свою жизнь. В ее покоях он с аппетитом поедал яства, фрукты, пил незапечатанную холодную воду, безмятежно погружался в сладкий сон и всегда уходил от Тинатин веселым. Сегодня Тинатин казалась шаху особенно приятной. Легкое розовое платье, отороченное бирюзовым атласом и вышитое нежными фиалками, необычайно шло к ее лучистым глазам, и исходящий от плеч нежный запах лотоса нравился шаху. - Наш Сефи совсем мужчиной стал, жену берет, потом, иншаллах, потянется к наложницам. - Мой великий повелитель, наш Сефи только ростом мужчина, душой он младенец. Ни одна недостойная мысль не омрачает его покойную юность. - Аллах, как мать пристрастна! Но отец более внимателен. Сефи умнее, чем старается казаться. Тинатин внутренне ужаснулась. Она вспомнила, как год назад шах, заподозрив своих сыновей, рожденных наложницами, повелел одного умертвить, а другого ослепить; как тайно убивались бедные матери, не смея высказывать свое горе... Но Тинатин не выдала тревоги, она нежно улыбалась грозному шаху. - Ты прав, мой повелитель, но разве у шаха Аббаса может быть другой сын? Не хочу обманывать, мой повелитель, только с рождения Сефи сердце воспылало горячей любовью к тебе. День и ночь оно ждет могучего супруга. Есть ли в мире большее блаженство, чем быть твоей рабой! Шах, довольный словами Тинатин, улыбнулся. "Она права, разве шах Аббас может иметь уродливого и глупого сына? Надо будет Сефи показывать послам, пусть разносят по чужим странам, какой у "льва Ирана" львенок... Те двое, рожденные от рабынь, переливали в своих жилах не чистую царскую кровь. Они замышляли против меня и уничтожены. Сефи - сын мой и моей верной Лелу, она воспитала его в любви и благоговении ко мне". Тинатин, читавшая мысли страшного мужа, улыбнулась и обвила упрямую шею Аббаса нежной рукой. Она проникновенно говорила о красоте, о цветах, о звучности стиха Хафиза, говорила обо всем, лишь бы отвлечь мысли шаха от Сефи. Шах любовался игрой глаз Тинатин и решил вознаградить ее. - Я наконец отпустил деревянных русийских послов и теперь могу исполнить просьбу моей Лелу: завтра Луарсаб навестит тебя. Сколько лестных сравнений, сколько газелей полилось из уст Тинатин в благодарность за несравненную доброту! О, она одна познала сердце грозного победителя османов, она одна познала чувства изысканного Аббаса! Она одна познала его силу, подобную бушующему морю, - подобную огненному вихрю. - Шах-ин-шах, твоя раба обезумела от любви, иначе чем объяснить ее дерзость? Шах, упоенный словами Тинатин, чувствовал себя помолодевшим. Он гладил ее мягкие плечи, гладил красные косы. - Аллах видит, моя Лелу, я люблю Луарсаба, но почему он не похож на тебя? - Шах-ин-шах, твоя доброта может сделать Луарсаба рабом "льва Ирана". Молю, испытай его, верни в Картли... Вспомни мои слова, не совсем доверяй этому страшному человеку Георгию Саакадзе. Он мстит Луарсабу из мелких чувств. - Я никому не доверяю, кроме Лелу, но аллах не поворачивает мое сердце к